В январе — марте 1902 г. русский империализм «проиграл дело» в Маньчжурии. Это сразу же учли шанхайские спекулянты международного империализма, но в этом не хотели сознаться ни «автор маньчжурского вопроса», как не без некоторого основания называли Витте его враги, ни весь «паршивый триумвират» из «Ноздри», «Тетерьки», и «Головастика», как честили Витте, Куропаткина и Ламсдорфа безобразовцы в своем интимном кругу.294
Очень растревожила триумвиров одна маленькая брошюра («Маньчжурский вопрос. Посвящается С. Ю. Витте»), роскошно изданная в Берлине в мае 1902 г. Автор ее укрылся за псевдонимом Z. Но брошюру иначе нельзя было понять, как политико-дипломатический пробный шар, пущенный, вероятнее всего, из германского министерства иностранных дел и рассчитанный непосредственно на Николая и совсем узенький круг: брошюра вышла всего в 25 экземплярах. И вышла в мае — под самое ревельское свидание, которому Вильгельм придавал существенное политическое значение. Николая, значит, хотели настроить. Это был чуть не заговор: экземпляра брошюры не получил даже Ламсдорф. Он получил ее только на время от Витте и составил на нее «прекрасный ответ», как отозвался о нем Николай, прочитавший его, вслед за брошюрой, 19 июля 1902 г. Как видим всё успели подогнать чуть ли не к самому отъезду на ревельскую демонстрацию дружбы двух «адмиралов».295
Маньчжурский вопрос ставился в брошюре совсем наголову. Разбирая положение, создававшееся в Маньчжурии договором 26 марта 1902 г. об ее эвакуации, анонимный автор приходил к таким трем «практическим» выводам: 1) возвратить Китаю Порт-Артур, 2) присоединить за это крайний северный сегмент Маньчжурии, где и проложить железную дорогу между Сретенском и Благовещенском, и 3) продать Китаю КВжд целиком. Тогда Россия «вернулась бы разом на традиционный путь мирных и дружеских отношений к Китаю», «немыслимый при наличности маньчжурского вопроса». Неизвестный автор и сам не считал эти «выводы» «непогрешимыми» и допускал возможность иных «практических» выводов. Основной недостаток договора 26 марта 1902 г. автор видел в том, что договор этот не решал маньчжурского вопроса и оставлял вечно открытою возможность международных осложнений на почве сосуществования в Маньчжурии двух администраций и двух вооруженных сил — русской и китайской. Договор этот, кроме того, не посчитался с новой обстановкой, созданной англояпонским союзом и дающей Китаю «негласную опору наших постоянных и непримиримых врагов» (в последних словах и был яд: именно англо-японский союз и сделал необходимым подписание договора 26 марта). Посвящая свою брошюру Витте, как «автору маньчжурского вопроса», давшему «ему первый толчок», автор нарочито подчеркивал: «контракт 1896 г. о маньчжурских железных дорогах — Ваше личное дело». Автор, правда, соглашался «взять назад все сказанное», «если договор 26 марта является первым шагом обдуманного и твердого плана действия». А если нет (а царь то знал, что это был третий шаг в 14-месячной дипломатической борьбе за то, чтобы именно такого договора и не подписывать), то автор предлагал одно из двух: или «приобрести от Китая бóльшую часть Маньчжурии», или «отказаться от рискованной системы проведенных через чужую территорию стратегических линий, которые требуют целой армии для своей охраны». Здесь-то и был самый опасный яд, ибо выдвигалась альтернатива, понятная и маленьким детям: или начисто уйти, или «захватить». Ничего третьего брошюра не предлагала.
Окольным путем Николая подводили тут к мысли о неизбежности захвата Маньчжурии. Успехом же своей контрзаписки Ламсдорф обязан был эффектной ее концовке о «прямом безумии» мысли о возвращении Порт-Артура — что «советовать подобное решение могут только люди незнакомые с положением дел на Дальнем Востоке». В остальном возражения Ламсдорфа были выдержаны в стиле снисходительного обличения анонимного автора в невежестве и не шли дальше педантических, не всегда относящихся к делу, перепевов официальных деклараций и нот на тему о бескорыстии русской политики, «неизменном ее дружелюбии» и соответственно особом отношении к ней Китая. Выходило так, что договор 26 марта 1902 г. и был тем, к чему все время стремилась царская дипломатия и чего, в сущности все время якобы хотел и Китай, но чему мешали другие державы. И все оказывалось в порядке. Россия не «проигрывала» своего «дела» в Маньчжурии.
