Описанное третье поражение царской дипломатии в борьбе за «укрепление полного влияния» России в Маньчжурии, произойди оно в условиях буржуазного парламентского строя, вызвало бы не только резкие запросы в палате, но грозило бы, вероятно, и «кризисом» кабинета. Нечто отдаленно подобное случилось теперь и в условиях «азиатского» режима царизма.
7 мая 1903 г. Николай созвал своих министров на совещание, где они впервые встретились с Безобразовым уже не в качестве «внештатного советника», а в качестве «статс-секретаря» «вне ведомств» (каковым он назначен был 2 мая). Это была фантастическая должность с функциями, до самого конца так и оставшимися неопределенными. Но все ж таки должность, — и в этом было первое торжество «нового курса». В чем состоял этот «новый курс», было разъяснено министрам тут же на совещании 7 мая. Им было разъяснено, во-первых, что сам по себе договор 26 марта 1902 г. означает «открытые двери» в Маньчжурию (это они и сами знали и только что потерпели фиаско, попытавшись их закрыть), а при открытых дверях иностранцы «скоро убьют те зародыши русской торговли: и промышленности, которые появились в Маньчжурии», «железная дорога и Русско-Китайский банк будут служить иностранным интересам, а деятельность их будет ограничена конкуренцией Шаньхайгуаньской железной дороги, уже находящейся в руках англичан, и отделений иностранных банков, которые, вероятно, будут открыты в Нючжуане и в Дальнем». Министрам было разъяснено, во-вторых, что если не отказываться от решения «не допустить проникновения в Маньчжурию иностранного влияния в каком бы то ни было виде» и если не отказываться «точно исполнить договор 26 марта», тогда необходимо «в минимальный срок и, не останавливаясь перед нужными расходами, поставить нашу боевую готовность на Дальнем Востоке в полное равновесие с нашими политико-экономическими задачами, дав очевидное для всех доказательство решимости отстоять наше право на исключительное влияние в Маньчжурии».324
Логически вопрос, таким образом, ставился совсем ясно и четко: или продолжение империалистической политики защиты интересов русского капитала, и тогда соответственная боевая готовность, или отказ от поднятия боевой готовности, и тогда соответственный отказ от прежней политики. Совсем, как в упомянутой выше берлинской брошюре.
Николаю, очевидно, казалось, что его министры не хотели ни понять этой альтернативы, ни сделать так, чтобы обогнать Японию по всем военным статьям до того, как она решится напасть. Но российский военно-феодальный империализм располагал пока на Дальнем Востоке 100-тысячной армией, разбросанной на огромном расстоянии (против быстро мобилизуемой 300-тысячной японской), значительно слабейшим флотом (114 тыс. тонн водоизмещения и 8500 чел. команды против 200 тыс. тонн и 15 тыс. чел. у японцев), при незаконченной железной дороге, на окончание которой требовалось не менее года работ, и недостроенном военном порте в Артуре. И министры сейчас тут ничего переменить не могли. Формально, словесно в «новом курсе» не было еще ни завоевательной войны, ни захвата, ни даже отказа от эвакуации. Практически — это была война, которую начнут японцы при малейшей попытке ускорения темпов боевой подготовки в России, как предсказывал Ламсдорф еще в 1901 г.325 Но никто из триумвиров и на этот раз не заикнулся отказаться от основного пункта программы — от политики закрытой двери в Маньчжурию.
