Глава IV. Социальный статус и проблемы самоидентификации
Однако главная проблема исторического познания России состояла не в идеологических препонах, связанных с догматическим марксизмом, а в самом видении истории. В этом видении не было места для восприятия общества и социальной иерархии человеком XIX века. Представления рядовых современников об обществе и своем месте в нем совершенно не учитывались исследователями. В результате мы получили весьма одностороннюю картину. Ныне крайне актуально дополнить взгляд на общество «извне» взглядом «изнутри», то есть представлениями самих современников об этом обществе. Как отметил А.Я.Гуревич, именно «взаимное соотнесение» этих весьма различных, в принципе не совпадающих точек зрения сделает картину истории «убедительной и отвечающей специфике предмета исторического познания»234.
В феврале 1818 г. в Москве, на Красной площади, был установлен памятник в честь освобождения Москвы от поляков в 1612 г. Творению скульптора Ивана Мартоса суждено было стать, наряду с памятником Петру I в Петербурге, самым узнаваемым памятником страны, своеобразным символом России, таким же как Кремль, Красная площадь и собор Василия Блаженного. На постаменте монумента лаконичная надпись: «Гражданину Минину и князю Пожарскому благодарная Россия. Лета 1818».
Надпись эта вызывала недовольство многих современников. Один из недовольных - А.С.Пушкин - писал: «Надпись Гражданину Минину, конечно, не удовлетворительна: он для нас или мещанин Косма Минин по прозванию Сухорукой, или думный дворянин Косма Минич Сухорукой, или, наконец, Кузьма Минин, выборный человек от всего Московского государства, как назван он в грамоте о избрании Михаила Федоровича Романова. Все это не худо было бы знать, также как имя и отчество князя Пожарского»235.
По мнению Пушкина, в этой надписи содержится откровенный анахронизм. В «Романе в письмах» он с пафосом писал: «Да какой гордости воспоминаний ожидать от народа, у которого пишут на памятнике: "Гражданину Минину и князю Пожарскому". Какой князь Пожарский? Что такое гражданин Минин? Был окольничий князь Дмитрий Михайлович Пожарский и мещанин Козьма Минич Сухорукий, выборный человек от всего государства. Но отечество забыло даже настоящие имена своих избавителей. Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ!»236
А что же думали Иван Маргос и император Александр I по поводу «гражданина» Минина? Попробуем реконструировать их представления, основываясь на данных филологии. А.А.Алексеев, исследовавший употребление слова «гражданин», писал, что в начале XVII в. слово «гражданин» употреблялось как дословная калька с греческого и означало «горожанин». Ни в делопроизводственной документации, ни в публицистике того времени оно не использовалось. Со второй половины XVIII в. «в связи с представлениями о долге гражданина перед обществом в понятие о гражданине вкладывается некоторая этическая содержательность» и к концу XVIII в. «за словом гражданин прочно закрепляется значение «член гражданского общества». В законодательстве того времени это слово имело значение «житель города, горожанин»237. «Этическая содержательность» «гражданина», появившаяся в эпоху классицизма и коннотирующаяся с событиями Великой французской революции, вызвала недовольство императора Павла, запретившего опасное слово. Однако после его смерти слово «гражданин» обрело право на гражданство и быстро вошло в повседневный лексикон в начале XIX в.
Был ли для скульптора Мартоса и императора Александра I «гражданин» всего лишь «городской житель, обитатель», как трактует это слово «Словарь Академии Российской» 1806 г.?238 В таком случае, в самом названии памятника содержался анахронизм, который они не могли не увидеть, будучи высокообразованными людьми. Очевидно, что надпись на памятнике, выполненного в лучших традициях классицизма, удачно объединила разные значения слова «гражданин».
Несомненно, князь Пожарский был и горожанином, и образцом гражданских добродетелей. Но памятник Минину и Пожарскому был не просто данью признательности этим историческим личностям, но имел и символическое значение: фигуры Минина и Пожарского олицетворяли две социальные силы, объединение которых и привело к восстановлению российской государственности. Для скульптора Мартоса и, весьма вероятно, императора Александра I решающую роль в освобождении России в 1612 г. сыграл народ, отсюда и композиция памятника, и, несомненно, само название памятника. Такая трактовка не устраивала многих дворян, вероятно, большинство. Среди них оказался и Пушкин, который в своей заметке, оставшейся неопубликованной, глубоко символично переименовал памятник: «Примечание о памятнике князю Пожарскому и гражданину Минину». Пушкинская инверсия надписи вполне соответствовала представлениям русского дворянства о роли сословий в истории России.
Эти представления оказались весьма живучи. Народническая трактовка российской истории, как и советская историография, также отказывали средним городским слоям в позитивной роли, упрекая русскую буржуазию в «отсталости», «трусости» и «боязни» революции. Сама постановка вопроса о формировании гражданского общества в России на рубеже XIX-XX вв.239 вызывает неприятие значительной части исторического сообщества. Русским купцам и мещанам отказывают в «гражданственности», которую В.И.Даль понимал, как «состояние гражданской общины; понятия и степень образования, необходимые для составления гражданского общества».
Однако такое ли содержание, которое мы придаем ему сегодня, вкладывали в это слово те современники Мартоса и Даля, которые не принадлежали к образованной части общества?
П.Г.Рындзюнский в предисловии к своей книге «Городское гражданство дореформенной России» обратил внимание, что русские купцы, мещане и цеховые предпочитали называть себя не городскими обывателями (как именовало их и Городовое положение 1785 г.), а гражданами. По его мнению, словосочетание «городское гражданство» хорошо оттеняет «раскрепощающее значение перехода в городское состояние»240. Применительно к крепостным крестьянам с такой трактовкой следует согласиться, но, как известно, в России никогда не существовало поголовной крепостной зависимости крестьян. Для казенных «поселян», если они не становились купцами, переход в городское состояние не приносил никакого раскрепощения. Зависимость от государства для вчерашнего крестьянина, получившего статус полноправного горожанина, сохранялась: он платил подушный оклад, выполнял различные натуральные повинности, тяжелейшая из которых - рекрутчина - висела дамокловым мечом над большинством семей непривилегированных горожан. Поэтому-то, как образно писал Б.Н.Миронов: «Воздух русских городов - увы! - не делал человека свободным ни в средние века, ни в новое время»241.
