Когда берлинский банкир Мендельсон в начале октября 1904 г. приехал в Петербург с предложением «продолжать начатые <и оборвавшиеся> весной переговоры о займе», он, вращаясь в банковских и коммерческих кругах, вынес впечатление, что здесь господствовало желание «немедленного мира», как и в подавляющем большинстве населения страны, и только двор, военные и «официальные лица» (т. е. бюрократия) «держались твердо».544 Николай упорствовал (Витте прямо указал на него Мендельсону, как на «единственное препятствие к заключению мира») и «верил, что война может кончиться для России победоносно». Соответственно этому, когда немцы попробовали позондировать Ламсдорфа, они получили ответ, что «военное счастье начинает отворачиваться от Японии» и что момент для мирного посредничества с русской точки зрения был бы неудачен.545 К этому времени теория «маленькой победоносной войны», претерпев некоторый кризис, успела смениться в головах придворной правящей клики теорией большой победоносной войны на основе кое-каких маневренных операций на внутреннем и поддержки со стороны Германии на внешнем фронтах.
Между тем ход военных и общеполитических событий складывался неблагоприятно для стоявших за этой кликой русских аграриев. В Берлине 15 июля ст. ст. Витте оказал услугу царизму, выхлопотав разрешение на заем и выиграв в пользу русской стороны 2 млн руб. в балансе по таможенному обложению; но для помещика-предпринимателя и хозяина новый договор нес повышение пошлин на ввозимые в Германию сельскохозяйственные продукты на 11500000 руб. Выигрывала здесь промышленная буржуазия: таможенная пошлина на ввоз германских промышленных изделий была повышена на 13 500 000 руб. В Петербурге в тот же день бомбой Сазонова уничтожен Плеве, яркий оплот феодальной реакции и активистской клики при царе; в этой последней на некоторое время воцарилась полная растерянность, до такой степени все свои дальневосточные проекты она связывала именно с Плеве и не видела теперь, кем его заменить, не полагаясь на твердость своего «хозяина».546 В Порт-Артуре все в тот же день трехдневные атаки японцев на последнюю линию укрепленных позиций перед крепостью увенчались успехом, и русские отошли, не удержавшись на Волчьих горах, за линию собственно крепостных укреплений: начиналась непосредственная осада крепости. Наконец, в Лондоне тогда же Гаяси, японский посол, через третьих лиц сделал предложение русскому послу о встрече с Витте, находившемуся тогда в Берлине, для обсуждения условий мира, если бы царизм пошел на него, не дожидаясь падения Порт-Артура.547
Нетрудно заметить, что все эти четыре факта сигнализировали поворот хода событий в сторону русской буржуазии, в частности появление вновь на бюрократической сцене; опального Витте, бросавшего царизму спасательный круг в виде займа. С Бюловым Витте «пошел так далеко, что совершенно доверительно сказал», между прочим (до убийства Плеве): «Как государственный человек, он боится, что быстрые и блестящие русские успехи сделали бы правящие круги Петербурга задорными. У нас потребовали бы от Японии невозможных вещей. Россия должна претерпеть еще несколько военных ударов, чтобы тогда, если после горьких испытаний военное счастье склонится на ее сторону, заключить мир на разумных условиях... Было бы безумием, если бы Россия настаивала на овладении Маньчжурией или даже Кореей». А практически Витте высказался за использование мирного посредничества Эдуарда VII.548 Что Витте заговорил так именно в Берлине — это был тоже симптом. Но пока все это были только симптомы. Непосредственное продолжение пока возымело лишь то, что происходило на внешнем фронте. Берлинский документ о займе не предполагалось реализовать сейчас же. Замещать Плеве, т. е. выбирать политический курс, Николай тоже отложил и затянул дело до конца августа. Мирный демарш Гаяси оставлен был тем более без ответа: он-то уже совсем зависел от счастья на фронте, А там, между тем, все шло от неудачи к беде и от беды к неудаче.
