§ 1. По отработанным схемам
Естественно, что с переходом к мирной жизни восстановление понесенных потерь становилось первоочередной задачей. Нужно только было определить пути и способы решения этой проблемы. В ожидании многих они связывались с заметным улучшением жизненных условий. Однако стремление высшего руководства извлечь из победы максимальные геополитические выгоды диктовало иную политику. Приоритетом, как и в предвоенные годы, объявили развитие тяжелой индустрии. Выступая с обоснованием принятого в марте 1946 г. четвертого пятилетнего плана, председатель Госплана СССР Н. А. Вознесенский настаивал, что только такой курс может обеспечить «быстрое и успешное восстановление и развитие всего народного хозяйства... закрепить технико-экономическую независимость страны. Опоздать в этом деле - значит потерять те материальные предпосылки, которые обеспечили нам в период Отечественной войны военную, экономическую и политическую победу»81.
На деле такой подход означал, что восстановление экономики планировалось осуществлять не через высвобождение финансовых средств из военно-промышленного комплекса, а за счет материальных потерь населения82. В том же направлении разрабатывались и перспективные планы. В самом общем виде их изложил И.В.Сталин в 1946 г. В своей программной речи перед избирателями он поставил задачу в течение ближайших пятнадцати лет увеличить в три раза производство чугуна, стали, угля, нефти83. Его установки рассматривались как директивные при подготовке генерального плана развития народного хозяйства страны на двадцатилетний период, работа над которым велась в 1947-1949 гг. Они же легли в основу директив XIX съезда ВКП(б) по пятому пятилетнему плану, особо отмечавших преемственность экономической политики советского государства84.
Другими словами, и текущие, и перспективные проектировки строились по предвоенным схемам. Приоритет отдавался наращиванию производства несколькими базовыми отраслями тяжелой промышленности. Считалось, что реализация такой стратегии является необходимым и достаточным условием достижения военно-экономического могущества, обеспечивающего стране, по образному выражению И.В.Сталина, гарантию «от всяких случайностей»85. В то же время проблеме активизации собственных научно-технических разработок, их превращению в главный фактор экономического роста не уделялось особого внимания. Так по крайней мере было на уровне политических деклараций. По-прежнему если не на словах, то на деле адаптация зарубежного научно-технического опыта и форсированное наращивание на этой основе экономических возможностей страны рассматривались в качестве первоочередной задачи. Такой подход позволил Советскому Союзу заметно «подтянуться» до уровня передовых в экономическом отношении государств, отстоять в ходе войны свою национальную независимость. Отсюда следовал, казалось, очевидный вывод о целесообразности продолжения в основном и главном предвоенного внутриполитического курса, о необходимости упрочения действовавшей политико-экономической системы. И это была не только установка, навязываемая «сверху» «широким массам», но и социальные представления большинства населения, ощущавшего себя победителем в окончившейся войне86.
В такой обстановке отработанная в предвоенные годы практика пятилетнего планирования рассматривалась как единственно возможный способ стратегического управления экономическим и социальным развитием. К разработке новой пятилетки приступили уже в конце войны. И к ноябрю 1945 г. ее основные задания были подготовлены87, а в марте следующего года Верховный Совет СССР принял закон «О пятилетием плане восстановления и развития народного хозяйства СССР на 1946-1950 гг.». Его главная цель фиксировалась в самом названии. В соответствии с ней в плановый период предусматривалось «восстановить пострадавшие районы страны, восстановить довоенный уровень промышленности и сельского хозяйства и затем превзойти этот уровень в значительных размерах»88.
Дальше следовал перечень первоочередных задач, включавший восстановление и развитие тяжелой промышленности и железнодорожного транспорта, обеспечение высоких темпов накопления и, соответственно, капиталовложений в ведущие отрасли народного хозяйства. Правда, говорилось и о необходимости подъема сельского хозяйства, роста производства предметов потребления, увеличения доходов населения, развития системы образования, здравоохранения, культуры и т. д.89 Однако, как и в довоенных планах, всемерное наращивание «производства средств производства» имело явный приоритет. Не случайно его доля в общем объеме промышленности на протяжении всего первого послевоенного десятилетия была заметно выше, чем накануне войны90.
Важная роль в выполнении этих задач отводилась техническому прогрессу. Он рассматривался «как условие мощного подъема производства и повышения производительности труда». Такой подход, по сути, повторял установки предвоенных планов. И это было вполне оправданно. Опыт индустриализации и военной экономики наглядно свидетельствовал, что ставка на всемерное повышение технического уровня является залогом создания высокоэффективного производства. Другое дело - как добиться такого результата. В законе о четвертом пятилетием плане лишь фиксировалась зависимость технического прогресса от развития отечественной науки. Отсюда делался вывод о необходимости «не только догнать, но и превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами СССР91. Но это была лишь «декларация о намерениях». Она не подкреплялась конкретными заданиями. В законе ничего не говорилось о приоритетных направлениях научной деятельности, планируемых темпах и пропорциях развития научного потенциала, изменениях в его отраслевой и территориальной структуре. Все ограничилось лишь политической установкой, которую субъекты управления наукой воспринимали как «руководство к действию» и исполняли в силу своего понимания и имеющихся в их распоряжении ресурсов.
Суммируя вышесказанное, можно сделать вывод о недооценке на официальном уровне роли отечественной науки в технико-экономическом прогрессе. По существу, воспроизводилась его модель, характерная для практики 1930-х гг., когда, не отрицая значимости собственных фундаментальных исследований, приоритет все же отдавался адаптации зарубежного научно-технического опыта. Но то, что было оправданно в период индустриализации, плохо согласовывалось с позднеиндустриальной фазой модернизации, в которую страна вступила после войны. В рамках действовавшей тогда политико-экономической системы без целенаправленных усилий на общегосударственном уровне по развитию научных исследований и практическому применению их результатов уже было трудно обеспечить высокие темпы технического прогресса даже с учетом массированного использования мирового научного задела.
