Итак, теперь Николай мог «повесить Безобразова»? Ибо вопрос о войне действительно «ушел из рук» Николая (как предостерегал его Ламсдорф до его маньчжурской уступки 15/28 декабря).436 «Повесить» — это, разумеется, был только «юнкерский» жаргон, а проще сказать — распустить по домам всю шайку и отозвать Алексеева. Но ведь безобразовцы клялись, что войну японцы «не посмеют» начать только в том случае, если отказаться от «политики уступок». А он, Николай, в последний момент стал на путь уступок: бросил корейскую лесную концессию на Ялу, отказавшись от «нейтральной зоны» и согласившись на японскую железную дорогу через Ялу, и «открыл двери» в Маньчжурию, отказавшись от монополии там и согласившись на сеттльменты, которые в руках японцев должны были стать политическими бастионами в Маньчжурии. Между тем безобразовцы вошли во вкус экономических завоеваний и предпринимательства русского империализма чистой марки, и не только на северном клочке Кореи, но и на всем пространстве Маньчжурии.437
Пока безобразовцы вели борьбу с Витте, они много говорили о «частной предприимчивости» (разумея себя с царем) и «мертвящем бюрократизме» (разумея Витте), о бессмысленности «казенных затрат» и бездоходности для казны восточных предприятий. Они легко улавливали все более раскрывавшееся несоответствие между масштабом экономической программы Витте и военно-политическими средствами, на которых строилась эта империалистическая программа в последние годы кризиса. Но вот Витте уже был, наконец, свален совокупными усилиями царского зятя, Александра Михайловича, внушавшего Николаю, что Витте «обезличивает не только другие министерства, но и само самодержавие», Безобразова, доказывавшего царю, что Витте «главный» в министерском «триумвирате» и что «ошибочную политику» на Дальнем Востоке можно изменить, только «если его убрать», и Плеве, считавшего Витте «красным», вокруг которого группируются «все недовольные».438 Когда же после отставки Витте перед безобразовцами открылась возможность пересмотреть его старую экономическую программу и политическую линию самодержавия на Дальнем Востоке, в последние месяцы перед войной они в своем «новом курсе», как и Витте в своем старом, не отказались ни от той, ни от другой.
Проектированная ими теперь Восточноазиатская промышленная компания, образуемая на 75% на капитале казны и только на 25% на капитале все тех же «благонадежных лиц», которые намечались еще в 1900 г., должна была унаследовать акции Общества КВжд (5 млн руб.), участие русского казначейства в Русско-Китайском банке (около 5 млн руб.) и все концессии, числившиеся за Маньчжурским горнопромышленным товариществом и Русским лесопромышленным товариществом, которые тоже были образованы исключительно на средства казны. «Совет компании пайщиков», по назначению правительства, «со всеми правами государственной службы» и под наблюдением наместника, становился во главе старого комбината и в дальнейшем должен был развить учредительскую деятельность. Намечалось широко привлечь французский и американский капиталы в смешанные акционерные общества, которые должны были работать под политическим руководством и контролем этой коллегии русских должностных лиц, на условии «уступки части прибылей русской казне». Как видим, новизна дела в этой затее сводилась к тому, что из прежней схемы «казенного хозяйства» выключался министр финансов, и на его место становился наместник, который осуществлял свою объединяющую функцию при помощи назначенных в Совет компании чиновников, частью может быть заинтересованных участников в деле, как то было в обычае и при Витте.439 На место же тренированных агентов государственного аппарата становилась здесь придворная камарилья из белоручек, жадных до тантьем и легкой карьеры. Одному из них министр финансов Коковцов и бросил упрек в том, что «некоторые лица» ищут себе в этом «обществе» «увеличения содержания». А опыт Безобразова и Балашова успел показать, что здесь действительно был феодальный «носорог» в «фарфоровой лавке» капитализма.440
Секретарь германского посольства в Петербурге, приехавший в Берлин в начале января 1904 г., рассказывал, что «все» в Петербурге «испытывают великий страх перед войной с Японией и надеются избежать ее на основе уступки ей Кореи. Там не только чувствуют себя неравными японцам на море, но и на суше должно пройти еще много месяцев, пока будут закончены все потребные вооружения. Если бы, несмотря на это, взяли верх воинственные перспективы, то это нужно было бы приписать особенно единственно решающему, как в этом, так и во всех других тамошних вопросах, фактору — царю. Маньчжурия представляет для его величества некое noli me tangere («не тронь меня») и предмет его излюбленной и личной политики, и потому не исключено, что, если бы Япония стала настаивать относительно Маньчжурии на известных экономико-политических требованиях, то царь даже вопреки совету своих министров решился бы на войну».441
