2. О начальном этапе похода Ермака в Сибирь (некоторые замечания о спорных вопросах)
Конечно, есть точки зрения, более или менее преобладающие и отраженные в соответствующих справочных изданиях, обобщающих трудах, учебниках истории. Однако и они не являются бесспорными.
Наличие специальных трудов по историографии проблемы присоединения Сибири позволяет нам особо не останавливаться на характеристике литературы. Эта самостоятельная и большая задача могла бы потребовать целой книги. Цель нашего исследования применительно к вопросу присоединения Сибири заключается в том, чтобы выразить свое отношение к некоторым спорным сторонам проблемы и, насколько это оказалось под силу автору, привлечь ранее не использованные вовсе или недостаточно использованные источники, не отказываясь от попытки своего прочтения и толкования давно и хорошо известных науке исторических памятников. Учитывая значительные разногласия в литературе, будет небесполезно вернуться к проверке тех или иных построений, фактов, дат, даже тогда, когда они сделались хрестоматийными. А. А. Введенский писал: «В напряженных научных спорах историков XIX и XX вв. даны всевозможные варианты решения проблемы. Задача научного пересмотра старой темы, поскольку источниковедческая база остается неизменной, состоит не в поиске нового решения, а сводится лишь к научному аргументированию одного из ранее предложенных решений»51.
Если не со всем, то со многим в данном заявлении большого знатока проблемы можно согласиться. Прав А. А. Введенский относительно многозначности бытующих в науке вариантов решения проблемы. А замкнулся ли круг ставших известными источников, законно усомниться. Ниже мы попробуем показать, что этот круг не только необходимо, но и можно несколько расширить. Это тем более важно, что другой видный исследователь проблемы, С. В. Бахрушин, полагал сомнительной возможность разрешения, например,, вопроса о хронологии похода Ермака «на основании одних летописей с их условными расчетами времени»52.
Главным источником, на котором базируются исследования о походе Ермака и о присоединении Западной Сибири в это время, являются так называемые сибирские летописи. Даже самая ранняя из них, во всяком случае бесспорно датируемая, Есиповская, отстоит от описываемых событий по крайней мере на полвека. Острые и давние споры вызвало появление в свет Строгановской летописи, опубликованной в 1821 г. известным собирателем рукописей и издателем Г. И. Спасским53. Одни настойчиво доказывали древность происхождения Строгановской летописи, полагая, что она составлена где-то не позднее 30—40-х годов XVII в. и имеет право считаться первостепенным источником. Другие с не меньшим упорством и жаром утверждали, что это произведение появилось во второй половине XVII в. и представляет собой образец литературного сочинительства, предпринятого в угоду возвысившемуся роду «именитых людей» Строгановых. Полемика сторонников и противников Строгановской летописи заняла ведущее место на страницах специальных работ о начальном этапе присоединения Сибири к России, В наши дни наиболее последовательным выразителем точки зрения о достоверности и весьма большом значении Строгановской летописи выступал в течение всей своей жизни А. А. Введенский.
Книга А. А. Введенского была последним большим трудом, основательно разобравшим вопрос о Строгановской летописи. Но она уже не могла встретить возражений его давнего и сильного в источниковедческих изысканиях оппонента А. И. Андреева, переиздание существенно переработанного капитального труда которого «Очерки по источниковедению Сибири» (вып. первый, XVII в. М.—Л., 1960) вышло посмертно. Новое научное издание сибирских летописей, сейчас готовящееся совместными усилиями ученых Сибирского отделения АН СССР и летописной группы Института истории СССР АН СССР, и сопряженное с ним изучение старых и вновь найденных списков, можно надеяться, продвинет вперед решение векового спора. Автор оставляет за собой право высказать некоторые суждения по этому поводу. Одновременно подчеркнем, что тема сибирского летописания в ее полном объеме нами не затрагивается, так как она относится к числу специальных и в планы данной работы не входит.
Нам представляется, что аргументация А. И. Андреева, который подверг серьезному критическому разбору Строгановскую летопись, продолжает иметь силу. Не утратили своего значения и наблюдения С. А. Адрианова, сделанные им в рецензии на четвертый выпуск «Пермской старины» А. А. Дмитриева, хотя в распоряжении критика были немногочисленные и дефектные списки сибирских летописей54.
Оставляя в стороне спор А. И. Андреева и А. А. Введенского о внешних признаках летописи (бумага, водяные знаки, начертание букв), обратимся к другим вызывающим разногласия моментам.
В полемике с теми исследователями, кто не признавал Строгановскую летопись одной из ранних летописей (П. И. Небольсин, С. А. Адрианов, А. М. Ставрович, А. И. Андреев), А. А. Введенский, в частности, ссылается на доводы горячего сторонника Строгановской летописи А. А. Дмитриева. Вдумчивый исследователь, чьи работы в современной литературе иной раз получают незаслуженно отрицательную оценку, А. А. Дмитриев при всей своей приверженности к точке зрения об относительно раннем происхождении Строгановской летописи не обошел молчанием ту практику обращения с официальными документами, что была свойственна Строгановым. Достаточно полная и верная передача содержания известных царских грамот Строгановым второй половины XVI в. Строгановской летописью не является определяющим критерием надежности данного источника. Когда обострились земельные споры Строгановых с окрестным населением черносошных местностей во второй половине XVII в., Г. Д. Строганов не остановился перед фальсификацией данных писцовых книг. Сделано это было на самом высоком уровне — в канцеляриях царских приказов — и утверждено авторитетом жалованной царской грамоты. Подправленные в пользу Строгановых данные писцовых книг (подлинники книг уничтожил пожар) были включены в царскую жалованную грамоту 1692 г. и скреплены подписью дьяка Михаила Волошенинова55. Возникает вопрос, почему же не мог тот же Г. Д. Строганов руками своего литературно одаренного человека проделать нечто подобное в изображении событий почти столетней давности и добиться включения заслуг своих предков в царские грамоты второй половины XVII в.? Ведь появилось же имя Семена Строганова в Строгановской летописи, хотя его имени нет в пересказываемой летописью грамоте. Остается фактом, что до 1673 г. участие Строгановых в «покорении» Сибири официальными источниками не отмечалось56. Столь блестящая с точки зрения царского правительства и государственных интересов заслуга почему-то не нашла выражения в известных науке официальных источниках. Не вспоминали об этом ни сами Строгановы, ни правительство57.
