Если бы русско-японская война кончалась поражением японцев, которых Николай предпочитал называть «япошками» и «макаками» (а микадо, в частности иначе и не представлял себе, как фигуру «с смешными жестами»), то он видел «единственное осязательное вознаграждение России» за войну только в присоединении Маньчжурии. На это, в сущности, была рассчитана и та новая экономическая программа, на которой остановились в Петербурге в начале войны уже вопреки безобразовцам. Тогда только и можно было рассчитывать обеспечить ввоз русского товара в Маньчжурию и политически обезвредить иностранный капитал, если бы он пошел в местную промышленность — разумеется, на основе русского акционерного устава. Корея не привлекала Николая — ввиду ее «малоценности». На контрибуцию «с разоренной» Японии рассчитывать тоже было нельзя. Впрочем, цели войны определились в голове Николая, в самом ходе войны, а не в ее начале. О подготовке присоединения Маньчжурии он заговорил уже после неудачи под Ляояном, когда решил послать на Дальний Восток весь свой наличный флот, разоружить свою западную границу и перейти к большой «победоносной» войне.466
Предполагалось (Куропаткиным), что война продлится около полутора лет и приобретение маньчжурского эльдорадо обойдется в 700–800 млн руб. расходов. Максимум, о чем заикались такие пессимисты, как Витте, — это о миллиарде. На самом деле война потребовала ок. 2 миллиардов (на деле до 1917 г. уплачено было по займам с процентами 3 миллиарда с лишним).467
Но даже рассчитывая на расход в 700–800 млн руб., царизм не мог справиться с финансированием войны собственными средствами и внутренними займами, и на заграничном рынке «в воздухе запахло займом» чуть ли не с первых дней после открытия военных действий.468 А раз финансирование войны становилось в прямую зависимость от помощи внешних рынков, оно должно было подчинить себе и работу дипломатии войны. Так оно и случилось: Россия вступила в войну в момент, когда явно и элементарно не была еще к ней готова, и кончила ее на 19-м месяце, — после того как прекратилось ее финансирование извне.469
Избавиться от такой зависимости, рассуждая теоретически, было одно средство: отказаться от обязательного размена кредитных билетов на золото и прибегнуть к выпуску кредитных билетов, не ограниченному ничем, кроме военных потребностей. Но для самодержавия это означало бы низринуть себя в пропасть банкротства. К началу войны до 4 млрд руб. в русских государственных бумагах числилось у заграничных держателей, из них более 3 млрд во французских руках. В данной связи важно было не то, что по этим займам приходилось выплачивать процентов 180 млн руб. золотом ежегодно, а то, что, в силу поколебленного доверия, все эти миллиарды были бы выброшены на рынок, и русская рента, без того упавшая с 95.25 на 23 января ст. ст. 1904 г. (канун разрыва) до 90.5 на 28 января (сутки спустя после нападения японцев), — двигалась бы вниз и дальше, а это была бы лавина, способная снести перед собою все.470
Естественно, что Николай внял совету своих специалистов (Витте, Коковцова и др.) и решил не прекращать размен и «выдержать валюту». Задача финансовой дипломатии в дальнейшем и заключалась в том, чтобы не ставить себя в исключительную или предпочтительную зависимость от парижского рынка, который уже в 1903 г. по следам англо-французских дружественных переговоров, готовился ввести Россию в английский политический фарватер.471 Пока шла война, как увидим, это и удавалось. Но война оказалась не «маленькой» и «победоносной», как рассчитывал Плеве, соединяясь с «безобразовской шайкой», чтобы спасти самодержавие, а «тяжелой и безнадежной». Она «подорвала глубоко основы его (самодержавия, — Б. Р.) власти и господства». Война поставила дальнейшее «развитие политического кризиса в России» в зависимость «всего более» «от хода войны».472 И на деле бедственные для царизма военные поражения а революционные удары изнутри страны по окончании войны существенно изменили соотношение сил во франко-русском союзе и заставили Николая, при дружном сочувствии отечественной буржуазии, после войны пойти на соглашение по всей линии спорных вопросов как с Англией, так и с Японией.