Такова была петербургская конъюнктура накануне маньчжурской «уступки», сделанной Николаем 15/28 декабря 1903 г. В первоначальном, еще августовском, проекте ответа «статья о Маньчжурии» «была вычеркнута» самим Николаем.442 Когда он понял, что стоит перед «риском войны», и: именно так сам поставил вопрос в совещании 28 декабря: («что лучше: итти на риск войны или продолжать уступчивость?»), Ламсдорф всячески пытался получить от него более определенные указания — «чего же мы хотим в Маньчжурии». Ламсдорф обещал «добиться решения маньчжурского вопроса в нашу пользу», «но надо знать, чего добиваться». Дядя Алексей стыдил племянника: «в вопросе маньчжурском мы играем роль собаки на сене: сами не пользуемся и другим дать не хотим». Куропаткин также твердил: «надо главное твердо выяснить, что мы хотим в Маньчжурии, и то, что мы решим, отстаивать твердо». Когда к концу совещания Ламсдорф еще раз напомнил, «что по Маньчжурии мы никогда не пришли к окончательному результату», Николай просто сказал: «да». Когда Куропаткин попробовал указать на «выгодность при данной обстановке присоединить северную Маньчжурию», Николай не дал согласия на голую аннексию и «возразил», «что управление населением надо оставить в руках китайцев».443 И по существу вопрос так и не сдвинулся с точки.
Уже после уступки японцам и после декларации державам 8 января, Лэнсдоун как-то спросил Бенкендорфа в упор, «что мы хотим в будущем делать с Маньчжурией», и подсказал тому на выбор, что «будущие условия могут быть определены по-разному: оккупация, протекторат, аннексия», — а Бенкендорф и сам для себя не имел четкого ответа на этот вопрос и «уклонился от ответа».444
Но и раньше, в дни весны «нового курса» и расцвета «безобразовщины», Алексеев в Порт-Артуре не мог добиться, хотя бы только для себя, ясности в этом вопросе. С самого начала «нового курса» он был связан противоречивой директивой: «точно исполнить принятые нами на себя конвенцией 26 марта 1902 г. обязательства», — одновременно «с полным ограждением однако наших интересов в Маньчжурии». «Старый курс» (т. е. Витте) не предполагал снимать оккупации без «гарантий» и бился в заколдованном кругу, откладывая эвакуацию до полного овладения всеми экономическими позициями в Маньчжурии и до полной готовности защитить их вторичной оккупацией в любой момент. Теперь (в апреле 1903 г.) «гарантии» провалились, и Алексеев стал склоняться к тому, чтобы, «не обращая внимания на китайцев», «укрепить наше положение в Маньчжурии». Но не зная, как «укрепить», договаривался до признаний, что «мы хватаем Китай», который «ни в чем не провинился перед нами», «за горло», и проектировал даже, чтобы китайское правительство «отправило чрезвычайного посла» к Николаю, «дабы ходатайствовать об эвакуации Маньчжурии без тяжких для Китая условий» (июнь 1903 г.) — т. е. перекладывал: решение вопроса на Петербург.445 Став наместником, когда безобразовцы завалили его своими экономическими проектами и «постановками», Алексеев, уже «твердо стоя на необходимости удержания за нами всей Маньчжурии», отговаривался, однако, «преждевременностью» этих проектов, «пока не решен будет окончательно вопрос о Маньчжурии вообще». И в политической сфере он находил для себя «несвоевременными решительные меры, пока не выяснится окончательно наше положение в Маньчжурии». Более того: решение вопроса о Маньчжурии было для него «усложнено» и в октябре 1903 г. «полученным от Николая указанием о желательности избежать возбуждения против нас постоянной вражда Китая». Алексеев все твердил, что «ему очень тяжело», что он «теряет силы». И у безобразовцев отпадала «надежда видеть его сторонником новой экономической программы».446
Как ни изощрялись теперь отдельные безобразовцы, Николай в вопросе общей политики так и не решился принять ни предложения Балашова о присоединении Маньчжурии целиком (12 ноября ст. ст.), ни предложения Куропаткина (поддержанного 3 декабря Витте и Ламсдорфом) о присоединении ее северной части и продаже южноманьчжурской линии КВжд с Порт-Артуром и Дальним за 250 млн. руб. 15 декабря Николай сделал уступку японцам включением в договор «маньчжурской статьи», в расчете, может быть, получить Маньчжурию позднее, как приз войны (не этой, которой сейчас хотят японцы, а той, которую начнет он сам, когда будет готов). Однако «эта» война, которой он не хотел и которой боялся, явственно застигала его на путях «последовательной постепенности».
