Еще в 1894 г. Ленин со всей определенностью отмечал: «Особенно внушительным реакционным учреждением, которое сравнительно мало обращало на себя внимание наших революционеров, является отечественная бюрократия, которая de facto и правит государством российским. Пополняемая, главным образом, из разночинцев, эта бюрократия является и по источнику своего происхождения, и по назначению и характеру деятельности глубоко буржуазной, но абсолютизм и громадные политические привилегии благородных помещиков придали ей особенно вредные качества. Это постоянный флюгер, полагающий высшую свою задачу в сочетании интересов помещика и буржуа».141 И в 1903 г. Ленин не считал возможным «удивляться тому, что классовое происхождение современных политических групп в России затемняется в сильнейшей степени политическим бесправием всего народа, господством над ним замечательно организованной, идейно сплоченной, традиционно-замкнутой бюрократии»142. Также много позднее Ленин напоминал, что «классовый характер царской монархии нисколько не устраняет громадной независимости и самостоятельности царской власти и «бюрократии «, от Николая II до любого урядника».143 Ясно, что и «империалистическая» тенденция, ярким представителем которой в составе этой бюрократии был Витте, на деле никогда, конечно, не могла выступать в реальной политике в своем «чистом» виде, лишенная своего феодального прежде всего сплетения. А субъективно у Витте она всегда выступала на службе и в интересах текущего дня романовской монархии. Когда еще в 1889 г. Витте впервые появился в бюрократических кругах столицы, там отмечали, что «на вид он похож скорее на купца, чем на чиновника» и что будто он кому-то прямо сказал, «что неужели тот думает, что чины и ордена соблазнили его покинуть юг; нет не то, а то, что здесь можно нажить деньгу».144 Нет спора, когда Витте менял независимое положение полновластного распорядителя крупнейшего частного общества Юго-западных ж, д., с 60 000 ежегодного дохода, на место директора железнодорожного департамента министерства финансов с 16 000 казенного жалованья, объективно это было уже вторым крупным шансом на усиление буржуазной тенденции в политике самодержавия, если первым считать управление предшественника Витте Вышнеградского, великого умницы и наглого биржевого игрока из подлинных разночинцев. Вышнеградский же и ввел Витте в петербургскую бюрократию, как специалиста-железнодорожника. Всего с год (1891) пробыв министром путей сообщения, Витте за смертью Вышнеградского, занял пост министра финансов и пробыл им целых 11 лет (1892–1903).
Это была, конечно, вовсе не такая уже аристократическая фигура, но и вовсе не такой уже разночинец, как его предшественник. Заглянем в его «Воспоминания»145 и увидим, что дело вовсе не в том, искренне ли Витте гордится или не гордится тем, что бабушка у него княгиня Долгорукая, или правда ли, что к нему перешел, в качестве родовой реликвии, крест якобы кн. Михаила Черниговского XIII в. Факт тот, что бабушка его, действительно, была кн. Долгорукая и что крест передавался из поколения в поколение; что незаметный служилый дворянин Юлий Витте, его отец, совершенно ассимилировался в большой родне своей жены; что Сергей (будущий министр) вместе с братьями и сестрами росли и питались влияниями среды этой родни в широкой, привольной для господ обстановке русского правящего Кавказа и крепостного дома о 84 дворовых слугах; что они помнили, как за романическую историю русские жандармы в один миг могли выдворить за пределы дома и Российской империи гувернера-француза, или как сами они безнаказанно на улице бросали грязью в своих гимназических учителей, ходивших учить их на дом. Столь же неоспоримо, что семья и Кавказ дали Витте, успевшему к университетским годам пережить материальное разорение семьи, довольно высокие связи (вроде Воронцова-Дашкова, Лорис-Меликова, ген.-губ. Одессы гр. Коцебу, или министра путей сообщения гр. В. Бобринского), к каждой из которых можно возвести непосредственно ту или иную кардинальную подробность жизненной карьеры Витте.
В столицу, а затем в бюрократическую среду Витте пришел (40 лет) отнюдь не в качестве выбившегося на поверхность своим упорством и трудом «проходимца», начавшего будто свою службу чуть ли не конторщиком мелкой железнодорожной станции.146 Он пришел туда первым теоретиком тарифного дела, автором первого «Общего устава российских ж. д.», вошедшего с некоторым шумом в русское железнодорожное законодательство, управляющим крупнейшего частного железнодорожного общества, при нем впервые развившего коммерческое движение до высокой доходности, и, как никак, одним из инициаторов «Священной дружины» и предсказателем (чуть не в глаза Александру III) технической неизбежности железнодорожной катастрофы при Борках, основательно перетряхнувшей Александра III со всей его семьей в 1888 г. В чопорный, кастовый «путейский» и вообще бюрократический мир столицы ворвалась глубоко штатская, головой стоящая выше его, самоуверенная и колючая, вполне сложившаяся и лично известная царю фигура крупного железнодорожного практика-дельца.