Единственным противовесом Франции в деле финансирования войны могла оказаться Германия, тем более, что берлинская биржа имела свои средства грозить русскому кредиту не хуже, чем парижская. Если в Париже «враждебная спекуляция» в любой момент могла устремиться на понижение русских бумаг, то в Берлине, где по значительности русско-германской торговли скапливались в больших количествах русские рубли, она легко могла играть на понижение курса кредитного рубля.473 В германских же руках находилось не менее 1 млрд руб. государственных русских бумаг. а в 1902 г. заем «для реализации китайской контрибуции» Витте разместил в Германии, из «политических» видов, оставив в стороне Париж.474
Финансовые перспективы для царизма были бы совсем хороши, если бы он мог опереться и на Нью-Йорк, Но тут не только что Николай, но и сам Витте ничего не сделал для того, чтобы как-нибудь вовлечь американский капитал в интересы своей политики на Дальнем Востоке: ни тогда, когда в 1896 г. американские капиталисты предлагали взять на себя концессию на магистраль КВжд, ни в 1898 г., когда такое же предложение они повторили относительно постройки южно-маньчжурской ветви КВжд, ни в 1899 г., когда им отказали в «открытой двери» в Маньчжурию. Трижды американцы обращались с предложением своих услуг и все три раза им давали отрицательные ответы по настоянию Витте.475 После же этого США не только оказались на стороне англояпонской комбинации во всех ее выступлениях по маньчжурскому вопросу, но накануне войны совсем демонстративно солидаризировались с Японией. В один с нею день (26 сентября ст. ст. 1903 г.) они подписали с Китаем торговый договор, исключавший дальнейшую возможность для России монопольно хозяйничать в Маньчжурии.
Так называемые «ньюйоркские четыре сотни» («Vierhundert») финансовых королей, тесно связанные со своими старшими собратьями в лондонском Сити, были настроены «крепко англофильски».476 И за хором американской общей прессы, ведшей вместе с английской неустанную кампанию против реакционного царизма, как против «врага цивилизации», стояли интересы американского капитала, особенно упорно с 90-х годов XIX столетия прокладывавшего себе дорогу на западном побережье Тихого океана, в Японии и в Китае. При общем росте американского вывоза в эти страны (1863 г. — 11 млн фунтов стерлингов, 1883 г. — 37 млн фунт. стерл., 1903 г. — 83.6 млн фунт. стерл.), в частности американский ввоз в Японию за десятилетие 1892–1902 гг. возрос почти в 7 раз (3.3 млн фунт. стерл. — 21.1 млн фунт. стерл.). Россия представлялась, в этой связи, страной, которая «производит и вывозит то же, что Соединенные Штаты», «является... сильнейшим соперником по производству пшеницы и нефти», «культивирует хлопок... рожь, ячмень», «имеет прекрасные пастбища... громадные леса, земли, богатые металлами и минералами, одним словом, она богата тем же, что США, и торгует теми же продуктами». Наоборот, Япония «не производит почти ничего из того, что производит Америка, и торговля между ними все возрастает. Япония покупает у США медь, сталь, пшеницу, нефть. Так как Япония не в состоянии производить даже для себя всего, в чем нуждается... она не сможет обслуживать и новых территорий, которые приобретет в случае победы... Россия, победив, пожелала бы без сомнения овладеть рынками в Маньчжурии и Корее. Япония же не может доставить им этих продуктов, даже если бы она того захотела» («Evening Mail»). Эта концепция поддерживалась не только общими соображениями, но и донесениями американского консула в Нючжуане (Миллера), настойчиво отмечавшего, как «хлопчато-бумажные изделия, керосин, молоко, масло, папиросы» русского происхождения «отвоевывали огромную часть» восточноазиатского рынка, и бившего тревогу по поводу того, что «стремления Русско-Китайского банка, русских железных дорог и все вообще направлено против американской торговли с Маньчжурией». Миллер прямо ставил вопрос: «с миллионами дешевых китайских рабочих, с огромными угольными копями на берегу Тихого океана, с горами железа и меда, лесами и громадными пространствами годной к обработке земли, производящей самую дешевую пищу в мире, что помешает России сделаться главным фактором в коммерческом развитии Дальнего Востока».477