Нечего и говорить, что Николай, точно так, как и Витте, не понимал, что японский милитаризм одною Кореей не удовлетворится. Теперь точно известно, что в июне 1903 г. он вполне примкнул к точке зрения Витте в корейском вопросе и согласился на то, чтобы уступить Корею японцам, и далее выражал потом удивление, отчего Розен в Токио не ведет соответствующих переговоров. Вопрос, конечно же, был в маньчжурской политике России — даром, что японскому правительству удалось втереть очки побывавшим в Японии в том же июне 1903 г. Куропаткину и генералу Вогаку, «что мы можем не опасаться столкновения с Японией относительно маньчжурских дел» и «что за Маньчжурию Япония воевать не будет».326
Нигде и никогда так ясно, детально и круто не был поставлен перед петербургской дипломатией этот вопрос, как и июньских депешах пекинского посланника Лессара и токийского Розена: как быть дальше с иностранцами в Маньчжурии? Лессар считал «безусловно нежелательным» ввоз иностранных товаров в Маньчжурию: но для этого, нужно было включить ее в русскую таможенную черту, что равно сильно ее присоединению, а это неосуществимо без войны. Зато вложение иностранного капитала в маньчжурскую промышленность Лессар считал желательным «даже в случае ее присоединения» и боялся только, что к тому... «явится очень мало желающих». Но на практике «промышленная деятельность» иностранцев особенно японцев в Маньчжурии «будет неизбежно принимать политическую окраску» и будет направлена против России. И Лессар возвращался бессильно к старой программе: «не открывать в Маньчжурии новых пунктов; иностранной торговли, не разрешать устройства сеттльментов <иностранных поселений на правах экстерриториальности> и урегулировать вопрос о промышленных концессиях согласно нашим интересам». Иными словами: все та же программа с закрытой дверью. Совсем иначе и круто повернул вопрос Розен. Он прямо предложил взять Маньчжурию «под наш протекторат», одновременно «заявить» державам, «что во всю Маньчжурию мы открываем такой же свободный доступ иностранным торговле и капиталам, какими они пользуются в коренных областях России», и обязаться ввести там тариф «ниже китайского».327 Это было, действительно, сильно: иностранному капиталу предлагать русского городового — по более дешевой, чем в Китае, цене.
Иными словами: «военно-феодальный империализм» — с открытой дверью на условиях общероссийского таможенного покровительства для иностранного капитала, т. е. прямой «захват».
Как отнесся к этим предложениям Витте? Розеновское предложение, конечно, показалось ему весьма «односторонним» и «довольно рискованным», а соображения Лессара «в общем» он «разделил», и в эти же июньские дни высказывал «меднолобому» Абазе, ставшему теперь докладчиком при Николае, что «в общем лучше допустить иностранные капиталы, чем иностранные товары» и что «в Маньчжурии лучше порта закрыть».328 Значило ли это, что он наполовину готов был отказаться от своей прежней политики? Нет, не значило. Да он и не видел в этом нужды. 27 июня 1903 г., он продолжал попрежнему настаивать перед Николаем: «поставить Китаю для Маньчжурии ряд ограничений в военном отношении, а равно ограниченные условия допущения представителей иностранных держав, потребовать для России серьезного влияния на таможенную систему и обусловить преимущественное право русских подданных на железнодорожные и другие предприятия в этой стране». Но удивительнее другое: Витте, вопреки очевидности, утверждая тут же, что такая программа «едва ли может привести к затруднениям с китайским правительством, которое, по всей вероятности, без особых пререканий будет согласно принять на себя эти обязательства» и что «вместе с тем это не может вызвать серьезных осложнений и с другими иностранными державами». Эта программа излагалась в докладе, как противовес идее «захвата» Маньчжурии.329
