Русская "публика": к определению понятия
Словом «публика» обозначалось в ту эпоху благовоспитанное общество. Существование такого слоя в России XVIII столетия подтверждают свидетельства современников, однако в научной литературе внимания ему почти не уделяется; принято думать, что русское общество было совершенно подавлено могущественным государственным аппаратом и представляло собой лишь тень аналогичных страт, зародившихся в более «просвещенных» западноевропейских странах вроде Франции и Англии4. Однако, как показывают работы последних лет, это представление нуждается в пересмотре5. На протяжении XVIII—XIX веков в России складывалось общественное мнение, с течением времени приобретавшее все большее влияние на государственные дела6.
Как отметил Николас Рязановский, русское просвещенное общество возникло в результате реформ Петра I и его наследников7. Точнее говоря, его формирование было обусловлено несколькими взаимосвязанными процессами, главные из которых — стремительная вестернизация, становление абсолютистского государственного аппарата и рост экономической и торговой деятельности в конце XVII — XVIII веке. Как раз в это время в Европе зарождались концепты «общества» и «общественного мнения». Под воздействием пионерских работ Юргена Хабермаса в последнее десятилетие представители различных дисциплин обратились к изучению «публичной сферы» и ее влияния на общественные процессы при Старом режиме. Их работы, посвященные механизмам возникновения новых форм социальной аффилиации (салонов, кофеен, ученых обществ и т.п.) и соответствующих им форм общения, предоставляют необходимый герменевтический инструментарий для описания русского гражданского общества8.
В Европе поле для публичной деятельности появилось после оформления абсолютистских государств с их постоянным бюрократическим аппаратом и армией9. В России, как мы уже сказали, аналогичные процессы происходили в царствование Петра I; именно к этому времени относятся первые упоминания слов «публика», «публичный» и «публикация»10. «Устав генеральный» (1720) различает «публичные» дела от «приватных»; показательно, что оба эти слова включены в список иностранных слов, поясненных в конце текста. «Публичный» там переводится как «всенародный», а «приватный» — как «особый»11. В тексте 1730 года словосочетание «на публике» оказывается синонимом выражения «на государстве»12. Слово «публика» связано, таким образом, с деперсонализированной сферой деятельности бюрократических институтов. Возникновение «регулярного полицейского государства», которое блестяще описал Марк Раев, ознаменовало кардинальный сдвиг в представлении о функциях государственной власти. Власти Московского царства подавляли и ограничивали действия своих подданных; созданный Петром абсолютистский режим, напротив того, должен был провоцировать положительные перемены в общественном благосостоянии, освобождая скрытую до поры созидательную энергию общества13. По этой причине государственные органы обретают статус «публичных»; таковы были Уложенная комиссия и губернские приказы общественного призрения. Во второй половине века к этому значению слова «публика» добавилось и другое — «публикой» стало называться сообщество подданных, которым адресовались действия власти14. Так, в двухтомном «Российском, с немецким и французским переводами, словаре...» Ив. Нордстета «публике» соответствует по-русски «общество», по-французски «lе public», по-немецки «das ganze Volk» и «das Publikum»15.
Несмотря на распространенность слова «публика», оно не учтено в «Словаре Академии Российской». «Общество», выступающее у Нордстета синонимом «публики», академический словарь определяет двояко: «1) Народ под одними законами, под известными уставами, правилами, купно живущий... Человек рожден для общества. Человек обязан быть полезным обществу... 2) Сословие людей; собрание многих лиц, имеющих в виде одинакое намерение или тот же предмет. Общество ученых мужей. Общество купеческое...»16. Как видно, словом «общество» мог обозначаться как весь социум, так и отдельный его сегмент. Оба этих толкования присутствуют и у Нордстета, который дает два ряда иноязычных эквивалентов для слова «общество»: «die Gemeinde, Versammlung ... Gesellschaft... la communaute, societe, le commun», с одной стороны, и «eine Gesellschaft von gelehrten Leuten, une societe de gens de lettres» — с другой17.
