Когда в начале 1897 г. русский министр иностранных дел (Муравьев) лично побывал за границей, чтобы ориентироваться в европейской международной конъюнктуре, он нашел ее как нельзя более благоприятной для России как в европейских, так и в дальневосточных делах.
Босфорская затея, правда, была пресечена в Париже вежливой угрозой предупредить о ней Англию, под видом конфиденциального запроса, как та отнеслась бы к желанию царя занять Константинополь. Зато в остальном самодержавию предоставлялся полный простор. В Париже просто исходили из готовой мысли, что Россия теперь полная хозяйка как в Маньчжурии, так и в Корее, и просили только «о даровании некоторых льгот французской промышленности» в обеих этих странах. В Берлине сам Вильгельм II торжественно заявил Муравьеву: «если бы вам даже пришлось стянуть все ваши войска на Восток, преследуя политические, согласно с вашими интересами, цели, то я не только не нападу на Францию, но не допущу, чтобы кто-либо в Европе двинулся — вот, что я понимаю под обещанием своим обеспечить ваш тыл». А главное, как во Франции, так и в Германии, Муравьев «нашел одинаковую ненависть к Англии» и «решение всеми силами противодействовать ее интригам».79
Естественно, что при таком расположении империалистских сил, надо было ждать, что на Дальнем Востоке выдвинется теперь на первую очередь вопрос, где и когда русское правительство возьмет себе незамерзающий порт: в Корее ли (и в Японском или Желтом море) или в Маньчжурии? Или, может быть, на Шаньдунском полуострове, например, Цзяо-чжоу, о котором шли слухи, что Китай собственно уже сдал его России в аренду на 15 лет? И будет ли Россия брать порт, как только подвернется тому удобный дипломатический случай, или педантически выждет окончания постройки магистрали КВжд, т. е. отложит вопрос приблизительно до 1902 г.?
Хорошо известна роль, какую сыграла Германия в выборе момента решения этого вопроса — своим захватом Цзяо-чжоу.80 Вопрос этот решился даже до приступа к строительным работам на магистрали КВжд, в конце 1897 — начале 1898 г., и решился в пользу Порт-Артура — в отдаленнейшем уголке южной Маньчжурии на Ляодунском полуострове у самого входа в Печилийский залив. С точки зрения русско-китайского союзного договора 1896 г. выбор и времени и места был сделан безупречно: иначе и помыслить было нельзя защищать Китай от нападения японцев (а что они нападают «внезапно», показала минувшая японо-китайская война), как заслонив своими, русскими силами Пекин и с суши и с моря.81 Какова была бы в противном случае роль русского флота, на 5 месяцев в году запертого во льдах Владивостока?
В настоящее время отброшена уже простенькая легенда о том, что де Николай спасовал перед Вильгельмом при свидании летом 1897 г. и разрешил тому занять Цзяо-чжоу в Шаньдуне, а когда в ноябре того же года Германия заняла этот порт, то царь, вместо того чтобы заставить Вильгельма уйти оттуда, взял да и испугался, как бы теперь не захватили Порт-Артур японцы или англичане, и приказал захватить Порт-Артур (а отсюда де и пошло дело к русско-японской войне, ибо только политика «захватов» и может повести к войне, как утверждал автор этой легенды, Витте, а за, ним и вся либерально-буржуазная печать, заметавшая впоследствии следы собственной прикосновенности к этому захвату в 1895–1896 гг.).82
Теперь известно точно, что, во-первых, Николай не мог разрешить или не разрешить Вильгельму занять Цзяо-чжоу, так как и прав-то на этот порт не имел никаких, и что, во-вторых, дипломатические попытки удержать Вильгельма сделаны были, но действия не оказали, так как Вильгельм попросту был уверен, что Россия, поставленная лицом к лицу, как он выразился, с «абсолютными фактами», не начнет войны с Германией из-за Цзяо-чжоу.83 Далее известно теперь не менее точно, что, если Витте и удалось убедить Николая в 1895 г. отказаться от корейского порта и обеспечить себе свободные руки в Маньчжурии, то только благодаря поддержке Вильгельма, который тотчас же и заявил, что делает он это в расчете на «благодарность» Китая и России, сам имея в виду приобретение порта в Китае, — и с самого 1895 г. повел об этом переговоры в Пекине.84 И вообще дело вовсе не стояло так, что де Николай, захватив Порт-Артур, неосторожно поднял на дыбы англичан и японцев и расстроил дружеские отношения с китайцами, а что де Витте вел дело так, что никакими конфликтами тут и не пахло. Иными словами, будто «мирная» империалистическая линия политики Витте здесь была перебита воинствующей, «захватнической», «феодальной».85