Интересное наблюдение П.Г.Рындзюнского о стремлении купцов и мещан именовать себя «гражданами» не дает ответа на вопрос, а какое содержание вкладывали сами купцы и мещане в словосочетание «городское гражданство».
На локальном материале имеется интересный опыт выявления содержания основных терминов («купечество», «мещанство», «гражданство», «посад»), которыми в законодательстве были обозначены горожане, принадлежавшие к непривилегированным слоям населения. Н.В.Середа, анализируя употребление этих терминов в делопроизводственной документации магистратов городов Тверской губернии в конце XVIII века, приходит к выводу, что словосочетание «городское гражданство» синонимично сочетанию «купеческое и мещанское общество»242.
Отзывы городских дум и городских обществ на предложение правительства об объединении магистратов и ратуш с уездными судами 1837 г. позволяют утверждать, что в восприятии непривилегированных городских слоев купцы, мещане и цеховые противостоят дворянам и чиновникам. У исследователя, ознакомившегося с этими источниками, создается впечатление, что горожане из непривилегированных слоев оценивали свое место в обществе, исходя из существующей де-юре сословной структуры социума. В этих документах прослеживается также внутригородская консолидация, они фиксируют городскую идентичность в форме «городского гражданства». Однако возникают вопросы: в какой мере эта социальная идентичность ощущалась в разных социальных стратах в повседневной жизни города? Не были ли эти формулировки навязаны большинству горожан лицами из торгово-промышленной
верхушки, которые, как правило, и возглавляли самоуправление, а возможно своей словесной оболочкой данные источники обязаны, прежде всего, постоянным чиновникам (секретарям), работавших в думах и магистратах?
В источниках можно найти многочисленные подтверждения и подавляющего влияния авторитарных деятелей городского самоуправления, и самоуправства секретарей и других постоянных канцелярских чиновников выборных органов власти243. Нередко купцы и мещане в дореформенную эпоху в официальных бумагах жаловались на свое незнание законов и произвол канцелярских чиновников городских учреждений. Время от времени правительственные чиновники обвиняли последних в навязывании своих решений необразованным гражданам, не знающим ни законов, ни порядка делопроизводства.
Между тем, следует учитывать контекст заявлений горожан о своем правовом невежестве. Такие признания имели место в официальных документах, когда нужно было оправдаться перед властями о нарушении закона или убрать неугодного «градского» чиновника, действительно пользовавшегося большим влиянием на принятие решений, чем можно было бы ожидать от служащего, нанятого для делопроизводства. Столичные же ревизоры зачастую попадали в одну и ту же элементарную ловушку, расставленную смышлеными провинциальными купцами. Хитрые «мужики» охотно и не без успеха эксплуатировали стереотипы питерских бюрократов о необразованности и «серости» русских купцов. Действительно, уровень образованности в среде граждан был таким, что большую часть купцов можно причислить к «необразованным слоям» тогдашнего городского социума (впрочем, как и немалую долю провинциальных дворян). Но главное различие между купеческим (простонародным) и дворянским видением содержания образования состояло в представлении о самом характере образования. Для дворянина образование в идеале носило универсальный характер, поэтому детям стремились дать разнообразные знания, среди которых заметное место отводилось иностранным языкам и изящным искусствам. У горожан оно имело ярко выраженную Прагматическую направленность. Для купца оно было подчинено «делу»: необходимо было уметь читать, писать знать четыре действия арифметики, а также знать законодательство, регулирующее сферу их жизнедеятельности. Поэтому граждане, для которых имя Шиллера или Штрауса могло ассоциироваться лишь с портным, кондитером или часовщиком, живущим по соседству, весьма неплохо разбирались в законодательстве, регулирующим их непосредственные жизненные интересы. «Многие из них читать и писать не умеют, вместо рукоприкладства печать прилагают, - писал в 1848 г. о жителях г. Медыни Калужской губернии учитель приходского училища А.Е.Данилевский, - но ни одну бумагу не скрепят не прослушавши, заставит себе прочесть и скажет: не так; а как же, скажет ему секретарь; а вот садись, пиши, я тебе проскажу, и начинает диктовать и действительно из-под диктовки его выйдет бумага тонкого юриста»244. Другое дело, что купцы и мещане умело подстраивались под дворянский стереотип их восприятия, заявляя о своей необразованности.
И все же, чтобы понять, в какой мере риторика коллективных заявлений граждан соответствовала ощущению индивидом своей идентичности, имеет смысл обратиться к источникам личного происхождения. В первую очередь к тем источникам, которые фиксировали бы идентичность не задним числом (как в мемуарах), а сиюминутно, что имеет место в дневниках и письмах. Увы, эти свидетельства очень немногочисленны. И все же их можно отыскать в архивах. В этой связи сопоставим дневники двух горожан: Ивана Андреевича Нечкина и Петра Васильевича Медведева. Первый - мещанин города Осташкова, служивший приказчиком у самых богатых в городе купцов - братьев Савиных. Второй - владелец небольшой фабрики, перешедший из мещан в купцы 3-й гильдии. Они близки по социальному происхождению, положению и образованию.
Хронологически их дневники также близки между собой: сохранились «Вседневные записки на 1850 год» Нечкина и «Памятная книга» Медведева, которая охватывает период с 1854 по 1863 год. Главное отличие между ними в том, что один дневник создан провинциалом, а другой - столичным жителем. Выбор этих двух дневников для сопоставления определяется, прежде всего, уникальностью этих источников. Купеческие дневники дореформенной поры сохранились буквально в единичном числе. Выбор же из этого малого числа дневников Медведева и Нечкина продиктован плотностью записей (Нечкин заносил свои наблюдения на страницы дневника едва ли не ежедневно, а Медведев делал удивительно подробные, с множеством конкретных деталей записи), что позволяет перейти к микроанализу проблемы социальной идентичности. Разумеется, сопоставление этих двух дневников не дает оснований для экстраполяции полученных результатов на всю совокупность городского гражданства, но является весьма интересным для понимания индивидом своего положения в обществе в столице и в провинции.