Существует, однако, мнение, что в высшем руководстве имелись «существенные расхождения» по вопросам долгосрочной стратегии. Утверждается, что И.В. Сталин считал ее главной задачей наращивание физических объемов продукции базовых отраслей промышленности, а председатель Госплана Н. А. Вознесенский «смотрел в будущее»: для него «центральная стратегическая задача» заключалась в повышении темпов и расширении масштабов научно-технического прогресса. И именно его подход стал концептуальной основой первой послевоенной пятилетки92.
Трудно сказать, на чем основывается это предположение. По крайней мере такие выводы не следуют из директивных документов. Да и исследователи, специально занимавшиеся этим вопросом, отмечают, что нет никаких оснований для поиска принципиальных отличий в позициях и взглядах сталинских сподвижников на проблемы планирования, инвестиционной политики и др. Имевшиеся расхождения следует скорее отнести на счет ни на миг не прекращавшейся борьбы за место во властной иерархии, ведомственных предпочтений и интересов и т. п.93
«Сталинские» установки отнюдь не отрицали важной роли технического прогресса в наращивании производства базовыми отраслями промышленности. В частности, их конкретизация в пятом пятилетием плане, принятом уже без Н. А. Вознесенского, предусматривала массированные капиталовложения как в строительство новых предприятий, так и в перевооружение действующих производств современной техникой и внедрение более совершенных технологических процессов94. Другое дело, что на общегосударственном уровне технический прогресс напрямую не связывался с расширением масштабов и интенсификацией собственной исследовательской деятельности. Официально не ставилась и задача развертывания наукоемких производств. Исключение составлял лишь относительно узкий сегмент отраслей, задействованных в создании новейших вооружений. Здесь действительно была сделана ставка на формирование единого научно-производственного цикла. Однако эта новация вводилась явочным порядком и не афишировалась. Н. А. Вознесенский был сопричастен к реализации данного подхода. Но он не играл главной роли. Организацией взаимодействия науки, техники и производства в новейших отраслях оборонного комплекса руководил Л. П. Берия, а компетенция Н. А. Вознесенского в основном ограничивалась гражданской сферой. Здесь он выступил с рядом инициатив, способствовавших увеличению производства товаров народного потребления, расширению товарно-денежных отношений, укреплению денежной системы, введению перспективного планирования. В то время это были вопросы, весьма далекие от проблемы ускорения научно-технического прогресса95.
Недооценка роли отечественной науки сохранилась и в пятом пятилетием плане, разработанном уже под руководством М. З. Сабурова. Его основные параметры определялись Директивами, принятыми в 1952 г. XIX съездом партии. В них также содержалась лишь самая общая декларация о необходимости «улучшить работу» научно-исследовательских институтов и вузов, «полнее использовать» научные силы для решения практических задач, «всемерно содействовать» ученым в разработке ими теоретических проблем. Показательно, что эти «лозунги» были помещены в четвертый раздел Директив, посвященный «дальнейшему росту материального благосостояния, здравоохранения и культурного уровня народа». Единственное конкретное плановое задание, предусматриваемое Директивами, касалось удвоения по сравнению с предшествующей пятилеткой числа выпускников аспирантуры96.
Все это, конечно, не означало отсутствия плановых начал в управлении наукой. Но дело заключалось в том, что сложившийся в 1930-е гг. порядок не изменился в главном. А он предусматривал перенос центра тяжести в руководстве наукой на более низкий уровень. Для ее отраслевого сектора «что делать» и «как развиваться» определяли министерства и ведомства, для академического сектора - Президиум АН СССР. Конечно, они руководствовались «директивами партии и правительства». Но их конкретные действия определялись своим пониманием задач и имеющимися в наличии ресурсами. На более высокие уровни выносились лишь те вопросы, которые не решались в «установленном порядке». Там же утверждались сводные планы и отчеты отдельных ведомств. В частности, по представлению последних руководящие органы Совета Министров санкционировали создание новых научных учреждений, определяли порядок и уровень оплаты труда работников науки, принимали решения о «дополнительных мерах» в деле подготовки кадров, утверждали планы научных исследований и капитального строительства Академии наук СССР и т. п.97
Другими словами, если судить по доступным материалам, стратегические вопросы развития научно-технической сферы в общегосударственном масштабе этими органами не ставились и не рассматривались. В сущности, не занимались ими и центральные экономические ведомства. Так, в Госплане СССР фундаментальная наука находилась в ведении отдела культуры, отвечавшего за планирование совершенно различных сегментов социальной инфраструктуры: от библиотек и кинематографа до школ и Академии наук. Отраслевую же науку курировали другие отделы. И никаких сводных планов по развитию науки в Госплане не составлялось. Правда, при нем действовал еще Совет технико-экономической экспертизы, куда министерства и ведомства направляли для оценки предлагаемые к внедрению в народное хозяйство научные разработки. На их основе с 1941 г. составляли ежегодные технические планы, а начиная с четвертой пятилетки - перспективные планы развития техники98. Определенные функции по координации процесса внедрения научных разработок выполнял созданный после войны Комитет по изобретениям и открытиям при Совете Министров СССР99. Но все это принципиально не меняло дела.