На фоне подобных перспектив царская дипломатия представлялась в Вашингтоне исполненной коварства и лжи, так что «никто не мог бы выполнять инструкций гр. Ламсдорфа 1902–1905 гг. и сохранить в то же время доверие американского правительства». «Россия ряд лет обращалась с США так же дурно, как с Англией и почти так же дурно, как с Японией. Ее дипломаты лгали нам с бесстыдной и презрительной наглостью и с циническим равнодушием показывали свое намерение организовать Китай против нас» (писал Рузвельт англичанину Спринг-Райсу в 1904 г.); между тем как «японцы, в лице своего правительства, обращались с нами хорошо и то, к чему они стремились, было тем, к чему стремились все цивилизованные державы на Востоке». Даже в дни портсмутских переговоров, когда политически Рузвельт был уже насторожен преимущественно против Японии, а американская пресса всячески приветствовала русскую делегацию с Витте во главе, Рузвельт, не скрывая своего раздражения на «бесчестного» Витте, продолжал думать, что «ни одно человеческое существо, черного, желтого или белого цвета, не может быть столь вероломно, столь неискренне, столь высокомерно, говоря коротко, столь незаслуживающим доверия во всех отношениях, как русские при существующем строе».478 Немудрено, что когда война началась, президент США поспешил предупредить Германию и Францию, что если только они попробуют стать на сторону России, как то было в 1895 г., то Америка выступит на стороне Японии. Истинное желание президента США заключалось в том, как он сам говорил, чтобы война «затянулась», «чтобы обе держаны как можно больше истощили свои силы» и «чтобы по заключении мира их территориальные антагонизмы не были устранены» — и именно поэтому его дипломатия перед войной напирала на. то, что симпатии США «находятся всецело на стороне Японии»; в Берлине считали США даже «самым опасным противником России» ввиду их полной неуязвимости, а Николай сознавался (в декабре 1903 г.), что Америка «и его тревожит».479
Но как бы того ни хотела русская дипломатия, и в частности, как мы видели, сам Николай, — возродить на Дальнем Востоке счастливую для самодержавия тройственную группировку 1895 г. ничто уже не могло.
Пока царизм имел дело с Францией, не обеспеченной чем-либо другим ни в отношении Германии, ни в отношении Англии, и пока за внешними политическими успехами царизма и взлетом капиталистической конъюнктуры 90-х годов маскировалась несоразмерность поставленных им задач с наличными средствами самодержавия, — до тех пор франко-русский союз давал себя знать в готовности французской дипломатии итти вместе с русской и искать пути даже к тройственной, франко-японо-русской, комбинации на Дальнем Востоке. Но теперь, накануне войны, Франция стояла перед возможностью самого широкого и многообещающего соглашения с Англией; относительно же России даже в дружественных царизму «деловых» парижских кругах господствовало опасение, что укрепление его на Дальнем Востоке «поглотит громадные суммы» и что «в этом лежит причина возможных пертурбаций» для царских бюджетов. Общее же «направление умов» во Франции складывалось уже явственно (в 1903 г.) не в пользу России, и уж, конечно, ни о какой военной поддержке со стороны Франции русских притязаний на Дальнем Востоке речи быть не могло.480 В течение всей войны Франция держалась строжайшего нейтралитета, и царской дипломатии даже казалось, что она может подвергнуть испытанию самый союз одною только постановкой вопроса о том, какую позицию займет союзник в случае вмешательства в войну Англии.481 В Петербурге, конечно, не знали и даже не могли предполагать, что в нужном случае французская дипломатия решится твердо заявить в Лондоне (в дни Гулльского инцидента в октябре 1904 г.)., что «сердечное соглашение не переживет удара, нанесенного нашим союзникам», и что она будет апеллировать к «миролюбию» Сити и угрожать финансовой катастрофой, которую причинит Англии отлив французских капиталов в случае войны с Россией.482 Та же «благодетельная неопределенность», которая висела над Англией в этом вопросе — о характере союзных обязательств Франции — в начале войны, висела, в сущности, и над царским правительством в течение войны.