25 июля японские осадные орудия впервые открыли огонь по крепости, городу и внутреннему рейду Порт-Артура, и стало ясно, что «артурские бассейны это могила эскадры». Поэтому 28 июля эскадра в полном составе сделала попытку пробраться во Владивосток, но, не выдержав боя с японской, потеряв командующего эскадрой адмирала Витгефта, обратилась врассыпную, причем часть судов укрылась в нейтральных портах и была разоружена, часть вернулась в Артур и там, ввиду потребностей сухопутной обороны, постепенно подверглась тоже разоружению. Владивостокский крейсерский отряд (Рюрик. Громобой и Россия), вышедший ей навстречу, встретившись с вдвое сильнейшим японским крейсерским отрядом в Корейском проливе потерял один из трех своих крейсеров (Рюрика) и вернулся во Владивосток; оба спасшиеся крейсера оказались в таком состоянии, что до конца войны выбыли из строя (1 августа). 3 августа генерал Ноги предложил артурскому командованию сдать крепость; получив отрицательный ответ, он открыл штурм по всему ее фронту, и, понеся большие потери, перешел затем к правильной, длительной инженерной войне (9 августа).
Куропаткин, кончавший в это время подготовку ляоянских позиций, воспринял описанные события как «несчастье», «усложнявшее положение сухопутной армии» и «затягивавшее войну». Но «всего более» его «пугала» мысль, «как бы у нас не явилось желание покончить войну кое-как, только бы покончить». Он не скрывал от себя, что «война и ныне ненавистна», «но если она не окончится победно, то внутреннее положение России так ухудшится, что можно будет ждать огромной важности внутренних беспорядков», а потому «надо воевать несколько лет, но победить».549
Аналогичную оценку и аналогичное опасение вызвали эти события и в Берлине, судя по тому, что Вильгельм счел нужным написать Николаю, два дня спустя после приведенной куропаткинской записи.550 Он внушал Николаю, что «первый период кампании фактически закончен» и приводил едва ли не намеренно преувеличенный расчет, что «у Куропаткина должно быть 180 000 человек действующей армии, в то время как японцы собрали 250–280 000», тогда как на деле численный перевес был уже на стороне русских. Вильгельм хотел внушить Николаю мысль, что «действия сухопутной армии станут легче и дадут лучшие результаты, как только появится на сцене Балтийский флот»; кроме того, он предлагал царю послать на фронт из России в дополнение к наличным 4-м еще 6 корпусов в виде «2-х армий, по 3 корпуса каждая», с тем чтобы маньчжурская армия сыграла роль «передового заслона», прикрывающего развертывание новых двух армий. Это было как раз то самое, к чему Николай пришел, после колебаний, месяц спустя.
Тем временем на главном фронте попытка Куропаткина, отступившего от Ташичао на укрепленные позиции у Хайчена, далее не отступать и «принять решительный бой» у Хайчена — не удалась. Соединившиеся под командованием маршала Ойямы три японские армии (генералов Куроки, Нодзу, и Оку) повели наступление на Ляоян, обращенный русскими в течение 7 месяцев в большой укрепленный лагерь. «Горячо желая, чтобы японцы увлеклись преследованием и подступили тремя армиями к Ляояну», Куропаткин оттуда и предполагал предпринять свое контрнаступление.551 Однако, в результате 10-дневного беспрерывного боя, при крайне неблагоприятных климатических условиях, Куропаткин, располагая некоторым превосходством в количестве бойцов, при вопиющем недостатке горной артиллерии (7 орудий против 180 японских), под угрозой японского обхода левого русского фланга и потери сообщений, бросил ляоянский лагерь и отступил к Мукдену в тот момент, когда японцы в свою очередь намечали начать отступление сами.552 Правда, предпринимая наступление на Ляоян, в штабе Куроки собирались отпраздновать годовщину Седана, и английский представитель при японском штабе Ян Гамильтон рассчитывал присутствовать при «великом заключительном акте маньчжурской войны».553 Правда и то, что Ояма на вопрос Гамильтона, «доволен ли он результатом своих действий?» ответил: «умеренно, русские слишком искусно совершили отступление».554 Хотя отступление и произошло в порядке, но это было серьезное военное и политическое поражение царизма и. сторонников «победоносной войны»: японцы одолевали и на главном фронте, и возможность выручки Порт-Артура силами сухопутной армии, в сущности, отпадала.