Не менее безмятежно все еще настроены были и в министерстве иностранных дел. Объяснившись с американцами и дезавуировав своего пекинского агента, разболтавшего содержание апрельской ноты о гарантиях, Ламсдорф и в мыслях не имел менять курс. «В том что касается Маньчжурии, русская политика остается неизменной: Россия не думает отказываться от господства в этой китайской провинции, наоборот, она решила основать его на непоколебимой базе» — писал 17 июня 1903 г. французский посол. «На этом пути русское правительство очень стеснено усвоенной им фикцией уважения неприкосновенности Китая, из которой вытекает необходимость соблюдения в Маньчжурии заключенных с другими державами договоров, и обязательством произвести военную ее эвакуацию. Русская иммиграция в Маньчжурии встречается с иммиграцией японской; первая, поглощаемая Сибирью, перекрывается второй, а китайские договоры, стесняющие покровительствовать одной и препятствовать другой, отнимают у русских властей средство административными мерами изменить условия этой неравной борьбы. С военной эвакуацией дело стоит легче... Армия, подчиненная военному министерству, заменена армией железнодорожной охраны в ведении министерства финансов. Эвакуируемые войска... концентрируются на Квантуне, куда из Харькова в настоящий момент посылается новая дивизия...». Бомпару внушали, что отношения с Японией входят в норму, и что «разделяет» Россию и Японию не Маньчжурия, а Корея. Но и там русское правительство не ставит никаких препятствий японским предприятиям и довольствуется «формулой, пустоту которой оно знает лучше, чем кто-либо: Корея экономическая — Японии. Корея стратегическая — России...». «Истина в том, — заключал француз, — что Россия признала необходимость ограничить сейчас свою деятельность на Дальнем Востоке, что она хочет сначала переварить Маньчжурию, а в Корее она требует от Японии сейчас не занимать ее войсками. Надеются добиться этого от Японии добром; и в. этом задача миссий Розена и Куропаткина в Токио, и здесь удовлетворены их результатом».330
Как видим, на исходе уже и июнь, а Витте все еще на месте и, как будто ни в чем не бывало, продолжает тянуть старую песню. Это тем более странно, что на совещании 7 мая ни он, ни Ламсдорф практически не приняли нового курса. Витте относительно «увеличения боевых сил» на Востоке твердо заявил, что «новые ассигнования на этот предмет со стороны гос. казначейства нанесут тяжкие удары экономическому положению русского народа»; Ламсдорф тоже отрицал для России «материальную возможность не отступать более ни на шаг из запятых областей», утешая, что «время — единственный союзник и верный помощник России, лишь бы она не проявляла нетерпения».331
Как говорил про Николая Безобразов, у него «была своя метода действовать», метода «последовательной постепенности», при которой «остается в меде много дегтя, и дело пакостится».332 Здесь он разумел именно то, что, проявив сам спешность в принятии нового курса, Николай ограничился полумерами, которые практически вопроса не двигали, а всех решительно сбивали с толку. Алексееву, командующему в Порт-Артуре, телеграфом сообщили о новом курсе: и предупредили, чтобы он готовился к «объединению деятельности всех ведомств» на Дальнем Востоке — но в чем была эта подготовка, тот так в толк взять и не мог. И до самого учреждения наместничества (30 июля ст. ст. 1903 г.) не знал, как «построиться» в отношении «нового курса».333 Витте узнал теперь, что «общие основания экономической политики на Дальнем Востоке» будут обсуждены, без его участия, между Безобразовым и Алексеевым — и было понятно, что это что-то вроде начала его конца.334 Ламсдорф подвергся истязующему визиту Безобразова, который втолковывал ему, что министры теперь не министры, а «только сознательные секретари» «под руководительством государя» (как это было понять?), и довел Ламсдорфа до того, что тот стал извиняться недостаточной осведомленностью, а если бы все знал, то иначе бы де и поступал.335 Куропаткин — тот просто отправлен был на полтора месяца с визитом в Японию еще до провозглашения «нового курса», в апреле, и затем по телеграфу из Петербурга лишен был свободы вернуться в им самим намеченный срок. Вдогонку ему был послан в качестве «шпиона и няньки» безобразовец генерал Вогак с разъяснением «нового курса», а в Петербурге за его спиною решена было приступить к увеличению постоянного порт-артурского гарнизона на 1 дивизию.336 Сам Безобразов разъезжал по штабам и министерствам, брал справки, без умолку болтал и похвалялся, что теперь все пойдет иначе, — и в результате весь петербургский бюрократический мирок кишел сплетнями и пересудами на тему о «заговоре», затеянном «Николаем Александровичем» с безобразовцами против «царя» с министрами. Что все это не просто минутный каприз, а серьезное дело, которое собираются довести до какого-то конца, — за это говорило участие в нем самого Плеве, у которого в министерстве для «Дальнего Востока» спешно разрабатывались какие-то уставы и положения.337 Иностранный дипломатический мир становился свидетелем явственного расстройства в самом центре аппарата царизма, что удесятеряло трудности его международного положения.