Дневник Ивана Андреевича Нечкина открывает возможность получить представление о самоидентификации русских провинциальных горожан. Для него статус горожанина имеет несомненное преимущество перед статусом крестьянина, и не только крепостного, но и казенного. Поэтому, сообщая о том, что один из служащих Савина, вероятно выходец из деревни, выдал свою сестру замуж за «мужика», он оценивает этот брак как откровенный мезальянс: «она была уже осташковская мещанка»245. О восприятии Нечкиным крестьян можно судить по целому ряду его мелких замечаний, сопровождавших описание некоторых событий или лиц: о крестьянине, вывозившем 15 возов навоза со двора и не сказавшем «спасиба», - «вот так мужик», о крестьянине, отказавшемся от договоренности о доставке груза в Петербург и не уведомившем об этом. В этом же ряду и запись: «Мужик возом сеном сломал петли у двери крыльца»246. Суммируя эти записи, можно утверждать, что сельские жители ассоциируются у мещанина с невежеством, неотесанностью, неловкостью, неучтивостью. По мнению Нечкина крестьяне, особенно крепостные, включая и вольноотпущенных, отличаются низким уровнем нравственного развития. Вот например, его отзыв о жене соборного сторожа, приглашенной для ухода за его супругой, родившей мертвого ребенка: «.. как уже прежде бывше холопкой, то и бессовестна». О другой несимпатичной ему особе он писал: «Приехала обратно из гостей из Москвы дурацкая экономка дома Савина Марфа Захаровна, Московской губернии, Коломенского уезда, села Деднова, вольноотпущенная»247. Упоминание о социальном статусе и в том, и в другом случае имеет целью усилить негативную характеристику человека. Такое восприятие крестьян обнаруживает, что потомственный житель небольшого уездного города, получившего городской статус лишь в 1772 году, ощущал свою особость, свое принципиальное социальное, нравственное и культурное превосходство над крестьянами.
В дневнике мещанина почти нет примет той сословной структуры, которая юридически существовала в России и неизменно присутствует в работах историков. О приниженности средних слоев горожан в Осташкове в середине XIX в. в «записках» Нечкина нет непосредственных свидетельств. Прямое противопоставление дворян «гражданам» (купцам и мещанам) можно обнаружить в записях, отражающих культурные различия горожан, которые привлекли внимание автора своей необычностью, например, свадьба, на которой невеста «венчалась, равно и впоследствии ходила по-дворянски [в] салопе и шляпке»248. Однако латентная враждебность (по крайней мере - недоброжелательность) граждан к дворянам иногда просматривается на страницах дневника. Например, в описании эпизода, когда один из служащих Савиных потребовал, чтобы помещик Лобанов-Ростовский заплатил за проезд на судне вдвое дороже, чем пассажиры-горожане. При этом служащий вел себя демонстративно вызывающе по отношению к помещику. Характер записи в дневнике осташковского мещанина был нейтральным, скорее в нем можно усмотреть солидарность с дворянином, чем с самоуправным приказчиком. Однажды в поле зрение Нечкина попал конфликт дворянина с семьей осташковского гражданина, случившийся на бытовой почве: «В доме Петра Егорова Суворова на время квартировал ржевский помещик Давыдов и пьяный бушевал, избил мать, ломал двери, рвался к жене Суворова и так далее. Суворов просил в городническое правление, и пошла мировая и Суворов получил с помещика сто руб. серебр. и все решено»249. Эту запись он не снабдил какими-либо комментариями, которыми он сопровождал, например, рассказ о столкновениях с работодателем, о «сухом» приеме хозяевами своих приказчиков по праздникам или о выборах городского головы в соседнем городе, завершившихся избранием его знакомого. Видимо, в социальном пространстве города осташковский мещанин имел значительно меньше конфликтогенных зон с дворянами, чем с «гражданами». Наконец, и самих дворян в Осташкове было совсем немного (25 потомственных и 55 личных дворян из 5408 жителей мужского пола к 1 января 1863 г.)250, поэтому они редко попадали в поле зрения автора дневника.
В дневнике осташковского мещанина отсутствует понятие «сословие», которое в работах историков является несущей основой для построения моделей общественного устройства дореформенной России. Иное наблюдается в «Памятной книге» москвича Петра Васильевича Медведева. Для него сословность является важнейшей категорией при описании социальной иерархии и общественного быта. Сообщая о похоронах князя С.М.Голицына, он фиксирует, что по желанию покойного они проходили скромно, «без выражения почести, без шуму и грому, без знаков отличия», за гробом шли «лишь представители сословий и масса народа»251. Из этой записи, как и из некоторых других отрывочных свидетельств, просматривается та роль, которую отводил сословиям в обществе московский купец. Эта роль состояла в том, чтобы служить организующим, структурирующим фактором гражданского бытия общества. Для него сословие - это не только юридическое понятие, но и общность духовного и материального бытия. Так, 29 апреля 1856 г он записал свои размышления на эту тему: «...слава Богу живем. Одеты, сыты, а высших потребностей, или, как говорят, эстетических, право, не нашему сословию они принадлежат...»252 Поэтому уклонение от верности образу жизни своей социальной среды чревато многими напастями для человека. «Будь он верен своему сословию, не случилось бы этого, - писал Медведев 20 февраля 1859 г. о знакомом студенте П.Н.Рыбникове, взятом в крепость "за свои воззрения и либеральные идеи". - Рожденный в сословии купцов, известных в свое время суконных фабрикантов, и, проходя бы свое природное занятие, быть может, наверное, был бы теперь солидной купец»253.
Казалось бы, исходя из понимания московским купцом значения сословного строя в жизни социума, мы вправе сделать умозаключение о том, что Петр Васильевич Медведев усвоил навязываемую правительством идею незыблемости существующего социального строя. Ее неотъемлемой составной частью был тезис о консервации сословий и сохранении социальных и культурных барьеров между ними. Однако такое умозаключение справедливо лишь отчасти. Медведев, постоянно ощущая в повседневной жизни «первопрестольной» грани, отделяющие сословия, скорее констатирует роль сословности, чем оправдывает ее. При этом он неизбежно должен был пользоваться языковыми клише, с помощью которых он и мог выразить свое отношение к социальной иерархии российского общества середины XIX в. Важно понять, в какой мере представления о сословиях у Медведева совпадали с их официальным статусом в России. Считал ли он необходимым для настоящего и будущего страны сохранение сегрегации сословий? И если нет, какие явления современного ему социального быта он одобрял?
