Вторая туча, разразившаяся в 1900 г. над плацдармом русского империализма в Китае, в виде боксерского восстания, надвигалась в те же годы параллельно с описанной сейчас первой, можно сказать, совсем на глазах у царской дипломатии.
Накануне боксерского восстания русский империализм, по вложенному в дальневосточные рынки капиталу, занимал третье место в ряду своих конкурентов. Им было вложено уже 144.2 млн руб. — против 379.8 млн руб., затраченных Англией (частью совместно с Германией, в лице Немецко-Азиатского банка, участвовавшего в английских займах), и 225.8 млн руб. французских вложений в китайские займы.117 По одним только предприятиям общества КВжд это составляло не более половины всей суммы предусмотренных расходов. Возмещение же их, не говоря уже о чистом доходе, было еще очень далеко и стояло всецело в зависимости от того, каковы будут условия эксплоатации этих предприятий в сложной международной обстановке, создавшейся во второй половине 90-х годов и никак не сулившей спокойного течения событий прежде всего в самой Срединной империи.
Никогда еще в таком виде и масштабе, как в эти годы, не вторгался империализм на китайскую территорию с такой последовательной настойчивостью и наглым пренебрежением к национально-политической «независимости» и «неприкосновенности» этой страны. Сотни тысяч квадратных километров отхватывались и попадали в новую кабалу к иностранцам, под предлогами «дружбы» и «компенсаций» на началах (безденежной) «аренды»: Формоза, Пескадоры, Корея, Ляодун, Вэй-хай-вэй, Шаньдун, Гуанчжоувань (1895–1898), не считая ряда «полос отчуждения» под железные дороги, городских и притом лучших участков — «концессий», на праве экстерриториальности, лесных участков и площадей горнопромышленной эксплоатации. Пекинское министерство иностранных дел обратилось в эти годы не то в биржевую, не то в нотариальную контору, где постоянно толпился дипломатический люд в сопутствии толмачей, часами, днями, неделями торгуясь и обсуждая всякие сделки, сверяя и подписывая договоры и соглашения, тарифные схемы и списки пограничных столбов и пунктов, повышая голоса, впадая в «возбуждение» и щеголяя оттенками «серьезных представлений», «категорических заявлений», «решительных требований» и всяких «угроз».
Даже Италия, с некоторым опозданием против других (в 1899 г.), сунулась туда с заявкой на уступку ей тоже особого порта (Санмунь), не имея чем ее поддержать, и это был едва ли не единственный китайский дипломатический триумф в национальном масштабе, когда пекинское правительство попросту не ответило на итальянскую ноту. Немудрено, что этот натиск «иностранных чертей» порождал панику и озлобление в феодальной верхушке маньчжурской династии, форсировал национально-буржуазное движение и поднимал грозное брожение в народных массах, дававшее себя знать в нарастании спорадических вспышек и отдельных террористических актов и к весне 1900 г. принявшее характер подлинно народного восстания (так наз. «боксерского»).
Что касается, при этом, России, то здесь заметно все складывалось не в ее пользу. Основной факт, определивший положение, — это поворот японской политики всем фронтом на систематически проводимое, организованное «сближение» с Китаем: не только дипломатическое, а и политическое в широком смысле. В основу его японская сторона (в частности и Ито, виднейший политический деятель буржуазной Японии, премьер-министр эпохи китайской войны) уже тогда клала «расовую» идею — о соединенной самозащите «желтой расы» от европейской опасности и предлагала «помощь» в организации дела неотложно необходимых Китаю реформ, военной и финансовой. Но и в широкой культурно-политической сфере учрежденное в 1898 г. японское общество «Тоадобун», ставившее ближайшей целью «улучшение испорченных войною отношений между Китаем и Японией», немедля приступило к организации японских школ в ряде китайских городов и поставило дело приема и устроения приезжающих в Японию китайцев. Кроме школ, в Китае общество взяло на себя и издание нескольких газет. Делались первые шаги к введению японских офицеров в китайские войска в качестве инструкторов и японских советников в различные административные учреждения, а также к командированию японцев в Китай для изучения языка.118 Это было начало той программы широчайшего проституирования национального развития китайского народа, которую японский империализм клал в основу своей политики создания Азиатской империи на началах жесточайшей эксплоатации китайских масс — под лозунгом «взаимопонимания», «дружбы» и т. п.