В свое время, в 1889 г., Александр III потешил себя нашумевшим на всю Европу политическим тостом «за здоровье единственного моего друга в Европе» (Николая Черногорского), срывая досаду на неудачи своей балканской политики, — и Вышнеградский рвал на себе волосы, говоря, что он дал бы не задумываясь 10 млн рублей, чтобы этого тоста не было, так как это сорвало ему заграничный заем.338 Теперь никакими миллионами нельзя было оплатить тот мировой политический срам, который приняло самодержавие за устроенный плевинской полицией еврейский погром в Кишиневе в апреле 1903 г. «Правительство, которое держится погромами», — стало распространенной кличкой для царского правительства в доброй половине западноевропейской и американской печати на весь период до войны и в течение войны. Зубатовщина, которая могла бы остаться «домашним» делом царизма, принимала характер отчасти международного события, поскольку задевала иностранных капиталистов в Москве. Ничего, кроме удовлетворения, не могло доставить европейскому буржуа и небывалое по размерам, по политической насыщенности и всеобщности стачечное движение, как по зажигательной нитке охватившее по железнодорожным линиям сплошь весь русский юг с первых чисел июля 1903 г.: доигрались!.. Состояние тихой, но непрерывной войны правительства с помещичьим земством и рост либерально-буржуазного движения с его постоянным органом штуттгардтским «Освобождением», как раз в вопросе о маньчжурской политике царизма занявшим резко отрицательную позицию, и, наконец, оформление и самого «Союза освобождения» к июлю того же 1903 г. — все это не могло не учитываться в международных кругах, как симптом серьезного политического «кризиса» и ослабления царизма.
Именно в это время, например, вышла книга упомянутого выше главы «Черного океана» Уциды Риохея под заголовком: «Гибель России». Именно в это же время лондонская «Таймс» «объявила России войну, очень искусную и коварную, но беспощадную»: «она состояла в том, чтобы ежедневно печатать телеграммы со всей России с сообщениями о беспорядках, забастовках, мятежах, еврейских погромах, участии полиции и администрации во всяких злоупотреблениях и т. п.» А что самодержавие при таких условиях «вынуждено будет сделать диверсию за границу, чтобы отвлечь внимание от тяжелого внутреннего положения», об этом с тревогой начинали поговаривать и в дружественных России биржевых парижских кругах тоже летом 1903 г.339
Этот момент и сочли, наконец, в Англии подходящим для выступления. 11 июля нов. ст. в парламенте, отвечая на очередной вопрос, лорд Кренборн заявил, что «русское правительство прекрасно знает, что мы были бы чрезвычайно рады достигнуть соглашения», но что «необходимо прежде всего, чтобы со стороны русского правительства была готовность к этому», а затем «требовалось с нашей стороны отчетливое представление о том, чего именно добивается русское правительство»: но именно этого-то в Англии и «были совершенно не в состоянии понять». И Кренборн далее не без сарказма заметил: что «пришлось усомниться в том, чтобы русское правительство представляло собою настолько однородную величину, насколько это возможно было бы a priori предполагать для деспотического государства, напротив того, в русском правительстве оказалось по меньшей мере две партии, с которыми приходилось иметь дело».340 Так официально и во всеуслышание оценено было на весь свет то, что сделал Николай в мае.
