Расхождение этих двух социально-политических тенденций в аппарате царизма обнаружило явственный рост в 1898–1899 гг.
Из них «военно-феодальная», как только англо-русский конфликт из-за китайского займа разрешился по существу и России оставалось только оформить порт-артурскую сделку с Китаем, 28 февраля 1898 г. устами Куропаткина заговорила о военно-технической отсталости России. Куропаткин, только что назначенный военным министром, выступил с предложением о заключении с Австро-Венгрией соглашения об отсрочке на 10 лет перевооружения их армий «полевой скорострельной пушкой», которое должно было обойтись в 130 млн руб. России и в 100 млн руб. Австрии. Эта цифра исчерпывала весь сверхпредельный бюджет русского военного ведомства на текущее пятилетие (тогда как запрошено было еще его предшественником 560 млн руб.) и не поддавалась увеличению, так как и без того в этом году приходилось экстренно отпустить еще 90 млн руб. на увеличение флота в Тихоокеанских водах. Между тем Франция и Германия уже приняли новые образцы орудий, а кроме того надо было увеличить расходы и по другим более мелким статьям, на что не оставалось уже никаких ресурсов, и Куропаткин предвидел, что через 5 лет «мы отстанем еще более».99
Министр иностранных дел граф Муравьев («придворный лакей в галунах», «не могущий словесно излагать свои мысли»),100 «радостно» ухватился за этот пацифистский проект потому, что «именно теперь, когда мы делаем решительный шаг на Дальнем Востоке, весьма важно будет дать фактическое доказательство нашего миролюбия в Европе». С своей стороны Муравьев предложил «привлечь к приостановке вооружений на 10 лет все континентальные государства — Германию, Австрию, Францию, Турцию и славянские государства». Оба политических союзника учитывали здесь. и еще одну сторону дела, а именно, что «новейший милитаризм дает мощное орудие в руки растлевающей пропаганде социализма» («охватившей весь запад» предупредительно прибавлял Муравьев, отклоняя от царя всякие мрачные мысли pro domo sua), — мотивировка, которую повторил и Куропаткин, убеждая австрийского начальника штаба, что «Европе надо соединиться, чтобы бороться против анархизма и социализма».101
В конце концов, разумеется, из всего этого, слишком уж простоватого, замысла ничего не вышло, и Гаагская мирная: конференция 1899 г. не остановила работы неумолимой милитаристской машины. Но сопротивление, которое и Муравьев и Куропаткин дружно оказали банковским агрессивным аллюрам Витте во время англо-русских переговоров 1898–1899 гг., вытекало не только из их формальной неувязки с демонстративно проводимым пацифистским проектом, а и из несоответствия их состоянию военно-феодальной экономической базы царизма. При этом ни псковский помещик средней руки (каким был Куропаткин), ни придворный шаркун с графским титулом, каким слыл Муравьев, никак не могли понять и разделить симпатий к банковским интересам, да еще с иностранной примесью, которой, главным образом, и стращал тогда Витте. Куропаткин прямо так и говорил: «защищать русские интересы в Маньчжурии, прилегающей на тысячи верст к России, — это я понимаю. Но быть вынужденным защищать русскою кровью интересы Русско-Китайского банка на Янцзы или вообще южнее Пекина — для меня представляется непонятным и гибельным для России делом».102 Муравьев тоже сокрушался, что «из-за какой-то ничтожной железнодорожной ветви» «может загореться война» и язвительно называл банк не «Русско», а «Французско-Китайским». А Куропаткин вторил ему, что «мы слабы на всей азиатской границе и пока не имеем еще экономических интересов в Китае».103