Следует напомнить, что Медведев не принадлежал к образованной публике и писал интимный дневник, а не научный трактат. Поэтому его суждения об обществе, как правило, отрывочны. Но все же, в отдельных случаях он оставил относительно развернутые высказывания по этой теме. В частности из сообщения об отставке военного генерал-губернатора Москвы графа А.А.Закревского видно, что автор дневника насчитывает всего три «сословия»: низшее, среднее и высшее254. Себя он относит к среднему сословию. Свою идентичность он определял в дневниках вариативно, отождествляя себя с купечеством или мещанством. Последнее наблюдалось значительно реже (с полной уверенностью мещанская идентичность может быть установлена лишь в одном случае). Вероятно, ощущение своей принадлежности к мещанскому сословию связано было с тем, что Медведев только в 1854 году обрел статус купца 3-й гильдии. Примечательно, что на обороте титульного листа своей «Памятной книги» среди важнейших событий общероссийской и своей частной жизни, озаглавленных «Эпохи», нет упоминания об этом событии. Возможно, это было связано с тем, что в 1864 году, когда была внесена запись о последней «эпохе» - смерти жены, Медведев уже вновь числился мещанином. Неудачливый предприниматель, скорее всего, никогда не вступил бы в купеческую гильдию, если бы не Крымская война и связанный с ней рекрутский набор, страшивший автора дневника. Однако и в этом случае, несомненно, он отнес бы себя к среднему «сословию». Для Медведева принадлежность к «сословию» определялась не формальным статусом индивида, а, выражаясь современным языком, его местом в общественном производстве и принадлежностью к определенной культуре. Поэтому в его среднем «сословии» нет места для чиновников.
пики для московского купца - «белая кость». Наиболее явственно противопоставление «белого» и «чорного» люда высовывается при описании обнародования 5 марта 1861 г. высочайшего манифеста об отмене крепостного права. В этом описании нет никакого упоминания о купцах, мещанах, крестьянах, дворянах и чиновниках. Все присутствовавшие в двух московских церквях, где в тот день побывал мемуарист, делятся на два класса - «чорный» и «белой» народ255. Разумеется, московский купец, «рожденный в крестьянском быту», ощущает свою идентичность с «чорным народом».
Московский купец значительно острее, чем осташковский мещанин, ощущал противоречия между дворянством и непривилегированными сословиями и даже идентифицировал себя с «чорным» людом. В то время как Нечкин постоянно отгораживался от «нисшего» сословия. Причина расхождений не в том, что осташковский мещанин - это потомственный горожанин, а московский купец - выходец из крестьянства. Медведев стал настоящим москвичом, он не только полюбил этот город, но и был столичным жителем по своим ощущениям. Так, проживая в Семеновском, на тогдашней окраине Москвы, он отметил в один из праздничных дней, что после многолюдного центра ему в своем районе скучно, как в деревне. Крестьянские корни, несомненно, влияли на восприятие социальной иерархии, но главная причина отождествления себя с «черным народом» состояла в разности самоощущений горожан одного и того же сословного статуса в столичном и в уездном городе. В нашем же случае даже сословное превосходство москвича по сравнению с провинциалом не дает ему возможности избавиться от чувства социальной приниженности.
Медведев не чувствовал и внутрисословного единства московского купечества. Временами в его дневнике появлялись строки, пронизанные глубоким недовольством иерархическим устройством публичной жизни московского купечества и своим низким статусом в купеческой среде. В связи с посещением вечеринки в доме известного московского фабриканта А.З.Морозова в дневнике Медведева появляется запись: «не нужно бы ехать, но ведь зовет Богач, как не быть...». Размышляя над причинами своей неудачной предпринимательской деятельности, он с горечью писал: «но что же делать нам, мелочам, когда наш голос теряется, как в пустыне...»256. Образ «маленького человека», открытый миру русской классической литературой, в восприятии московского купца третьей гильдии трансформируется в образ «мелкого» человека («мелочи»).
Какие же факторы мешали внутреннему сплочению купеческого сословия? Помимо экономических (конкуренция, далеко не всегда честная) и юридических (привилегии для купцов первых двух гильдий) причин, важнейшую роль играл фактор культурный, отражающий особенности картины мира русского купечества. В иерархии жизненных ценностей этого сословия исключительное место занимало богатство. Лишь П.А.Бурышкин, много лет проживший в эмиграции, писал в своих мемуарах, рассчитанных на западного читателя, что «даже в купеческих группировках и на бирже богатство не играло решающей роли»257. На деле же в старой России и особенно в дореформенную эпоху существовал культ богатства, с одной стороны, и зависть, переходящая в ненависть, к обладателям материального богатства, с другой258.
Социальную идентичность можно «считывать» не только по источникам личного происхождения или коллективным петициям. В неменьшей степени проявляется она и в поступках людей.
Приведу лишь один эпизод из городской повседневности. В 1831 г. тверской гражданский губернатор всеподданнейше докладывал о беспорядках в городе Осташкове. Карантины и другие противохолерные меры 1830-1831 гг. вызвали в Осташкове (как и в ряде других городов) острое недовольство купцов и мещан. В 1831 г. граждане объявили о роспуске противохолерного комитета, состоящего из дворян и возглавляемого уездным предводителем дворянства. Недовольство горожан было столь сильным, что предводитель дворянства был вынужден бежать из города, опасаясь расправы. Последний в своем отношении к тверскому гражданскому губернатору от 23 июля 1831 г. писал, что в городе распространился слух, будто бы «яды и отравы сыплются в колодцы и мешаются во все, в пищу употребляемое, даже и в самый нюхательный табак. Градский глава... получа... письмо из С.Петербурга, что работники его, один, понюхав табаку, другой, напившись квасу, мгновенно умерли, говорил об оном... С сего времени уже все из сострадания просящие считались жителями города за людей отравляющих...». Эти представления разделял и городской голова - купец Мосягин, который рассказывал, что в Новгороде неизвестные мужчины в «дворянском платье» подмешивают яд в воду и пищу.