Когда же она разразилась, то и в сфере экономики, на особом совещании в мае 1904 г., при участии министра финансов Коковцова, — торжествует и утверждается Николаем решение: отвергнуть безобразовский проект и «отступить» от прежней боевой экономической программы, проводившейся Витте, с тем чтобы построить «нашу финансовую политику на Дальнем Востоке на началах облегчений таможенных, податных, кредитных и т. п., устранить некоторые формальности в образовании компаний, отказаться от нетерпимости к иностранцам и евреям, задаться привлечением иностранных капиталов в целях привлечения частной предприимчивости и отказаться от казенного хозяйства на будущее время вообще во всех предприятиях промышленного характера»447
Это и было, наконец, признанием поражения, которое потерпела еще до войны восьмилетняя боевая политика русского военно-феодального империализма, показывавшая то «мирное», то «захватническое», то монополистически-капиталиетическое, то военно-феодальное его лицо и отдававшая Маньчжурию в монопольное обладание финансово-капиталистического комбината ряда предприятий. В этом комбинате самодержавие должно было не только принимать участие капиталом, но и сохранять политическое руководство: или, во-первых, через министра финансов, пользующегося доверием руководящих иностранных и русских банковских и промышленных кругов, как то ревниво до последней минуты отстаивал Витте, — или, во-вторых, через особо для того назначаемых царем же «частных» лиц, чего добивались, и к августу 1903 г., казалось, вот-вот уже добились, наконец, безобразовцы. Аппарат государственно-монополистического капитализма, представленного на Дальнем Востоке в довольно чистом виде политикой Витте, благодаря подавляющим вложениям казенных средств, легко становился здесь предметом покушения со стороны оголтелых, «истинно-русских» разорившихся и озлобленных крепостников-безобразовцев.
Однако полностью это покушение не удалось. И не удалось именно в экономической сфере. Безобразовцам удалось только свалить Витте, и он под ударами кризиса и волн революции, все сильнее раскачивавших корабль самодержавия, бюрократически «расплатился» теперь за все бедствия, которые претерпевал крепостник-аграрий в эпоху, когда его брат-буржуа «мог все» и шел в гору. Безобразовцы не попытались даже выставить собственного кандидата на пост министра финансов. Зато они заметно расстроили аппарат царизма и его налаженную технику, силясь заставить этот аппарат «укрепить полное влияние России в Маньчжурии», т. е. по-прежнему «оградить» Маньчжурию «от иностранцев». В результате «ответственностью» за войну политически расплачивалась как раз клика полукрепостников, с царем во главе. «Вина» за войну, естественно, тогда пала целиком на авантюристов «безобразовской шайки» и царя. А «мирная» дипломатия Витте оставалась тогда в стороне и в тени.
Если бы это было только тогда, — в таком случае не стоило бы об этом и упоминать, а тем более останавливаться сколько-нибудь подробно на пресловутом вопросе о «виновниках войны», страстно дебатировавшемся в свое время в кругах и в печати господствующих классов России. Однако такая трактовка вопроса о «виновниках войны» обнаружила чрезвычайную живучесть и, под пером М. Н. Покровского в 20-х годах, пыталась закрепиться в теоретической сфере, в частности в антиленинской установке о не-империалистическом характере русско-японской войны. Эта последняя установка была связана с так называемой теорией торгового капитализма, в которой «затушевываются» «настоящие, коренные империалистические противоречия двух государств — царской России и империалистической Японии».448 Она же сказывалась и в отрицательном решении вопроса о наличия в России класса империалистической буржуазии — в афоризме Покровского: «русская буржуазия была еще не империалистична, а царь был у нее империалистический».449 От сюда же и теория «нормального», «естественного» империализма Витте («торгового капитала новой редакции»), при котором «рано или поздно» только «могло» дойти до вооруженного столкновения.450 Та же установка приводила Покровского к фактическому снятию всякой «ответственности» за войну с японского империализма и изображению его, как стороны обороняющейся. Отсюда у Покровского трактовка англо-японского союза, как «одной из мер предосторожности» японского правительства, которое де «уже давно прекрасно понимало, что дело идет к войне» (а не само вело дело к ней, как неоспоримо показывают цифры и факты).451 Таково же, наконец, и оправдание Покровским специфически-разбойничьей черты японского милитаризма, выразившейся в открытии военных действий без объявления войны.452 Как видно из приведенных примеров, старый вопрос о «виновниках войны» связывается с вопросом о движущих силах в русско-японском империалистическом конфликте, а затем и с вопросом об истинном агрессоре, развязавшем войну. И попросту обойти его никак невозможно.