Особой скромностью представители данной фамилии не отличались. Доводы А. И. Андреева в последние годы нашли поддержку прекрасного знатока истории пермских вотчин Строгановых — Н. В. Устюгова58. Сколь бы ни расходились исследователи при рассмотрении проблемы достоверности Строгановской летописи в части, трактующей вопросы «призвания» Ермака и организации сибирского похода, все они предпочитают иметь дело с документами официально-делопроизводственного происхождения, чем с позднейшими историческими повестями, каковыми по существу выступают сибирские летописи.
Отмечая наше отношение к спору о роли Строгановых, следует сказать, что мы не считаем возможным начисто отрицать участие прикамских магнатов в отправке экспедиции Ермака. Это противоречило бы документам, значение которых никем не отрицается а именно «опальной» грамоте 16 ноября 1582 г. Строгановым, а также свидетельствам других сибирских летописей (Ремезовской прежде всего). Здесь мы несколько расходимся с позицией А. И. Андреева и его предшественников, весьма категорично отказывавших Строгановым в какой-либо доле участия в организации похода Ермака. И все же мы не склонны принять итоговый вывод А. А. Введенского о «решающей роли Строгановых в завоевании Русским государством Западной Сибири»59.
Кроме приведенных в пользу этого сомнения многочисленных аргументов предшествующей литературы, выскажем несколько дополнительных соображений.
При анализе сочинения Н. Витзена С. В. Бахрушин отметил, что в состав книги амстердамского бургомистра, изданной в 1692 г.» вошло, «по-видимому дословно, сообщение какого-то лица, бывавшего на Урале», о походе Ермака. С. В. Бахрушин показал тесную связь данного текста с «Описанием Сибирского государства». Обширная вставка названа «Иное сообщение о роде Строгановых и о завоевании Сибири», что дает основание полагать наличие именно такого или текстуально близкого заголовка у самого документа60.
Содержание текста говорит о том, что его автор не склонен переоценивать участия Максима Строганова (других Строгановых памятник не упоминает) в подготовке экспедиции Ермака. Напротив, некоторые выражения нелестного свойства, сопровождающие имя «мужика» М. Строганова, сближают этот источник с Ремезовской летописью. Эта последняя, как известно, отводила Строгановым роль не более как кредиторов казачьего отряда. Целесообразно поставить вопрос: не потому ли это произведение именуется «Иным сообщением», что оно кое в чем по-иному оценивает факты похода ермаковых казаков в Сибирь и в том числе участия Строгановых? Не противостоит ли оно Строгановской летописи, когда утверждает совершенно чуждую той идею недобровольного финансирования экспедиции Ермака Строгановыми («И он, мужик Строганов... убояся атамана Ермака с товарищи...» и т. д.)? Такое предположение имеет свои основания. Действительно, «Иное сообщение о роде Строгановых...» могло быть названо так в силу знакомства его автора с каким-то другим текстом о Строгановых. Таковым скорее всего следует считать Строгановскую летопись, ибо Есиповская вообще этой фамилии не знает, Ремезовская была составлена позже, Кунгурская трактует поход Ермака в первую очередь как инициативу самих казаков и Строгановым отводит подчиненное место. Таким образом, допуская мысль, что «Иное сообщение» было реакцией на Строгановскую летопись, правомерно думать о хронологической близости составления обоих памятников. «Иное сообщение» датируется временем не ранее 70-х годов XVII в. Для окончательного вывода по этому поводу потребуется текстологическая работа над соответствующими летописными материалами.
Версия о «призвании» Ермака с Волги Строгановыми, присутствующая в различных летописных текстах (кроме Есиповского, разумеется), всегда говорит об этом событии как о единовременном акте. Строгановы пригласили — Ермак с дружиной, спасаясь от царских карателей, согласился на предложение и появился в строгановских вотчинах. Так, вкратце, выглядит этот эпизод. Казаки плыли по рекам Волге и Каме на своих судах. Мы сейчас не подвергаем специальному анализу этот рассказ, хотя важно подчеркнуть, что в Казани должны были знать о передвижении столь значительного отряда по Волге. Как сталось, что сильный казанский гарнизон его сановными воеводами хладнокровно и бездеятельно взирал на проход в Каму большого числа вооруженных людей, да еще осужденных царем на казнь,— остается загадкой. Но сейчас речь о другом.
Среди сподвижников Ермака был атаман Иван Кольцо. Он, согласно летописным сообщениям, участвовал вместе с Ермаком в сибирском походе. Летописная традиция связывает призыв Ермака Строгановыми с 1579 г. (Строгановская летопись даже совершенно определенно утверждает, что письмо Строгановых Ермаку было послано 6 апреля 1579 г., а прибытие казаков к прикамским вотчинникам состоялось 28 июня 1579 г.). Та же Строгановская летопись время до 1 сентября 1581 г. отводит казакам Ермака для походов против местного нерусского населения края. Однако царская грамота 1581 г. о борьбе с разбоями на Волге среди других называет атамана Ивана Кольцо, которому грозит царская опала и смертная казнь. Из этой грамоты, данной по свежим следам событий, явствует, что по крайней мере весной 1581 г. Иван Кольцо еще был на Волге. Согласно же Строгановской летописи, он вместе с Ермаком и другими казаками уже два года должен был находиться на Урале. Подобное несоответствие свидетельств заставляет поставить под сомнение достоверность положения о прибытии дружины Ермака к Строгановым в 1579 г.61 Едва ли верно предполагать неосведомленность московских властей относительно местонахождения Ивана Кольцо в 1581 г. Опоздание на два года санкций против известных поименно главных виновников разбоев на Волге не вяжется с тогдашней ситуацией. Упомянутые грамоты, подобные грамоте, выданной в 1581 г. по жалобе ногайского князя Уруса, обычно выходили из приказных канцелярий в сроки, близкие событиям. Конечно, царская опала, положенная на И. Кольцо и других атаманов вольных казаков в 1581 г. (посольские дела упоминают еще Никиту Пана, Богдана Бурбошу, Савву Волдырю)62, могла их не застать на Волге. И она их не застала, о чем прямо говорит «опальная» грамота Ивана IV Строгановым от 16 ноября 1582 г. Поход Ермака оценивается наподобие предыдущих действий казаков на Волге, только на этот раз пособниками их грамота считает Строгановых. «И они зделали с вами вместе по тому ж, как на Волге чинили и воровали»,— выговаривала грамота Строгановым. Составители этого документа рассматривают Строгановых как нарушителей царских распоряжений. Вместо обороны Перми Великой и строгановских вотчин была предпринята наступательная экспедиция, оцениваемая грамотой в качестве «воровства и измены» Строгановых63.