Опыт Ляоянского сражения приводил русское командование к выводу, что «масса офицеров тяготится войной, участвует в делах без боевого одушевления, а многие, даже в крупных чинах, стремятся притвориться больными и уехать в тыл», массе же нижних чинов, и говорить нечего, война «чужда», «одушевления» не вызывает, «новая обстановка действует на них подавляющим образом, они более нервны, чем 27 лет тому назад, более рассуждают и требуют более решительного с ними образа действий и примера».555 Даже англичанин Гамильтон отдавал при этом должное русскому солдату: «в русском солдате есть материал для образования хорошего воина; если он сражается за что-нибудь определенное, то способен на решительные атаки, о чем свидетельствует масса убитых. Но таская войска взад и вперед... уводя их преждевременно и поспешно из тщательно выстроенных укреплений, уступая поле сражения вследствие потери одной или двух маловажных позиций, легко превратить армию героев в армию зайцев. Я считаю огромным достоинством русского солдата, что он в значительной мере не поддавался деморализующей тактике своих вождей».556 И «все же», — по мнению германского представителя при русском штабе Теттау, — «сражение у Ляояна было решающим для всей войны»: «иностранные офицеры, бывшие беспристрастными зрителями, все без исключения выражали тогда свое мнение, что эта кампания Россией проиграна, что ей надо начать новую войну, если она хочет победить Японию».557
Что Ляоян что-то решает в войне, было тем более ясно и скрытым полупораженцам из русской буржуазии. Витте, например, прямо писал Куропаткину 19 августа ст. ст., по первым вестям считая, что Ляоянское сражение кончится «успешно»: «без преувеличения можно сказать, что, пожалуй, победоносная война даст еще худшие результаты, нежели средний успех».558 Еще совсем недавно (до убийства Плеве, пока был жив еще этот «главный враг») «Освобождение» 25 июня писало об отношении «оппозиции» к войне: «конституционная партия должна принять пассивное положение».559 Теперь, 19 августа, «Освобождение» писало о «политической безделице, именуемой русско-японской войной» совсем в ином роде: «парадокс русско-японской войны... заключается в полном, объективном совпадении тех ближайших политических целей, к которым стремится воюющая против нас Япония, с национально-государственными интересами русского народа на Дальнем Востоке. Япония стремится вытеснить Россию из Маньчжурии, русский народ заинтересован в том. чтобы уйти оттуда с возможно меньшими потерями». И либерально-буржуазный орган призывал к «немедленному прекращению войны», так как «мир с Японией возможен в каждый данный момент» «на основе ухода из Маньчжурии и Порт-Артура».560 Предвосхищая эру «весны» в отношениях между самодержавием и «обществом» (Святополк-Мирский был назначен министром 26 августа ст. ст., а это писалось 19-го) и на случай нового поражения царизма на фронте ляоянских боев, вероятность которого была видна уже к этому дню, Струве почитал Николая, повидимому, достаточно проученным для того, чтобы Николай начал с буржуазией переговоры.