* * *
Известно, например, что Николай и сам, как будто, готов был принять «вину» за войну на себя. Весной 1904 г., когда он «верил» еще в «благополучный исход войны», он говорил генералу Случевскому, уезжавшему на театр военных действий: «я виновник войны».453 Поставить на таком ценном признании точку — как нельзя более соответствовало бы в свое время интересам тех банковских и промышленных кругов в России, выразителем которых в аппарате царизма было министерство финансов, будто бы знавшее секрет, как обмануть бдительность английского, японского и американского империализма, не отказываясь от монополии маньчжурского рынка. Зато французские, например, империалистические круги вовсе не так-то спокойно взиравшие на возможность военно-политического ослабления царской России под ударами поражений на театре войны, уже в то время прекрасно отдавали себе отчет, на какой почве произросли семена безобразовщины.
Так, французский военный атташе в Петербурге, полковник Мулэн, в первые же дни войны, давая злую картину развала и неподготовленности царизма к войне, охотно возлагал «наиболее тяжелую часть ответственности за это невыгодное положение» на Николая, «с его непостоянным характером, неспособностью принять ясное, смелое решение и держаться его с неизменной решительностью», с его «личной тайной политикой» и «конспирированием против собственных министров», с неумением, «в конце концов», «хотеть ни мира, ни войны». Но военного француза это не удовлетворяло, и он искал «других ответственностей» пониже царя: «если Николай открыто выказал свою страсть к миру только тогда, когда оставалось уже только готовить войну, то те, на, ком лежала забота о длительной предшествующей организации последних приготовлений, не выполнили своего долга и очень даже были от того далеки». «Что касается Витте, — писал Мулэн, — человека, который является промотором Маньчжурской ж. д. — первой причины всего конфликта — и который мечтал об экономическом полете России к этим областям, о торжественном открытии политики, от которой после он старался отказаться, когда он увидел, что по этой карте придется платить, этот финансист, который давал растрачивать деньги щедрой рукой недобросовестным инженерам и агентам-концессионерам, который щедро оплачивал и учреждал на широкую ногу железнодорожную охрану, гораздо более дорогую, чем обыкновенный армейский корпус, но которой зато он сам был шефом, который затем скряжничал, с другой стороны, на необходимые нужды своего военного коллеги — то именно на Витте лежит тяжелая ответственность во всем этом деле. Что он хотел мира и необходимых уступок, чтобы получить его от Японии, не развязывая кошелька, это допустимо. Но он отказывал в денежных ассигнованиях, необходимых для того, чтобы быть сильным и чтобы почетно выйти из ложного положения, в которое завлекла прежде всего его самого политика его страны».454
Это не была личная и случайная оценка Мулэна. Много времени спустя, когда Витте в октябре 1905 г. был вызван Николаем спасать царизм и был назначен премьером. «Temps», приветствуя это назначение и предостерегая Витте от введения всеобщего избирательного права, писал про него в передовой: «он уже не в таком возрасте, когда люди имеют вкус к подобным опытам. Может быть, сегодня он уже жалеет о том, что было преждевременного и авантюристического в экономической политике, которая, создавая промышленность посредством покровительства, не замедлила вызвать кризис; в политике, которая, перенося на иностранную территорию (т. е. на Дальний Восток, — Б. Р.) предприятия торговой экспансии, за которую расплачивалось государство, подготовила залихватский империализм Безобразовых и Алексеевых. Витте слишком ясная голова, чтобы недооценивать ответственность, которую он тогда брал на себя».455
Это говорилось, конечно, не от лица того сравнительно ничтожного французского банковского капитала, который устремился на Дальний Восток вслед за царизмом в 90-х годах до кризиса 1899 и следующих годов, а от лица тех мощных банковских групп, с громадной клиентелой мелких держателей русских займов за их спиной, которые расценивали повороты российской политики с точки зрения сохранности своих капиталов. Именно в этих дружественных царизму буржуазных кругах еще до весны 1903 г. было заметно беспокойство не только по поводу возможности войны, но и по поводу неизбежности «бюджетных пертурбаций» в связи с усиленной охраной дальневосточного фронта, — даже если бы империалистическая линия министерства финансов сохранила руководство в Петербурге и сумела бы отсрочить на некоторое время войну.456 Приведенное только что напоминание передовицы «Temps» и свидетельствовало о том, что французский империализм не простил Витте чрезвычайных государственных вложений в связи с его дальневосточной политикой. И не простил потому, что тогдашняя отсталая Россия не могла быть сильна одновременно на обоих своих западном и восточном фронтах.