На самом деле требование о передаче Ляодуна в аренду России (на 25 лет) не было еще даже и предъявлено, а между тем царская дипломатия — под давлением Витте и неподдельного представителя частно-капиталистических банковских интересов в правлениях Русско-Китайского банка и Общества КВжд, известного тогда банковского дельца А. Ю. Ротштейна, зятя Ротшильда. — уже успела, после весенних успехов 1896 г., проявить такую активность, что заявка на Порт-Артур, предложенная министром иностранных дел Муравьевым, явилась в данный момент лишь тем минимумом, на котором удалось добиться компромиссного соглашения всех заинтересованных держав. А что брать тогда и этот минимум царскому правительству могло быть по стратегическим и политическим соображениям, с чисто империалистической же точки зрения, нецелесообразно или опрометчиво — это уже другой вопрос.86
В 1896–1897 гг. перед царской дипломатией стояли выдвинутые соглашениями 1896 г. вопросы об экспансии как в Корее, так и в Маньчжурии. Если бы — как думали в русском министерстве иностранных дел — не пугаясь некоторых затрат, энергично приняться за дело в Корее, то политических трудностей там встретилось бы меньше, чем в Маньчжурии. На пути и там стояли японцы, господствовавшие в торговле, и англичане, державшие в своих руках управление королевскими доходами. Корейское же правительство (после японско-китайской войны 1894–1895 гг.) полностью находилось под влиянием России, боялось возвращения японской диктатуры и готово было передать военное и финансовое управление страной в руки русских и пустить против японских банков русский банк, а французские и американские компании, получившие концессии на железные дороги, готовы были перепродать свои права России. Однако экономически Корея не представляла тогда соблазна для русского банковского капитала, (за «ничтожностью русской торговли»), и Ротштейн, без которого Витте воздерживался предпринимать там решительные шаги, не обнаруживал интереса серьезно ангажироваться в корейские дела.87
Зато в Маньчжурию углубляться остерегалось именно министерство иностранных дел, предвидя бурю со стороны китайцев и осложнения со стороны англичан. А наоборот, Ротштейн (а вслед за ним и Витте) склонен был форсировать и расширение прав и привилегий банка, и приобретение выхода для КВжд в Желтое море, и загиб проектируемой магистрали КВжд поближе к богатым районам на севере южной Маньчжурии. Наконец, Ротштейн же обнаруживал нетерпение заручиться согласием Китая на специальную ветвь от КВжд к Пекину. И вот, замедляя несколько темпы в Корее, Витте (через директора Русско-Китайского банка, кн. У. Ухтомского) на свой риск и страх, по секрету от Муравьева, летом 1897 г. поверг в величайшее волнение пекинское правительство предъявлением ему этой своей, банковской, «империалистической» маньчжурской программы и явственно нанес удар той видимости дипломатической «дружбы», под знаком которой шли пока что русско-китайские отношения после Симоносекского мира. Китайцы не только отказались на этот раз пустить русских дальше «двора» «в самые комнаты, где у нас жены и малые дети» (как говорил Ухтомскому Ли Хунчжан), но и бросились искать защиты у англичан, спешно предложив им принять участие в постройке железной дороги от Пекина в глубь Маньчжурии наперерез русским и допустив английский капитал (Причарда Моргана) к геологическим разведкам по всей южной Маньчжурии.88
Только оступившись таким образом на маньчжурском направлении, Витте решил (в октябре 1897 г.) поднажать на тихо двигавшиеся корейские дела: дал ход проекту учреждения Русско-Корейского банка, занялся исследованием бухт на западном побережье Кореи и добился изъятия из рук англичан управления корейских таможен и передачи их в русские руки.89
Эта игра на реванш в Корее была уже в полном разгаре, когда подоспел эпизод с убийством христианских миссионеров на Шаньдунском полуострове, когда германский флот в порядке репрессалии (2–14 ноября 1897 г.) занял Цзяо-чжоускую бухту, а германское правительство решило использоватъ этот эпизод для захвата всего Шаньдуна.