Но здесь же было и прощупывание «нового курса» с другой, европейской его стороны. Дальневосточная ориентация его, как догадывается читатель, была теснейшим образом связана с установками ревельского свидания двух императоров. «Новый курс» учитывая, что «главным конкурентом Англии в деле колониальной политики является Германия», которая «должна проявлять одинаковую мощь как на суше, так и на море», и что «политическая комбинация тройственного союза, вследствие противопоставления ей двойственного союза, не могла помочь Германии выйти из этого трудного положения», — видел выход для «континентальной Европы» и ее «экономическое благополучие» в «общем политическом соглашении европейских континентальных государств между собою, в тех видах, чтобы, уменьшив расходы по сухопутным вооружениям, обратить их на вооружения морские». «Если бы двойственному союзу удалось войти в соглашение с тройственным об уменьшении количества войск вдоль сухопутных границ, то Россия, не заботясь об усилении флота, могла бы выполнить свое обязательство, переведя соответствующее количество войск с нашей западной границы на Дальний Восток. Такое континентальное политическое соглашение представило бы следующие выгоды России и Германии. Россия могла бы: 1) создать на Дальнем Востоке колониальную армию, не увеличивая имперских расходов на вооружение (так отпадало бы основное препятствие, которое выставлял Витте, — Б. Р.); 2) иметь все экономические выгоды от большей обеспеченности там наших интересов (так отпадала бы перспектива опоздать российскому относительно слабому капиталу к экономическому разделу Китая в результате политики медлительного терпения, рекомендуемой Ламсдорфом, — Б. Р.); 3) действовать на Востоке по соглашению с западными нашими соседями (так возродилась бы комбинация 1895 г. в отношении к Японии, — Б. Р.); 4) самостоятельно создать благодаря этому выгодные и серьезные соглашения с восточными народами (т. е. отдать их на милость «мирного», бескровного победителя — российского империализма, — Б. Р.). Германия могла бы: 1) свести до минимума риск всех европейских политических недоразумений (с Францией из-за Эльзас-Лотарингии и с Россией в Турции и на Балканах, — Б. Р.); 2) усилиться на море военным флотом, что дало бы ей возможность обеспечить свой торговый флот и сообщения с колониями; 3) избавиться от тревожной перспективы постоянного возрастания военного бюджета, что очень важно для соображения внутренней политики, в особенности ввиду социалистического движения; 4) обеспечить своей обрабатывающей промышленности сбыт товаров в настоящем и развитие его в будущем». Цитируемая здесь записка Безобразова кончалась ревельской формулой: «Россия и Германия, как главари двух союзов... найдут в этой политической комбинации и все данные для привлечения к ней и своих союзников». И дипломатический метод предлагался ревельский же — начаться дело может «только» личным соглашением двух монархов, причем, ввиду того, что здесь затрагиваются жгучие интересы Англии, «сохранение полной тайны... есть conditio sine qua non успеха».341
Это был один из двух вариантов на пути к решению основной задачи империалистической политики России, заключавшейся в том, чтобы использовать в своих интересах англо-германские противоречия, неуклонное созревание которых ясно обозначилось в начале XX столетия, как основной фактор мировой империалистической конъюнктуры. Когда, в первую мировую войну (1914 и следующих гг.), у царизма явилась необходимость решать эту задачу практически, он был уже в тесном союзе с англо-французской антантой. Но и тогда, в 1916 г., Ленин, выдвигая на «первое место» в мировой войне «два столкновения. Первое — между Англией и Германией, второе — между Германией и Россией», как столкновения, которые «подготовлялись всей политикой этих держав за несколько десятилетий, предшествовавших войне». — подчеркивал, что «на-ряду с столкновением разбойничьих «интересов» России и Германии существует не менее — если не более — глубокое столкновение между Россией и Англией».342 Тем более — накануне русско-японской войны. В 1903 г. сама Антанта была еще впереди, и царизм был еще совсем на распутье.