Между тем наступили «бурные времена, когда история России шагает вперед семимильными шагами, каждый год значит иногда более, чем десятилетня мирных периодов. Подводятся итоги полустолетию пореформенной эпохи, закладываются камни для социально-политических построек, которые будут долго-долго определять судьбы всей страны. Революционное движение продолжает расти с поразительной быстротой, — и «наши направления» дозревают (и отцветают) необычайно быстро».296 «В норму» ничто и не думало входить — вопреки ожиданиям Витте. Наоборот, отмеченное «дозревание направлений» по-своему начинало сказываться и в бюрократической верхушке царизма.
Как раз в это время Ленин указывал уже на то, что «революционное движение дезорганизует правительство не только прямо тем, что просвещает, возбуждает и сплачивает эксплуатируемые массы, но и косвенно тем, что отнимает почву у обветшалых законов, отнимает веру в самовластье даже у его кровных, казалось бы, присных, учащает «домашние ссоры» между этими присными, заменяет твердость и единство в лагере врагов раздорами и шатаниями».297 В монет, когда писались эти слова (№ 24 «Искры» от 1 сентября 1902 г., по поводу записки Витте «О пересмотре статей закона, карающих забастовки и досрочные расторжения договоров о найме и о желательности установления организаций рабочих в целях самопомощи»), к «политическому банкротству» присоединилось социальное банкротство монархии гг. Обмановых», выяснилось «банкротство его экономической политики» и «его разложение подвинулось очень далеко».298
В условиях этого «разложения» достаточно было случайного повода, чтобы вскрылся раскол в самой верхушке аппарата царизма. Выстрел Балмашова 2 апреля 1902 г., устранив из нее Сипягина, покончил с тем кустарным подобием кабинета, какое фактически удалось сколотить Витте, избавившись от Горемыкина и Муравьева и заменив их послушными Сипягиным и Ламсдорфом. Еще в январе этого года, когда Николай приказал Безобразову ликвидировать дело о Восточно-азиатской компании, тот попробовал в последний раз поискать соглашения с Витте — и тут «вполне убедился» в совершенной невозможности какого-либо соглашения и «сильно пал духом» (писал он Николаю): «хотя я глубоко ненавижу и презираю г. Витте и его систему, но должен как можно скорее уйти, чтобы не подвести тех, которые имели со мной дело, так как я — bête-noire Витте-Сипягинской группы». И объяснил, в чем тут гвоздь дела: «Никакая борьба» с Витте стала «невозможна» — «с назначением его председателем совещания по сельскому хозяйству» (18 января 1902 г.).299
Это была крупная победа буржуазной тенденции в недрах бюрократии, неудавшаяся, как рассказано выше, в 1898 г., а теперь достигнутая Витте посредством «бюрократической эквилибристики» — с помощью крепостника Сипягина. Проделано это было так, что все шло через Сипягина; якобы по его инициативе, и самая кандидатура Витте в председатели предложенного «совещания» («о нуждах сельскохозяйственной промышленности») выдвинута министром внутренних дел, а Витте только согласился на неожиданное предложение царя — хотя сам же и был истинным инициатором дела.
Но и себя не забыл Сипягин, и одновременно такая же бюрократическая «комиссия» была образована под его председательством для пересмотра крестьянского «положения: 19 февраля 1861 г.». Поставленный перед этим вторым, действительно, неожиданным для него фактом раздела единого вопроса по принципу: экономика — одному, политика — другому, Витте сразу же заявил царю, что 1) «сложение каких-либо казенных сборов» и «уменьшение бюджетных сил» — невозможно, 2) что поэтому он никакой «денежной помощи» сельскому хозяйству оказать не может, 3) что «понижение тарифных ставок» тоже невозможно, так как «это было бы похоже на то. если бы, имея двух сыновей, сечь одного, чтобы доставить удовольствие другому», 4) что единственное средство здесь — это «коренное изменение» положения крестьянства в области правовой и что именно для этого вопроса, повидимому, образована сипягинская «комиссия»: так при чем же тут еще и его «совещание»? В результате «горячей» сцены между двумя «доселе друзьями» в. присутствии царя, оба «сына» (помещик и буржуа) сохранили свои председательские звания с тем, что виттевское «совещание» будет обсуждать любые вопросы «во всей полноте» и заключения по ним будут «представляться» царю, а тот уже будет давать им «дальнейшее направление».300 И получилось нечто вроде пресловутой оговорки в договоре 26 марта 1902 г. об условности эвакуации: пока Сипягин на месте, Витте обведет его вокруг пальца и добьется своего. Как и там в Маньчжурии, пока он, Витте, будет вести торг с китайцами, эта оговорка не станет инструментом войны.
