В середине мая 1900 г. в Петербурге получилось известие о том, что весь дипломатический корпус и иностранная (европейская) колония, насчитывавшие в. Пекине не менее 1000 человек, оказались под непосредственной угрозой расправы со стороны восставших боксеров, что железнодорожное сообщение между Пекином и Тяньцзинем, куда легко было бы высадить международный десант, прервалось, что посланники обратились к своим правительствам с просьбой о «принятии мер к их освобождению», а английский посланник «доверительно ходатайствовал» даже о спешной высылке русского десанта из Порт-Артура, где Россия держала гарнизон в 12 000 чел.
Муравьев тотчас же предложил Николаю разрешить отправку в Тяньцзинь 4-тысячного отряда, «во избежание опасности вызова в охранительных целях японских или иных иностранных войск». Но ближайшие же дни показали, что дело не может свестись к тому, чтобы улучить момент и, под предлогом легкой и быстрой охранительной операции установить «монополию своей военной силы» в Пекине для подкрепления, как мы отметили, сильно пошатнувшегося политического положения царизма при богдыханском дворе.
«События в Китае» разрастались и «принимали крайне опасный характер», на сторону боксеров переходили китайские войска, и перед иностранным вооруженным вмешательством явно выступала перспектива «подавления распространяющегося восстания, известного рода насилия и борьбы с правительственными войсками, что почти равносильно открытию военных действий против Китая». II (4 июня) Муравьев, исходя из «глубокого убеждения в том, что задача России на Востоке совершенно расходится с политикой европейских государств», склонил Николая к следующему решению: 1) «отнюдь не добиваться для России командования соединенным отрядом», который, кстати сказать, англичане предложили было попросту заменить 30-тысячным японским корпусом, но не получили согласия Германии, и который должен был составиться из войск всех империалистов, не исключал Японии и Америки, и 2) «не нарушая согласных действий с прочими европейскими отрядами», ограничить задачу русского 4-тысячного отряда «охранением безопасности миссии, ограждением жизни и имущества русско-подданных» и «поддержанием законной власти в борьбе с революцией» в расчете, что присутствие русского отряда «не позволит державам приступить к каким-либо политическим предприятиям без нашего согласия».133
Эта формула, отводившая России в пекинской операции роль рядового участника и зоркого наблюдателя, всецело была усвоена и преемником Муравьева (ум. 8 июня 1900 г.) гр. Дамсдорфом, который, впрочем, сам, в качестве товарища министра, и подсказал ее своему совершенно растерявшемуся шефу. Царская дипломатия и дальше ни в чем не хотела «связывать» свою «свободу действий» и ставила себе с самого начала задачей, независимо от других империалистов, возможно скорее «возобновить добрые отношения» с правительством маньчжурской династии. Лично Николаю, при этом, предоставляюсь вволю тешить себя мыслью (и писать в резолюциях), что «всего более способствовали возбуждению ненависти китайцев к европейцам», «вместе с коммерческими притеснениями», «миссионеры» и что «эти, господа — корень всего зла», как ширма для «бесстыдного эксплоатирования массы народа в Китае святым именем Христа». А дипломатический аппарат между тем неукоснительно работал над полным изолированием России, последовательно отклоняя германские, английские и даже французские предложения вступить в формальные соглашения о совместных действиях при ликвидации китайской войны.134
За всем этим у Витте и Ламсдорфа, которого он же и провел в министры иностранных дел, стоял не только страх за судьбу маньчжурских капитальных вложений, если бы восстание перекинулось и в этот район. Здесь был прямой расчет выйти из-под удара «мирными» средствами — подкупив местную администрацию и старого русского друга Ли: Хунчжана, вновь выплывавшего на поверхность в качестве уполномоченного по ведению переговоров с империалистами и первым делом лично обратившегося к Витте за помощью и указаниями, как быть. И, свято веруя в силу миллиона, дипломатия российского империализма поставила свою ставку целиком и полностью на испытанное корыстолюбие Ли Хунчжана, Это было испробованное уже средство, но оно должно было подействовать, конечно, не сразу, потому что было связано с посылкой в Китай, для личных переговоров и соответственных финансовых действий, директора Русско-Китайского банка князя Ухтомского, раз уже исполнявшего подобную миссию, при попытке Витте провести банковскую программу в Маньчжурии летом 1897 г. втайне от министерства иностранных дел, — и сроки здесь измерялись месяцами.135 Как увидим, средство это оказалось не таким уж надежным, каким оно представлялось тогда в Петербурге.