В «опальной» грамоте есть место, которое часто толкуется как подтверждение ею свидетельства о призыве казаков Ермака Строгановыми: «...волжских атаманов к себе призвав, воров, наняли в свои остроги без нашего указу». Привлечение казаков на службу к Строгановым, как известно, было разрешено грамотами 1572 и 1574 гг. Данная грамота в этом отношении на первый взгляд противоречит ранее выданным. Но на самом деле не совсем так. Прежние грамоты, во-первых, отстоят на 8—10 лет от опальной. Во-вторых, активные военные действия против соседей фактически были запрещены Строгановым в грамотах 1581 г. Принимая во внимание порядок сношений не только Строгановых, но и местных властей с правительством, кажется чрезвычайно проблематичным, что те и другие принимали решения, касающиеся внешнеполитических вопросов, без согласования с Москвой.
Соблюдение жесткой субординации было неукоснительным правилом, нарушение которого, особенно во времена Грозного, могло стоить очень и очень дорого. Разве не показательно, что даже перед лицом явной опасности, во время совершившегося нападения, когда требуется объединение и без того немногочисленных сил русских на Урале, воевода Перми Великой запрашивает Москву, можно ли ему выступить вместе со Строгановыми, один Строганов жалуется на другого, что не получает от того помощи и т. п.? И вся эта переписка идет под свист вражеских стрел и в зареве пожаров русских поселений на Урале. К правительству обращаются за указаниями покуда менее значительным вопросам, чем отражение набега или организация наступательного похода. Вся известная практика взаимоотношений с царским правительством делает очень уязвимой точку зрения о чрезмерно большой инициативе и самостоятельности Строгановых в сибирских делах. Да, Строгановы имели формальное право нанимать «охочих» казаков — и они это делали еще до Ермака. Но так называемый «призыв» Ермака с несколькими сотнями досадивших, неугодных правительству людей,— не слишком ли вызывающий это акт со стороны Строгановых по отношению к царю? Более чем двухлетнее (судя по летописям) пребывание большого казачьего отряда на Урале в вотчинах Строгановых не могло остаться незамеченным. А при наличии разрешающих грамот уже изрядной давности требовалась та или иная санкция центральной власти на пребывание, даже кратковременное, значительных военных сил, изъятых по существу из-под юрисдикции царской администрации Перми Великой. В конце концов каждый из Строгановых мог лишиться головы в тех условиях без особых трудов. Могли ли так рисковать уральские предприниматели, если к тому же вспомнить, что еще молодые Максим и Никита Строгановы лишь недавно вступили в управление вотчинами, а их многоопытный дядя Семен, по мнению А. А. Введенского, в 1581 г. даже отсутствовал в Перми Великой? Полагаем, что утвердительный ответ на этот вопрос вряд ли бы отвечал действительному положению вещей. На минуту вновь вернемся к царским грамотам Строгановым начала 70-х годов XVI столетия.
Если безоговорочно считать, будто в 1581 г. Строгановы располагали юридическими основаниями для реализации внешнеполитических шагов, предусмотренных грамотой 1574 г. (организация походов наемных «охочих» казаков против Сибирского ханства и его вассалов), то возникает дополнительный вопрос. Почему в таком случае в 1574 г. Строгановы просили дозволения прибирать «охочих» казаков, тогда как £ще грамота 1572 г. им это разрешала?
Наконец, совсем странным выглядит обращение Строгановых в 1581 г. к правительству за помощью в связи с нападением «пелымского князя», происшедшим «о Семене дни» (т. е. около 1 сентября или в этот день). Строгановы писали в челобитной, что они «охочих казаков собрати, и своими людьми на вагульские улусы без... указу войной приходити не смеют». Просьба заключалась в том, чтобы правительство разрешило «прибрати охочих людей, казаков» для обороны вотчин и ответных ударов. И на этот раз в Москве пошли навстречу Строгановым и грамотой от 20 декабря 1581 г. позволили им прибрать казаков. Разрешалось оберегать остроги, деревни и починки, а также в необходимых случаях вогуличам «войною издосадити», но это лишь в качестве ответной меры и только против тех, кто совершал набеги64. Итак, даже во время отправки экспедиции Ермака Строгановы, казалось бы, давно располагавшие санкцией правительства на содержание военных сил и организацию походов на «немирных» соседей, почему-то упорно добиваются дополнительного одобрения Москвы. Получается, что дело обороны им приходится вновь и вновь начинать чуть ли не с азов. Уместно поставить вопрос — почему?
Ответ, как нам представляется, заключается в том, что действия внешнеполитического порядка по самой природе государственного строя России того времени не могли быть сколько-нибудь продолжительное время передоверены частным лицам. Поступиться частью своих прерогатив в данной области царь мог лишь путем единовременных распоряжений. Поэтому жалованные грамоты Строгановым целесообразно рассматривать в указанном смысле: статьи, относящиеся до вотчинных прав и других внутриполитических вопросов, имели более постоянный и долговременный характер. Что же касается внешнеполитических проблем, то их решение регулировалось верховной властью и, во всяком случае, осуществлялось не без ее ведома. Затруднительно, вследствие отсутствия достаточных документальных известий, восстановить военно-дипломатическую обстановку, предшествовавшую и непосредственно сопутствовавшую походу Ермака. Как бы то ни было, картина, изображенная в Строгановской летописи, а также в других летописях, нуждается в критической проверке и требует большой осторожности.
Итак, вернемся к вопросу о том, каким образом очутился Ермак с большим для того времени военным казачьим отрядом во владениях Строгановых. Выражая сомнения насчет обоснованности широко бытующего и, можно сказать, господствующего в литературе мнения, базирующегося на летописной традиции и главным образом на свидетельствах Строгановской летописи, рассмотрим иные варианты решения.