Но не успел еще русский флот войти в Порт-Артур, а дипломатия Витте, между тем, уже готовилась вернуться к обсуждению в Пекине маньчжурских дел, обещая вмешаться в германо-китайский конфликт на стороне Китая. — как Ли Хунчжан обратился (2 декабря) лично к Витте с просьбой о займе в 100 млн руб. (для второго взноса по японской контрибуции).90
Наивно рассчитывая (неведомо, какими средствами) удалить немцев из Цзяо-чжоу и нажить тем самым политический капитал у китайского правительства для продвижения все тех же маньчжурских дел, Витте рвал и метал против задуманного (еще 14 ноября) Муравьевым ввода русской эскадры в Порт-Артур. Но когда явилась вдруг возможность мирным путем пустить в ход банковскую маньчжурскую программу под залог просимого займа, Витте потребовал от Китая не только порта,91 но и железнодорожной и промышленной монополии для русского капитала во всей Маньчжурии и в Монголии и контроля над всеми таможенными доходами и соляным доходом в Маньчжурии. На языке того времени это означало захлопнуть «дверь» иностранному промышленному капиталу в названные области — начисто исключить их из мирового торгового оборота. Именно это-то требование и привело Англию, как тотчас же публично заявило ее правительство, к «твердому решению любой ценой и, если нужно, силою удержать китайский рынок открытым для себя». И в последовавшем затем англо-русском дипломатическом турнире предметом спора для обеих сторон был заем, из-за описанных его политико-экономических условий, а вовсе незанятые тем временем (3 декабря) русской эскадрой Порт-Артур и Далянь-вань.92
Но так как Япония тоже заняла воинственную позу в. эти критические недели декабря и января (1897–1898 г.), а англичане убеждали ее направить свое внимание не на, Ляодунский полуостров (не имея ничего против пустить, русских в эту ловушку), а на Корею, то в итоге, когда во избежание войны с Англией, в Петербурге решили итти на соглашение, оно состоялось на условии отказа России от китайского займа (т. е. от монгольско-маньчжурской монополии) в пользу Англии, и от экономического наступления в Корее в пользу Японии. И для царской дипломатии в обоих ее, «империалистическом» и «феодальном», вариантах очистилась возможность вырвать у всеми покинутого теперь китайского правительства, правда не без взяток, согласие на уступку Ляодуна и на постройку к нему южной ветви КВжд, (15 марта 1898 г.).93
Как видим, в этой домашней стычке двух русских внешнеполитических линий — «мирной» и «захватнической» — верх взяла вторая; но спор решался здесь под давлением и при содействии заинтересованных империалистических держав (Германии и Англии), предпочитавших использовать грубое «ребячество» царя, чем дать сделать лишний «мирный» гигантский шаг в китайские рынки дипломатии русского капитала.94
Это не означало еще в глазах Витте окончательного крушения его монополистической программы относительно Маньчжурии и тем более каких-либо ограничений за пределами маньчжурской зоны. Еще целый год после того Витте, повелительно ссылаясь на интересы Русско-Китайского банка и в частности французских его акционеров, протаскивал эту империалистическую линию — вопреки сопротивлению военных и феодальных членов правительства. Он решительно восстал против предложенного Англией (летом 1898 г.) разграничения русской и английской «сфер влияния» в Китае и считал «гибельным» ограничить русскую «сферу» линией «Великой Стены» (к северу от Пекина) под тем предлогом, что банк успел к тому времени уже ангажироваться в ряд предприятий в центральном Китае к югу от Стены. А это затянуло русско-английские переговоры на 9 месяцев, в течение которых англичане успели поставить русскую дипломатию перед «совершившимся фактом» вложения английского капитала в постройку железных дорог от Пекина к южноманьчжурскому порту Инкоу и к городку Синминтин вблизи от Мукдена (навстречу южноманьчжурской линии КВжд). И в конце концов царизму пришлось проглотить и эту пилюлю, лишь бы обеспечить себе полный покой — отказом Англии от каких-либо дальнейших нарушений железно дорожной монополии России в Маньчжурии в обмен на отказ России от железнодорожных домогательств к югу от Великой Стены (соглашение 16 апреля 1899 г.).95
Перед лицом необходимости немедленных колоссальных затрат на строительство КВжд протяжением в 2400 верст (с запада, востока и юга одновременно в кратчайший срок), на устройство крепости и военного порта в Артуре, на постройку торгового порта в Дальнем, на образование коммерческого пароходства в составе предприятий Общества КВжд и на усиление военного флота в Тихом океане — в Петербурге на некоторое время восторжествовала мысль приостановиться в дальнейшем движении и сосредоточиться целиком на освоении маньчжурской «сферы влияния», отбивая лишь какие бы то ни было покушения извне на преимущества, обеспечивавшие интересы русского капитала в Маньчжурии. Последовавшее осенью 1899 г. американское требование относительно отказа от железнодорожно-тарифных привилегий и принятия всеми государствами политики «открытой двери» в Китае было практически отвергнуто царским правительством (под прямую диктовку Витте, иначе и не видевшего смысла в продолжении своей маньчжурской игры).96
На другой день по подписании русско-английского соглашения Общество КВжд (по предписанию Витте) 17 апреля 1899 г. потребовало от китайского правительства концессии на железнодорожную линию к Пекину, и не получив ее, удовольствовалось пока обязательством Китая никому такой концессии не давать, с тем чтобы исподволь, при удобном случае, добиться своего к моменту окончания постройки основной магистрали. Это значило, что следующий «мирный» шаг русской дипломатии откладывался не позднее, как на 1902 год.97
Как проговорился раз Витте, «из-за Маньчжурии не стоило и огород городить: мы историческим путем будем итти на юг, весь Китай — все его богатства находятся преимущественно на юге».98
Такова была не «захватническая», а «мирная», чисто империалистическая линия политики военно-феодального империализма, которую диктовала новая капиталистическая эра заживо гнившему царизму устами одного из самых сильных его слуг.
79 Кр. архив, т. 47–48. Доклад Муравьева о его заграничном путешествии, стр. 77, 79, 84, 87, 89.
80 Россия в Маньчжурии, стр. 180–186.
81 Ст. I союзного русско-китайского договора 22 мая 1896 г. содержала взаимное обязательство обоюдной поддержки «всеми сухопутными и морскими силами» в случае «всякой агрессии» Японии, направленной на русскую территорию в Восточной Азии и на территории Китая я Кореи. — См. приложение 6.
82 Витте. Воспоминания, т. I, стр. 107 сл. — Б. Б. Глинский. Пролог русско-японской войны. Пгр., 1916, стр. 42 сл. — А. Л. Попов. Первые шаги русского империализма на Дальнем Востоке. Кр. архив, т. 52.
83 Россия в Маньчжурии, стр. 180–186.