Вопрос о войне с Японией решался в Петербурге после того, когда в Японии он был уже данным давно решен, и Николай легко усвоил от Плеве мысль о «маленькой победоносной войне», как средстве спасти свое самодержавие, вместе с «исконными началами» феодального строя, со всеми его сословными привилегиями и крепостническими пережитками, от натиска буржуазно-демократической революции. Растянув переговоры с японцами на целые полгода (август 1903 г. — январь 1904 г.), и, однако же, сделав, наконец, требуемую уступку, он создал положение, при котором Япония была разоблачена как истинный агрессор. И вышеприведенное заявление Николая «я — виновник войны», очевидно, надлежит понимать в плане внутренних отношений. Никаким Безобразовым, Абазам и Алексеевым он не намеревался уступать в начале войны высокой «чести» предстоявших еще, по его мнению, побед и «заслуги» поднесения своим «верноподанным» — буржуазии и помещикам — завоеванной Маньчжурии, где он намеревался воевать до изгнания оттуда «последнего японца». Когда же война оказалась проигранной, уже во время портсмутских переговоров и грозных для него ударов революции, Николай приказал пересмотреть вопрос о «причинах войны с Японией», и бюрократический аппарат, которому он сделал этот заказ, ответил «справкой». из которой явствовало, что виновники войны — это безобразовцы с их концессией на Ялу и «новым курсом». За поражение теперь перед царем отвечали они.457 И выходило: надо было, не вмешиваясь самому, предоставить аппарату отманеврировать от войны, которую навязывали японцы. Надо было не только «бросить мысль о захвате Кореи» (так как оказалось, что для Японии вовсе не «все тут», как внушали царю министры), а и отказаться от «укрепления полного влияния в Маньчжурии». Только теперь (летом 1905 г.) наступила пора «повесить» Безобразова, — и карьера «шайки» была кончена бесповоротно.
Теория «маленькой победоносной войны», автором которой являлся Плеве, — это была чистая фантасмагория, авантюристическая попытка самодержавия выскочить из тупика, какой создавала для царской России вся совокупность противоречий эпохи империализма. Но и крупная русская буржуазия, выраставшая под покровительством царизма, была в эпоху империализма, как это прекрасно показали Ленин и Сталин, контрреволюционна. Теория «маленькой победоносной войны», по мере приближения войны, отвергалась ею прежде всего потому, что русско-японская война представлялась теперь, через 10 лет после 1895 г., вовсе не маленькой и не победоносной; она рисковала окончательно развязать буржуазно-демократическую революцию и своими поражениями подставить под удары ее весь русский военно-феодальный империализм в целом, во всех его классовых прослойках и группировках. Бунт против войны, поднятый в бюрократических сферах Витте, наиболее ярким, в составе царской бюрократии, представителем коренных интересов русской империалистической буржуазии, сочетался у него с стремлением спасти от революции самодержавие, как необходимое условие существования самой буржуазии, — ценой некоторых уступок в области внутренней и внешней политики (т. е. сделать из крестьянина «персону» и «временно» «отдать» Корею японцам). Недооценка степени агрессивности и роста аппетитов японского империализма, как и переоценка экономической и политической мощности русского империализма, с начала и до конца, сказались на внешней политике русской буржуазии в том, что Японии Витте готов был уступить только Корею, сохранив за русским империализмом Маньчжурию целиком и во всех отношениях, хотя и избегая ее формальной аннексии. Раздела Маньчжурии эта политика не допускала до последней минуты, свободной конкуренция капиталов там — тоже. Витте и его группа недооценивали агрессивности военно-феодальной природы царизма и слабости собственной политической позиции, особенно в обстановке кризиса накануне русско-японской войны, до крайности обострившего противоречия внутри русского феодально-буржуазного блока господствующих классов. Наконец, англо-американо-японский блок (с 1902 г.) сложился в результате отчасти упорной борьбы русского правительства и буржуазной агентуры в нем за закрытие маньчжурского рынка для иностранного капитала и за «исключение Северного Китая из ведения иностранцев».458 А это-то и развязывало руки японской агрессии и толкало ее к попытке достигнуть своих империалистических целей в Корее и Маньчжурии посредством военного разгрома царизма.