Хотя Нордстет отождествляет «общество» и «публику», значение второго слова, по всей видимости, было более узким. «Публика» представляла собой определенную группу внутри «общества». Аналогичное значение имело и немецкое «Publikum», первоначально заимствованное в латинском написании («Publicum») и обозначавшее государство или общество. Однако уже к середине XVIII века этим словом стала называть себя особая социальная страта, отделенная и от государства (der Staat, das Gemeinweisen), и от простонародья (das Volk, das Gemeinde), — образованное высшее общество18. Это значение слова развилось из другого — «публикой» именовалась аудитория концерта, спектакля, газеты или журнала. Временные сообщества, возникавшие по определенному поводу и на ограниченный срок, породили представление о существовании единой общественной прослойки. Принадлежность к ней не зависела от традиционных критериев происхождения и служебного положения, но определялась образовательным уровнем и экономической обеспеченностью, необходимыми для участия в культурной деятельности. Такая деятельность и сопутствующие ей институты — книготорговля, периодическая печать, театры, клубы, кофейни — способствовали оформлению «die burgerliche Gesellschaft» — гражданского общества19.
Похожую картину мы наблюдаем и в России. С одной стороны, словом «публика» обозначалась зрительская или читательская аудитория; И.А. Крылов упоминает о чрезвычайном скоплении публики на представлении пьесы «Алхимик» 13 июня 1793 года20. Данное значение слова остается основным в современном русском языке, как, впрочем, и в немецком. С другой стороны, этим словом начали обозначать и автономную страту, представлявшую собой совокупность всех аудиторий; иначе она именовалась «хорошим обществом» или просто «обществом».
Как и в Европе, русское хорошее общество противопоставляло себя черни. Это видно, в частности, из объявления о возобновлении деятельности Кунсткамеры, помещенного Академией наук в «Санкт-Петербургских ведомостях» 19 мая 1780 года. В объявлении, адресованном «почтенной публике», желающим посетить музей предлагалось покупать билеты заранее. Любопытно отметить, что из числа «публики» исключались ливрейные лакеи и простонародье, которым, согласно объявлению, визиты в Кунсткамеру были запрещены21. Более ста лет спустя В.И. Даль напишет в своем знаменитом «Толковом словаре»: «у нас публикою зов[ется] общество, кроме черни, простого народа»22.
Необходимо отметить, впрочем, что если в Европе различие между высшим обществом и низшими классами было прежде всего социальным, в России к этому добавлялась еще огромная культурная дистанция между вестернизированным дворянством и остальным населением, по большей части сохранявшим традиции допетровской Руси. Манера поведения или стиль одежды не только обозначали общественное положение индивидуума, но свидетельствовали о его (не)адаптированности к западной системе культурных стандартов. Это, вообще говоря, принципиально для понимания структуры русской дворянской элиты первой половины XVIII века. К концу столетия ситуация немного меняется — «европейские» элементы прочно интегрируются в жизнь русского общества, и даже националистически настроенные теоретики, осуждающие в эту эпоху последствия западного влияния, опираются на заимствованные из Европы интеллектуальные парадигмы.
Вышесказанное, однако, нисколько не помогает очертить границы русского «хорошего общества» (или «публики»). Согласно установившемуся мнению, оно тождественно дворянскому сословию. А. Глисон в недавнем исследовании утверждает, что русское общество XVIII века, действительно включавшее в себя высших чиновников из благородных родов, было сообществом аристократическим, но не чиновничьим. Джон Ле Донн доказывает, что вплоть до последних десятилетий XIX столетия гражданское общество в России состояло исключительно из представителей правящего класса — наследственного дворянства23.
Вряд ли можно оспорить доминирующую роль аристократии в русском обществе XVIII столетия. Отождествлять эти понятия, однако, тоже нет оснований. Как показывает М. Раев, критерием принадлежности к хорошему обществу было не происхождение, а — прежде всего — образовательный уровень24. Возможность получить приличное образование зависела в определенной степени от происхождения, но никак не являлась прерогативой дворянских детей, особенно в ту эпоху, когда система образовательных учреждений создавалась по всей стране, а дворянское сословие не обладало, в сущности, социальным единством. Э. Виртшафтер показывает, что состав и экономическое положение русского дворянства менялись на протяжении XVIII века. По своему имущественному и социальному статусу дворянство, «с одной стороны, приближалось к основанию трона, с другой — примыкало к крестьянству»25. Даже Ле Донн, разделяющий всех жителей России на правящий класс и подвластное ему население, признает неустойчивость дворянства как такового и констатирует существование некоторой промежуточной прослойки, размывавшей границу между двумя стратами русского общества. Эту прослойку составляли, согласно Ле Донну, губернские и уездные городские чиновники, предводители гильдий, дети солдат и священников, зажиточные крестьяне26. Кроме того, в публичной сфере с дворянами соседствовали люди недворянского происхождения, среди которых были государственные чиновники всех уровней, дворянские жены, купцы, священники, профессора, литераторы и другие представители свободных профессий. От основной массы простонародья этих людей отличала некоторая образованность и определенная финансовая обеспеченность, обусловливавшая, в частности, их манеру одеваться и вести себя. В каком-то смысле структура русской публики аналогична западной — в Европе общество также составлялось в основном не из торговцев (собственно буржуа), но из образованных чиновников, а затем ученых, офицеров, писателей и др.27.