Предводитель дворянства сообщал, что его крепостному горожане прямо заявляли, что «от барина вашего посланы люди для отравления». Сам же городской голова, ссылаясь на волю императора, повелевшего в Санкт-Петербурге сосредоточить всю борьбу с холерой в руках городского головы, требовал замены дворян-попечителей гражданами. Необходимость такой замены, по его мнению, аргументировалась тем, что в прошлом году один из членов попечительного комитета «заставлял бывших у него для рассылки мещан чистить сапоги, из коих каждый мещанин лучше попечителя». Достоверность обвинения, выдвигаемого против одного из членов комитета, учитывая присущее осташам чувство собственного достоинства, представляется довольно сомнительной. Однако дворянский предводитель спорить не стал, а тут же предложил заменить неугодного попечителя. Но городской голова на компромисс не пошел, ибо преследовал иную цель - добиться передачи полномочий холерного комитета в руки городского самоуправления.
Будучи повторно приглашен для обсуждения этого вопроса, он вновь отказался признать существование дворянского комитета, созданного в соответствии с циркуляром МВД. «Ответ [градского] главы был в самых дерзких выражениях на счет сословия дворян, кои и изобразить трудно для благородно себя чувствующего, и, наконец, что граждане лучше многих дворян», - почему-то с обидой писал уездный предводитель дворянства259.
Как интерпретировались подобные источники в советской историографии? «Движение в городах в 1830-1831 гг. свидетельствовало о полном отсутствии доверия к правящим властям у рядовой массы горожан. Направленность городских восстаний преимущественно против дворян и чиновников свидетельствует, что движение в городах органически входило в общий фронт антикрепостнической борьбы», - писал автор классического в советской историографии труда о русском городе П.Г.Рындзюнский260.
Сегодня такая интерпретация представляется не вполне корректной. При такой очевидной классовой детерминации исторических событий историк неизбежно игнорировал информацию, которая не укладывалась в прокрустово ложе официального марксизма-ленинизма. Поэтому поведение людей модернизировалось и за бортом оказывались все другие факторы, влиявшие на события, прежде всего, социокультурный контекст поведения людей, их ментальность и присущая им картина мира. В результате подобного умолчания непонятно, почему жертвами народного гнева оказывались в первую очередь врачи, фельдшеры, санитары? Почему в нищих видели отравителей? Почему не только рядовые горожане, но и купцы, возглавлявшие самоуправление, распространяли эти нелепые (с точки зрения образованного человека того времени) слухи?
Социальные интересы граждан тесно переплеталась в картине мира купцов и мещан с присущими им фобиями. Иррациональные страхи, связанные с «чужими», всегда были присущи горожанам (равно как и крестьянам) в традиционном обществе. Поэтому эпидемия холеры, уносившая в одночасье сотни жизней, лишь актуализировала эту фобию. «Чужими» в провинциальном русском городе, как и в столицах для простонародья, почти весь XIX век были люди, принадлежавшие к дворянской культуре: дворяне, чиновники, студенты. Всякий человек в форменном мундире рассматривался в народе как принадлежащий к чужому миру, к иной культуре. Соответственно, и встречали его «по одежке».
В городах подозрительными лицами были также иностранцы и иноверцы (преимущественно «злокозненные поляки»), а также нищие. Их отличительными признаками была, прежде всего, одежда. По мнению многих этнографов и историков, изучавших русский город той поры, сословный характер одежды усиливался вплоть до середины XIX века261. Думается, точнее, говорить не об «усилении», а о сохранении в одежде провинциалов идентифицирующих сословных признаков. Констатируем, что осташковский городской голова, не обвиняя прямо дворян, говорит об «отравителях», одетых в дворянское платье. Таким образом, даже городской голова, богатый купец, разделял представления необразованных слоев общества, будто бы холера была выдумана «чужими» (чиновниками, врачами, иностранцами), чтобы травить русский народ.
Возвращаясь к дневнику Нечкина, отмечу, что в нем при упоминании горожан крайне редки указания на их социальный статус. Осташков в публицистике и в источниках канцелярского происхождения слыл городом, в котором всегда было много горожан, записавшихся в купечество с целью уклониться от рекрутской повинности. Может быть, именно поэтому Нечкин, как правило, не говорит о сословном статусе лиц, принадлежащих к городскому гражданству. Впрочем, не все современники объясняли слишком высокую долю купцов среди горожан лишь стремлением избежать рекрутчины. Так, тверской чиновник и краевед Н.Рубцов писал, что такое значительное число купцов (21,3% всего мужского населения города в 1862 г., включая и военных, которые составляли 15,7%) «вернее объяснить» «самолюбием, которое заметно проглядывает в осташковских горожанах»262. Упоминания о сословной принадлежности у Нечкина появляются, когда он пишет о малознакомых людях или же, когда профессиональные занятия не вполне, по его представлениям, соответствовали сословному статусу человека. Например, дневниковая запись за 11 мая: «Наложил извощ(ика) в Питер на 8 нед(ель) селижского Степана Иванова, что ныне по ревизии записавшись купцом»263.
Описывая приход делегации осташковских граждан к Федору Кондратьевичу Савину с просьбой принять должность городского головы, он говорит не о купцах и мещанах, но о «бедных» и «богатых» гражданах. Имущественное положение человека для Нечкина и определяет его место в обществе. Отсюда деление всех на «бедных» и «богатых». В его дневнике «богатым» противопоставляются все остальные горожане. С нескрываемой радостью мемуарист писал об избрании в Торжке городским головой знакомого ему И.М.Вешнякова, вопреки противодействия тамошних «миллионеров»: «Вот так, славно, всем надели очки богачам»264.