Стратегией развития науки не занимались и высшие партийные органы. Вообще же для властной системы в СССР был свойствен дуализм. Он оборачивался ее раздвоением на партийную и государственную ветви. Их функции часто пересекались. Однако преобладающее влияние во властной иерархии принадлежало первой. Это прежде всего проявлялось в решении стратегических вопросов жизни страны, развития ее экономики, социальной сферы. Но был и период, когда такое взаиморасположение отклонялось от «нормального состояния». С конца 1930-х гг. важнейшие решения проводились в жизнь не через решения Политбюро ЦК, а постановлениями Совета Министров СССР100. Такое распределение полномочий определяло механизм функционирования власти. Подготовка и реализация ключевых решений, контроль за ходом их выполнения оказались сосредоточены в органах, подотчетных правительству: в министерствах, ведомствах, комитетах, комиссиях и т. д., а центральный партийный аппарат, по сути, был отстранен от этого процесса. Его функции в основном ограничивались сферой идеологии и кадровой политики. Поэтому встречающиеся утверждения о «жесткой системе партийного руководства» наукой, в котором Секретариат и Политбюро ЦК являлись «конечной инстанцией» по всем вопросам101, страдают определенным преувеличением.
Тенденция к ограничению компетенции партийных органов наблюдалась вплоть до смерти И.В.Сталина и смещения Л. П. Берии. Так, в феврале 1947 г. было принято специальное постановление ЦК ВКП(б) и Совета Министров СССР о разграничении полномочий между высшими партийными и государственными органами. Согласно ему «вопросы» министерств иностранных дел, внешней торговли, госбезопасности, денежного обращения, валютной политики, «важнейшие вопросы» Министерства вооруженных сил «сосредотачивались» в Политбюро ЦК (на деле - в его узком составе, так называемой «семерке», являвшейся высшей, хотя и не официальной, партийно-государственной инстанцией). Все остальные органы государственного управления замыкались на Совет Министров. При нем организовывались бюро, призванные координировать развитие смежных отраслей и контролировать деятельность соответствующих министерств и ведомств. В самом Совете Министров образовывался постоянно действующий орган - Бюро (Президиум) СМ СССР, который и «подготавливал» решения правительства «по вопросам хозяйственного и культурного строительства»102. Такая практика при определенной корректировке существовала и в последующие годы.
В этом отношении показательно обвинение, выдвинутое против Л. П. Берии Н. С. Хрущевым, выходцем из партийной иерархии, на июльском (1953 г.) пленуме ЦК КПСС. Он утверждал, что тот стремился всячески принизить роль партии, отодвинуть ее «на второй план». «Пусть Совмин решает, ЦК пусть занимается кадрами и пропагандой», - якобы отвечал Л. П. Берия на вопрос венгерского лидера М. Ракоши, каким должно быть распределение обязанностей между этими органами, проявляя тем самым свою «антипартийную сущность»103. На деле, однако, это была не позиция «карьериста» и «шпиона», а реальная практика управления страной. Сложившись в конце 1930-х гг., она еще больше укрепилась во время войны и в первые послевоенные годы. Даже ограниченные попытки ее пересмотра, предпринимавшиеся отдельными партийными иерархами, жестко пресекались.
Самым известным таким случаем стало «дело Г. М. Попова», руководителя московских городской и областной партийных организаций и секретаря ЦК ВКП(б). Оно возникло по прямому указанию И.В.Сталина, а поводом для него послужило вмешательство в руководство научно-технической сферой: проектирование опытного комбайна с электроприводом. Эта работа проводилась по инициативе и под патронажем московского партийного руководства. Под его нажимом Министерства сельского хозяйства и сельскохозяйственного машиностроения издали соответствующий совместный приказ, хотя в соответствии с постановлением Совмина СССР «проектирование и изготовление новых массовых машин для сельского хозяйства» должно было производиться с «утверждения правительства». Одновременно работники аппарата МГК ВКП(б) «через голову министерств» давали предприятиям и организациям союзного подчинения задания по разработке и изготовлению электрокомбайна и поставке для этих целей материалов и аппаратуры.
Эта эпопея завершилась в октябре 1949 г. постановлением Совета Министров СССР. Министрам сельского хозяйства и сельскохозяйственного машиностроения И. А. Бенедиктову и П. Н. Горемыкину объявили строгий выговор с предупреждением. Секретаря МГК ВКП(б) Н. П. Фирюбина отстранили от должности «за нарушение государственной дисциплины, командование предприятиями и учреждениями союзного подчинения в деле проектирования и подготовления электрокомбайна, проявление местнических тенденций и организацию в целях саморекламы неправильных сообщений в печати в деле проектирования и изготовления электрокомбайна». Сам Г. М. Попов отделался выговором. Но на этом его «дело» не закончилось.
В декабре 1949 г. по предложению специально созданной комиссии, в которую входили Г. М. Маленков, Л. П. Берия, Л. М. Каганович, М. А. Суслов, Политбюро ЦК приняло специальное постановление «О недостатках в работе тов. Попова Г.М.». В нем отмечалось, что «Московский комитет ВКП(б) прежде всего по вине т. Попова проводит неправильную линию в отношении союзных министерств и министров, пытаясь подмять министров и командовать министерствами, подменить министров, правительство и ЦК ВКП(б)». А прямые указания московского партийного руководства предприятиям и организациям о дополнительных производственных заданиях квалифицировались как «антигосударственная» практика. После таких обвинений, усугубленных констатацией «неправильного отношения к критике и самокритике», естественно, следовали оргвыводы. Политбюро освободило Г. М. Попова от обязанностей секретаря МК, МГК и ЦК ВКП(б) и предложило ему «изжить неправильные методы в своей дальнейшей деятельности». Это решение было «разъяснено» Г. М. Маленковым пленуму московских городского и областного комитетов партии104.