Япония выступила с предложением программы переговоров 30 июля 1903 г., когда феодальная реакция в Петербурге уже полностью спутала руководство русской политикой на Дальнем Востоке. Не дождавшись конца переговоров, Япония же и оборвала их в тот момент, который признала удобным для внезапного нападения на русский флот. Нет никаких оснований утверждать, что предложение, сделанное Николаю Куропаткиным (с одобрения Витте и Ламсдорфа) в конце ноября 1903 г., если бы тот его принял, удержало бы Японию от войны. Куропаткин предложил открыть переговоры с Китаем о возврате ему южной Маньчжурии с Порт-Артуром и продаже ему южной ветви КВжд за 250 млн руб. и о присоединении за это северной Маньчжурии с магистралью КВжд к России.459 Это предложение в тот момент было утопией. Китай мог бы пойти на отторжение своей территории только в результате проигранной войны. Но в данный момент за ним стояли все те же три державы, которые освободили его от необходимости вести какие бы то ни было переговоры с Россией по маньчжурским делам до полной эвакуации русских войск по договору 1902 г. Можно думать, что подобный демарш царской дипломатии только ускорил бы военную развязку.
Что могло бы в данную минуту сорвать игру японской дипломатии — это безоговорочное и незамедлительное принятие предъявленных ею 30 июля условий. Есть указание, что Витте и предложил это Николаю, успев даже сговориться о деталях с японским посланником в Петербурге Курино в частной беседе.
Но попытка эта осталась втуне. Она была рассчитана на такую способность к крутому и широкому маневру, которой не обладал не только Николай, но и его дипломатическое ведомство.460
Было бы грубой ошибкой подходить к борьбе русского и японского империализма, разрешавшейся в войне 1904–1905 гг., каутскиантской меркой, резко осужденной Лениным, и в какой-либо мере поддаться теории «мирного», «нормального» империализма в редакции Витте — Глинского, перекочевавшей затем, вместе с подобранным в «архиве Витте» громадным материалом, в историческую концепцию, развивавшуюся М. Н. Покровским и его «школой».461 По этой «теории» на сцене оказывались русский «мирный» империализм, японский такой же «нормальный» империализм и «камарилья» с Николаем. У тех двух были скромные и законные интересы, от которых тогда не пахло войной, потому де что для разрешения империалистических противоречий вообще войны необязательны. У камарильи же были нескромные, чрезмерные аппетиты, и эта «бедственная» историческая случайность, ниспосланная случайным же «ребячеством» Николая, испортила мирное шествие двух «мирных» империализмов к эре мирного же «ультраимпериализма». По этой теории «виновниками войны» оказывались исключительно Николай о безобразовцами, тянувшими Россию в «авантюру» войны.
Эта постановка вопроса диктовалась тогда не только интересами отдельных лиц, причастных к политике царизма, но и интересами русской буржуазии как класса. Установив свою непричастность (с 16 августа 1903 г.) к предвоенным переговорам, Витте тем более охотно взял на себя роль гражданского истца за убытки буржуазии от войны и революции, что упекать ему приходилось личных врагов, ничтожество которых было у всех на устах, а воинствующий темперамент и шумное хозяйничанье в аппарате не отрицалось из них никем, даже и Николаем. Витте отстаивал здесь дело буржуазии как класса, будущее которого, в его глазах, всецело было связано с развитием империализма, и всю «ответственность» за войну валил на одну «камарилью», участников которой «его величеству благоугодно было выслушивать», а министров «выслушивать благоугодно не было». Впоследствии (в 1911 г.) Витте дополнительно поднял вопрос о «соучастничестве» тут и Куропаткина, но тот вошел в традицию все же на третьих ролях и заслуживал снисхождения.462
Громадный арсенал искусно просеянных «документальных фактов» и подведен был Витте уже в первую мировую войну под эту апологию империализма в «Прологе русско-японской войны» Глинского (Прг., 1916). В соединении с «Воспоминаниями» Витте этот материал и питал антиленинские установки М. Н. Покровского.
«Война есть продолжение политики иными средствами» — а вся политика японского империализма после так называемой «реставрации Мэйджи» (1868) и особенно с 1894–1895 г. работала во всех сферах японской жизни над решением задачи создания «великой» японской империи.
Война 1904–1905 гг. с царской Россией готовилась в. Японии по германскому примеру 1870–1871 гг., как и вообще поколение всех этих японских империалистов, Ямагаты, Ямамото, Ито и др., проходило свою школу у бисмарковской Германии по преимуществу. Война 1904–1905 гг. с царской Россией и была той «прямо поставленной целью», которую различил Ламсдорф еще в 1901 г. и которую японские империалисты ставили себе в плане своих аннексий в первую очередь на корейском и маньчжурском плацдарме. Японская военная подготовка, политика и дипломатия после 1894–1895 гг., как легко доказать фактами, шли к решению этой задачи как нельзя более дружно, к полной взаимной согласованности на основе конституции, списанной Ито с прусской конституции в 1880-х годах, и преобладающего влияния воинствующей самурайщины во главе с клановой кликой Ямагаты, строившего японскую армию с учетом всех достижений европейской организации и техники военного дела. Подлинным агрессором в войне 1904–1905 гг. выступила именно Япония.