Барчук, считавший русский и французский языки одинаково родными, одинаково же владевший в совершенстве лошадью и «по-кавказски» и «по-кавалерийски», блестяще прошедший математический факультет в университетской атмосфере 60-х годов, и не чуждавшийся там юридических лекций, Витте был удержан роднею от профессуры по «несовместимости» ее «с дворянством». Не будучи инженером, Витте 28–29 лет от роду, в качестве начальника движения в архаических технических условиях провел мобилизацию железной дороги и переброску войск к румынской границе в 1877–1878 гг., на свой страх удачно пустив тогда в ход «американскую» систему эксплоатации паровозов и отправку груженых поездов «пачками». Витте не переставал чувствовать себя барином, соприкасаясь по работе с целой армией подрядчиков, поставщиков, клиентов-грузоотправителей, банкиров и денежных тузов и воротил железнодорожного мира в масштабе всего богатейшего тогдашнего «юго-западного края» с Киевом в центре. Вместе с «славянофильской» идеей взятия Константинополя и туманной симпатией к «общине», от которых он уже эмпирически отделывался во второй половине 90-х годов, Витте благополучно пронес через свое «независимое» положение крупного буржуазного дельца, нутряную, еще сословную, преданность монархизму, немедленно давшую обильные свежие ростки, как только он попал в министерское положение и в личную близость к Александру III. Но еще и раньше, в Киеве, он отдавал дань своему династическому инстинкту служилого дворянина в жалком дворце полуопальной, полупомешанной великой княгини (Александры Петровны), зачастую не видя ее и все же просиживая за картами целыми вечерами с ее фаворитом-попом (лишь бы во дворце) и изредка видал там ее сыновей (Николаевичей).
Зато «железнодорожные короли» для него были «пройдохами», и он «лучше пошел бы по миру», чем низкопоклонничать перед Блиохом так, как Выпшеградский: «и не потому, что он был еврей, а потому, что вся сила этих господ заключалась в кармане». Эта присказка о евреях встречается у Витте (в воспоминаниях) не раз в виде оговорки, что де в «самом» еврействе он не усматривает ничего «дурного»: оговорки, характерной для привычного ему круга мыслей его класса. Российский дворянин был все же ему ближе и больше по душе, чем российский же буржуа, особенно, новой формации 90-х годов. В интимной беседе на вершине своей карьеры (в 1903 г.) он как-то жаловался Куропаткину, «что ему вечно приходится возиться с кучей г... (золота) кругом все запачканные руки; в каждом деле, которое он проводит, он чувствует подозрительное к нему отношение: не хочет ли что сцапать». Он противополагает: с одной стороны, «мы, русские дворяне», «которым бог дал по самому рождению нашему особые привилегии», и, с другой «русские буржуа, которые не имеют того хорошего, того благородного, что встречается во многих русских дворянах, но зато в избытке имеют все то нехорошее, что дают излишества жизни, обесценение ценности чужого труда, а иногда и чужого сердца». Эти вторые, по мнению Витте, сравнительно с первыми, «в особенности» не заслуживают «покровительства монарха». И как российский же дворянин, Витте без внутренней ломки и труда, даже со вкусом, входит в роль «верного» и «прямого», несколько грубоватого на слова, «слуги своего государя» при Александре III, в обществе не чужаков, а и впрямь себе подобных.147
Когда понадобилось, у него оказались налицо в высшей мере все данные овладеть всеми средствами той «служебной эквилибристики», которая в сочетании с громадным практическим чутьем, лишенным и признаков какой-либо «теории», делала его непобедимым на бюрократической сцене.148 Когда он в 1893/94 г. открыл свою рискованную нашумевшую таможенную войну с Германией и одержал победу это было практическое чутье, за которым стояла, однако же, прямая поддержка Александра III. Когда он заказывал кому-то свою знаменитую записку «о самодержавии и земстве», где собрав) все аргументы в пользу конституции, высказался за самодержавие, это была «эквилибристика», чтобы свалить министра внутренних дел Горемыкина, вылезшего с ублюдочным проектом фальсифицированного земства для западных губерний, и посадить на его место своего Сипягина. Когда он в частном разговоре (с упоминавшимся выше Половцовым), заявлял: «я враг по принципу, с детства мною усвоенному, враг всякого конституционализма, парламентаризма, всякого дарования политических прав народу» ему, действительно, можно поверить.149 Ему можно поверить даже тогда, когда он, после своей отставки (август 1903 г.), если правду рассказал в своих воспоминаниях известный Лопухин, б. директор департамента полиции, содействовавший разоблачению Азефа, намекал Лопухину на желательность физического изъятия Николая с тем, чтобы посадить на трон послушного ему Михаила.150