Был момент, когда могло казаться, что Николай поддался действию описанных неудач и чуть было не оправдал отмеченных выше опасений сторонников «большой войны». Выбор нового политического курса внутри страны недаром состоялся (26 августа), когда итог Ляоянского сражения был как на ладони; в этот день кн. Святополк-Мирский был назначен министром внутренних дел. Тогда же просветление мелькнуло и в чисто военной сфере. Один из авторов и поклонников идеи посылки 2-й эскадры на Дальний Восток вел. кн. Александр Михайлович, под влиянием происшедшего с порт-артурским флотом, еще в начале августа стал агитировать против «отправки ее туда прямо на убой» и довел царя до пересмотра вопроса. Но совещание об этом Николай опять-таки оттянул и собрал его «в конце августа» (30-го ст. ст.) — уже после Ляояна. И вопрос был перерешен: эскадра оставалась на месте. Николай даже говорил в. кн. Александру Михайловичу, что «после этого решения у него как бы гора с плеч свалилась» (записал в дневнике третий член семьи, в. кн. Константин Константинович). К сожалению, не знаем, какую роль тут сыграл «совет Рузвельта заключить мир после Ляояна»; а что он был дан через Кассини, мы знаем со слов последнего.561
Но это был только один обычный в подобных случаях «психологический момент». Стоило Куропаткину подать царю в самом начале сентября новую «крепкую» надежду на успех сообщением о предпринимаемом новом наступлении, как явился на сцену другой «психологический момент» — прямо противоположный. И 18 сентября 1904 г. у того же в. кн. Константина Константиновича в дневнике появляется запись: «с тех пор перерешили, и эскадру, повидимому, посылают».562 А 9 сентября через Абазу, который все еще состоял при делах Дальнего Востока, от имени Николая был послан новый запрос Алексееву о том, не следует ли потребовать удаления из Маньчжурии всей китайской высшей администрации... для того, чтобы формально облегчить себе присоединение Маньчжурии, как приз победоносной войны с Японией. В этот момент в Петербурге вновь появился Безобразов. «Абаза, Вогак и компания» целыми днями просиживали у него, а сам он начинал «вертеть по-своему», опять «пользовался большой милостью» и «ежедневно получал пакеты от генерала» (т. е. Николая, на языке того двойного шифра, которым сообщал об этом опальному Витте Коковцов в Сочи). Правда, в это время даже Алексеев говорил, что «нам надо как-нибудь окончить войну, потому что... чем дальше, тем хуже» — и, разумеется, отклонил изумительный петербургский проект.563 Но теория большой войны в Петербурге твердо вступала в свои права. 10 сентября, в самый разгар разработки плана и подготовки Куропаткиным нового наступления, маньчжурское командование получило неожиданное для него распоряжение из Петербурга об образовании 2-й армии из вновь прибывших корпусов и бригад, — в стиле берлинского совета — так что у Куропаткина возник было даже вопрос, может ли он располагать этими свежими силами в предстоящей операции, не дожидаясь назначения 2-го командующего.
Еще каких-нибудь 10 дней назад Бюлов, считая для Германии выгодным ослабление Японии «именно на море», пытался побудить Тирпица дать совет в Петербург активизировать работу порт-артурской эскадры, которая иначе погибнет «без всякой пользы», на что Тирпиц пессимистически ответил, что «не ждет от этого большого результата». Теперь же Бюлов вместе с Вильгельмом мог «бесконечно» порадоваться сам, что «все 5 русских артиллерийских дивизионов уходят в В. Азию», и даже утверждать, что «надо надеяться, что и русские суда в Порт-Артуре и Владивостоке теперь, наконец, решили перейти в наступление, чтобы Балтийский флот, если он выйдет, нашел ослабленного врага»; немцы полагали, что русским теперь стоит «пожертвовать 2-мя судами, чтобы погубить одно японское».564
Дав отдохнуть войскам, наскоро, в течение какой-нибудь недели составив весьма несовершенную карту района военных действий, пополнившись 2 корпусами, успевшими после Ляояна прибыть к Мукдену из России, Куропаткин готовился «дать упорный бой под Мукденом»; а если бы японцы «замедлили наступлением», то у него было решено «самому перейти в наступление».565 Но у японцев еще под Ляояном, по показанию английского очевидца, «когда русские отступили, все были от души рады отделаться от них» и «истощение сил и средств исключало возможность немедленного наступления».566 Не дождавшись наступления японцев, Куропаткин, не приняв никаких мер к тому, чтобы скрыть свои намерения от противника, 21 сентября 1904 г. перешел р. Шахэ и повел наступление на Янтай с тем, чтобы обойти правый фланг японцев. Однако к концу второй недели это медленное наступление, вследствие недоверия Куропаткина к собственным силам и, в частности, к командному составу русской армии, при хорошей осведомленности японцев о планах и расположении сил противника, сменилось контрнаступлением Оямы по всему фронту и отходом русских за р. Шахэ, назад к Мукдену. И это было уже настоящим поражением куропаткинской стратегии наступления с постоянной оглядкой на оборону, стратегии, вынужденной учитывать моральное и политическое состояние армии, в своей массе не разделявшей захватнических целей войны.