Нечкин, судя по дневнику, в рамках городского гражданства выделял и собственный социальный круг. Этот круг был весьма узок - кожевенные приказчики Савина. Социальными маркерами малой социальной группы, к которой принадлежал мемуарист, являются упоминания о групповом проведении праздничного досуга, во время которого социальные связи, существующие в обществе, проявляются наиболее отчетливо и ярко. Важнейшие календарные праздники (Новый год, Пасха, Рождество) в качестве неотъемлемого компонента включали совместное участие в торжествах всех приказчиков Савиных. Они собирались после обедни в церкви и все вместе шли поздравлять хозяев. Как правило, это поздравление сопровождалось угощением служащих. Затем непременно следовала совместная трапеза приказчиков. На устойчивый характер такого праздничного времяпрепровождения указывают некоторые описания: «и по заведению», «и по заведению прежнему», «как и всегда», «и все, как и прежде»265. Приказчики вместе поздравляли хозяев с важными семейными или общественными событиями. Вместе они проводили часть праздничного досуга, устраивая трапезы в помещении того самого буфета, в котором обедали и в будни. Но при этом автор дневника постоянно стремится обособить себя от «фабричных» - приказчиков, служащих на фабрике Савина. Наиболее отчетливо противопоставление «кожевых» и «фабричных» приказчиков проявилось при поздравлении ими хозяев по случаю награждения медалью Ивана Кондратьевича за юфтевые изделия. «А когда поздравляли Стефана Кондр(атьевича)... и нам кожевым прикащ(икам) сделал приветствие, а фабричным фигу», - писал об этом событии Нечкин266.
Он также записал, что, поддавшись на уговоры товарищей, впервые (уже показательный факт!) побывал на фабричном «собрании». О впечатлении, которое он вынес от посещения этой вечеринки, говорит ироничная запись: «Видел собрание вавилонское». Вавилон для каждого русского простолюдина ассоциировался с многолюдством, беспорядком, гамом и шумом. Учитывая, что Нечкин был человеком малопьющим, вероятно, атмосфера, царившая на вечеринке, показалась ему непристойной.
Что стояло за настойчивым стремлением кожевенного приказчика отмежеваться от «фабричных»? Формально и те и другие люди одного социального статуса. Можно ли свести упорное нежелание Нечкина ощутить свою социальную тождественность с фабричными приказчиками к профессиональной идентичности? Действительно, этот осташковский мещанин испытывал если не чувство гордости за свою профессию, то по крайней мере сознание значимости и полезности своего труда. Но едва ли можно приписать настойчивое избегание общения с «фабричными» в повседневной жизни и постоянное противопоставление собственной референтной группы и «фабричных» лишь восприятию Нечкиным своего труда как более престижного, чем труд приказчиков с фабрики. Вероятно, причины такого отношения коренились в маргинальности рабочих, а отчасти и служащих частных заводов и фабрик в русской провинции в первой половине XIX в. В провинциальных городах рабочими на фабриках были преимущественно крестьяне. Нет основания считать, что Осташков был исключением в отношении сословного положения фабричных рабочих. В частности, в прошении Ф.К.Савина на имя управляющего министерством финансов П.Ф.Брока сообщалось, что на 4 июля 1851 г. из 744 вольнонаемных рабочих лишь 122 были осташковскими мещанами, а остальные - иногородними мещанами, отставными солдатами и крестьянами267. Вполне вероятно, что среди приказчиков фабрики Савиных было немало выходцев из крестьянской среды. В этом контексте, учитывая чувство культурного превосходства осташковского мещанина над крестьянами, становится понятной сегрегация приказчиков Савиных.
Сопоставляя дневники москвича и провинциала, мы можем констатировать, что внутрисословные противоречия для их авторов оказываются столь же важны, как и межсословные. Особенно это характерно для восприятия своей повседневной социальной среды Нечкиным. Житель столичного города Медведев, будучи недоволен отношениями в купеческой среде, все же острее ощущал социальные барьеры в межсословных отношениях.
Какие же новые возможности для понимания исторических явлений открывает изучение проблем социальной идентичности средних слоев русских горожан? Как мне кажется, такое изучение не только возвращает обычного человека в историю, но и позволяет высветить новые грани некоторых старых проблем. В их числе и вопрос, почему в России не произошла консолидация средних слоев горожан на буржуазной основе? Традиционно историки, отвечая на него, подчеркивали экономическую и политическую слабость русской буржуазии, ее малочисленность, бедность городов, в которых лишь к середине XIX в. в основном завершился процесс изживания аграрных черт. В последние годы под влиянием школы «Анналов» к этим причинам также добавляют и тот факт, что образ жизни и ментальность населения малых и средних городов еще в значительной мере сохраняли деревенские черты.
Изучение городской идентичности в первой половине XIX в. выдвигает и некоторые другие (культурные) факторы, оказывавшие серьезное влияние на процессы консолидации буржуазии. Преобладание у граждан традиционалистских картин мира, мешавших сближению с интеллигенцией, которая и могла принять на себя функцию идеологического обоснования необходимости консолидации городского гражданства на буржуазной основе. Рост образовательного уровня купечества и процесс оскудения дворянства привели к интерференции (по выражению М.Оссовской)268 буржуазного и дворянского этосов. Историк Н.В.Козлова на материалах XVIII в. пришла к выводу, что образ «совершенного купца» в России «причудливо сочетал в себе черты буржуазного, мещанского личностного образца, для которого богатство и польза являлись главными показателями достоинства человека с чертами, воспринятыми у дворянского, аристократического образца. Носителем последнего мог быть только человек благородного происхождения». «Можно говорить лишь о частичном отделении присущего личностному образцу понятия благородства от благородного происхождения»269. Эти представления слишком медленно изживались русским купечеством и в первой половине XIX в., чтобы оно смогло успешно сыграть роль консолидирующей силы для городского гражданства.
Усвоение верхушкой купечества личностных норм поведения, свойственных «благородным», отторгало от нее основную массу горожан. Наконец, в первой половине - середине XIX в.
большинство мещан и даже купцов в провинции ежедневно субъективно ощущали не столько свое противостояние дворянам и чиновникам, сколько «богатым». Таким образом, в картине мира дореформенного гражданства социальный водораздел представал в форме дуальной оппозиции «бедные» - «богатые». Все эти противоречивые и разнородные социокультурные факторы оказали свое тормозящее влияние на процесс консолидации городского гражданства.