Споры о границах хорошего общества велись и в XVIII веке. Так, А.П. Сумароков в предисловии к своей трагедии «Димитрий Самозванец» опровергает мнение аристократов, считающих, что только благородное происхождение, богатство и высокий чин (а не образование и тонкий вкус) выделяют человека из числа простонародья:
Слово публика, как негде и г. Вольтер изъясняется, не знаменует целого общества, но часть малую онаго, то есть людей знающих и вкус имущих... В Париже, как известно, невежд не мало, как и везде; ибо вселенная по большей части ими наполнена. Слово чернь принадлежит низкому народу, а не слово: Подлой народ; ибо подлый народ суть каторжники и протчия презренныя твари, а не ремесленники и земледельцы. У нас же имя всем тем дается, которые не дворяня. Дворянин! Великая важность! Разумный священник и проповедник величества Божияго, или кратко Богослов, Естествослов, Астроном, Ритор, Живописец, Скульптор, Архитект и прочие по сему глупому положению члены черни. О несносная дворянская гордость, достойная презрения и поругания! Истинная чернь суть невежды, хотя бы они и великия чины имели, богатство Крезово, и вели бы свой род от Зевса и Юноны, которых никогда не бывало; от сына Филиппова победителя или паче разрушителя вселенныя, от Июлия Цезаря утвердившего славу римскую или паче разрушившего оную. Слово Публика и тамо, где гораздо много ученых людей, не значит ничево28.
Несмотря на очевидную тенденциозность этого отрывка, несомненно, что аристократы и интеллектуалы недворянского происхождения равно претендовали на принадлежность к хорошему обществу. Кроме того, как видно из текста Сумарокова, вопрос о границах этой нестабильной социальной страты оставался спорным и животрепещущим. Автономность ее как бы постулировалась в рамках той интеллектуальной и социальной парадигмы, которую приняла на вооружение русская образованная публика второй половины столетия. Тем не менее характер этой публики даже среди ее членов допускал порой взаимоисключающие толкования. С одной стороны, в ней видели беспристрастного и просвещенного арбитра в различного рода спорах — об этом свидетельствует, например, приведенный фрагмент из «Трутня». С другой стороны, общество могли считать собранием невежд и варваров, лишенных разума и вкуса. В этом ключе рассуждает Сумароков, обличая в цитированном предисловии московскую театральную публику, оказавшую плохой прием его пьесам и недостойную его усилий и таланта29.
Причины такой разноголосицы многообразны. В определенной степени она обусловлена поливалентностью самого термина, который мог употребляться в различных и часто противоположных друг другу значениях. С одной стороны, это свидетельствовало о стремлении русского общества вписать новый для него социальный концепт в уже существующую систему сословных представлений. С другой, неопределенность понятия «публика» была связана с объективной разнородностью обозначаемой этим словом прослойки, объединявшей интеллектуалов-недворян с аристократами, постыдившимися бы такого соседства. Фактически можно говорить о существовании нескольких «публик» в эту эпоху.
Тем не менее существовали определенные культурные процедуры и социальные институты, обеспечивавшие единство «публики» как таковой. Во-первых, это был рынок печатной продукции. Газеты, журналы и книги первоначально распространялись только в столицах, но к концу века стали поступать и в провинции, объединяя все грамотное население России и связывая его с остальным миром. Во-вторых, зарождались новые формы общения, расширявшие привычные рамки служебных и домашних связей; это было вызвано появлением театров, салонов, клубов, литературных кружков и научных обществ. Подобные процессы в царствование Екатерины II охватили не только Москву и Петербург, но и другие города России30. Все это позволяет утверждать, что для России, как и для Европы, XVIII столетие стало, по выражению современного историка, «веком общения»31.