До революции Н. В. Шляков, а в советское время Г. Красинский выдвинули положение о том, что поход Ермака — реализация правительственных предначертаний и прямой результат действий центральной власти. Соображения Шлякова сводились к тому, что поход Ермака был осуществлен по приказу правительства силами отряда казаков, спешно переброшенных с театра военных действий Ливонской войны65. Взгляды Шлякова не встретили поддержки. Мнение Красинского, полагавшего государство инициатором отправки экспедиции Ермака, хотя и чаще упоминается в литературе, также не нашло убежденных сторонников. И ныне оно стоит несколько особняком. Одну из причин такого положения следует усматривать в недостаточной аргументированности воззрений названных авторов, хотя общее направление их мысли нам кажется заслуживающим более пристального внимания, но при непременном условии отказа от чрезмерно идеализированного освещения личности и деятельности Ивана Грозного, что свойственно и той и другой работе. Живая действительность вносила свои поправки в планы и намерения правительства, влияла на конкретные формы их реализации. В Москве недостаточно четко представляли истинные возможности Сибирского ханства, его прочность и военные ресурсы. Исходя из сказанного ранее, можно думать, что царское правительство значительно преувеличивало силы сибирского хана Кучума. В неменьшей мере это относится и к Строгановым. Они были почти постоянными и очень заинтересованными информаторами Москвы о восточной границе России. Поэтому мы не склонны считать поход Ермака давно и тщательно подготавливаемой военной экспедицией, рассчитанной на последствия вроде разгрома Сибирского ханства. Все, что случилось потом, было, по-видимому, приятной неожиданностью как для правительства, так и для Строгановых. «Опальная» грамота Строгановым предписывала вернуть Ермака с казаками из похода на Сибирь, чтобы разместить их в Перми Великой для несения караульной службы. Но в данном случае правительство предусматривало и ответные удары казачьей дружины, усиленной местным ополчением против «пелынского князя» и «сибирских людей». Цель этих ударов была определена двоякая: «...чтоб вперед воинские люди... на наши земли войною не пришли и нашие земли не извоевали», а также, чтобы «их в нашу волю приводить». Действия против «воинских людей» Строгановым надлежало проводить «обсылася в Чердынь с Васильем с Пелепелицыным и с Воином с Оничковым». (В. Оничкова специально отрядили из Москвы в Пермь Великую для организации обороны края и походов против воинственных соседей). Следовательно, центральная власть не осталась безучастной к событиям на восточных окраинах и постаралась взять под свой контроль тамошнюю ситуацию. Местному воеводе отводилась в этом немалая роль, но все же подчиненная по отношению к правительственному посланцу В. Оничкову. Царская грамота дважды напоминает Строгановым о необходимости совместных и согласованных действий с пермским воеводой В. Пелепелицыным, тем самым, кто пожаловался в Москву на Строгановых и по чьей отписке была дана «опальная» грамота66. Можно понять намерения правительства в данном направлении.
Одновременная ориентация на две силы — местного воеводу и Строгановых — позволяла московским властям иметь перекрестную информацию и облегчала контроль за состоянием далекой окраины. Известному антагонизму между этими силами обязана своим происхождением эта самая «опальная» грамота. Считать сообщение В. Пелепелицына наветом на Строгановых можно, как мы думаем, только в определенных пределах. Главное, что оскорбило В. Пелепелицына как царского наместника в Перми Великой — это самочинная посылка Строгановыми отряда Ермака в поход без согласования с ним обстоятельств и времени экспедиции67. Но Строгановы, полагаем, предприняли данный шаг, имея какие-то предыдущие правительственные санкции более «молодого» происхождения, чем грамота 1574 г. Появление в их владениях значительной военной единицы, каковой была дружина казаков Ермака, в корне отличалось от разрешенного им «прибора» охочих казаков, который проводился дотоле отнюдь не в столь массированном виде. Закономерно поставить вопрос: почему правительство отнеслось более или менее терпимо к факту присутствия казаков Ермака в вотчинах Строгановых? Практически им ничто не угрожало. Лишь неисполнение царского повеления о переводе казаков Ермака после возвращения из похода («только к вам из войны пришли») в Чердынь и Соль Камскую могло повлечь за собой жестокое наказание («и нам в том на вас опала своя положить большая, а атаманов и казаков, которые слушали вас и вам служили, а нашу землю выдали, велим перевешати»). Чем же вызвана эта мягкая в общем и целом позиция правительства, когда речь идет о вчерашних «воровских» казаках, чьи нападения на суда по Волге и Каспию недавно так заботили Москву? «Опальная» грамота вспоминает с осуждением этот факт, но на основании его не делает далеко идущих выводов о поимке и наказании непокорных казаков (чего можно было бы ожидать). Два момента, думаем, сыграли здесь решающую роль. Во-первых, потребности обороны восточных рубежей и малолюдство уральских владений заставляли правительство быть менее щепетильным в подборе и использовании военных кадров на этих территориях. Приходилось закрывать глаза на прошлое людей, взявшихся за дело обороны пограничной с Сибирью полосы. Во-вторых, могло иметь место выраженное хотя бы в косвенной форме позволение царя привлечь на службу казачью вольницу Ермака. На правдоподобность этих предположений указывает все та же «опальная» грамота Строгановым. В ней сразу после упоминания о прежних прегрешениях казаков на Волге говорится: «и им было вины свои покрыти тем, что было нашу Пермскую землю оберегать». Следовательно, при условии несения военной службы по охране Перми Великой (а не только вотчин Строгановых, что нужно особенно подчеркнуть) казаки получали от правительства некую амнистию. Тут Строгановы могли сыграть посредническую роль, так как царю было бы «не вместно» вступать в какие-либо переговоры с «воровскими» казаками. Согласие Москвы, вероятно, было дано. О нем, как обычно делалось, должны были быть поставлены в известность и Строгановы, и пермский воевода. Опять-таки, опираясь на существовавшую тогда процедуру сношений, есть резон полагать, что действовать им рекомендовалось совместно. Напомним, что год назад правительство направило аналогичные грамоты относительно обороны от пелымского князя как Строгановым, так и местным властям Перми Великой. Отписку Пелепелицына по этой причине мы не склонны оценивать только в качестве доноса на Строганорых, извращавшего факты и приписавшего им инициативу в организации похода Ермака. Этот документ — обычного служебного происхождения, правда, по совсем необычному поводу составленный. Воевода не мог не сообщить в Москву о происходящем во вверенном ему крае. А поскольку Строгановы, должно быть, поспешили с посылкой отряда Ермака, не «обослався» с воеводой, Пелепелицын счел своим долгом уведомить о случившемся Москву. Характеризовать дружину Ермака на манер «вотчинной армии» в данном случае нет достаточных оснований. Она, даже пользуясь материальной поддержкой Строгановых, все же находилась в двойном подчинении. Иначе трудно объяснить, почему «опальная» грамота так свободно распоряжается судьбой казаков и требует под угрозой репрессий, чтобы «тех казаков, Ермака с товарыщи, взяв, отвести в Пермь и в Усолье в Камское, и туто им стоять велели, разделяся». Конкретизируя это указание, грамота повелевает всех казаков выслать из строгановских острожков с предписанием, чтобы Строгановы «у себя их не держали». Оставить разрешалось не более 100 человек, и то в крайнем случае («А будет для приходу вам в остроге быти нельзя», т. е. в обстановке военной угрозы). Противопоставление — упрек («слушали вас и вам служили, а нашу землю выдали») ясно показывает, что на первом плане для казаков независимо от того, чей хлеб они ели, должны стоять интересы «земли», а уже потом Строгановых. Характерный штрих: в грамоте от 7 января 1584 г., когда Ермак уже давно громил Кучума в Сибири, и это было известно в Москве (там побывало посольство от Ермака во главе с Иваном Кольцо), царское правительство ни словом не обмолвилось о заслугах Строгановых в организации похода68.