Общие потери во всех августовских и сентябрьских боях исчислялись для русской стороны (кругло) в 60 000, для японской в 45 000 чел. До окончательного «истощения» по американскому рецепту было еще далеко, но пока на целые три месяца военные действия на этом театре затихли, и обе стороны занялись подготовкой зимней кампании.567
После неудачи у Шахэ было утопией рассчитывать вовремя поспеть к Порт-Артуру с балтийской эскадрой. Но результаты наступления у Шахэ выяснились в Петербурге только в начале октября (не ранее 5-го), а балтийская эскадра вышла уже из Либавы 2 октября. Она могла теперь добраться до Порт-Артура, обогнув Африку, не раньше марта — апреля 1905 г.568 Война принимала в такой перспективе грандиозные размеры на обоих, сухопутном и морском, фронтах. К концу октября и японцы «уже много своих судов поставили в доки и будут теперь с величайшим напряжением работать над усовершенствованием флота. Блокаду Порт-Артура будут нести только миноносцы». Они надеялись, что Порт-Артур падет до прихода Рождественского, и опасались дальнейших больших потерь, «ибо весной они будут нуждаться в каждом человеке», «чтобы противопоставить русским 500 000 человек». «Людского материала» у них было еще довольно, но «заминка будет с обучением запасных войск». В правящих кругах Японии считали, что войну надо перенести на русскую территорию. «Предварительным условием для этого будет решительная победа под Мукденом. Если же позволят хоть сколько-нибудь силы, они пойдут на Владивосток». Рассказывая все это германскому представителю в! Токио, Аоки на ближайшее будущее заявлял, что Порт-Артур будет удержан Японией за собою в первую голову: «великодушная комедия возвращения его Китаю была бы слишком опасным экспериментом».569
Немудрено, что сразу же после Шахэ в европейских дипломатических сферах пошли слухи о возможном предложении мира японской стороной — к великой досаде Вильгельма.570 Заключи Николай мир сейчас — германская дипломатия очутилась бы в положении игрока, не отыгравшего ни одного из своих козырей. А вокруг похода эскадры Рождественского собственно и начиналась для нее настоящая игра. Козырем в ней был вопрос об обеспечении эскадры углем, которое Германия брала целиком на себя, рискуя осложнением своих отношений с Англией. Правда, Баллин, директор компании «Гамбург-Америка-лайн», сумел устроить так, что «уголь будет кардиффский, с разрешения английского правительства, что 1/3 пароходов будут английские, что участвует одна лондонская фирма». Правда и то, что не только сама Англия поставляла уголь Японии, но и Крупп поставлял Японии на 60–70 млн марок орудий и военного снаряжения. Но формально политическая ответственность за всю операцию по поставке угля в глазах Петербурга оставалась на Германии.571
Между тем, как в Париже уже в августе 1904 г. возможное падение Порт-Артура считалось неизбежным поводом к панике с русскими биржевыми ценностями, новость об образовании русским правительством второй армии толкнула вниз русские фонды на парижской бирже, так как грозила дальнейшей затяжкой войны; во французской печати раздались даже голоса в пользу японского займа во Франции. Из Берлина же в это время не только тешили воображение Николая надеждой, что балтийский флот «загонит японский флот в его порты» и восстановит Николаю «господство на, море», но и на деле помогали продвижению русской эскадры. К тому же французские условия поставки угля «не подошли», а Баллин предложил лучшие.572