4 Любопытно отметить, что такой взгляд объединяет историков противоположных политических убеждений. См., с одной стороны: Pipes R. Russia under the Old Regime. N.Y., 1974, — и, с другой: Eley Geoff. Nations, Publics, and Political Cultures: Placing Habermas in the Nineteenth Century // Habermas and the Public Sphere / Ed. Craig Calhoun. Cambridge, Mass., 1992. P. 325.
5 В этой связи обращает на себя внимание призыв Г. Розмана отказаться от «мифа об отсталости России»; см.: Rozman G. Urban Networks in Russia, 1750— 1800, and Premodern Periodization. Princeton, 1976. P. 279. Легенда об отсутствии в России интенсивной городской и торговой жизни развеивается в книге: Wirtschafter Е.К. Social Identity in Imperial Russia. DeKalb, I11., 1997. P. 74-75, 81-82. Вообще говоря, тезис об «отсталости» того или иного государства зачастую оказывается проекцией исследовательской оптики историка; так, современные исследователи истории французского общества оспаривают традиционные представления своих коллег о «недоразвитости» Франции по сравнению с Англией: Gordon D., Bell D., Maza S. The Public Sphere in the Eighteenth Century // French Historical Studies. 1992. Vol. 17. № 4. P. 882-956.
6 См. работы о русском обществе XVIII столетия: Burgess М. Russian Public Theater Audiences of the Eighteenth and Early Nineteenth Centuries // Slavonic and East European Review. 1958. Vol. 37. № 88. December. P. 160-183; Marker G. Publishing, Printing, and the Origins of Intellectual Life in Russia, 1700—1800. Princeton, 1985; Raeff M. Transfiguration and Modernization: The Paradoxes of Social Disciplining, Paedagogical Leadership, and the Enlightenment in Eighteenth-Century Russia // Alteuropa — Ancien Regime — Fruhe Neuzeit: Probleme und Methoden der Forschung / Hrsg. Hans Erich Bodeker, Ernst Hinrichs. Stuttgart, 1991. S. 99—115. Об обществе XIX—XX вв. см.: Brooks J. When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861—1917. Princeton, 1985; Between Tsar and People: Educated Society and the Quest for Identity in Late Imperial Russia / Ed. Edith W. Clowes, Samuel D. Kassow, James L. West. Princeton, 1991; Hagen M. Die Entfaltung politischer Offentlichkeit in Russland, 1906—1914. Wiesbaden, 1982; McReynolds L. The News under Russia's Old Regime: The Development of a Mass Circulation Press. Princeton, 1991; Riasanovsky Nicholas V. A Parting of Ways: Government and the Educated Public in Russia, 1801 — 1855. Oxford, 1976; Sternin G. Public and Artist in Russia at the Turn of the Century // Tekstura: Russian Essays on Visual Culture / Ed. and trans. Alia Efimova and Lev Manovich. Chicago, 1993. P. 89-114; Todd III, William Mills. Fiction and Society in the Age of Pushkin: Ideology, Institutions, and Narrative. Cambridge, Mass., 1986.
7 См.: Riasanovsky N. Parting of Ways. P. 22.
8 Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society / Trans. Thomas Burger, with the assistance of Frederick Lawrence. Cambridge, Mass., 1989. Содержательный анализ влияния Хабермаса и Козеллека на современную науку см. в работе: La Vopa Anthony J. Conceiving a Public: Ideas and Society in Eighteenth-Century Europe // Journal of Modern History. 1992. Vol. 64. March. P. 79—116. Об общих следствиях теоретических построений Хабермаса см.: Habermas and the Public Sphere / Ed. C. Calhoun. Cambridge, Mass., 1992. Выработанное Хабермасом и другими понятие «публики» рассматривается также в кн.: The Phantom Public Sphere / Ed. Bruce Robbins. Minneapolis, 1993.
9 См.: Habermas J. Op. cit. P. 17-18.
10 См.: Смирнов Н.А. Западное влияние на русский язык в Петровскую эпоху //Сборник ОРЯС. 1910. Т. 88. № 2. С. 248-249.
11 ПСЗ. Собр. 1. Т. 6 (1720-1722). № 3534.
12 См.: Смирнов Н.А. Указ. соч. С. 248.
13 Raeff M. The Well-Ordered Police State: Social and Institutional Change through Law in the Germanics and Russia, 1600—1800. New Haven, 1983. См. также замечательную работу: LeDonne John P. Absolutism and Ruling Class: The Formation of the Russian Political Order, 1700—1825. New York, 1991.