Конечно, история с электрокомбайном сыграла важную роль в падении Г. М. Попова. Но истинная причина не сводилась к этому случаю, и главный удар наносился не по конкретному человеку. Сам Г. М. Попов не выпал из номенклатуры. Вскоре его назначили министром городского строительства СССР, затем он стал министром сельскохозяйственного машиностроения СССР и т. д. Эта акция преследовала иную цель - пресечь претензии партийного аппарата командовать хозяйственным строительством. А такая тенденция постоянно давала о себе знать. Тот же Г. М. Попов вмешивался даже в дела оборонно-промышленного комплекса: пытался организовать производство гражданской продукции на бывшем артиллерийском заводе № 88 в Подлипках, где создавалась научно-исследовательская и опытно-конструкторская база ракетной техники, по сути, намеревался перепрофилировать заводы, производящие реактивные авиационные двигатели и радиолокационные приборы. Он считал себя вправе давать рекомендации по вопросам развития предприятий, подведомственных Первому главному управлению, отвечавшему за реализацию атомного проекта. Подобные поползновения проявлялись и на местах. Судя по всему, такие претензии партийного аппарата, в частности того же Г. М. Попова, активно поддерживал А. А. Жданов. Таким образом, он и его выдвиженцы пытались упрочить свои позиции во властной иерархии. Однако со смертью А. А. Жданова и разгромом так называемой ленинградской группы амбициозные поползновения партийного аппарата были решительно пресечены. И постановление Политбюро ЦК по «делу Г. М. Попова» ставило точку в этом вопросе. Руководство экономическими, научно-техническими и социальными процессами публично объявлялись прерогативой государственных структур управления.
Было бы, однако, неправильно считать, что партийные органы оказались вытеснены на обочину власти. Во-первых, на самом верху не существовало никакого дуализма в партийно-государственном руководстве. Ключевые вопросы внутренней и внешней политики решались так называемой «шестеркой», «семеркой», «восьмеркой» и т. д., возглавляемой И.В.Сталиным. Так назывался неофициальный, но реально действующий орган, оформленный как комиссия Политбюро ЦК105. Его члены занимали ведущие посты и в партийной, и в государственной иерархии. Причем они могли совмещать их: сам И.В.Сталин являлся и секретарем ЦК, и Председателем Совета Министров, Г. М. Маленков одно время, будучи заместителем Предсовмина СССР, занимал пост секретаря ЦК и т. д.
Во-вторых, за партийными органами оставались функции политического контроля за государственными и хозяйственными структурами. Этот контроль осуществлялся посредством закрепления за ними решающего голоса в кадровых вопросах. Политбюро, Оргбюро, Секретариат и отделы ЦК являлись как бы «отделом кадров» действовавшей политико-экономической системы. Они определяли номенклатуру руководящих должностей, по представлению госструктур принимали решения о назначении («с учетом деловых и политических качеств») на них работников и об освобождении последних с постов. Такой же порядок устанавливался и на местах106. Действовал он и в научно-технической сфере. Так, в ведении отдела машиностроения ЦК находилось сто должностей директоров центральных научно-исследовательских институтов отрасли107. Аналогичная ситуация наблюдалась в других отраслях. Даже в Академии наук, формально являвшейся самоуправляемой организацией, все сколько-нибудь значимые кадровые перемещения санкционировались партийными органами. В начале 1950-х гг. в номенклатуру ЦК ВКП(б) входило 312 ее руководящих работников, включая членов Президиума АН СССР, директоров институтов, председателей филиалов и их заместителей108.
В-третьих, на партию возлагались «подбор и воспитание кадров», т. е. не просто утверждение, но поиск и выдвижение подходящих кандидатур для занятия руководящих должностей. Она же контролировала моральный облик, идеологическую убежденность и политические позиции работников управления всех видов и уровней, разбирала конфликтные ситуации, возникавшие на партийной, хозяйственной и бытовой почве. Партийные органы также осуществляли «проверку исполнения решений центра». Эта задача особо вменялась в обязанность Секретариату и отделам ЦК, информация которых во многом определяла представления высших иерархов о состоянии дел в стране109.
Кроме того, в отдельных случаях роль партийного аппарата выходила за рамки, предусмотренные общепринятыми нормами. В частности, это относилось к руководству академической наукой. Формально, согласно уже упоминавшемуся постановлению ЦК и Совмина СССР, Академия наук не была подконтрольна ни правительству, ни Политбюро. Она даже не значится в перечне органов государственного управления110. Однако на деле подавляющая часть вопросов ее деятельности, требовавших решения на общегосударственном уровне, проходила через Совмин СССР. За высшими партийными органами - Политбюро, Оргбюро и Секретариатом ЦК - оставалось «последнее слово» при назначении руководства Академии наук, проведении академических выборов, установлении международных научных связей111.
Но существовал еще и отдел науки ЦК. До 1950 г. он находился в составе управления пропаганды и агитации ЦК, а в 1952 г. был разделен на три отдела: естественных и технических наук и высших учебных заведений, философских и правовых наук и высших учебных заведений, экономических и исторических наук и высших учебных заведений. На них возлагалась проверка «исполнения решений ЦК ВКП(б) и правительства в области науки и высшего образования, контроль и наблюдение за деятельностью соответствующих отделений и институтов Академии наук СССР и академий наук союзных республик, соответствующих управлений и отделов Министерства высшего образования СССР, а также высших учебных заведений, государственных университетов и кафедр общественных наук технических, сельскохозяйственных, медицинских и педагогических вузов»112.
Иначе говоря, отраслевая наука не входила в сферу компетенции отдела науки ЦК. Ее курировали другие отделы в соответствии с принадлежностью научных учреждений к тому или иному ведомству. Но у отдела науки были более широкие функции. У других они сводились к «подбору кадров по соответствующим отраслям и проверке исполнения решений ЦК и Правительства». Отделу науки вменялось в обязанность «наблюдение за деятельностью». На практике это означало, что он проводил предварительную экспертизу большинства вопросов, выносимых той же Академией на Совет Министров СССР, а последний принимал решение, ориентируясь на позицию секретаря ЦК (А. А. Жданова, Г. М. Маленкова), курировавшего отдел науки.