Само понимание гражданства купцами и мещанами не оставалось неизменным. Есть основания считать, что начиная с 1840-х «граждане» - это уже не только обозначение совокупности купцов и мещан, но и принадлежности к более широкой городской общности. В частности, у сибирских купцов и мещан со словом «гражданин» возникают коннотации с гарантированными законом гражданскими правами и активной жизненной позицией. Примечательный конфликт произошел в июле 1846 г. в на тобольском рынке, где в ходе спора о качестве мяса полицмейстер Тецкий заявил городовому судье П.Ширкову и его кандидату Л.Некрасову, что это не их дело. Тогда мещанин Петр Ширков, «выходя из себя и ударяя в грудь, сказал: "я - гражданин!"»270. В результате по жалобе полицмейстера велось расследование «По делу о дерзких выражениях мещан Ширкова и Некрасова против тобольского полицмейстера Тецкого». В вину тобольским деятелям самоуправления, в частности, вменялась эта дискуссия на рынке, а в качестве «дерзких выражений» фигурировало лишь одно - заявление Ширкова, «что он гражданин»271. Эти слова были подчеркнуты в журнале Совета Главного Управления Западной Сибири от 26 января 1852 г. Таким образом, и полицмейстеру, и чиновникам, готовившим документы для заседания Совета, было ясно, что Ширков, произнося эту фразу, заявил совсем не о том, что он мещанин, и поэтому ему есть дело до распоряжений полицмейстера. Чиновников декларация тобольского мещанина возмутила по той же причине, что и императора Павла I запретившего слово «гражданин». Однако этот запрет давно уже не действовал, а вступать на скользкий путь семантических дискуссий члены Совета не сочли разумным. Они отказались от привлечения мещан к ответственности, постановив напомнить им о том, чтобы они впредь не вмешивались в распоряжения полицейской власти272.
Социальная идентичность этого «нового гражданства» выстраивалась первоначально на обособлении купцов и мещан от дворян и чиновников. В дальнейшем - на представлениях о необходимости отмены сословных привилегий и уничтожении чиновничества как касты. Так, служащий в красноярском самоуправлении И.Ф.Парфентьев в 1862 г. на предложение перейти в штат губернатора Восточной Сибири Н.Н.Муравьева заявил: «Я родился служилым и умру таковым же... Да и пресса убеждает, что мы все скоро будем гражданами, чиновничества не будет»273. Для Парфентьева, отец которого, мещанин, постоянно занимал выборные должности в самоуправлении, в том числе городового судьи, «служилый» - это не человек, состоящий на коронной службе, а человек, служащий обществу.
В документах, выражавших коренные интересы городских сословий, социальная самоидентификация фиксировалась в форме «городского гражданства», противостоящего другим сословиям, в первую очередь - дворянству. Провинциалы - авторы дневников - значительно меньше обращали внимание на сословное деление общества, чем в коллективных заявлениях, редко в повседневной жизни ощущая ущербность своего статуса по сравнению с дворянством. Они не испытывали при этом какого-то комплекса неполноценности из-за привилегий дворянства и не слишком им завидовали. Более того, арзамасский художник А.В.Ступин, уволившийся с государственной службы, пожелал вернуться в «первобытное состояние», чтобы не быть бесполезным членом общества. Таким образом, в мемуарах он фактически осудил за праздность отставных чиновников и неслужащих дворян274. Сам же Ступин, казалось бы фигура маргинальная в уездном городе (незаконнорожденный сын «благородных» любовников, воспитанный в мещанской семье, светский иконописец, затем - академический художник, получивший дворянство), воспринял лучшие традиции городского гражданства и неоднократно добросовестно служил на общественных должностях.
Судя по дневникам горожан, заметные отличия в восприятии общества и сословного строя существовали у жителей столиц и провинциалов. Для небогатого московского купца П.В.Медведева сословная принадлежность человека играла весьма значительную роль в его жизни и судьбе, а сами сословия являлись неотъемлемой чертой российского общества, призванными служить организующим и структурирующим фактором гражданского бытия. Однако понимание сословности у него имело не столько юридический, сколько исторический и социокультурный характер - общность духовного и материального бытия. Он переосмыслил и официальную сословную иерархию, сведя все многообразие сословий и сословных групп к трем: высшему, среднему и низшему. Такая классификация сословий не была чем-то оригинальным, к ней нередко прибегали и журналисты, и чиновники III Отделения. Петр Васильевич идентифицировал себя со средним сословием, в котором нет места для чиновников - «белой кости». В моменты осмысления важнейших социальных событий у него актуализировалась иная - редуцированная схема социального устройства общества, которое распадалось на два противостоящих друг другу «класса», два «сословия»: «белый» и «чорный» народ, к которому он причислял и себя.
Главная напряженность в провинциальном городе в дневниках 1820-1860-х гг. обозначена внутри городского гражданства - между «богатыми» и «бедными». Перед этим противоречием конфликты граждан с дворянами отходят на второй план. Верхушка же торгово-предпринимательского слоя горожан в лице купцов первых двух гильдий значительно острее воспринимала столкновение своих интересов с интересами дворянства. Причем связано это было не только с наличием привилегий у дворян, важнейшей из которых было монопольное право на владение крепостными, но и с повседневным руководством делами города, как хорошо проявилось в 1831 г. в ходе конфликта осташковского городского головы Мосягина с уездным предводителем дворянства. Вообще всякое участие дворян (отчасти даже чиновников) в делах города отвергалось купеческой элитой как вмешательство в сферу, предоставленную их компетенции.
Для провинциальных небогатых купцов 3-й гильдии и мещан, владельцев недвижимости и исправных налогоплательщиков, важно было отделить себя от социально близких - крестьян и городской бедноты («черни»), т.е. людей, занятых тяжелым физическим («черным») трудом. Но существовал и другой водораздел между гражданами и «чернью» - культурный. Крестьяне и городские низы в дневнике И.А.Нечкина, а также в дневниках П.С.Лобкова и И.И.Лапина предстают невоспитанными, невежественными, неотесанными, неловкими и вообще некультурными людьми, преданными пьянству и праздности. «Низы» отличаются также и низким уровнем нравственного развития. Поэтому для потомственного горожанина статус мещанина был ценнее, чем крестьянский, и по юридическим правам, и по своему культурному потенциалу, ибо город открывал больше возможностей для развития личности. Разумеется, для каждого провинциального мещанина или небогатого купца объявление купеческого капитала было знаковым событием в жизни, позволяющим возвысить или поддержать свой социальный статус в городском обществе. Об этом красноречиво свидетельствуют дневниковые записи чухломского купца И.В.Июдина.