Правомерность выдвинутой гипотезы находит косвенное подтверждение в фактах присутствия на государевой службе по окраинам не только служилых людей и местных ополченцев, но и «вольных казаков». Г. Красинский сослался на практику обороны южной границы путем привлечения на нее казаков. Но известны и другие факты. Так, Соловецкий летописец под 1591 и 1592 гг. упоминает о военных действиях против шведов на севере, в которых участвовали «вольные казаки»69.
Достойно внимания и то, что этот современный источник, сообщая о походе Ермака, так изобразил его: «Того же [7093] году привели к Москве к государю казаки донские и Вольские, Ермак с товарыщи, сибирского царя, и землю его со всеми сибирскими людьми взяли и к государю в повиновение привели»70. Нас не касаются сейчас серьезные фактические ошибки данного сообщения71. Важно другое: деятельность казаков в Сибири поставлена в ряд с действиями «вольных казаков» на северных окраинах против Швеции. Какой-либо разницы здесь современники не находили.
Кратко затронем вопрос о хронологии похода Ермака. Начальной датой в литературе называли в пределах трех лет (1580—1582) практически каждый год, принимая указание «опальной» грамоты Строгановым о дне и месяце (1 сентября). За 1580 г. высказывался А. А. Дмитриев, а недавно эта дата косвенно принята в одной публикации по истории Тюменской области72.
Были сторонники 1582 г. (Н. И. Костомаров, Н. В. Шляков, Г. Е. Катанаев и др.)
В 1959 г. В. И. Сергеев дал свое истолкование хронологии экспедиции Ермака, полагая ее началом 1 сентября 1578 г.73 Но наиболее распространенной считается датировка 1 сентября 1581 г. Ее принимали С. В. Бахрушин, А. И. Андреев, А. А. Введенский и другие исследователи74. Автор поддерживает эту датировку, но считает своим долгом ее дополнительно обосновать, не прибегая к показаниям летописей и отталкиваясь от других, относительно близких событиям источников75. К ним принадлежит челобитная тюменского конного казака Гаврилы Иванова от 1623 г., поданная им в надежде, что его за прежние заслуги и долголетнюю службу назначат атаманом тюменских казаков. Судя поначалу царской грамоты 27 февраля 1623 г., излагающей челобитье («бил нам челом... а сказал...»), можно утверждать, что Г. Иванов обратился к верховной власти, минуя тюменских воевод, во время своего пребывания в Москве. Гаврила Иванов сказал в Приказе Казанского дворца, что «служил де он... государю царю и великому князю Ивану Васильевичю всеа Русии» и последующим царям вплоть до Михаила Федоровича «в Сибири 42 года».
Следовательно, исходной датой своей сибирской службы этот ветеран считал 1581 г. Далее челобитчик прямо связывал свою судьбу с именем Ермака: «А преже де того он служил нам на поле 20 лет у Ермака в станице и с ыными атаманы. И как с Ермаком Сибирь взяли, и Кучюма царя с куреня збили, а царство Сибирское нам взяли, и мурз и татар розорили, и он де был посылан с Ондреем с Воейковым на нашу службу на тово же Кучюма царя»76. Г. Иванов участвовал в окончательном разгроме Кучума, строил первые сибирские города Тюмень, Тобольск, Пелым, Тару, Томск. Одним словом, он был одним из тех немногих оставшихся в живых бывалых «ермаковых казаков», которые не понаслышке, а своими глазами видели бурные события «покорения Сибири» и на всю жизнь остались верны вновь обретенному Россией краю. В Москве вняли просьбе старого служаки и определили его на должность атамана конных казаков в Тюмени77.
Челобитная Г. Иванова является редким документом такого рода, имеющим точный расчет службы в годах. Изученные нами челобитные потомков казаков Ермака позднейших лет обычно содержат очень приблизительные данные о продолжительности службы их отцов и дедов. Поэтому они мало пригодны для рассмотрения хронологии вопроса.
Давно было обращено внимание на поиски вещественных памятников, имеющих отношение к походу Ермака. Однако значительных результатов на этом поприще наука не имеет. Даже то, что удалось найти, впоследствии оказывалось утраченным. Весьма досадно, что, по-видимому, не сохранилась пушка, будто бы подаренная Максимом Строгановым Ермаку, о чем говорила вылитая на ней надпись. Эту пушку (затинную пищаль) видел в 80-х годах XIX в. В. В. Голубцов, сообщивший о ней А. А. Дмитриеву, который со слов Голубцова эту надпись на пищали опубликовал. Хранилась эта редкость в дворце Строгановых на Невском проспекте в Петербурге. Впоследствии А. А. Введенский искал ее в собраниях Артиллерийского музея, куда перешли коллекции строгановского дворца, но безуспешно78. В дореволюционной литературе упоминалось об иконах, якобы переданных из походной часовни Ермака в собор г. Тобольска, позже поступивших в Петербург79.
Среди документов Г. И. Спасского автору этих строк попалась не лишенная интереса «Опись достопамятным военным древним оружиям в Тобольском арсенале в приличных местах расположенных»80. В разделе данной описи, озаглавленном «Из знамен», приводятся краткие описания хранившихся в арсенале знамен. Тут есть знамена разного времени. Некоторые из них несут на полотнищах даты и надписи, что особенно важно. Одно знамя с надписью: «Лета 7203 апреля 27. По указу великих государей и князей сибирских Андрея Федоровича Нарышкина с товарищи». Коллекция этих регалий заключает также памятники начала и середины XVIII в. Под номером третьим в реестре значится следующее описание: «На китайке со обложенными по краям кумачем бывших при завоевании Сибири Ермаком Тимофеевичем в царствование царя Ивана Васильевича, со знаками льва и единорога сражающимися 7089 года, ныне 288 лет», а в графе «Щет» указано число — два знамени81.
Остается открытым вопрос, каким образом была определена эта дата: имелась ли она на знамени и оттуда попала в опись (даты на знаменах не редкость) или же ее автором был Г. И. Спасский, хотя непонятно, зачем ему понадобилось в таком случае воспроизводить цифры на древнерусский манер. Во всяком случае, версия о принадлежности данных знамен к временам Ермака нашла отражение и в описаниях Оружейной палаты, куда они в конце концов поступили82. Эта тема могла бы послужить предметом увлекательного специального исследования.