Ближайший расчет правительства не оправдался, и движение боксеров к середине июня перебросилось уже и в Маньчжурию, после чего железная дорога оказалась разрушенной чуть ли не целиком, и Витте самому пришлось просить о вводе русских войск на всю территорию дороги (26 июня). Это повлекло за собой мобилизацию до 150 тыс. человек и форменную оккупацию к осени 1900 г. всей Маньчжурии, — и тем не менее русская дипломатия не отказалась от занятой ею сепаратной позиции.
Был тут, правда, момент, когда военно-феодальное естество самодержавия чуть было не взяло верх и не испортило всей игры Витте. Легкие победы русских войск над маньчжурскими повстанцами перенесли «излюбленные мечты», увлекавшие недавно Николая и Куропаткина к Индии и Афганистану, в этот новый район. Оба они принялись обсуждать создавшуюся ситуацию в военном плане, и в результате тайком от Ламсдорфа и Витте отдан был приказ (1 августа) русскому отряду в Тяньцзине с боем итти на Пекин? чтобы не отстать от двинувшихся туда англичан, американцев и японцев.136
Это шло вразрез с принятым уже Николаем планом предоставить расправу в собственно Китае немецкому главнокомандующему (генералу Вальдерзе), используя бешенство, в которое впал после убийства в Пекине германского посланника Вильгельм, рвавшийся «сравнять Пекин с землею» и придать делу характер «большого военного предприятия общего характера».137 Но этот военно-феодальный проскок немедля был ликвидирован нажимом Витте и Ламсдорфа в двух принятых и официально объявленных (12 августа) решениях: 1) эвакуировать Маньчжурию, «как скоро в ней будет восстановлен прочный порядок» и 2) немедленно удалить из Пекина не только русские войска, но и русское посольство, и приступить к переговорам с законным китайским правительством, «как только» оно «вновь примет бразды правления». И больше уже относительно собственно Китая в составе царского правительства разногласий не возникало, к выводу войск из Пекина было приступлено в августе же (к великому возмущению особенно немцев), и к приезду Вальдерзе (октябрь 1900 г.) на Пекинском театре не было русских войск для участия в той вакханалии международных карательных экспедиций, которая прекратилась только в апреле 1901 г.138
Это провозглашение отказа от захвата Маньчжурии и обещания вывести оттуда свои войска было безусловно торжеством политики Витте и поражением Куропаткина, пока, конечно, только принципиальным. В дальнейшем Куропаткин всегда неохотно соглашался на вывод войск особенно из северной Маньчжурии и до последнего момента стоял за присоединение северной Маньчжурии к России по стратегическим, в первую очередь, соображениям. Надо, однако, сказать, что реального значения это разногласие не имело ни на одном из этапов последующей политики, которую вел Витте, и даже затухало по мере того, как этот генерал «с душой штабного писаря», питавший «личную слабость» и даже «нежность» к «большой фигуре» Витте, по-своему поддавался, как «сын старого земца», эволюции, происходившей теперь в земской среде, и все больше втягивался сначала в «Витте-Сипягинскую группу», а потом и в «триумвират» (Витте — Ламсдорф — Куропаткин), как называли с ненавистью безобразовцы те суррогатные элементы «кабинетности», которые удавалось протаскивать в аппарат самодержавия под своим главенством «всесильному» Витте.139 Фактически Витте в дальнейшем до самого дня своего падения и сосредоточивал в своих руках пружины и нити всей дальневосточной политики царизма — с момента безграничного подчинения себе ведомства иностранных дел в лице первоклассного дипломатического техника, каким был Ламсдорф с его многолетним бюрократическим опытом и вышколенным при Александре III полным отсутствием вкуса к инициативе. А такие, казалось бы, противоречивые у Витте сближения, как с Сипягиным или Куропаткиным, или Победоносцевым или даже моментами с Плеве, возможны были здесь потому, что самый «империализм» Витте в сущности никогда и не скидывал бюрократического вицмундира.140
133 Доклад Муравьева 4 июня 1900 г.: Кр. архив, т. 14, стр. 14 сл. — Разрядка моя, — Б. Р.
134 Кр. архив, т. 14, стр. 31.
135 Россия в Маньчжурии, стр. 249–260.
136 Кр. архив, т. 18, стр. 37.
137 Россия в Маньчжурии, стр. 255.
138 Там же, стр. 259–260.
139 Дневник Куропаткина. Кр. архив, т. 2, стр. 26, 68, 11.
140 Ленин (Соч., т. XIX, стр. 272) называл русский империализм здесь «военно-бюрократическим».
<< Назад
Вперёд>>