При таких условиях Германия, перед русско-японской войной, оказывалась, на первый взгляд, в исключительно выгодном положении в игре за разрушение франко-русского союза и замену его русско-германским.
С момента, когда Вильгельм в 1895 г. решительно поддержал Россию против Японии, роль Германии в политике царизма на Дальнем Востоке не переставала быть ролью подталкивающего паровоза — с очевидной целью отвлечения на восток русских военных сил подальше от западной границы, Но уже ни в 1897 г., когда Витте безрезультатно склонял Вильгельма к тройственному союзу континентальных держав против Англии, ни в 1902 г., когда Ламсдорф безуспешно хлопотал о совместном дипломатическом выступлении тех же трех держав по поводу англо-японского союза, ни в 1903 г., с торжеством англофобствующей и ярко германофильской безобразовской группы, — в Берлине и не думали о возрождении комбинации 1895 г. Совсем наоборот. «Если бы Германия теперь имела план вмешаться в восточноазиатские дела, она выступила бы столь же открыто, как в 1895 г., и уверенно, независимо на чьей стороне, стала бы в центр той или иной группировки. Положение, однако, с 1895 года изменилось, и Германия считает соответственным своим интересам, если она останется нейтральной. Нейтралитет Германии повлек за собою нейтралитет Франции. На эту связь нейтралитета Франции с ее европейским положением указывалось еще в соответствующей телеграмме (германскому послу в Токио, — Б. Р.) 9 ноября 1900 г. Если Япония находится сегодня, — писал Бюлов 2 февраля 1904 года, за неделю до войны, — в более благоприятном положении, чем в 1895 г., то это действительно является следствием нейтральной позиции Германии».483 В Берлине меньше всего склонны были теперь связывать себя чем-нибудь, кроме обещаний (расточаемых одинаково в Токио и в Петербурге) оставаться нейтральными в случае войны, и предпочитали терпеливо выжидать, когда царь сам обратится за помощью, — в уверенности, что время работает все равно на пользу Германии. Там отклоняли всякую мысль о вмешательстве в русско-японский конфликт, которое имело бы целью предотвращение войны, и с удовлетворением собирали известия о том, что Франция и не думает о расширительном толковании своих союзных отношений с Россией. Более того, там зорко следили за тем, как бы в минуту слабости царская дипломатия со страху не обратилась на путь соглашения с Японией и Англией — потому что руководились уверенностью, что предстоящая война, независимо от того, кто победит, «возвысит политическое могущество Германии» при условии, если сами немцы будут «сидеть абсолютно спокойно».484
Нечего и говорить, что русско-японскую войну предвкушал с нетерпением сам Вильгельм II. Если бы только Англия, с благословения Америки, вмешалась в войну — «тогда мы возросли бы в цене в глазах России»; «крымская комбинация (Франция + Англия, — Б. Р.) с Японией в качестве союзника и с Америкой в тылу — не плохая комбинация». Когда Вильгельму сообщили (8 января 1904 г.), что «по мнению руководящих кругов в Петербурге война в восточной Азии не в интересах России, ибо Россия будет парализована ею в своих действиях в Европе», он начертал: «слишком поздно! Обоснование верно! Только тогда она не должна была брать ни Маньчжурии, ни Порт-Артура! А еще Персия, Тибет, Афганистан». Еще через 4 дня Вильгельм узнал, что «царь самым определенным образом заявил Бомпару, что не даст делу дойти до войны». Это вызвало у него злобное замечание в адрес царя: «даже если Япония будет провоцировать? Тогда он был бы невозможен при своей армии». Вильгельму казалось, что лучшая позиция германской дипломатии и прессы теперь — это «разыгрывать ангела мира».