14 Habermas J. Op. cit. P. 18-22.
15 Нордстет И. Российский, с немецким и французским переводами, словарь... СПб., 1782. Ч. 2. С. 675.
16 Словарь Академии Российской. СПб., 1793. Ч. IV. Стлб. 601.
17 Нордстет И. Российский, с немецким и французским переводами, словарь... СПб., 1782. Ч. 2. С. 455.
18 См.: Holscher L. Offentlichkeit und Geheimnis: Eine begriffsgeschichtliche Untersuchung zur Entstehung der Offentlichkeit in der fruhen Neuzeit. Stuttgart, 1979. S. 83—89; Idem. Offentlichkeit // Geschichtliche Grundbegriffe: Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland / Hrsg. Otto Brunner, Werner Conze, Reinhart Koselleck. Bd. 4. Stuttgart, 1978. S. 430-431.
19 См.: Holscher L. Offentlichkeit und Geheimnis. S. 83, 88—89; Idem. Offentlichkeit. S. 35. Как отмечает Хабермас, именно «новые средоточия социальной критики» (кофейни, салоны и т.д.) порождали ситуацию относительного равенства аристократов с образованными плебеями (см.: Habermas J. Op. cit. P. 32). Ср. новейшее исследование немецкого общества XVIII века, развивающее и корректирующее положения Хабермаса: Hull Isabel V. The Practitioners of Civil Society // Idem. Sexuality, State, and Civil Society in Germany, 1700—1815. Ithaca, N.Y., 1996.
20 Санкт-Петербургский Меркурий. 1793. Ч. 2. С. 222.
21 Санкт-Петербургские ведомости. № 40.19 мая 1780 г. Прибавление. С. 529.
22 Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Изд. 2-е. М.,
1882. Т. 3. Ст. «Публика».
23 Gleason A. The Terms of Russian Social History // Between Tsar and People / Ed. Clowes et al. P. 18—19; LeDonne J. Absolutism and Ruling Class. P. VIII. Точно также Энтони Г. Неттинг полагает, что в применении к екатерининскому и александровскому времени слово «общество» имеет исключительно значение — «приближенные ко двору аристократические круги» (Netting Anthony G. Russian Liberalism: The Years of Promise. 1842—1855. Ph.D. diss., Columbia University, 1967. P. 20).
24 См.: Raeff M. Transfiguration and Modernization. P. 109.
25 Wirtschafter E.K. Op. cit. P. 36, 59.
26 См.: LeDonne J. Op. cit. P. 5—16, 21, 158; Idem. Ruling Russia: Politics and Administration in the Age of Absolutism, 1762—1796. Princeton, 1984. P. 18—19.
27 См.: Habermas J. Op. cit. P. 22—23. См. также: Wuthnow R. Communities of Discourse: Ideology and Social Structure in the Reformation, the Enlightenment, and European Socialism. Cambridge, Mass., 1989. P. 171-179, 201-203, 310-313. Согласно определению Вутноу, подчеркивающего роль государства в формировании и развитии публичной сферы, публика состоит из «чиновников, парламентариев, придворных, стряпчих, армейских офицеров, досужих людей, университетских преподавателей и выпускников».
28 Сумароков А.П. Полное собрание всех сочинений, в стихах и прозе. Изд. 2-е. М., 1787. Ч. IV. С. 61-62.
29 См.: Там же. С. 63. Публику могли считать скоплением одержимых поклонников последней моды; в этом ключе написано, например, обращение Екатерины к «госпоже Публике» во «Всякой всячине» за 1769 год. См.: Екатерина II. Сочинения / Ред. А.Н. Пыпин. СПб., 1903. Т. 5. С. 281.
30 Согласно одному исследованию, городское население России, хоть и оставалось сравнительно малочисленным, удвоилось между 1700 и 1800 годами. См.: Hittle J. Michael. The Service City: State and Townsmen in Russia, 1600—1800. Cambridge, Mass., 1979. P. 178. Г. Розман отмечает, что к 1800 году «процент городского населения России превосходил средний мировой уровень» и что Россия в эту эпоху «вошла в число немногих высокоразвитых и сравнительно урбанизированных стран» (Rozman G. Urban Networks. P. 8, 277).
31 Im Hof Ulrich. Das gesellige Jahrhundert: Gesellschaft und Gesellschaften im Zeitalter der Aufklarung. Munich, 1982.
<< Назад Вперёд>>