Царизм, разъедаемый всеми противоречиями эпохи империализма, «был средоточием наиболее отрицательных сторон империализма, возведенных в квадрат»463 и являл собою уже тогда слабейшее звено в цепи империализма, где империализм был соединен с феодализмом и крепостничеством. Царизм при таких условиях не мог не отразить того основного факта, что Россия была «узловым пунктом» всех этих противоречий, и шаг за шагом на протяжении исследуемого десятилетия проигрывал свое дело в Маньчжурии по частям. Царизм, разлагаясь, не в состоянии был обеспечить проведение своей широко задуманной программы. Ленин спрашивал еще в 1900 г., когда к «политике грабежа», которую «давно уже ведут по отношению к Китаю буржуазные правительства Европы», «присоединилось и русское самодержавное правительство», — «кому выгодна эта политика?». И отвечал: «она выгодна кучке капиталистов-тузов, которые ведут торговые дела с Китаем, кучке фабрикантов, производящих товары на азиатский рынок, кучке подрядчиков, наживающих теперь бешеные деньги на срочных военных заказах... Такая политика выгодна кучке дворян, занимающих высокие места на гражданской и военной службе. Им нужна политика приключений, потому что в ней можно выслужиться, сделать карьеру, прославить себя «подвигами». Интересам этой кучки капиталистов и чиновных пройдох наше правительство, не колеблясь, приносит в жертву интересы всего народа».464
Коротко и исторически точно сформулировано это и в «Кратком курсе истории ВКП(б)»: «К этой войне толкали царское правительство крупная буржуазия, искавшая новых рынков, и наиболее реакционные слои помещиков» (стр. 52).
Наше конкретно-историческое исследование, изложенное в предшествующих главах, разошлось бы с этой точной формулой, если бы у читателя сложилось представление, что на первом месте здесь надлежит быть «реакционным слоям помещиков», а «крупной буржуазии» — на втором. Наше исследование не оставляет, надеемся, места колебаниям, кому тут принадлежало первенство и кто тут явился промотором политики русского империалистического рынка в Маньчжурии — с первых же дней.
Империалистический конфликт из-за монополии на маньчжурском и корейском рынке был подготовлен всем ходом политики России и Японии. Поскольку эту политику рынка в Маньчжурии практически проделывала с 1896 г. Россия — это объединяло против нее и всех империалистских претендентов на этот рынок. Напала на царскую Россию, поскольку та не уходила с этой политикой, другая сторона: войну сделала Япония при скрытом участии Англии и помощи США. Отсюда и вопрос об «ответственности» в этом деле в домашнем, российском плане исторически ставится в другую плоскость. Россия не только не напала на Японию, но царское правительство плохо готовилось и к защите своего нового рынка. Как случилось, что царизм, настойчиво проводя свою грандиозную политику «экономических завоеваний», не проявил такой же настойчивости и такого же масштаба в военной, политической и дипломатической сферах для его защиты? Это случилось потому, что царизм, разъедаемый внутренними противоречиями, попал тут в самый узел и мировых империалистических противоречий — по линии конфликта Германия — Англия, по отношению к которому он еще не определил своей позиции, тогда как Россия уже была в известной мере «резервом западного империализма».465 При такой постановке вопроса — все бывшие «домашние» ответчики как оправдавшиеся в свое время, так и признанные «виновными», превращаются в агентов этих противоречий. Что поднимало и сплачивало внешние силы, обрушившиеся на этот узел противоречий, с Японией впереди, в качестве застрельщика? Империалистическая политика самодержавия на Дальнем Востоке — в первую очередь. В домашнем плане «ответственность» за конфликт ложится на всех, кто проводил и был причастен к этой политике. А проводил ее весь аппарат военно-феодального империализма — царизма в целом, с Николаем во главе.
В программу русского империализма на Дальнем Востоке безобразовцы с международно-политической и экономической точек зрения не внесли ничего нового. Они только наиболее ярко продемонстрировали (на всем готовом) захватнические цели русского военно-феодального империализма. При всей относительной «слабости» русского капитализма для эпохи империализма характерно именно то, что даже такие махровые реликвии феодализма, как камарилья, всей новой обстановкой эпохи вынуждались (в области экономической) становиться на путь самоновейшего капитализма.