В данной работе мы не ставим задачи подробного изучения событий похода Ермака. Они обстоятельно запечатлены в летописной традиции, хорошо известны, хотя и не бесспорны в некоторых аспектах. Опять-таки наибольшие затруднения вызывает хронологическая канва последующих событий. Достиг ли отряд Ермака столицы Сибирского ханства г. Искера в том же 1581 г. или в следующем 1582 г., после зимовки на перевале из Европы в Азию?
Относится ли гибель Ермака к 1584 или 1585 г.? Какова была численность войска Ермака Тимофеевича? Данные разногласия отразились и на справочных изданиях83. Эти вопросы продолжают быть спорными ввиду противоречивости показаний сибирских летописей. Официальными источниками, проливающими свет на эту сторону дела, наука пока не располагает. Было бы крайне желательным археологическое обследование возможных стоянок дружины Ермака по пути в Сибирь84. Перспективность этой работы уже имеет в литературе неплохое подтверждение85.
Немало споров вызывали различные попытки установить биографические сведения о Ермаке до начала его похода, определить его «христианское» имя. По поводу имени Ермака стоит заметить, что поиски его христианского прототипа (Ермолай, Ермил, Герман) не исключают другого подхода. Имя, данное при крещении, могло попросту не запечатлеться ни в источниках, ни в памяти современников, ибо прозвище — второе имя — сплошь и рядом становилось в жизни единственным. Кроме того, имя Ермак не являлось большой редкостью на Руси. Еще в начале 60-х годов XV в. в одной грамоте упоминается Ермак «дворьскои»86.
Духовная великокняжеского подвойского Ивана Грани от 1450 г. завещает взять долг «на Ермаке на старосте в Волзе четыре алтына»87. Ермаки встречаются в писцовых книгах XVI в88. Среди «людей» Строгановых в их пермских владениях начала 80-х годов XVI в. это имя также встречается (Ермак Морок и Ермак Езовщик)89. Бытовало оно и позже. Мнение А. К. Воронихина о том, что Ермак Тимофеевич — это Василий Тимофеевич Аленин, судовой работник в пермских владениях Строгановых, позже ставший казаком, род которого происходит из посада г. Суздаля, нашло известную поддержку в литературе последнего времени90. Оставляя открытым вопрос о происхождении Ермака, следует заметить, что сторонники его уральского происхождения должны объяснить некоторые несообразности поведения атамана в начале похода. Летописи говорят, что Ермак с дружиной допустил ошибку: плывя по Чусовой, он принял Сылву за ее продолжение и «обмишенился», повернув в эту реку. Подобный казус для человека, знакомого с Уралом, представляется странным.
Г. Е. Катанаев считал, что в начале 80-х годов XVI в. одновременно действовали три атамана-Ермака91. Все эти вопросы еще ждут новых исследователей.
50Из работ последних лет укажем книги В. Г. Мирзоева «Присоединение и освоение Сибири в исторической литературе» (М., 1960), «Историография Сибири. XVIII век» (Кемерово, 1963), «Историография Сибири. 1-я половина XIX века» (Кемерово, 1965), «Историография Сибири (домарксистский период)». М., 1970.
51А. А. Введенский. Дом Строгановых, стр. 61.
52С. В. Бахрушин. Научные труды, т. III, ч. 1. М., 1955, стр. 39.
53«Летопись сибирская». СПб., 1821. Г. И. Спасский, между прочим, известил о находке Строгановской летописи (ее так назвал в «Истории Государства Российского» Н. М. Карамзин — том IX, прим. 644) потомков этой знатной фамилии. В апреле 1821 г. Г. И. Спасский послал графине С. В. Строгановой экземпляр изданной им «Летописи Сибирской» (Строгановской), сопроводив книгу письмом, в котором возвеличивались заслуги рода Строгановых в присоединении Сибири, ко нг был забыт и Ермак (ГАКК, ф. Г. И. Спасского, д. 258, л. 1 — 1 об.). Свой «Сибирский вестник» Спасский посылал С. Г. Строганову (там же, д. 257, л. 1 — 1 об.).
54ЖМНП, 1893, апрель, стр. 522—550.
55А. А. Дмитриев. Пермская старина, вып. IV, стр. 86—87.
56Грамота 1692 г. пересказывает содержание жалованной грамоты Г. Д. Строганову 1673 г. Здесь впервые и указано в ответ на челобитье Строганова 1672 г. (см. ДАИ, т. VI, № 67, стр. 261), что прадед Григория Дмитриевича (т. е. Семен Аникиевич), «служа предкам нашим... призвал с Волги атаманов и казаков Ермака с товарищи, ратных многих людей наймывал и всему войску помочь чинил... и Сибирское государство они взяли и под нашу... высокую руку сибирцов привели» (Н. Г. Устрялов. Именитые люди Строгановы. СПб., 1842, стр. 88). В пересказе прежних грамот акт 1692 г., долженствовавший обобщить все заслуги Строгановых и дарованные им царской властью милости, обходит молчанием все документы, относящиеся к 1581 —1582 гг., т. е. к походу Ермака. Вряд ли это сделано случайно, хотя царские грамоты этих лет в архиве Строгановых, несомненно, были (их даже знает Строгановская летопись). Расчет, видимо, был прост: о земельных пожалованиях там речи нет, а ссоры родичей из-за обороны своих владений, да к тому же царская опала 1582 г., могли застопорить дело с выдачей глобальной грамоты 1692 г. А здесь походя, между прочим, все обошлось без осложнений, и сибирские заслуги Строгановых прозвучали в полный голос.
57 Единственный раз, и то довольно глухо, упоминает Новый летописец, что бежавший от царских карателей Ермак с «товарищи» появился на Урале «по присылке Максима Строганова». Но, кроме сообщения Ермаку и его сподвижникам о соседнем Сибирском царстве, никаких иных заслуг и этот официальный летописец не знает за Строгановыми. И тем более нет в нем Семена Аникиевича. Далее, повествуя о походе Ермака, Новый летописец даже о материальной поддержке Строгановых Ермаку прямо не высказывается: Ермак отправился в поход, «изготовя себе запасу и взяв с собою тутошных людей 50 человек» и т. д. (ПСРЛ, т. XIV, первая половина, стр. 33). Смысл этого отрывка более схож с Ремезовской летописью в оценке роли Строгановых. Разница со Строгановской летописью очень заметна.