Отсутствие специализированного органа, ответственного за разработку и реализацию общегосударственной научно-технической стратегии оборачивалось заметными потерями. Это проявлялось в распылении средств, неоправданном дублировании работ, неспособности оперативно реагировать на межотраслевые проблемы. Не случайно ряд ведущих ученых, руководителей разного ранга, связанных по роду деятельности с проблемами организации научно-исследовательской работы, выступал за создание центрального органа, наделенного реальными правами по управлению развитием науки. Так, в частности, в ходе обследования Министерством госконтроля СССР научно-исследовательской работы вузов, проведенного весной 1947 г., были подготовлены многочисленные справки, записки и т. д., в которых настойчиво проводилась мысль о необходимости создания специального государственного комитета. На него предлагалось возложить функции планирования, координации, финансирования и общего руководства исследовательской деятельностью всех научных учреждений - от Академии наук и вузов до отраслевых научно-исследовательских учреждений113.
Однако эти идеи не получили поддержки. Различные министерства и ведомства не желали терять контроль над «своими» научно-исследовательскими и конструкторскими организациями. И в качестве паллиативного решения в январе 1948 г. организовали Государственный комитет Совета Министров СССР по внедрению передовой техники - Гостехнику СССР. Ему от Госплана СССР перешли соответствующие функции. Кроме того, Гостехнике передали ранее самостоятельные Комитет по изобретениям и открытиям, Комитет стандартов, Технический совет по механизации трудоемких и тяжелых работ. В ее составе действовало специальное управление научно-исследовательских работ114.
Но возможности Гостехники оказались весьма ограниченны. Она не имела собственных научных учреждений, а разрабатываемые ею планы, включая проведение НИОКР, основывались на предложениях министерств и ведомств и, по существу, представляли их механическое суммирование. Эти планы становились обязательными для исполнения только после их утверждения Советом Министров. Контроль за выполнением плановых заданий сводился к отчетам, заслушиваниям о состоянии дел и т. п. На заседаниях Гостехники обсуждалось также состояние научно-технической информации, утверждались госстандарты на различные материалы, механизмы и изделия - от сигаретной бумаги и томатного соуса для консервов до новейших моделей экскаваторов и новых химических материалов115.
Хорошей иллюстрацией ее деятельности является подготовленный Гостехникой отчет по итогам работы в четвертой пятилетке. В нем вслед за констатацией «качественных сдвигов в техническом перевооружении народного хозяйства» давалась сводка, что в этом отношении сделано в отчетный период в отдельных отраслях производства. Причем в отчете отсутствует анализ достижений и недостатков, ничего не говорится о перспективных направлениях технического прогресса, не отмечается роль самой Гостехники в организации и совершенствовании процесса внедрения и т. д.116
Правда, у Гостехники была еще одна и, может быть, самая важная для нее функция. Она отвечала за инвентаризацию и доведение до потенциального потребителя технической документации, полученной в «особом порядке»: по ленд-лизу и репарациям. Так, в феврале 1949 г. правительство обязало все министерства и ведомства ознакомиться с подготовленными Гостехникой сборниками, включавшими 225 тысяч немецких и американских патентов, и принять меры по их практическому использованию117. И все же такая деятельность не отменяла главного. По существу, Гостехника являлась информационным, регистрирующим органом. Для повышения ее роли в управлении научно-техническим прогрессом требовались иные права. На этом, кстати, настаивал и ряд ученых, считая, что Гостехника должна «объединить все научные силы Советского Союза, составлять ежегодно единые планы научных работ»118.
Сторонники такого решения вопроса были и в высшем эшелоне государственного управления. Наиболее активную позицию занимал министр высшего образования СССР С.В. Кафтанов. Видимо, здесь сказался его опыт работы уполномоченным по науке Государственного Комитета Обороны в годы войны119. В апреле 1948 г. в докладной записке на имя И.В.Сталина и В. М. Молотова он предложил организовать единое руководство «всей научно-исследовательской деятельностью в стране». Он писал: «... необходимо возложить на Госплан или Гостехнику СССР координацию научных исследований, проводимых в академиях наук, в высших учебных заведениях и научно-исследовательских институтах. Эта координация должна состоять в определении основных задач для различных отраслей науки и в увязке тематики научных учреждений. В результате такой координации будет установлена система государственных заказов в области науки и будет ликвидирован ненужный параллелизм в работе, приводящий к непроизводительным затратам. Мне кажется, что осуществление предлагаемых выше мероприятий даст возможность при меньшей затрате средств достигнуть гораздо больших результатов научных исследований, чем мы имеем сейчас»120. Для рассмотрения своих предложений С.В Кафтанов просил назначить специальную комиссию Совета Министров СССР с включением в ее состав представителей Академии наук, Министерства высшего образования, Гостехники, Госплана, Министерства финансов. Однако его записке «не дали ходу». По прошествии нескольких месяцев «рассмотрения» в аппарате Совета Министров и Секретариате И.В.Сталина она попала в «Дело», т. е. в архив, без каких-либо практических последствий121. Саму же Гостехнику в апреле 1951 г. ликвидировали122. Интересно, что накануне С.В.Кафтанов утратил свой пост министра высшего образования, получив взамен должность одного из заместителей министра культуры СССР123. Хотя, быть может, это было простое совпадение.