А наряду с японским в эти годы росло и английское влияние в Пекине, в результате прежде всего ослабления позиций русской дипломатии. В этом смысле все три русские акта 1898–1899 гг.: 1) аренда Порт-Артура с отказом перед лицом английских угроз от монголо-маньчжурской программы-максимум, 2) англо-русское соглашение о разграничении сфер с вынужденным признанием английских южно-маньчжурских железных дорог и 3) русское требование о концессии на железную дорогу к Пекину, вконец возмутившее китайцев и отвергнутое ими, — все это были гири на английскую чашу весов.119
Ничего идиллического не было и с постройкой маньчжурской, особенно южной, дороги: враждебные вылазки со стороны местного населения шли хронической чередой, при равнодушном в лучшем случае отношении китайских властей, а иные административные назначения в Маньчжурию из центра обнаруживали не лучшее настроение и самого пекинского правительства. Это значило, что за выбытием в 1898 г. из состава центрального правительства Ли Хунчжана, поплатившегося за проведенные им уступки Ляодуна и Шаньдуна, для России в отношении ее маньчжурского предприятия исчезла единственная верная точка опоры в Пекине и рвалась нить, в свое время связавшая судьбы дороги — посредством взяток — с покоями самой императрицы Цзы-Си, которая поддавалась теперь все больше японскому влиянию и завела даже особый шифр для непосредственных сношений с микадо. До формального союза, насколько известно, здесь не дошло. Но это совпадало теперь с первым империалистическим успехом известной японской пароходной и горнопромышленной фирмы Мицуи, получившей (1899) железнодорожную концессию и угольные копи в китайской провинции Фуцзянь, напротив. Формозы.120
Таковы были неблагоприятные симптомы для дальнейших планов русской империалистической, банковской политической линии на Дальнем Востоке к моменту организованного выступления ее домашних феодальных врагов в лице «безобразовской шайки».
А каковы были ее перспективы на мировой арене империализма? Основной факт здесь — начавшаяся осенью (9 октября) 1899 г. в Южной Африке англо-бурская война, на долгое время выведшая этого главного противника из строя на всех прочих участках борьбы. Не говоря о единодушном бурофильском настроении широчайших общественных кругов на всем земном шаре, война эта возбудила аппетиты политических и деловых кругов всего империалистического лагеря английских конкурентов, пытавшихся использовать благоприятный момент в свою пользу.
Нечего и говорить, что и царь теперь впился в «английские газеты» (не веря своим), «ежедневно» «перечитывая все подробности» хода войны «от строки до строки» и затем делясь с другими за столом «своими впечатлениями» (интимное письмо Николая к сестре 21 октября 1899 г.). Его увлекала перспектива: а что, «если поднимется восстание остальных буров... что тогда будут делать англичане со своими 50 тысячами... откуда Англия возьмет свои подкрепления — не из Индии же?». И ему было «приятно сознание что только в моих руках (подчеркивал сам он, — Б. Р.) находится средство вконец изменить ход войны в Африке. Средство это очень простое — отдать приказ по телеграфу всем туркестанским войскам мобилизоваться и подойти к границе. Вот и все. Никакие самые сильные флоты в мире не могут помешать нам расправиться с Англией именно там в наиболее уязвимом для нее месте». Это были его «самые излюбленные мечты» и он не мог «удержаться, чтобы не поделиться ими» с сестрой. Но пока (это писалось на 13-й день от начала военных действий) — «время для этого еще не приспело», так как «мы недостаточно готовы к серьезным действиям, главным образом, потому, что Туркестан не соединен пока сплошной железной дорогой с внутренней Россией». И ему оставалось только «всячески натравливать на англичан» германского своего собрата. Этим он при первом случае и занялся и потратил на это «целый день» — во время остановки проездом через Германию в Потсдаме (Вильгельм, впрочем, и сам знал, что взять с англичан, и остановился на покупке Самоа в Тихом океане).121
Действительно, вопрос об Оренбург-Ташкентской дороге незадолго до того был выдвинут (не без поддержки французов, столкнувшихся с Англией в Африке, вокруг Фашоды) и не вышел еще из стадии споров о ее направлении (Оренбург — Ташкент или Александров-Гай — Чарджуй). Но это не могло помешать «излюбленным мечтам» искать себе выхода и на любом другом участке русско-английского фронта империализма, тем более, что наемные британские войска в Африке продолжали терпеть поражения. Мы видели, какую отдушину подобным мечтам готовили в это же время по адресу «английского» «пройдошества» безобразовцы. И собственно на бюрократический аппарат, на правительственную дипломатию больше оказывала давление теперь феодально-рептильная общая пресса и близкое к нему «общественное мнение» столичных «салонов», чем сам «хозяин», ублажавший себя конспирированием своего «анонимного» участия в корейском промышленном учредительстве даже от собственных министров. Но и аппарат не дремал и успел кое-что провести в интересах русского военно-феодального империализма в целом.