84 Переписка Вильгельма II с Николаем II. 1894–1914. ГИЗ, 1923, стр. 6–12. — Die Grosse Politik der Europäischen Kabinette, 1871–1914, Т. 14, №Ns 3654, 3655, 3659, 3663, 3664, 3666, 3668, 3672.
85 Эта легенда и теоретически достаточно дезавуируется ленинским анализом империализма. Пущенная в свое время Витте и обставленная, по его указаниям, громадным документальным материалом (в «Прологе русско-японской войны», Пгр., 1916, Б. Б. Глинского) теория «мирного», «нормального» и т. п. империализма, как явления только внешней политики, перекликалась с каутскианством, которое «отрывает политику империализма от его экономики, толкуя об аннексиях, как «предпочитаемой» финансовым капиталом политике, и противопоставляя ей другую возможную будто бы буржуазную политику на той же базе финансового капитала» (Ленин. Империализм, как высшая стадия капитализма. Соч., т. XIX, стр. 145–140: «Выходит, что монополии в экономике совместимы с немонополистическим, ненасильственным, незахватным образом действий в политике»). Эта теория лила воду на мельницу тех, кому «выгодно казаться столь наивным и «всерьез» говорить о мире при империализме» (там же, стр. 161). Эта теория, подавляя единственным в своем роде по масштабам «подбором» документов (у Глинского), в дальнейшем у Покровского, нашла себе развитие в концепции русско-японской войны, как войны не империалистической, в ленинском смысле слова «империализм» (А. Л. Сидоров. Ошибки М. Н. Покровского в оценке русско-японской войны. Историк-марксист, 1937, № 3, стр. 114 сл.).
86 Документы, относящиеся к занятию Порт-Артура, полностью не изданы. Русская публикация: Кр. архив, т. 58, стр. 150 сл.; т. 2, стр. 287–293; германская: Die Grosse Politik, т. 14, ч. I; английская: British documents on the origins of the War, т. I, стр. 1–42. — Ряд документов пространно пересказан у Глинского (Пролог русско-японской войны Пгр., 1916, стр. 42–63); рассказ Витте — в «Воспоминаниях» (т. Т, стр. 107–121.) — Подробный анализ фактической стороны дела на основании и неизданных документов дан нами: Россия в Маньчжурии, стр. 129–209. — Ср. также: В. Аварин. Империализм в Маньчжурии, I, M. — Л., 1934, стр. 33–37. — Кр. архив, т. 46, стр. 125 (отзыв Ванновского, предшественника Куропаткина по военному министерству: в Порт-Артуре «нельзя удержаться, потому что его нельзя укрепить со стороны материка, а в случае войны флот наш будет там заперт без возможности выйти в море»).
87 Россия в Маньчжурии, стр. 139–160.
88 Там же, стр. 160–177.
89 Там же, стр. 206–207; тем временем и военное министерство взяло в свои руки организацию корейской армии через русских военных инструкторов (Б. Б. Глинский, цит. соч., стр. 69; British documents on the origins of the War, I, 26).
90 Россия в Маньчжурии, стр. 180–191.
91 На пространстве всей береговой линии от порта Инкоу (к западу от Ляодунского полуострова) до устья Ялу на границе Кореи по благоусмотрению русского правительства.
92 Россия в Маньчжурии, стр. 191–203, в частности, стр. 200, прим.: у германского посла в Лондоне сложилось впечатление, что в Лондона-хорошо понимали, что дело было для России вовсе не в Порт-Артуре и Сиб. ж. д., а в том, чтобы «наложить руку на весьма значительную часть-Китайской империи и выключить ее совсем из мирового торгового оборота», а английский канцлер казначейства Хикс-Бич заявил в парламенте: «правительство твердо решило любой ценой и, если нужно, силою удержать китайский рынок открытым для себя», образ же действий России относительно Порт-Артура Сольсбэри находил «до сих пор» (т. е. уже после ввода туда русских судов) «корректным».
93 Россия в Маньчжурии, стр. 201–208. — См. приложение 10, 11 и 12.