С ликвидацией Гостехники разработка и внедрение новой техники полностью перешли в ведение министерств и ведомств. Составление же соответствующих сводных планов вновь сосредоточилось в Госплане СССР, в котором создали отдел техники. Но это не привело к улучшению ситуации. По оценкам самого Госплана, планы развития новой техники выполнялись министерствами в лучшем случае на две трети. Контроль за их реализацией был формальным. Неудовлетворительным, по мнению Президиума Совета Министров СССР, являлся и контроль Госплана за деятельностью министерств по развитию и внедрению передовой техники в народное хозяйство124. Не случайно в связи с обсуждением директив пятого пятилетнего плана вновь звучали предложения об организации специального ведомства, ответственного за создание и внедрение новой техники, за координацию научно-исследовательских и конструкторских работ в масштабе всей страны125. Но каких-либо практических действий за этим не последовало.
Неудачу с созданием надведомственного органа управления научно-техническим прогрессом легче всего объяснить субъективными причинами. Но дело, конечно, было не только в руководителях министерств, не желавших расставаться с правами на «свои» научные учреждения. Сложившаяся в стране структура управления стала результатом особой модели модернизации, осуществляемой «сверху» и в плановом порядке. Ведомства в ней играли роль некоего катализатора в создании современных отраслей промышленности и вскоре превратились в основного регулятора экономического и научно-технического развития.
«Руководящая» роль ведомств в модернизационном процессе являлась историческим оправданием их существования. Вместе с тем они обладали рядом особенностей, постоянно проявлявшихся во всей их деятельности. Во-первых, это ориентация на выполнение сегодняшних показателей, а не на достижение перспективных результатов. Во-вторых, очень высокий «порог чувствительности» к управленческим воздействиям, идущим как снизу (от предприятий и отдельных работников), так и сверху (от надведомственных органов). И в-третьих, административная и экономическая замкнутость ведомственно-отраслевой системы, ее объективная заинтересованность в самоукреплении и достижении максимальной независимости от других административно-хозяйственных систем126.
Эти качества ведомств затрудняли проведение управленческих нововведений. Особенно они сопротивлялись попыткам ограничить их полномочия в отношении «своих» предприятий и организаций. Весьма неохотно ведомства шли на выполнение «непрофильных» заданий. Свои главные усилия они концентрировали на достижении количественных показателей выпуска основных видов продукции, задаваемых краткосрочными планами (месячными, квартальными, годовыми). И только «сильные», идущие сверху, управленческие воздействия могли заставить их согласиться с изменением действующих правил.
Однако таковых в рассматриваемом нами случае не последовало. С одной стороны, у высшего руководства еще не сложилось понимание, что научно-технический прогресс все больше принимает межотраслевой характер. Оно не видело особого резона в создании надведомственных структур для руководства этим процессом. С другой стороны, в значительной части отраслей еще не было закончено освоение современных технологий, не завершилось формирование инженерных и конструкторских школ, освоение передовой технической культуры. Лучше всего справиться с этим могли сами ведомства. В то же время межотраслевые задачи как насущная проблема, проявлялись тогда преимущественно в военно-технической сфере. А она и так находилась под непосредственным контролем высшего руководства.
И все же в системе государственного управления существовала организация, которая, хоть во многом и декларативно, отвечала за состояние всей советской науки. Это была Академия наук СССР. На практике она непосредственно руководила лишь частью исследовательских учреждений. В таком качестве Академия выступала как специализированное ведомство - своего рода министерство науки. Однако официально АН СССР считалась «высшим научным учреждением» страны, и это позволяло ее руководству выступать со своим видением общегосударственной научной политики.
Наиболее активно отстаивались две позиции. На первый взгляд, они звучали традиционно. Первая - фиксировала необходимость «оптимального сочетания» фундаментальных и прикладных исследований. Однако раньше такие декларации служили целям инструментализации науки, подчеркивали необходимость ее ориентации на решение сугубо практических проблем. Теперь же в интерпретации руководства Академии в ней появляются новые моменты. «Во весь голос» делаются заявления о самоценности науки, оспаривается отношение к ней как к «служанке производства». Это смещение акцентов предельно четко зафиксировал президент АН СССР С.И.Вавилов в одном из своих программных выступлений. «Не следует забывать, - отмечал он, - что перспективы, которые раскрывает непрерывно растущая наука, нередко значительно шире перспектив народнохозяйственных планов. У науки имеется собственная, специфическая логика развития, которую весьма важно учитывать. Наука всегда должна работать в запас, впрок, и только при этом условии она будет находиться в естественных для нее условиях»127. Очевидно, что подобные заявления, помимо всего прочего, являлись обоснованием для межведомственного перераспределения ресурсов в пользу Академии наук.
Вторым главным направлением научной политики, по представлению Академии, являлось обеспечение «непрерывного научно-технического фронта». Такая постановка вопроса также не была оригинальной. Тем более считалось, что этот фронт уже «почти создан». Но в старой форме имелось и новое содержание. Оно сводилось, во-первых, к тому же требованию расширения научного поиска в сфере фундаментальных исследований и, во-вторых, к необходимости интенсификации процесса развития сети научных учреждений, в том числе в территориальном разрезе128.
Развиваемые Академией идеи отличались от официально принятых установок. Однако она имела право на «свое мнение». Ушло в прошлое ее третирование как «старорежимного» учреждения, характерное для конца 1920-х гг. Уже можно было не бояться огульных обвинений в оторванности от жизни и нежелании «служить делу социалистического строительства». Даже в войну Академия наук позволяла и на словах, и на деле отстаивать необходимость включения в академические планы проблем «широкого и общего значения», которые и «должны составлять главное содержание» ее работы129. Теперь же она могла делать это с еще большим основанием. Растущий авторитет и упрочение автономного статуса позволяли ее руководству не заниматься слепым копированием партийно-правительственных деклараций.