В частности, Франция далеко еще не завершила финансового его сплетения, наталкиваясь не раз на обескураживавшие ее политиков проявления самостоятельности — в первую очередь со стороны Витте. «Витте никогда не отзывался о Франции благожелательно; он принадлежал к числу тех, — писал французский посол по поводу его отставки в августе 1903 г., — кто проповедывал, что наши религиозные разногласия и двухгодичная военная служба очень уменьшали цену нашего союза; он осуждал Николая за то, что он слишком нам предан, утверждая, что, если Александр III допустил нас в свои союзники, он по крайней мере не стал вассалом (inféodé) Франции и сумел сохранить за собой полную свободу действий. Витте, открыто усвоивший себе подобную фразеологию, больше чем кто-либо другой использовал французский союз; только благодаря этому последнему и благодаря 7 миллиардам франков, которые доставил ему союз по столь дешевой цене, он мог возродить русские финансы, дать рублю значение международной монеты, покрыть империю громадной сетью железных дорог, простирающейся до Тихого океана и подарить ей могущественную металло-промышленность; но так как мы ему давали, не считая, он не был нам благодарен; он черпал из французских сбережений, как из собственной кассы. Когда накануне его падения, я предупредил его, сообразно с инструкциями, что правительство согласно связать допуск к котировке всего 4% внутреннего займа с заключением франко-русского торгового договора, он выслушал меня с некоторым удивлением с большой примесью скептицизма. Несомненно он вспомнил, что еще вчера он занял 173 млн франков на парижском рынке без согласия французского правительства, даже просто не предупредив его». «Нам нечего поэтому сожалеть об уходе Витте», — заключал Бомпар.343
Но сожалеть об уходе Витте теперь едва ли следовали еще и потому, что в нем французская дипломатия не нашла бы опоры в деле англо-русского сближения, которое полегоньку повела она после июньской поездки Делькассэ (вместе с президентом Республики) в Лондон для решительного продвижения широкого англо-французского соглашения. В Лондоне был затронут вопрос о русско-английском соглашении. По инициативе Делькассэ вопрос этот ставился в широком плане и на очень дальний прицел. Задача на первых порах сводилась к тому, чтобы убедить русского союзника, что предстоящее англо-французское соглашение не повредит франко-русскому союзу, как не повредила ему англорусская конвенция 1899 г. о Китае, когда англо-французский антагонизм был еще налицо. На деле оказалось, что Ламсдорф, получив сообщение о лондонской беседе Делькассэ с Бенкендорфом (русским послом) на тему о возможности соглашения, лишь бы Россия сняла свою «оппозицию Англии в долине Янцзы», дал какие-то инструкции Бенкендорфу «заговорить» в Лондоне с помощью французов. Сам Камбон, французский посол, с которым после того Лэнсдоун не раз говорил о желании «говорить с русскими, как он говорит с французами», скептически отнесся к готовности Ламсдорфа действительно заключить соглашение и предположил. что тот просто хочет найти способ умерить антирусскую кампанию в английской печати: речь шла бы не об «entente», а только о «détente» (ослаблении напряженности). Но для Парижа и этого пока было достаточно: была бы «détente», и «этого было бы уже много», «а затем не невозможно притти и к «entente». Лучше Камбона осведомленный в петербургских настроениях, Бомпар тоже не верил в серьезность сделанного Ламсдорфом шага и полагал, что Бенкендорф «особенно пригоден вести с сентджемским кабинетом совершенно добросовестно показные переговоры, с целью никогда не притти к определенному решению». Бомпар прямо указывал, как на главное яблоко раздора, на Персию, где русское влияние явственно вытесняет Англию и где Россия стремится к порту в Индийском океане, — все остальное, в том числе и Маньчжурию, он склонен был рассматривать, как «диверсию» обоих империализмов, и не видел в России никакого желания итти на разграничение «сфер влияния» в Персии. Максимум, чего можно ждать от России, что она «могла принять систему сфер влияния в Китае, т. е. уступить Англии Янцзы», — «чтобы получить всяческую поддержку Англии в Маньчжурии и Корее».344