А в 1905 г. он не связал себя ни с одной из буржуазно-либеральных политических партий, а весь свой авторитет, опыт и способности потратил уже на широком «политическом» поприще на то, чтобы спасти, что еще было можно, для романовского самодержавия. Притворно укрываясь за Петра Дурново, на деле он руководил подавлением вооруженного восстания в Москве и других городах, посылал карательные экспедиции по всей стране и кончил тем, что заключил большой заем на иностранном рынке для «подавления революции», с необыкновенной настойчивостью проведенный и преподнесенный им самодержавию до созыва первой Государственной Думы.151 А когда все это было кончено, и его опять отвели в резерв оказалось достаточно одного слова того же Николая, чтобы он сел на свое «беспартийное» кресло в Государственном Совете и отказался от естественной мысли уйти в деловой банковско-промышленный мир, который принял бы его, разумеется, на любых условиях и в любой роли.152 Регулировать этот мир на службе самодержавию, в стиле «государственно-монополистического капитализма»153 это было одно. Оторваться от самодержавия и перейти целиком в этот мир это было другое. А все свое контрреволюционное дело в 1905–1906 гг. Витте проделал, на этот раз уже одинаково «сочетая» в нем «интересы помещика и буржуа», в качестве «слуги царизма», как бы ни старался он тогда «прикрывать» эту свою «роль».154
Таков был истинный руководитель империалистической политики царизма в роковой для нее момент военной оккупации Маньчжурии и ликвидации чудовищной (для того времени) всеобщей войны с Китаем.
141 Ленин, Соч., т. I, стр. 186, прим. — Разрядка моя, — Б. Р.
142 Ленин, Соч., т. V, стр. 356.
143 Ленин, Соч., т. XV, стр. 304.
144 А. В. Богданович. Три последних самодержца, стр. 102 и 160.
145 Витте. Воспоминания, т. III (охватывающий период от детства до смерти Александра III).
146 По предложению министра путей сообщения гр. Бобринского, Витте в шесть месяцев прошел, не задерживаясь и для проформы, ряд мелких должностей, вместо экзамена на инженера, получая по 200 руб. в месяц.
147 Борьба классов. Л., 1924, стр. 340. — Дневник Куропаткина. Кр. архив, т. 2, стр. 26.
148 Безобразов жаловался Николаю 31 января 1901 г.: «никакая борьба с Витте, создавшим себе доминирующее положение в среде своих коллег на почве служебной эквилибристики, невозможна» (Б. А. Романов. Концессия на р. Ялу. Русское прошлое, Пгр. 1923, № 1, стр. 103).
149 Кр. архив, т. 3, стр. 139. — Ср. почти стенографический отчет Бюлова о беседах с Витте в июле 1904 г., поразительных по своей откровенности со стороны Витте. Витте высказался здесь против резкого перехода в России от «ретроградного» образа правления к «чрезмерным либеральным уступкам»: «теперь можно было бы парализовать недовольство в России, если бы проявить больше терпимости по отношению к нерусским народностям и иноверцам, менее грубо третировать учащуюся молодежь, предоставить некоторую свободу печати и во внутреннем управлении заменить далеко идущую бюрократическую опеку хотя бы скромным самоуправлением. Если же под влиянием террористических актов верховная власть придет к мысли дать России конституцию, — это был бы конец России. Россия не вынесет конституции в европейском смысле слова. Конституция с гарантиями, парламентом и всеобщими выборами повела бы к анархии и взорвала бы Россию» (Die Grosse Politik, т. 19, ч. 1, № 6043).
150 А. А. Лопухин. Отрывки из воспоминаний. ГИЗ, 1923, стр. 73.
151 «Заем для окончательного подавления революционного движения» — так назвал русский заем 1906 г. Бюлов, см.: Кр. архив, т. 41–42, стр. 26. — Документы, относящиеся к заключению этого займа: Кр. архив, тт. 10 и 44; также в сб. «Русские финансы и европейская биржа в 1904–1906 гг.», изд. Центрархива, М., 1926, 269–321. — Ср.: Витте. Воспоминания, т. II, стр. 175 сл. и 272.
152 Витте. Воспоминания, т. II, стр. 306–307.
153 Ленин, Соч., т. XXI, стр. 186.