Конечно, отстаиваемые Академией предложения носили для высшей власти рекомендательный характер. Она даже сама не могла реализовать их в полном объеме. Тем не менее активная позиция Академии подготавливала почву для назревших изменений в государственной научно-технической политике, а сама она получала дополнительные аргументы, с которыми центральные экономические органы были вынуждены считаться при распределении ресурсов. Правда, значительная часть полученных «добавок» носила связанный характер, предназначалась для развития оборонной, прежде всего атомной, тематики и лишь опосредованно способствовала укреплению базы фундаментальных исследований. И все-таки в первое послевоенное десятилетие Академии наук удалось заметно нарастить свой потенциал.
Кроме Академии было еще одно ведомство со своим взглядом на стратегию научного строительства. Таковым являлось Министерство высшего образования СССР. И для этого у него имелись реальные основания. Во-первых, в высшей школе было занято до 70% работников, которых статистика относила к научным сотрудникам. Во-вторых, вузовские ученые работали во всех областях естественных, технических и общественных наук. Многие из них добились весомых результатов. В-третьих, претензии Министерства опирались на определенную нормативно-правовую базу. Еще в 1936 г. в постановлении СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 23 июня предусматривалось всемерное развитие научных исследований в вузах130. Та же установка содержалась в специальном положении, утвержденном СНК СССР в годы войны. Поэтому Минвуз считал себя вправе поднимать вопросы, выходящие за пределы его непосредственной компетенции.
По мнению его руководства, несмотря на «огромные затраты», государство не получало «должных результатов» от научных исследований. И главная причина такого положения заключалась в «серьезных недостатках» их организации. В числе таковых называлось отсутствие планирования и координации научной деятельности в общегосударственном масштабе, наличие огромного числа маломощных научных учреждений, параллелизм и дублирование в их работе. Особо подчеркивалось, что «многочисленные научно-исследовательские институты ведут преимущественно теоретические исследования и очень мало занимаются вопросами внедрения достижений науки в народное хозяйство». Им противопоставлялись вузы, которые, несмотря на мизерное финансирование, якобы более успешно решали эту задачу и т. д.131
На самом деле «недостатки» были свойственны самой вузовской науке. Не случайно по итогам тотальной проверки Министерство государственного контроля сделало представление в Бюро Совмина СССР «О неудовлетворительной организации научно-исследовательской работы в вузах и слабом внедрении результатов научных работ в народное хозяйство»132. Поэтому оценка ситуации Минвузом, по всей видимости, была продиктована не только стремлением поправить дело. Об этом свидетельствовали и его предложения. Они предусматривали серьезные изменения в организации науки. Обосновывалась необходимость единого руководства всей исследовательской деятельностью. А основные научные силы предлагалось сосредоточить в высшей школе. Для этого рекомендовалось перестроить сеть научных учреждений: «решительно» сократить «общетеоретические» научно-исследовательские институты и увеличить число лабораторий и конструкторских бюро, занимающихся «непосредственным внедрением передовых достижений». Они должны были работать по государственным заказам над выполнением научных исследований, «нужных для страны, для народного хозяйства»133. Впрочем, эти предложения не получили поддержки на высшем уровне. Все осталось по-прежнему, хотя нужда в координации исследовательской деятельности, более оперативном перераспределении ресурсов между ее отдельными направлениями отвечала перспективным интересам как самой науки, так и всего народнохозяйственного комплекса. Как и раньше, при планировании работы основная инициатива шла «снизу», от непосредственных исполнителей. Их предложения корректировались на вышестоящих управленческих ступеньках и сводились - с учетом запросов «извне» - на ведомственном уровне в некий единый набор.
Принципиальных подвижек не произошло и в организации, мотивации и контроле за результатами исследовательской работы. Они осуществлялись преимущественно административными и идеологическими методами. Директивные команды и планово-распорядительные приемы регулировали отношения между производителями и потребителями научных знаний, между наукой и производством. Это обеспечивалось установленным порядком получения, распределения и использования средств. К 1950 г. все научно-исследовательские и проектные институты перевели на бюджетное финансирование134. И лишь в вузах допускалось ведение научно-исследовательских работ по договорам с хозяйственными организациями, но их объем не шел ни в какое сравнение с госбюджетным финансированием135.
В то же время для мотивации отдельных работников и коллективов широко использовалось экономическое стимулирование. В марте 1946 г. правительство приняло специальное постановление «О повышении окладов работникам науки и об улучшении их материально-бытовых условий». Благодаря этому и ряду других решений научная интеллигенция стала одной из наиболее обеспеченных социально-профессиональных групп советского общества. Достаточно отметить, что старшие научные сотрудники в месяц получали от 2200 до 4000 руб. (в зависимости от ведомственной принадлежности института, научной степени). Еще выше были оклады ведущих ученых (так, президент АН СССР получал 30 000 руб. в месяц). В то же время зарплата инженера составляла 1000-1100 руб., врача-терапевта - 805 руб., а в целом по народному хозяйству в 1950 г. она равнялась 646 руб.136 Высокие должностные оклады научно-исследовательских работников дополнялись широко развитой системой премирования. Особенно высокие премии получали за решение проблем оборонной тематики. Пример тому - многотысячные выплаты сотням людей по результатам проведения взрыва первой атомной бомбы137.
Материальное стимулирование дополнялось моральным поощрением. За крупные достижения в развитии науки и техники ежегодно присуждались Сталинские премии. Широко практиковалось награждение ученых орденами и медалями, другими знаками отличия. Все это освещалось в печати, которая всячески способствовала созданию положительного имиджа работника советской науки, повышению ее престижа. Это, естественно, способствовало активизации научного поиска.
Но следует заметить, что в первое послевоенное десятилетие отношения власти и науки были далеко не безоблачны. Имелись многочисленные примеры неадекватной оценки тех или иных научных направлений, вопиющего вмешательства в творческий процесс. Это, как правило, случалось по идеологическим соображениям. А они всегда играли заметную роль в определении практических действий коммунистического режима: идеологический диктат по отношению к научному сообществу являлся средством, при помощи которого власть стремилась добиться его безусловной политической лояльности, и одновременно он выступал в качестве инструмента, ориентирующего исследования на решение практических задач «социалистического строительства».