Положение, достигнутое царской дипломатией к январю-февралю 1900 г., рисуется в следующем виде. На англоафганском фронте (куда, и стремились «мечты») было ликвидировано данное Россией в 70-х годах обязательство не вступать в прямые, минуя Англию, сношения с Афганистаном, и сделано это простым односторонним заявлением в Лондоне через русского посла. На турецком — ввиду полученной немцами концессии на сооружение Багдадской ж. д., турецкому правительству предъявлено требование «об отграничении определенного района по южному берегу Черного моря, в пределах коего ни одной иностранной державе не будет даваемо ни железнодорожных, ни иных концессий» (исполненное в том же году в форме специального обязательства султана) и предположено «заручиться обязательством Турции не укреплять Босфора». Это требование показалось «непонятным» даже русскому морскому министру, потому что оно могло способствовать только укреплению этого заветного пункта. А так как Англия отступилась теперь от Багдадской дороги в пользу немцев, явно рассчитывая столкнуть в Турции Германию с Россией, — начаты дружественные переговоры в Берлине о признании русских претензий в будущем на «фактическое занятие Босфора», для которого сейчас, по единогласному мнению всех царских министров, у царизма попрежнему нехватало технических средств. В Персии, где русский империализм, обгоняя английский, последнее время выступал в банковской (1897) и акционерной форме (напр., русско-персидское горнопромышленное общество 1897 г. и персидское страховое и транспортное общество Л. С. Полякова с 1892 г.), наметился теперь переход к политике совсем дальневосточного типа. Возобновив, правда, и на следующее 10-летие (1900–1910) обязательство шаха не строить железных дорог, русское правительство получило разрешение (и уже командировало инженеров) производить изыскания на персидской территории, с целью сомкнуть свою закавказскую ж.-д. сеть с будущей персидской. А первый заем в 22 1/2 млн руб., предоставленный через банк персидскому правительству в начале 1900 г., обеспечивался почти всеми его таможенными доходами.122 Как видим, Персия намечалась теперь, как сфера вывоза капитала, а для полноты параллели, намечалось и «доверительное предупреждение» правительству шаха, что если Англия покусится на какой-либо порт в Персидском заливе, то и Россия не остановится перед «восстановлением своих интересов в Персии», т. е. тоже возьмет себе там порт.123
На Дальнем Востоке царская дипломатия заняла теперь позицию «полного воздержания» от каких-либо «решительных действий». Муравьев считал, что «только укрепившись прочно в Порт-Артуре и связав его железнодорожной ветвью с Россией, можно будет твердо ставить свою волю в делах Дальнего Востока и, если потребуется, поддержать их силой», а пока этот недавний успех сам по себе уже представляет «в области истории» достаточно «выдающееся, исключительное событие».124
Таковы были практические выводы и выгоды, извлеченные царской дипломатией из положения, создавшегося в международных отношениях вследствие англо-бурской войны.
* * *
Между тем экономические перспективы русского капитализма определялись тем фактом, что он вступал теперь в полосу жестокого финансового и торгово-промышленного кризиса. Еще в конце 1897 г. Ленин писал: «в настоящее время мы переживаем, видимо, тот период капиталистического цикла, когда промышленность «процветает», торговля идет бойко, фабрики работают во-всю и, как грибы после дождя, появляются бесчисленные новые заводы, новые предприятия, акционерные общества, железнодорожные сооружения и т. д. и т. д. Не надо быть пророком, чтобы предсказать неизбежность краха (более или менее крутого), который должен последовать за этим «процветанием» промышленности «.125 И вот в конце 1899 — начале 1900 г. «крах наступил — такой крутой, какого еще Россия не видывала».126
В интересующий нас момент налицо были только первые сигналы кризиса, в виде падения ряда дивидендных бумаг и вздорожания денег, да двух крахов (Дервиза и Мамонтова), на которые министерство финансов отвечало организованным вмешательством через аппарат государственного и частных банков, официально отвергая мысль об «общем торгово-промышленном кризисе». Здесь угрожало уже чем-то более серьезным, чем от деревенских голодовок, по поводу которых царские министры (напр. министр внутренних дел Горемыкин, в 1898 г.) позволяли себе отзываться: «охота вам думать о корме для этих скотов».127 Здесь угрожало потрясением всей капиталистической экономики царской России, потрясением внешнего кредита и финансовой «мощи», угрожало приостановкой темпов и сужением масштабов капиталистического развития, взятых «системой» Витте, при которой «в России всесилие капитала сливалось с деспотизмом царизма»128, а судьбы самодержавия тугим узлом связывались с судьбами мирового империализма.