94 Там же, стр. 205, прим., и 209, прим. — Для Германии центр тяжести здесь был в том, что, как выразился Вильгельм в письме к Николаю, «мы вдвоем будем хорошими стражами при входе в Печилийский залив», что он и поспешил еще в конце декабря запечатлеть в посланном Николаю собственноручно набросанном для него рисунке, «представляющем символические фигуры России и Германии, стоящие на отражена берегу Желтого моря для проповеди евангелия, истины и света на Востоке» (Переписка Вильгельма II с Николаем П. ГИЗ, 1923, стр. 22–23, письма от 4 I и 28 III 1898 г. — Ср. также: Кр. архив, т. 58, стр. 152). — После входа русских судов в Порт-Артур английское правительство, вступив в решительную борьбу за китайский заем в самом конце декабря 1897 г. и поведя ее в Пекине, выступило в Петербурге с предложением широкого общего соглашения с Россией по всем вопросам, связанным с их интересами в Китае и в Турции в начале января ст. ст. 1898 г., причем распорядилось нащупать почву прежде всего у Витте, предложив ему на первых порах «далеко идущее содействие русским коммерческим предприятием на севере Китая» (British documents, I., стр. 5, телеграмма Сольсбэри 17 января 1898 г.). Разговор английского посла О'Конора с Витте состоялся 23 января, когда Витте «не оставил еще надежды на то, что Китай откажется от английского займа и вернется к русскому предложению займа». Витте приветствовал «союз» с Англией и готов был «поддерживать» англичан в долине Янцзы, если Англия не будет препятствовать русским притязаниям «на севере», в Гансу, Шаньси, Шенси и Чжилийской провинции. Витте при этом впервые перед англичанином поставил вопрос, «что скажет Англия, если русская оккупация Порт-Артура окажется перманентной», и «хотел выведать, как далеко пойдет английское правительство с Россией» (там же, стр. 7). Развивая дальше переговоры об общем соглашении с Муравьевым, Ламсдорфом и царем через О. Конора, Сольсбэри через Макдональда в Пекине продолжал энергичный натиск на Ли Хунчжана ради заключения займа на условии признания ряда новых привилегий Англии в Китае и неотчуждения долины Янцзы, и поставил русскую сторону перед совершившимся фактом заключения займа в тот момент, когда она готовилась дать формальный ответ на оформленное к тому времени в специальном меморандуме широкое предложение Англии (там же, стр. 12, меморандум 12 февраля, и стр. 16, телеграмма О'Конора от 3 марта 1898 г. о «великом разочаровании» царя по поводу известия о состоявшемся английском займе). Так как русская сторона уже была официально посвящена в условия этих англо-китайских переговоров и уже готова была отступиться от своей большой программы монополий в Маньчжурии и Монголии, то в ответ на упомянутый общий меморандум, в качестве контртребования она и предъявила притязание на аренду портов Артура и Даляньваня, что для английской стороны не могло быть неожиданностью, после того как даже сам Витте с самого начала переговоров поднял этот вопрос. Английское правительство прибегло к этому грубому приему, чтобы отрезать всякую возможность поворота в Петербурге в сторону большой программы, и не могло не сознавать, что после этого афронта никакие силы не удержат царскую дипломатию от этого контртребования.
95 Кр. архив, т. 54–55, стр. 65. — Россия в Маньчжурии, стр. 209–39. — См. приложение 13.
96 Россия в Маньчжурии, стр. 242–245.
97 Изв. мин. иностр. дел, 1914, кн. IV, прил. стр. 62. — Письмо Витте Муравьеву от 6 мая 1899 г. в деле № 10 3 отд. Канц. мин. фин. Центр. Гос. ист. архив в Ленинграде). (В дальнейшем указываются только номера архивных дел).
98 Там же, стр. 80 (помета Витте на докладе Куропаткина 1900 г.).
<< Назад
Вперёд>>