Нечего и говорить, что и немецкий промотор англо-японского союза Экардштейн считал, что с германской точки зрения надо «приветствовать с радостью войну, если она вспыхнет между Россией и Японией». Когда же в Берлине неофициальным образом через лорда Ротшильда, тотчас после японского ультиматума 13 января, было позондировано, «какую позицию займет германское правительство в вопросе о посредничестве», если его поставят Англия и Франция, — Берлин ответил, что «не может быть и речи» о посредничестве, которого не ищут ни та, ни другая сторона, тем более, что «впрочем здесь верят, что мир будет сохранен». Соображая, что инициатива здесь исходила из Петербурга (через Делькассэ к парижскому, а затем к лондонскому Ротшильду) и что Петербург может сделать такие «далеко идущие уступки в маньчжурском вопросе», что «мир будет сохранен», в Берлине уже считались с «необходимостью примириться с этим фактом». Гольштейн, давний советник германского министерства иностранных дел, счел «полезным и не способным повредить ни в каком отношении» довести до сведения Японии, «что и каким образом мы старались, согласно ее желаниям, содействовать сохранению мира». «Если станет известным факт, что мы действовали в пользу мира, это ни с какой стороны не может быть нам поставлено в вину, даже в том случае, если бы, вопреки ожиданиям, над расчетом у той или другой стороны победил темперамент, если бы японцы смогли быстрее наступить, чем русские отступить и таким образом все же вспыхнула бы война. Вредно нам было бы только подозрение, что мы содействовали возникновению войны, но ни в коем случае не обратное предположение». И в этом смысле была уже к подписи Бюлова заготовлена телеграмма в Токио. Но Бюлов, поставив «предварительный вопрос»: считает ли Гольштейн «более выгодным для нас войну или мир», разъяснил, что задуманный демарш в Токио «скорее уменьшит шансы столкновения» — и телеграмма отправлена не была.485
Дождавшись же открытия военных действий, Вильгельм устроил Бюлову истерику по поводу того, что Николай, видимо, не хочет «обратить против Японии все свои силы»: «позиция Николая остается малодушной, он, повидимому, не хочет сражаться и не исключено, что он в конце концов уступит Японии Маньчжурию или без боя или после слабого сопротивления. Такой оборот дела необходимо предотвратить любыми средствами». И Бюлову не сразу удалось поставить Вильгельма на ту точку зрения, что Германии все же надо стараться сохранить «спокойную позицию», ничем не раздражая Николая и избегая поддаться каким-либо подстрекательствам русских против Англии или Японии.486 На деле же во время войны Германия усвоила себе политику сверх-дружественного нейтралитета, фактически обращавшую ее в единственную союзницу царя, готовую подстрекнуть Николая и против Японии и против Англии, и дипломатически бить по франко-русскому союзу напоминаниями о «крымской» комбинации, ловя и раздувая малейшие внешние ее симптомы.487
Можно сказать, что война грозила теперь царизму отнять у него возможность удержаться между Францией и Германией в должном равновесии. А в петербургском министерстве иностранных дел как раз думали, что «только сохраняя равновесие, удастся извлекать выгоды, в пределах возможности, из обеих сторон». Ход же войны и развитие революционного кризиса 1905 г. оказались таковы, что задача «ничем не портить наших отношений с Берлином» поставила, таки самодержавие (летом 1905 г.) перед соблазном за спиною французов пойти на союз и с Германией.488
Это был, как увидим, личный акт Николая, от которого он вынужден был впоследствии отказаться под давлением хода вещей уже после войны.
466 Дневник Куропаткина. Кр. архив, т. 2, (запись 10 апреля 1903 г. перед поездкой в Японию): «относительно Японии государь сказал мне с насмешкой, что я в императоре увижу довольно странную фигуру, с которою можно будет говорить только с переводчиком. Костюм увижу странный и странные будут жесты. Государь сделал при этом довольна презрительную гримасу». — Ср. очередное словечко генерала М. И. Драгомирова: «макаки ведут войну с коекаками» (Кр. архив, т. 41–42. стр. 182, 11 мая 1904 г.). — Вопрос о присоединении Маньчжурии Николай поставил в письме к Алексееву 18 сентября 1904 г. (Россия в Маньчжурии, стр. 497, прим. и стр. 460). — Die Grosse Politik, 19/I. №6055 (телеграмма Бюлова Вильгельму 27 сентября 1904 г. об уходе на Дальний Восток «всех 5 русских артиллерийских дивизионов», и телеграмма Вильгельма Бюлову 25 сентября 1904 г.: «это цель, к которой стремились старик Мольтке и Бисмарк»).