Что за всеми этими потрясениями скрывается громадный шанс революции, об этом речи пока не было. В борьбе против нее можно было пока ограничиться отпуском 500 тыс. руб. ежегодно на содержание (заведенной в 1899 г.) фабричной полиции из расчета 1 городовой на 250 рабочих, всего 2500 полицейских.129 Затем, можно было строить расчет на усиление регулирующей роли фабричной инспекции и обезвредить министерство внутренних дел, своим вмешательством грозившее перепутать карты этой хитрой политики министра финансов (в 1899 г. Витте и удалось провести в министры внутренних дел свою креатуру — Сипягина, скандального ресторанного пьяницу и всеми признанного тупицу, стопроцентного крепостника, которого Витте, однако, ничего не стоило крепко держать в своих руках, перейти с ним даже на «ты»).130 Наконец, вырвавшемуся на улицу в 1899 же году массовому студенческому движению правительство противопоставило угрозу сдачи в солдаты — нелепая мысль, которую подал, кстати сказать, тоже Витте.131 Но в области внешней политики уже первые, верхушечные, явления кризиса грозили затруднениями дальневосточным предприятиям царизма, поскольку они строились в расчете на вывоз туда капиталов и требовали бесперебойного финансирования для завершения их в срок.
* * *
Против всех перечисленных выше дипломатических шагов, предпринятых русской дипломатией во время англо-бурской войны, Витте не возражал — лишь поскольку они в близком будущем не требовали новых расходов. Но Англия все глубже увязала в африканских делах, петербургская биржа не отмечала никаких перемен к лучшему, окончательно выяснилась «невозможность пользоваться иностранными капиталами» в текущем (1900) году, и не было, конечно, никаких гарантий, что Индия и Босфор, на которых сходились «излюбленные мечты» Куропаткина и Николая, не всплывут как-нибудь под угодливым пером «куртизана» Муравьева, как всплыл из-под него в свое время и Порт-Артур. Жалуясь на это в частном разговоре, в апреле 1900 г., с Половцовым, Витте ясно видел, что силы японцев «сегодня таковы, что в случае объявления нам войны мы не могли бы удержать Порт-Артура», и уповал только на то, что все та же бурская война «задерживает неприязненные в отношении нас действия японцев».132
Идеальным выходом из создавшегося положения для русского царизма было бы при полном штиле и при закрытом занавесе довести оборудование маньчжурского плацдарма во всех отношениях до конца.
Однако китайские события 1900–1901 гг., переплетаясь с развитием кризиса, спутали карты царской дипломатии и поставили петербургских дипломатов перед искушением «укрепить полное влияние» царизма в Маньчжурии и наглухо «закрыть дверь» туда иностранному капиталу.
117 Из справки, составленной в министерстве финансов (дело № 120).
118 Б. Б. Глинский, цит. соч., стр. 90 сл.
119 Там же, стр. 87 сл.
120 Там же, стр. 94.
121 Кр. архив, т. 63, стр. 125 сл. (письмо Николая к сестре 21 октября 1899 г.).
122 Кр. архив, т. 18, стр. 4 сл. (доклад Муравьева 25 января 1900 г.) — М. Л. Томара. Экономическое положение Персии, стр. 102. — Цит. статья П. Лященко в Энцикл. словаре Граната. Вывоз хлопчатобумажных тканей туда составлял к 1900 г. 44%, тогда как в Китай вывозилось всего 30°/о из общей цифры русского вывоза в 324 тыс. пудов.
123 Вскоре наметился и тот порт «на Индийском океане», к которому устремился русский империализм в Персии — Чакбар (Documents diplomatiques francais, III, № 410, депеша Бомпара 28 VIII 1903). — Русско-японская война. Изд. Центрархива, 1925, стр. 36: Куропаткин в 1903 г. возражал против затеи с Чакбаром, что это будет «повторением» истории с Порт-Артуром.
124 Кр. архив, т. 18, стр. 28 (доклад Муравьева 29 февраля 1900 г.).
125 Ленин, Соч., т. II. стр. 186.
126 Ленин, Соч., т. IV, стр. 164.
127 А. В. Богданович. Три последних самодержца. Л., 1924, стр. 219.
128 И. Сталин. Вопросы ленинизма. Изд. 11-е, стр. 4. — Уже в 1900 г. сберегательные кассы потерпели убыток в 11 млн. руб. ввиду необходимости переоценки портфеля ценных бумаг, повлекшей за собой списание со счетов 12.8 млн руб. Вследствие этого, напр., запасный капитал сберкасс снизился сразу с 21 млн. руб. до 9 млн. руб. (Отчет по делопроизводству Государственного Совета за сессию 1902–1903 гг. т. I, стр. 520).
129 Отчет по делопроизводству Гос. Совета за сессию 1898–1899 г., сгр. 660 сл.
130 Витте. Воспоминания, т. I, стр. 135 сл. — Кр. архив, т. 18, письма Витте к Сипягину. — А. В. Богданович, цит. соч., стр. 248. — Кр. архив, т. 3, стр. 109 и 88: Сипягин «глупец», «не любит общих вопросов» (отзыв Половцова).
131 Кр. архив, т. 3, стр. 136.
132 Кр. архив, т. 18, стр. 22 (письмо Витте Муравьеву от 10 февраля 1900 г.). — Кр. архив, т. 46, стр. 122 и 127.
<< Назад
Вперёд>>