Николай теперь не был склонен сдаваться. Провозгласив «весну» на внутреннем фронте (указ 12 декабря, откуда Николай изъял, однако, в последний момент упоминание о народном представительстве), он был в вопросах войны тверд, как скала. После Шахэ, на тревожное сообщение Вильгельма о якобы предстоящем англо-французском выступлении за мир по просьбе Японии (6 октября), он заявил, что будет воевать до тех пор, пока «последний японец не будет изгнан из Маньчжурии».573
Понятно, что когда в первой половине октября (8–16) в Петербурге столкнулись французское (Лионского кредита) и германское (Мендельсона) предложения займа, Николай отдал предпочтение немцам (и указ о займе на сумму 231 млн руб., не торопясь, был подписан 15 декабря 1904 г.). Но в те же дни (9–14 октября) произошел наделавший много шуму так называемый гулльский инцидент, вызванный стрельбой судов 2-й эскадры в Северном море по английским рыбакам. И из опасения разрыва с Англией и за судьбу своей эскадры Николай (16 октября) дал Вильгельму согласие обсудить и подписать такой союзный оборонительный договор (против Англии), к которому затем могла бы присоединиться и Франция. Казалось вот-вот свершится мечта германской дипломатии: Россия заключит за спиной своей союзницы русско-германский союзный договор, параллельный франко-русскому и исключающий его, и, поставив французов перед совершившимся фактом, оттолкнет их целиком в объятия Англии.574
Гулльский инцидент вызвал бурю в английской печати. Был момент, что в Лондоне изготовлен был уже и приказ двинуть английскую эскадру навстречу Рождественскому и потребовать от того непосредственных объяснений (13/26 октября). Но затем, быстрое и решительное вмешательство Франции повернуло дело к дипломатическому улажению русcко-английского конфликта. Когда Николай получил фельдъегерем германский проект союзного договора (20 октября ст. ст.), он мог уже «читая его, рассмеяться» и предложить Ламсдорфу внести в него поправки. Из них основная — чтобы договор был действителен не только во время войны, а и во время мирных переговоров — вызвала со стороны Вильгельма предложение сделать оборонительный союз вообще бессрочным. Вильгельм, вместо того чтобы подписать русский вариант проекта, — сохранявший еще пункт о последующем, за подписанием договора, обращении к Франции с предложением присоединиться, — предложил такую грандиозную «поправку», которая дала возможность Ламсдорфу убедить Николая настаивать на предварительном ознакомлении Франции только с проектом договора. Николай отступил. И дело распалось (к концу ноября) в связи с тем, что Николай предложил посвятить в него французов до подписания договора, а Вильгельм уперся на требовании соблюсти до этого полную тайну. Но и Николай стоял на своем, и все свелось к царской ноте, в которой Германии было обещано, что Россия «честно будет сражаться плечо к плечу» с Германией в случае нападения на нее Англии (из-за поставки угля). В Берлине больше не настаивали, так как хотели «оставить царю открытою возможность русско-германского соглашения в будущем». Но пока «это был совершенно отрицательный результат двухмесячной честной работы и переговоров. Первая неудача, которую испытываю лично», — озлобленно резюмировал Вильгельм.575