Не так уже удивительно, что, в ответ на вызывающее по отношению к царизму выступление Кренборна (11 июля), 16 июля 1903 г., русский посол, заговорив с Лэнсдоуном о «возможности более полного соглашения по китайским делам», предложил только какие-то уступки с русской стороны в долине Янцзы. Это, как видим, шло из Парижа от Делькассэ. Но в Лондоне Лэнсдоун. конечно, указал Бенкендорфу на Маньчжурию, и дело заглохло.345
Глубокое, традиционное недоверие к английской политике поддерживалось в данный момент и тем, что после разговора Бенкендорфа, Лэнсдоун сам не проявил никакой инициативы в том же направлении. В отношении же сделанной тем временем Ламсдорфом 29 июня — 11 июля декларации (одновременно в Вашингтоне, Токио и Лондоне) о том, что «каковы бы ни были результаты переговоров, которые ведутся между Россией и Китаем», Россия «не имеет намерения противиться постепенному, по мере развития торговых сношений, открытию Китаем для иностранной торговли некоторых городов в Маньчжурии, однако без права учреждать сеттльменты», — Лэнсдоун занял «положение наблюдающее и критикующее», пока Англии не будут сообщены заранее все условия, предлагаемые Китаю.346
Так) как подобные вялые дипломатические ходы предпринимались под аккомпанемент непрестанных подстрекательств английской печати в Лондоне и в Токио, и раз даже была пущена телеграмма, что Англия выступит вооруженно на стороне Японии, то «двойственность (dualité) такой позиции Англии принималась в Петербурге, как попросту «двуличие чистой воды» (pureduplicité).347 И единственно прямо указанное требование Англии, чтобы в Ню-чжуане таможенные сборы перестали поступать на началах монополии в Русско-Китайский банк, осталось неисполненным русской стороной (под тем предлогом, что де должны же они куда-нибудь поступать).
324 Из записки генерала Вогака, зачитанной на совещании 7 мая (Россия в Маньчжурии, стр. 409–412). — Куропаткин. Пролог маньчжурской трагедии. Русско-японская война. Изд. Центрархива, М., 1925. стр. 24.
325 Россия в Маньчжурии, стр. 366–367, стр. 412 прим. (Вогак писал: «необходимо дать понять Китаю и державам, что, очищая Маньчжурию, согласно договору 26 марта 1902 г., Россия не намерена, однако, уступать там кому-либо своего места и что мы готовы поддержать это решение с оружием в руках. Но готовность эта должна быть действительной... На первом месте надо поставить возможность избежать нежелательной войны, на которую никто не решится, раз достаточная боевая готовность России на Дальнем Востоке станет для всех очевидной»). — Куропаткин. Пролог маньчжурской трагедии. Русско-японская война. Изд. Центрархива, 1925, стр. 14–16 и 20: «очевидно, в полгода подготовить Маньчжурию к войне с Японией мы не могли», «доставить... еще 90 батальонов... с мая по декабрь было невозможно. Японцам надо было пользоваться временем, пропусти они год, мы при новом курсе стали бы много сильнее». — Выше приведены соотношения флотов по русскому исчислению. Японцы в декабре 1901 г. в переговорах с Англией оперировали почти такими же: японский флот 200 тыс. тонн, английский 170 тыс. тонн, русский 120 тыс. тонн, французский 80 тыс. тонн (British documents, II, № 116).
326 Documents diplomatiques, III, № 369 (депеша Бомпара 24 июля 1903 г.) — Малиновая книга (так называемая «Малиновая книга» издана Канцелярией Особого комитета Дальнего Востока «на правах рукописи» под заглавием: Документы по переговорам с Японией 1903–1904 гг., хранящиеся в Канцелярии Особого комитета Дальнего Востока), док. № 1. — Русско-японская война. Изд. Центрархива, 1925, стр. 26 и 41 (телеграмма Куропаткина из Киото 4 июня 1903 г. и телеграмма Вогака из Порт-Артура 10 июня 1903 г.). Даже по тексту телеграммы Куропаткина видно, что эту мысль внушил ему выпущенный для того, как всегда в нужных случаях, Ито).
327 Россия в Маньчжурии, стр. 433–436.
328 Там же, стр. 437. — Русско-японская война. Изд. Центрархива, 1925, стр. 147.
329 Отпуск всеподданнейшего доклада Витте от 27 июня 1903 г. в деле № 107, ч. II.