Восприятие москвичом П.В.Медведевым межличностных отношений было во многом сходным с восприятием их провинциалами. Он не чувствовал ни сословного единства, ни корпоративной солидарности московского купечества. Временами в его дневнике появлялись строки, пронизанные глубоким недовольством иерархическим устройством публичной жизни московского купечества и своим низким статусом в купеческой среде. При этом московский купец обнаруживает большую социальную ответственность по сравнению с авторами провинциальных дневников. В одних случаях понимание социальной ответственности за своих рабочих вызывает у него чувство удовлетворения в связи с тем, что благодаря его предпринимательской деятельности несколько десятков людей обеспечивают существование своих семейств. В других - беспокойство за нравственный облик рабочих, воспитанию которых он не уделяет должного внимания. Медведев даже задумывался о необходимости обучения грамоте молодых рабочих из крестьянских семей.
Однако именно у Медведева происходит отождествление себя с «чорным» народом, в то время как ни у одного из провинциалов такой самоидентификации нет. Причина этого противоречия заключалась в различии самоощущения человека в столичном и в уездном городе. В провинции в середине XIX в. «гражданин» чувствовал себя гражданином несравненно в большей степени, чем в Москве, Петербурге или некоторых крупных губернских городах, в которых проживали много дворян. Формальное сословное превосходство москвича по сравнению с авторами провинциальных дневников - мелкими торговцами, приказчиками - не позволяло ему избавиться от чувства социальной приниженности. Таким образом, формально-юридический статус в локальных социальных условиях конкретного города мог и не совпадать с восприятием индивидом своего места в социальной иерархии.
234 Гуревич А.Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». М., 1993. С. 291-292.
235 Пушкин А.С. Собр. соч.: в 10 т. Т. 6. М.: Худож. лит., 1976. С. 216.
236 Там же. Т. 5. М., 1975. С. 413.
237 Алексеев А.А. История слова гражданин в XVIII в. // Известия АЛ СССР.
Серия литературы и языка. М., 1972. Т. 31, в. 1. С. 69-71.
238 Словарь Академии Российской. Ч. 1. СПб., 1806. Стб. 1234.
239 Hildermeier Manfred. Liberates Milieu in russischer Provinz. Kommunales Engagement, biirgerliche Vereine und Zivilgeselschaft 1900-1917. S. 498-548.
240 Рындзюнский П.Г. Указ. соч. С. 3.
241 Миронов Б.Н. Русский город в 1740-1860-е годы: демографическое, социальное и экономическое развитие. Л., 1990. С. 236.
242 Середа Н.В. К изучению терминов «гражданство», «мещанство», «купечество» (по документам городовых магистратов Тверской губернии) // Мир источниковедения. М.; Пенза, 1994. С. 100.
243 На сибирских материалах мне доводилось писать об этом. См.: Куприянов А.И. Правовая культура горожан Сибири первой половины XIX в. // Общественно-политическая мысль и культура сибиряков в XVII - первой половине XIX века. Новосибирск, 1990. С. 81-101.
244 АРГО. Р. 15. Д. 29. Л. 31.
245 ГАТвО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 2628. Л. 5.
246 Там же. Л. 10 об., 9 об., 59 об.
247 Там же. Л. 10, 14 об.
248 Там же. Л. 7 об.
249 Там же. Л.4.
250 Н.Р-в. Очерк Осташкова // Памятная книжка Тверской губернии на 1863 год. Тверь, 1863. Отд. III. С. 130.
251 ЦИАМ. Ф. 2330. Оп. 1. Д. 986. Л. 20
252 Там же. Д. 984. Л. 35.
253 Там же. Д. 986. Л. 22 об.
254 Там же. Д. 986. Л. 44.
255 Там же. Д. 986. Л. 1 об.-2.
256 Там же. Д. 984. Л. 28 об., Д. 986. Л. 22.
257 Бурышкин П.А. Москва купеческая: мемуары. М., 1991. С. 113-114.
258 См.: Куприянов А.И. Представления о труде и богатстве русского купечества дореформенной эпохи // Менталитет и культура предпринимателей России XVII-XIX вв. М., 1996. С. 83-107.
259 ГАРФ. Ф. 109. 4 экспед. 1831 г. Д. 115. Л. 7-7 об.
260 Рындзюнский П.Г. Указ. соч. С. 410.
261 Анохина Л.П., Шмелева М.Н. Быт городского населения средней полосы РСФСР в прошлом и настоящем: на примере городов Калуга, Елец, Ефремов. М., 1977. С. 168-171; Рабинович М.Г. Очерки материальной культуры русского феодального города. М., 1988. С. 195-198; Лебедев С.К., Миронов Б.И. Указ. соч. С. 45.
262 Н.Р-в. Очерк Осташкова. С. 130-132.
263 ГАТвО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 2628. Л. 23.
264 Там же. Л. 57.
265 Там же. Л. 2,18 об.
266 Там же. Л. 50 об.
267 РГИА. Ф. 1286. Оп. 13. Д. 250. Л. 8.
268 Оссовская М. Рыцарь и буржуа. М., 1987. С. 427-459.
269 Козлова Н.В. Некоторые черты личностного образца купца XVIII века: (к вопросу о менталитете российского купечества) // Менталитет и культура предпринимателей России XVII-XIX вв. М., 1996. С. 54.
270 ГАОО. Ф. 3. Оп. 2. Д. 2921.Л. 2 об.
271 Там же. Л. 14 об.
272 Там же. Л. 17.
273 Город у Красного яра: документы и материалы по истории Красноярска первой половины XIX в. Красноярск, 1986. С. 132.
274 Ступин А.В. Собственноручные записки о жизни академика А.В.Ступина// Щукинский сборник. Вып. 3. М., 1904. С. 380.
<< Назад Вперёд>>