Это был уже конец ноября, когда (28-го) в Порт-Артуре японцы, ценою громадных потерь и усилий, выбили измученные остатки русского гарнизона с горы Высокой, откуда можно было расстреливать город и гавань и пустить ко дну остатки эскадры, стоявшие на внутреннем рейде разоруженные, и судьба крепости была предрешена. Примерно тогда же и Коковцов (19 ноября) представил Николаю финансовый расчет, показавший, что с одним германским денежным рынком при дальнейшем ведении войны обойтись будет нельзя. В самом деле: в течение всего 1905 г. на единственно доступных для России тогда рынках Франции, Германии и Голландии можно было бы занять всего не более 500 млн руб., и этого хватило бы, по самому скромному расчету (оказавшемуся дальше преуменьшенным), по 50 млн руб. в месяц, — до августа 1905 г. Этот расчет показывал, что самодержавию остается «строго соразмерять свои вожделения» относительно Маньчжурии с «грозными предостережениями» военной и финансовой действительности, и беречь все три доступные денежные рынка во имя всего-то семимесячной возможности не прерывать войны, В области международных отношений царизму надлежало не нарушать «равновесия» между Берлином и Парижем, чтобы извлечь еще «выгоды, в пределах возможности, из обеих сторон» (резюмировал Ламсдорф).576
Но эти «пределы возможности» оказались на деле быстро идущими к нулю: ближайшие события готовили вторичное испытание франко-русскому союзу, — на этот раз уже не с русской стороны. Капитуляция Порт-Артура действительно грозила «капитуляцией самодержавия» и вырастала в «одно из величайших событий современной истории» и в глазах французской буржуазии.577
544 Die Grosse Politik, 19/II. № 6167.
545 Die Grosse Politik, 19/II, №№ 6166, 6167, 6271, 6168.
546 Так между собой называли безобразовцы Николая.
547 Россия в Маньчжурии, стр. 495 прим. — Кр. архив, т. 17, стр. 72. — Апушкин, цит. соч., стр. 101. — Витте. Воспоминания, т. I. стр. 261. — Ср.: Кр. архив, т. 6 (телеграмма Рутковского из Лондона, подтверждающая версию о мирном демарше Гаяси). — Documents diplomatiques, V, № 291 (депеша Биура из Берлина 30 июля 1904 г.: Остен-Сакен Биуру и Витте Бюлову подчеркивали, что Германия, угождая своим аграриям, «подготовляет новый прогресс русской промышленности посредством увеличения существующего тарифа»).
548 Die Grosse Politik, 19/I, № 6043 (записка Бюлова Вильгельму II 15 июля 1904 г.).
549 Кр. архив, Т. 69–70, стр. 102.
550 Переписка Вильгельма II и Николая II, стр. 63–65 (письмо от 19 августа нов. ст. 1904 г.).
551 Кр. архив, т. 68. стр. 92 и 95.
552 Н. А. Левицкий, цит. соч., стр. 157 и 154.
553 Гамильтон. Записная книжка штабного офицера во время русско-японской войны, т. II, стр. 31; — Герч. О русско-японской войне, стр. 84–85 (цитирую по: Абамелек-Лазарев. Сказания иностранцев о русской армии в войну 1904–1905 г. СПб., 1912, стр. 106–107). Имеется также в новом издании: Я. Гамильтон. Записная книжка, штабного офицера 1904–1905 гг. Воениздат, М., 1940.
554 Гамильтон, цит. соч., т. II, стр. 125 (Абамелек-Лазарев, цит. соч., стр. 144).
555 Кр. архив, Т. 69–70, стр. 109–110.
556 Гамильтон. Записная книжка штабного офицера во время русско-японской войны, т. I, стр. 121 (цит. по: Абамелек-Лазарев, цит. соч., стр. 143).
557 Теттау. Восемнадцать месяцев в Маньчжурии с русскими войсками. Перевод с немецкого, I, СПб., 1908, стр. 319 (цит. по: Абамалек-Лазарев, цит. соч., ср. 143).
<< Назад
Вперёд>>