330 Documents diplomatiques, III, № 308 (депеша Бомпара 17 июня 1903 г.).
331 Россия в Маньчжурии, стр. 429. — Когда Безобразов насел все же на Витте, тот предложил перевод кредита в 22 млн руб., назначенного на Бобр-Наревскую ж. д., на усиление войск на Д. Востоке (Русско-японская война. Изд. Центрархива, 1925, стр. 139). — Бомпар сообщал Делькассэ 28 августа 1903 г.: «обе эти дипломатии («официальная» и «параллельная», — Б. Р.) различаются в этом отношении (в отношении к Корее, — Б. Р.), только степенью терпения: тогда как вновь пришедшая не боялась бы форсировать события, чтобы разрешить в одном соглашении вопросы маньчжурский и корейский, официальная считает предпочтительным разрешать эта вопросы в очередь и готова войти с Японией в соглашение о Корее и подписать с ней временный протокол о незаинтересованности» (Documents diplomatiques, III, № 410).
332 Кр. архив, т. 17 стр. 79. — Ср. отзыв Бомпара о Николае (Documents diplomatiques, V: № 323): «ревнивый к своей власти и неспособный ее применить»; или отзыв Вильгельма II (Die Grosse Politik, 19/I, № 6088): «на ответ ему нужно, как обычно, 2 месяца»; или Рузвельта в мае 1905 г.: царь — это «нелепое незначительное существо, как автократ 150-миллионного народа. Он был неспособен вести войну, а теперь он неспособен заключить мир» (Т. Dennett, цит. соч., стр. 188).
333 Россия в Маньчжурии, стр. 409 сл.
334 Там же.
335 Русско-японская война. Изд. Центрархива, стр. 137, 142, 143.
336 Кр. архив, т. 2, стр. 41. — Русско-японская война. Изд. Центрархива, 1925, стр. 88 сл. — Documents diplomatiques, III, № 291 (донесение французского военного атташе Мулэна 10 июня 1903 г.). Мулэн «по существу» был согласен с принятым решением об усилении гарнизона, но подчеркивал «способ функционирования автократии, когда жалкие дворцовые влияния одерживают верх в голове слабого монарха».
337 Кр. архив, т. 2, стр. 44–47, сл. 83. — Россия в Маньчжурии стр. 427–465, особенно 461, прим. и 465, прим. — Русско-японская война. Изд. Центрархива, 1925, стр. 144. — Documents diplomatiques, IV, № 301 (донесение военного атташе Мулэна из Петербурга 20 февраля 1904 г.: Николай «конспирировал против своих собственных министров»).
338 А. В. Богданович. Три последних самодержца. Л., 1924, стр. 98.
339 Письмо Рафаловича из Парижа министру финансов от 9 августа 1903 г. в деле № 3 1903 г. Секретарской части Канцелярии министра финансов. — Documents diplomatiques, III, № 313.
340 Цитируем по переводу отрывка парламентского отчета 11 июля 1903 г. в деле № 107, ч. I.
341 Русско-японская война. Изд. Центрархива, 1925, стр. 150–152 (записка Безобразова 20 июля 1903 г.).
342 Ленин, т. XIX, стр. 280–281.
343 Documents diplomatiques, III, № 416 (депеша Бомпара 2 сентября 1903 г.).
344 Быстрота и решимость, проявленные Ламсдорфом, повидимому, объясняются недоразумением, начало которому положил в Лондоне Чемберлен. Он «поразил» Делькассэ, сказав, что «Англия не против идеи соглашения с Россией, но что подобное соглашение оказалось трудным ввиду способа, каким Россия оказывала нам оппозицию в долине Янцзы» 345 Английская синяя книга № 2, 1904, № 139. Материалы по Дальнему Востоку. Маньчжурия и Корея. Изд. Комит. Дальнего Востока.
346 Там же, № 142. — Documents diplomatiques, III, № 350 (телеграмма Армана из Токио 14 июля 1903 г.); ср. №№ 352, 369 и 386 (сообщения о ликовании печати США по поводу этого заявления как победы дипломатии Гэя и о возражениях в английской печати).
347 Там же, № 386 (депеша Бомпара 1 августа 1903 г.).
<< Назад
Вперёд>>