Но пока развертывалась работа «совещания» в Петербурге, а тем временем образовались и местные, губернские и уездные комитеты, и через них началась мобилизация вокруг столичного «совещания» либерально-буржуазных земских и городских элементов, Сипягин был убит, и на сцену явился Плеве. И вся бюрократическая затея Витте лопнула: на периферии под ударами административных воздействий и прямых преследований по линии министерства внутренних дел (и Витте подпал тут под обвинения в провокации), а в центре была вытеснена «комиссией», которая при Плеве и стала рабочим органом для разработки проекта нового положения о крестьянах. Этот проект вышел таким, что даже министр юстиции Муравьев, реакционная звезда не последней величины в романовской бюрократии, с ужасом говорил Куропаткину: «новый закон имеет в виду окончательно закрепостить крестьян, окончательно отделить их и уединить от всех прочих сословий, их хотят низринуть в бездну, у них будут свои власти, свой суд, свои законы... при отдаче проекта на суд общества поднялся бы крик негодования».301
Стоило теперь Плеве «соединиться» с «безобразовской шайкой», а это вытекало из всей предшествующей карьеры, которую Плеве строил на служении интересам феодальной реакции, Николаю же в личных переговорах с Вильгельмом нащупать новую точку опоры своему «самообольстительному самовластию» в сфере восточной политики и дать ход безобразовщине, — как роковая для самодержавия трещина оказывалась налицо. И на месте закулисной «кучки авантюристов» у дипломатического руководства царизма вырастал открытый внутренний фронт.
Дело теперь было не только в том, что никакая сила не могла в условиях глубокой экономической депрессии и весьма сомнительного международно-политического положения на Дальнем Востоке наводнить Маньчжурию капиталами.302 Относительно Персии, например, именно в эти кризисные годы не встретилось никаких затруднений к принятию на государственный бюджет основных частных предприятий.303 Дело было не только и в том, что после случившегося в Маньчжурии афронта триумвирату приходилось делать приятную мину при плохой игре и утверждать, что ничего особенного не случилось и что он и дальше знает, как и без войны обойтись и Маньчжурию от «наплыва иностранцев» спасти.304 А дело было и в том, что теперь обострилась борьба за власть, что, под натиском революции, классовые расслоения и перегруппировки, политически твердо оформившиеся только в огне 1905 года, превентивно получили здесь свое оформление в бюрократическом мире. «Зубр» (крепостник-помещик) открыто вместе с царем восставал здесь, пробуя отдавать приказания и все меньше предъявляя резонов, а выразитель буржуазной тенденции — Витте открыто шел в блок с либералом-помещиком (который давал себя знать даже и в Куропаткине), цепляясь за власть, и, пятясь и изворачиваясь, пытался на этот раз предъявлять и резоны.
294 Телеграмма Покотилова от 15 февраля 1902 г. в деле № 98. — Кр. архив, т. 17, стр. 79.
295 «Возражения на брошюру «Маньчжурский вопрос» в деле № 105.
296 Ленин, Соч., т. V, стр. 145.
297 Ленин, Соч., т. V, стр. 174.
298 Ленин, Соч., т. V, стр. 55 и 56.
299 Всеподданейшие доклады Безобразова 20 и 31 января 1902 г. в деле № 278.
300 Дневник Половцова. Кр. архив, т. 3, стр. 115–116.
301 Кр. архив, т. 2, стр. 84. — И. П. Белоконский. Земское движение. М., 1914, стр. 113–114.
302 Дневник Куропаткина, Кр. архив, т. 2, стр. 95 и 35.
303 Кр. архив, т. 56, стр. 56. — Ср. там же, стр. 49 сл. — О «чудесных подрывных работах» русской дипломатии в Персии, железнодорожных и телеграфных проектах там, об успехах русской торговли и т. п. доносил в Париж Бутирон 14 сентября 1901 г. (Documents diplomatiques, I, № 396). Цифры даем в итоге на 1905 г.: Учетно-ссудного банка (21 млн руб.), Энзели-Тегеранской и Хамаданской дорог и Энзелийского порта (10 млн руб.), Тавризской дороги (2 млн. руб.), Страхового и Транспортного общества (200 тыс. руб.), не говоря уже о займах и ссудах шаху (ок. 34 млн руб.), «почти вся сумма» которых находилась в «солидных руках» «императора и императорской фамилии» (по показанию Грубе, финансового агента в Персии).