58«Очерки истории СССР. Период феодализма. XVII век». Под ред. А. А. Новосельского и Н. В. Устюгова. М., 1955, стр. 588.
59А. А. Введенский. Дом Строгановых, стр. 111.
60С. В. Бахрушин. Научные труды, т. III, ч. 1, стр. 48—51.
61Н. М. Карамзин. История Государства Российского, т. IX, прим. 663. Нажим правительственных сил на казаков юга страны был в те годы постоянным и основательным, о чем можно заключить также по грамоте Ивана IV турецкому султану 1578 г. (А. П. Пронштейн. К истории возникновения казачьих поселений и образования сословия казаков на Дону.— «Новое о прошлом нашей страны. Памяти академика М. Н. Тихомирова». М., 1967, стр. 171).
62ЦГАДА, Ногайские дела, кн. 10, л. 141 об.
63Г. Ф. Миллер. Указ. соч., т. 1. Приложения, № 7, стр. 342.
64А. А. Введенский. Торговый дом XVI—XVII веков. Л., 1924, стр. 62—63. Грамоты от 20 и 30 декабря 1581 г. были известны Ф. А. Волегову, но их не знал Н. Г. Устрялов. Они хранились в архиве Строгановых на Урале (в с. Ильинском) и были использованы А. А. Дмитриевым (А. А. Дмитриев. Роль Строгановых в покорении Сибири (новый пересмотр сибирского вопроса).— ЖМНП, 1894, январь, стр. 43—44). Впервые их опубликовал А. А. Введенский.
65Н. В. Шляков. Ермак Тимофеевич летом 1581 г.— ЖМНП, 1901, июль, стр. 33—45. В переписке 1581 —1582 гг. между военачальниками польской армии и королем Стефаном Баторием есть копия «листа» от командира Могилевского гарнизона Стравинского. Здесь сообщается о попытке русских войск взять Могилев 27 июня 1581 г. (на этот документ без ссылки указал еще Н. И. Костомаров). Среди начальников русской рати четырнадцатым назван Василий Янов, «воевода козаков донских», а завершает список пятнадцатым Ермак Тимофеевич, «атаман козацкий» («Дневник последнего похода Стефана Батория на Россию (осада Пскова) и дипломатическая переписка того времени, относящаяся главным образом к заключению Запольского мира. 1581 — 1582 гг.»). Издал М. Коялович. СПб., [1867], стр. 253. Краткий русский перевод текста там же, стр. 766. Имя Ермака тут даже набрано курсивом в отличие от прочих. А. А. Введенский ошибочно относил слова «воевода козаков донских» к Ермаку Тимофеевичу. Так назван Стравинским В. Янов, который и в русских источниках значится головой у донских казаков летом 1591 г. («Разрядная книга 1475—1598 гг.» М., 1966, стр. 445).
66До воеводства в Перми Великой В. Пелепелицын несколько лет управлял в Арске («Разрядная книга 1475—1598 гг.», стр. 271, 291, 300). Летом 1581 г. оц ездил в послах к ногайским князьям и при возвращении на Волге встретился с И. Кольцо и другими казаками. Те напали на ногайских людей и «тезиков». Встреча была неприятной и для посла, он спасся бегством, лишившись кое-какого имущества (ЦГАДА, Ногайские дела, кн. 10, лл. 141 об.— 142, 146 об.—148). Этот факт, не учтенный предыдущей литературой, дает дополнительные (притом едва ли не самые веские) основания признать свидетельства отписки В. Пелепелицына из Перми Великой о походе Ермака достаточно достоверными. Становится вполне понятной и его льным людям, так что личная обида могла сыграть роль и независимо от его отношения к Строгановым, когда он отправлял свою отписку в Москву, послужившую материалом для царской «опальной» грамоты Строгановым от 16 ноября 1582 г.
67Осложняющим обстоятельством, если следовать отписке Пелепелицына, было то, что одновременно с отправкой Ермака в Сибирь на Пермь Великую напал пелымский князь. Пострадали многие населенные пункты, в осаде оказалась Чердынь.
68Г. Ф. Миллер. Указ. соч., т. I. Приложения, № 7, стр. 342—343, № 8, стр. 343—344. Наряду с указанием о помощи в отправке правительственных войск в Сибирь грамота содержит угрозу, являвшуюся, может быть, отзвуком «опальной» грамоты: «А не дадите судов под наши ратные люди вскоре со всем судовым запасом тотчас, а нашему делу учинитца поруха, и вам от нас быти в великой опале» (там же, стр. 344).
69М. Н. Тихомиров. Малоизвестные летописные памятники.— «Исторический архив», т. VII. М., 1951, стр. 234—235.
70Там же, стр. 228—229.
71В опубликованном недавно В. И. Корецким летописном тексте содержатся сходные ошибки: сообщается, что в 1588—1589 гг. Ермак будто бы взял Сибирское царство, пленил Кучума и прислал его с семейством в Москву. Даже начало похода Ермака автор приурочил к Казани (В. И. Корецкий. Летописец с новыми известиями о восстании Болотникова.— «История СССР», 1968, № 4, стр. 128—129). Данный памятник (имеющий, по мнению В. И. Корецкого, поволжское происхождение) ни словом не обмолвился о Строгановых и их участии в организации экспедиции Ермака. Приписывая инициативу похода казаков Ермака царю Федору Ивановичу, «Пискаревский летописец», напечатанный О. А. Яковлевой, также ничего не знает о Строгановых («Материалы по истории СССР», т. И. М., 1955, стр. 88).
72«Наш край в документах и иллюстрациях». Тюмень, 1966, стр. 30 (опубликована шертная запись 1580 г., данная Ермаку татарами, остяками, и вогулами). Поскольку документ представлен позднейшей копией, он требует особенно осторожного отношения, в частности к его датировке. Правда, во вступительной статье к этому разделу есть дата 1 сентября 1581 г., но она не согласуйся с публикуемым источником.
73В. И. Сергеев. К вопросу о походе в Сибирь дружины Ермака.— «Вопросы истории», 1959, № 1, стр. 117—129.
74Заметим, что у С. В. Бахрушина встречается и более расплывчатая датировка — «около 1580 г.» (С. В. Бахрушин. Научные труды, т. IV. М., 1959, стр. 8).