Российский «империализм» в редакции Витте, по существу, представляется вовсе уже не так чуждым реликвиям феодализма типа Безобразова — какую вражду ни испытывали бы они один к другому сами и какими бы лютыми противниками ни считали их тогда современники.
436 Дневник Куропаткина. Кр. архив, т. 2, стр. 94. — Ср. выше, стр. 254.
437 Русско-японская война. Изд. Центрархива, 1925, стр. 14 (цитата из записки Вогака). — British documents, II, № 282 (письмо Ч. Скотта из Петербурга 21 января 1904 г.).
438 Кр. архив, т. 2, стр. 60. — Русско-японская война. Изд. Центрархива, 1925, стр. 152–153 и 158 (докладная записка Безобразова 23 июля 1903 г. и письмо его же к Николаю 4 августа 1903 г.).
439 Россия в Маньчжурии, стр. 460–465, и 455 сл.
440 В. Аварин. Империализм в Маньчжурии, т. I, M., 1934, стр. 76. — Россия в Маньчжурии, стр. 463.
441 Die Grosse Politik, 19/I, № 5930 (записка Лихновского 8 января 1904 г.).
442 Дневник Куропаткина, Кр. архив, т. 2, стр. 95. — Русско-японская война. Изд. Центрархива, стр. 159.
443 Дневник Куропаткина, Кр. архив, т. 2, стр. 95–96.
444 Там же, стр. 102.
445 Россия в Маньчжурии, стр. 430 и 437.
446 Там же, стр. 457.
447 Там же, стр. 459, 464. — Кр. архив, т. 2, стр. 91 и 93.
448 Сб. «Против исторической концепции Покровского», ч. I. Изд. АН СССР, М., 1939, стр. 480.
449 Покровский. Очерки русского революционного движения XIX — XX ст., 1924, стр. 117.
450 Он же. Русская история в самом сжатом очерке, III, вып. 1, М., 1923, стр. 82 и 81. — Он же. Японская война. Сб. «1905 год», т. 1, стр. 606.
451 Он же. Русская история в самом сжатом очерке, III, вып. 1, стр. 92.
452 «Поступок японцев, допускавшийся международным правом, которое вовсе не требует непременного торжественного объявления войны перед началом военных действий, много прямее и искреннее проектов Безобразова — занять русскими войсками ту самую Северную Корею, нейтрализации которой требовала Россия от Японии» (там же, стр. 93).
453 Дневник Куропаткина. Кр. архив, т. 68, стр. 89.
454 Documents diplomatiques, IV, № 301 (донесение военного атташе в Петербурге Мулэна 20 февраля 1904 г.).
455 Le Temps, № 16201 от 28 октября 1905 г.
456 Письма Рафаловича к министру финансов от 9 августа и 10 октября 1903 г. в деле № 3, 1903 г. Секретарской части Канцелярии министра финансов.
457 Б. А. Романов. Николай II и концессия на Ялу. Русское прошлое, Пгр., 1923, кн. I, стр. 88–89.
458 Хотя бы для Англии «узел» ее «противоречий» с Россией и не заключался в Маньчжурии, которая являлась предметом дипломатического обмена в борьбе за «пояс буферных территорий, подчиненных английскому контролю» (Тибет, Персия, Афганистан). Поскольку и до тех пор, пока царская дипломатия не шла на соглашение об этом «поясе», Англия крепко держала единый фронт с Японией и США в вопросе об «открытой двери» в Маньчжурии (История дипломатии, II, стр. 158).
459 Записки Куропаткина о русско-японской войне. Итоги войны. Берлин, 1909, стр. 173–174.
460 Дневник Куропаткина. Кр. Архив, т. 2, стр. 98. — Б. Б. Глинский, цит. соч., стр. 343.
461 Б. Б. Глинский. Пролог русско-японской войны. Материалы из архива гр. Витте, Пгр., 1916 (ранее печаталось в «Историч. вестнике» за 1915 г. За границей издано под псевдонимом: Pierre Marc. Quelques années de politique internationale. Antécédents de la guerre russo-japonaise. Leipzig, 1914. — Б. А. Романов. Витте и концессия на р. Ялу. Сб. статей, посв. С. Ф. Платонову, Пгр., 1922, стр. 442.
462 Витте. Вынужденные разъяснения по поводу отчета Куропаткина о войне с Японией, М., 1911
463 И. Сталин. Вопросы ленинизма. 11-е изд., 1940, стр. 5.
464 Ленин, Соч., т. IV, стр. 61–62.
465 И. Сталин. Вопросы ленинизма. 11-е изд., стр. 5
<< Назад
Вперёд>>