467 Витте. Вынужденные разъяснения... М., 1911, стр. 48. — Дементьев. Во что обошлась нашему государственному казначейству война с Японией. Статистическое исследование, составленное по отчетам Государственного Контроля и по сведениям министерства финансов, Пгр., 1917, стр. 34. — Кр. архив, т. 2 стр. 33 и 39; т. 3, стр. 87 и. 103. — Россия в Маньчжурии, стр. 466, прим.
468 К началу войны «свободная наличность» казначейства исчислялась в 157 млн. руб. — Русские финансы и европейская биржа, М., 1926, докум. №№ 40 и 1–2.
469 Это, конечно, была не единственная причина, побудившая кончить войну.
470 Русские финансы и европейская биржа, №№ 3, 4 и 43, 44.
471 Россия в Маньчжурии, стр. 470 сл.
472 Ленин, Соч., т. VII, стр. 32–33.
473 И, например, покупки русским правительством рублей в Берлине только за шесть месяцев предвоенного кризиса (август 1903 — февраль 1904) достигли суммы в 4 млн руб.
474 Русские финансы и европейская биржа, № 3. — Гвиннер, директор Германского банка, исчислял, что во французских руках было тогда русских государственных бумаг на 9 млрд франков, в германских — 5 млрд (Documents diplomatiques, IV, № 252, стр. 334).
475 Россия в Маньчжурии стр. 102 сл., 211 сл., 242 сл.
476 Die Grosse Politik, 19/II, № 6288 (депеша Штернбурга Бюлову из Вашингтона 10 февраля 1905 г.).
477 В. Теплов. Англия и США в русско-японском конфликте. СПб., 1904, гл. XIII (донесения Миллера опубликованы были в официальном сборнике «Commercial China»).
478 Т. Dennett. Roosevelt and the Russo-Japanese War. New York, 1925, стр. 32, 47, 119. — Die Grosse Politik, 19/II, №6331 (телеграмма из Нью-Йорка 29 августа 1905 г.).
479 Т. Dennett, цит. соч., стр. 2. — Die Grosse Politik, 19/II, №№ 5922 и 5978. — А. Канторович. Америка в борьбе за Китай. М., 1935, стр. 163 сл. — Die Grosse Politik, 19/I, № 5944 (записка Гольштейна 16 января 1904 г.). — Дневник Куропаткина. Кр. архив, т. 2, стр. 93.
480 Письма Рафаловича министру финансов от 9 августа и 10 сентября 1903 г. в деле № 3, 1903 г., Секретарской части Канцелярии министра финансов и от 14 октября, там же, №2. — Ср.: Кр. архив, т. 54–55, стр. 71 (доклад Муравьева 17/30 октября 1898 г. Французский президент Феликс Фор. говорил ему, что «как Англия является в Африке повсюду врагом Франции, таким же врагом является она по отношению к России на Дальнем Востоке»).
481 А. М. Зайончковский. Франко-русские отношения до войны 1914 г. Сб. «Кто должник», М., 1926, стр. 51.
482 Documents diplomatiques, V, №393 (телеграмма Камбона Делькассэ 28 октября 1904 г.).
483 Витте. Воспоминания, т. I, стр. 100. — Die Grosse Politik, 19/I, № 5955 (телеграмма Бюлова графу Арко в Токио, 2 февраля 1904 г.).
484 Die Grosse Politik, 19/I, №№ 5920, 5923, 5927, 5943, 5950, 5951; 18/I, №№ 5421, 5422; 18/II, 5917; 19/I, №№ 5924, 5943.
485 Die Grosse Politik, 19/I, №№ 5925, 5933, 5936, 5941, 5942, 5945.
486 Там же, № 5961 (записка Бюлова 14 февраля 1904 г.).
487 Переписка Вильгельма II с Николаем II, стр. 59, 72 и др. — Кр. архив, т. 9, стр. 60.
488 Кр. архив, т. 5, стр. 15 (письмо Ламсдорфа от 28 октября 1904 г.)
<< Назад
Вперёд>>