На эту тему долгие месяцы 1898–1899 гг. шли, разумеется, споры и разговоры перед царем. И чем бессильнее был Николай против «иностранного засилья», уже оформленного в уставе Русско-Китайского банка, намертво связавшего волю царя в крупнейшем международном деле, тем охотнее он дал теперь ход своему «квасному патриотизму» на внутреннем фронте. И на многочисленные, представлявшиеся ему тогда на утверждение, уставы новых иностранных компаний в пределах Европейской России, посыпались царские резолюции о «нежелательности допущения в Россию иностранных капиталов». Резолюции эти вызвали, конечно, переполох в чиновничьем и деловом, грюндерском и промышленном столичном мире, «и прилив иностранцев, ищущих дел в России, внезапно остановился» (рассказываем весь этот эпизод по дневнику Половцова). При том условии, что к этому времени, в русской промышленности было вложено иностранных капиталов ок. 700 млн руб. и что львиная доля их притекала, все нарастая, именно в 90-е годы, эта маленькая «революция сверху» могла дорого обойтись российскому самодержавию.104 Это и было разъяснено царю в двух записках знаменитого Д. И. Менделеева и самого Витте. Так как было ясно, откуда тут подул ветер и что на сцену явился бунтующий против высокого протекционного таможенного тарифа помещик-аграрий, то царю и было разъяснено (в записке Витте), что, во-первых, только благодаря этому тарифу возможно «насаждение промышленных заведений, кои служат единственною твердою школою для полезных промышленных деятелей», что, во-вторых, школа эта хотя и обходится России до 500 млн ежегодно, но расход этот должен возместиться, когда «русские люди, постепенно вытесняя иностранцев и скопив сбережения, мало-помалу сделаются собственниками промышленных заведений» и что, в-третьих, «если ожидать, что промышленные заведения создадутся только путем национальных сбережений, то придется ожидать серьезных результатов, весьма долго, а между тем Европа будет продолжать все более и более опережать нас».105 Это были как раз те февральские дни 1899 г., когда Витте согласился, наконец, снять свои возражения против англо-русского соглашения о разграничении сфер в Китае. Очевидно, он предпочел отступиться от своей открыто империалистической позиции в безнадежно затянувшемся международном споре и этой ценой вырвать у царя уступку на внутреннем фронте, — решающем в конечном счете и для судеб внешней политики. И записка подействовала: Николай был готов ее «утвердить».
Но в условиях «азиатского» режима «равнодействующих» ведомств (объединения которых, как огня, Николай боялся всю жизнь) простого «утверждения» в таком капитальнейшем: вопросе было мало, и Витте «попросил обсудить записку в Совете министров», под председательством самого царя с тем; «чтобы для всех них (министров, — Б. Р.) сделать такое заключение», какое он предлагал в записке, — «обязательным». И вот тут-то и явно стало уже в лицах, через кого проложила себе путь военно-феодальная интрига в самый нерв российского капитализма. Вопрос был предрешен и, конечно, и на заседании (16 марта 1899 г.) решен в пользу иностранных капиталов. В заседании, кроме Витте, говорили только двое, и это были Куропаткин и Муравьев. Оба они и не возражали по существу вопроса в целом, только один просил, «чтобы подземные минеральные богатства ни в каком случае в руки иностранцев попадать не могли», другой, защищая казацкие земли, готов был отступиться и от недр, «лишь бы поверхностная площадь оставалась в неприкосновенном пользовании казаков».106
Как видим, «помещик» взбунтовался, потом присмирел и, сохраняя только лицо, «предъявлял еще и резоны» — функция, которую и выполнили за царя эти два его министра. Империалистическая политика одержала верх — потому что действовала тут в своей чисто капиталистической сфере. Зато робкая попытка Витте проникнуть в феодальную цитадель самодержавия и извлечь на обсуждение, пока только в недрах бюрократических канцелярий, крестьянский вопрос, т, связи с необходимостью расширения внутреннего рынка, посредством устранения одних только формально юридических пережитков феодализма, кончилась полной неудачей.
В октябре 1898 г., когда описанная военно-феодальная интрига проделала уже половину своего пути, Витте обратился к царю с письмом, самого высокого верноподданнического стиля, в котором уговаривал того «завершить» «освобождение» крестьян и сделать из крестьянина «персону». Речь шла о том, чтобы развязать буржуазно-капиталистическую стихию снизу. Витте описывал бедственное состояние платежных сил и низкий жизненный уровень крестьянина, этого «раба произвола, беззаконности и невежества», и манил Николая, в случае проведения реформы, невиданными цифрами бюджетного дохода (3–4 млрд руб.).