75Сибирские летописи сами очень противоречиво толкуют о начале и продолжительности похода. Если следовать Есиповской летописи, а также «Синодику» митрополита Киприана, годом начала похода Ермака будет 1580. Строгановская летопись без околичностей называет 1 сентября 1581 г.— и т. д. Первая публикация Строгановской летописи, выполненная Г. И. Спасским, имела серьезную хронологическую ошибку в переводе даты на новое летосчисление (1582 г. вместо 1581). В ней оказался повинен издатель, в чем он признался в ответе на замечания П. А. Словцова. Спасский оправдывался тем, что исправление сделал для согласования даты отправки Ермака с упоминанием его похода в царской грамоте Строгановым («опальной») 1582 г., а также характеров издания, рассчитанного на широкую публику (ГАКК, ф. Г. И. Спасского, д. 294, л.13—13 об).
76Г. Ф. Миллер. Указ. соч., т. 1. Приложения, № 100, стр. 455—456. См. также РИБ, т. II, № 130, стб. 400—402.
77Однако дело с поверстанием Г. Иванова в оклад хлебного и денежного жалованья затянулось. Ему опять пришлось обратиться с челобитной к царю и напомнить, что он «служил де... с Ермаком и Сибирь взял». За приписью дьяка Ивана Грязева в Тюмень была послана грамота, разрешавшая поверстать Г. Иванова жалованьем «против прежних атаманов» (СП, кн. 6, лл. 137—138 об.).
78А. А. Дмитриев опубликовал надпись на пищали (ЖМНП, 1894, январь, стр. 32—33). См. также А. А. Введенский. Дом Строгановых, стр. 96—97.
79Н. А. Абрамов. Ермак, покоритель Сибири.— «Чтения ОИДР», 1867, кн. 4, стр. 20.
80ГАКК, ф. Г. И. Спасского, д. 83, лл. 18—19. Опись составлена по состоянию на 1820 г. Она выполнена каллиграфическим почерком. Это явно рука не Г. И. Спасского. Но карандашные пометки, вероятно, принадлежат ему.
81ГАКК, ф. Г. И. Спасского, д. 83, л. 18. Дата написана карандашом, равно как
и странный расчет времени — 1532/288 полях против этого текста стоит карандашная полустершаяся пометка: «Может быть, Строгановское» (о знамени, конечно). Возможно, она принадлежит Г. И. Спасскому. О «знаменах полковых с иконами, всякому сту по знамени», полученных дружиной Ермака от Строгановых, говорит Ремезовская летопись («Сибирские летописи», стр. 315). Из них было два «главных», по словам Н. Абрамова: одно с изображением спасителя, другое — святого Николая. Оба знамени «взяты были в тобольский арсенал и там хранились» (Н. А. Абрамов. Указ. соч., стр. 11, прим. 17). Отчетливо видны знамена с изображением Спаса и святых в иллюстрированной (Кунгурской) летописи. («Краткая Сибирская летопись (Кунгурская)». СПб., 1880. л. 8 и др. См. также «Сибирский вестник». СПб., 1818, ч. 1, стр. 13). Изображения на знаменах в описи Спасского указаны совсем иные. Впрочем, речь может идти о разных знаменах.
82А. Вельтман. Московская Оружейная палата. М., 1844, стр. 79. Названы два знамени 1581 —1584 гг. Ср. «Опись Московской Оружейной палаты, часть третья. Знамена, прапоры, значки, флаги и штандарты». М., 1884, стр. 78—80, где указаны три знамени 1581 —1582 гг. На табл. 327—знамя со львом и единорогом. Ю. В. Арсеньев относит эти знамена к концу XVII в. (Ю. В. Арсеньев. О знаменах с геральдическими изображениями в русском войске XVII-го века. Смоленск, 1911, стр. 6). К тому же мнению склоняется В. И. Маркова, хранитель фонда тканей Оружейной палаты, которой автор выражает благодарность за консультацию. На всех трех знаменах дат не обнаружено. Однако это не может еще служить абсолютно бесспорным аргументом, отрицающим возможность существования дат на знаменах. Регалии находились в ветхом состоянии, коймы были частично утрачены. Могли быть позднейшие подновления знамен.
Известия еще об одном знамени, по преданию находившемся в дружине Ермака, недавно обнаружил В. И. Сергеев, изучавший документы ЦГВИА. Он любезно сообщил мне, что в 1882—1883 гг. знамя хранилось у отставных казаков г. Березова и передано командованию Сибирского казачьего войска в Омске. Согласно сведениям художника Круссерова, на знамени была религиозная эмблематика. Дальнейшая судьба этой реликвии неизвестна.
83СИЭ, т. 5, стб. 508—509.
84Г. Е. К)атанаев упоминает, что в 128 верстах вверх по Тагилу от его устья стоял каменный столб с надписью: «Здесь по преданию зимовал Ермак с дружиною в 1582 году, по переходе через Урал» (Г. Е. Катанаев. Западно-Сибирское служилое казачество и его роль в обследовании и занятии русскими Сибири и Средней Азии, вып. 1. СПб., 1909, стр. 38).
85Подразумевается работа Д. Н. Фиалкова «О месте гибели и захоронения Ермака» («Материалы по истории Сибири. Сибирь периода феодализма», вып. 2. Новосибирск, 1965, стр. 278—282), в которой применен метод аэрофотосъемки в сочетании с летописными и картографическими данными. См. также сообщение о раскопках Кокуй-городка (А. И. Россадович. Кокуй-городок.— «Ученые записки Пермского гос. университета им. А. М. Горького», № 191, вып. 4. Пермь, 1968, стр. 292—296). Г. И. Спасский еще в 1818 г. привел перечень достопамятных мест в Сибири, относящихся к действиям дружины Ермака. Недавно Л. А. Гольденберг выявил в ЦГВИА серию картографических материалов с текстовыми пояснениями. Автором этих документов, относящихся к 1806 г. и имевших целью описание мест, связанных с пребыванием Ермака в районе Тобольска, был местный губернский землемер Филимонов. Выражаю благодарность Л. А. Гольденбергу, ознакомившему меня с этими материалами.
86АСЭИ, т. III, стр. 86.
87Там же, стр. 473.
88Н. Д. Чечулин. Личные имена в писцовых книгах XVI в., не встречающиеся в православных святцах. СПб., 1890, стр. 11.
89А. А. Введенский. Дом Строгановых, стр. 89.
90А. К. Воронихин. К биографии Ермака.— «Вопросы истории», 1946, № 10, стр. 98—100; ср. А. А. Введенский. Дом Строгановых, стр. 89; В. В. Мухин. Ермак Тимофеевич. Пермь, 1957, стр. 6; «История Урала», т. 1. Пермь, 1963, стр. 60. Это мнение давнее (см. Н. Абрамов. Указ. соч., стр. 1—2).
91Г. Е. Катанаев. Указ. соч., стр. 33.
<< Назад Вперёд>>