В противном случае Витте намекал не только на «ослабление роста» мощи России, но даже на полную остановку его и движение «назад». В заключение Витте продиктовал было и состав комиссии для разработки вопроса. Однако никакого ответа от Николая на письмо Витте не последовало. А затем идею крестьянской комиссии провалил у царя пресловутый крепостник Иван Дурново, «телячья голова» (tete de veau), возглавлявший махровое феодальное трио (он, Стишинский, Плеве), только что отработавшее в комиссии «по делам дворянского сословия» и теперь проводившее ее проекты через Государственный Совет.107
Впрочем, в данный момент не было еще и признаков «ослабления мощи» России; наоборот, капиталистическая конъюнктура шла в гору и в 1899 г. А проводить и через Государственный Совет даже такие невинные вещи, как полуотмена круговой поруки, освобождавшая от раскладки ответственности только вненадельные, покупные земли общинников, и передававшая выколачивание податей из феодальных рук «шайки благородных оборванцев, которых напустили на крестьян под именем земских начальников» (Ленин, Соч., т. II, стр. 520), в руки податных инспекторов самого буржуазного финансового ведомства, как предложил Витте в июне 1899 г. — протаскивать и такие робкие покушения на феодальные устои было не так то просто.108
И пока» Витте успокоился на мысли (записанной у того же Половцова, стр. 128), что «картина бедственного состояния крестьянства очень преувеличена», что «крестьянское благосостояние со времени освобождения крестьян не понизилось, но, вследствие того, что крестьяне предоставлены самим себе, без помещичьей опеки, возникло между ними нечувствовавшееся прежде неравенство между богатыми и бедными» и что «прежняя прямая линия, таким образом, получила волнообразную форму и части ее, выражающие понижение, притягивают внимание критикующей публики». А когда Половцов напомнил Витте его же собственное письмо о необходимости заняться крестьянским делом, Витте про себя лично сказал: «я не могу во все вмешиваться, меня уже и так слишком в том обвиняют» и прибавил, уже не только за себя, что и вообще сомневается в том, «чтобы нашелся человек, который решился бы произвести необходимый для экономического подъема переход от общинного владения к подворному» (дело было тут, значит, не в его личной чиновничьей трусости).109 Пока царизм стоял прочно, «капиталист-буржуа» не взбунтовался, а скромно и верноподданнически попросил, и, получив невежливый отказ, не стал «предъявлять и резонов».
Так обстояло дело с русским военно-феодальным империализмом к началу XX в., если присмотреться к скрытой в свое время борьбе внутри его руководства.
В том же 1899 г. в Петербурге, совсем на глазах у царских властей, пройдя через цензуру, вышла в свет замечательная работа Ленина «Развитие капитализма в России». А 29 января 1900 г. истек срок ссылки Ленина, и в июле он переехал границу с готовым планом создания общерусской политической газеты «Искры», как центра идейного, политического и организационного сплочения партии рабочего класса.
Оба эти исторические события были зловещи для русского империализма в свете только что описанных разногласий на самых его верхах.
99 Кр. архив, т. 54–55, стр. 55 сл. и 60.
100 Там же, т. 46, стр. 122 (отзыв Половцова). — Ср.: Кр. архив, т. 3;. стр. 109: когда Муравьева спросили «относительно причины его задумчивости», он ответил, что «размышляет о том, чем мог бы рассмешить государя на завтрашнем докладе».
101 Там же, т. 54–55, стр. 56, 64, т. 50–51, стр. 74.
102 Кр. архив, т. 46, стр. 121 (о Гаагской конференции). — Письмо Куропаткина к Витте от 27 декабря 1898 г.: Россия в Маньчжурии, стр. 226.
103 Кр. архив, т. 54–55, стр. 65.
104 Кр. архив, т. 46, стр. 120 сл. — За 1891–1900 гг. в России образовалось 191 акционерное общество на иностранном капитале в 634 млн руб. (П. Лященко. Экономическое развитие России в XIX — XX вв., Энцикл. словарь Граната, т. 36, ч. IV).
105 Дневник Половцова, Кр. архив, т. 46, стр. 120 сл. (где изложена записка Витте).
106 Там же, запись 16 марта 1899 г. (Витте согласился на разделение сфер в Китае 26 февраля 1899 г., см.: Россия в Маньчжурии, стр. 231).
107 Витте. Воспоминания, т. I, стр.429–434. — Кр. архив, т. 46, стр. 118.
108 Отчет по делопроизводству Гос. Совета за сессию 1898–99 г., стр. 450 сл.
109 Дневник Половцова. Кр. архив, т. 46, стр. 128 (запись 14 апреля 1900 г.).
<< Назад
Вперёд>>