Достижению этих целей в конце 1940 - начале 1950-х гг. власть уделяла особое внимание. Сказывалась и напряженная внешнеполитическая обстановка, и экономические трудности, и распространение ожиданий демократизации общественных отношений. Поэтому в ряду охвативших страну идеологических кампаний видное место заняли «дискуссии» в научной сфере. Они охватили биологию, философию, лингвистику, политэкономию, астрономию, химию и т. д. Официально «дискуссии» проводились для защиты марксистской методологии исследований, «искоренения» буржуазного влияния, «поворота» науки «лицом к практике» и т. п. по своему масштабу они бывали солидными (как, скажем, всесоюзная конференция) или скромными (например, институтское собрание). Иногда главную роль в их организации играли партийные власти, преследовавшие политико-идеологические цели. Однако большинство мероприятий инициировали сами ученые. В основе полемики могли лежать серьезные концептуальные разногласия, но иногда их подоплекой служили институциональные конфликты или просто личная вражда. Некоторые дискуссии привели к серьезным изменениям в академической иерархии, другие лишь подтвердили властные отношения в науке. В целом влияние идеологической кампании этого периода на советскую науку было довольно хаотичным: иногда разрушительным, иногда более позитивным. Но во многих случаях оно просто не имело серьезных и однозначно оцениваемых последствий138. Наибольшие потери понесла генетика. По авторитетной оценке В. Н. Сойфера, целенаправленная кампания по ее дискредитации обернулась отставанием и в селекции, и в лечении наследственных болезней, и в производстве антибиотиков, и в биотехнологии: «Советский Союз оказался на обочине дороги, по которой умчались вперед даже те страны, которые никогда помыслить не смели, чтобы посоревноваться с Россией генетической в изучении свойств и структур наследственности»139.
Это действительно была одна из трагических страниц в истории науки. Но вряд ли можно согласиться, что в СССР власть вообще не принимала во внимание аргументы ученых, не прислушивалась к их доводам, не учитывала научных результатов. Согласно В. Н. Сойферу, все решало «Политбюро партии»: оно «заказывало музыку», определяло, какие «мелодии» играть. А поддержка ученых всецело зависела от их идеологических взглядов140. Но если бы так было, то ни о каких научных достижениях, ни о каком научно-техническом прогрессе в стране не могло идти и речи.
К тому же советское руководство всегда отличалось прагматизмом. Оно даже могло «поступаться принципами». Так, собственно, произошло с физикой. Как и над генетикой, над ней нависла угроза. В 1948 г. развернулась подготовка Всесоюзной конференции. На ней по распоряжению ЦК партии Министерство высшего образования и Академия наук должны были обсудить «недостатки советской физики». Поводом для этого решения послужил длительный и острый конфликт в самом научном сообществе141. На протяжении ряда лет группа профессоров Московского университета неоднократно «сигнализировала» в ЦК ВКП(б) о «неблагополучном» состоянии дел в физике и химии. Ответственность за это они возлагали на ведущих академических ученых А. Ф. Иоффе, А. Н. Фрумкина, П. Л. Капицу, С. И. Вавилова и других. Их обвиняли в кастовости, уводе советской науки от решения крупных теоретических и практических проблем, «низкопоклонстве» перед Западом, идеализме. Вначале Управление пропаганды и агитации ЦК, разбиравшееся с «делом», давало заключение, что за этим стоят неудовлетворенные амбиции «подписантов». Однако настойчивость последних, видимо, возобладала. Да и политическая обстановка в стране благоприятствовала поиску и «разоблачению» «идеалистов» и «космополитов». Эту проблему и была призвана решить созываемая конференция.
Однако подготовка конференции, названной Всесоюзным совещанием заведующих кафедрами физики высших учебных заведений совместно с научными работниками Отделения физико-математических наук АН СССР, затягивалась. 31 января 1949 г. Секретариат ЦК ВКП(б) утвердил ее проведение в конце марта. Но в согласованные сроки ничего не состоялось. А 9 апреля созыв Совещания согласно решению Секретариата ЦК «ввиду неподготовленности» вообще отложили на неопределенное время142. Видимо, потенциальные «подсудимые» смогли довести до высшего руководства, что планируемое на конференции обвинение квантовой механики и теории относительности в идеализме и последующий разгром их приверженцев приведут к срыву работ над атомной бомбой. И конференцию, по существу, отменили. По ряду свидетельств, с подачи Л. П. Берии это сделал лично И. В. Сталин143. Но как бы там ни было, ясно, что в глазах партийных лидеров соображения военно-технического порядка перевесили возможные политико-идеологические выгоды. Такие же практические соображения сыграли важную роль и в отходе от отработанных схем в организации науки.
80 История социалистической экономики СССР. М., 1980. Т. 6. С. 10.
81 Вознесенский Н.А. Избранные произведения. М., 1979. С. 451.
82 Данилов А.А., Пыжиков А.В. Рождение сверхдержавы: СССР в первые послевоенные годы. М., 2001. С. 103.
83 Речь И.В.Сталина перед избирателями // Правда. 1946. 10 февраля.
84 См.: Директивы XIX съезда партии по пятилетнему плану развития СССР на 1951-1955 гг. Доклад Председателя Госплана тов. Сабурова М.З. // Девятнадцатый съезд Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Бюллетень №6. М., 1952. С. 4-5.
85 Речь И.В.Сталина перед избирателями // Правда. 1946. 10 февраля.
86 См.: Зубкова Е.Ю. Общество и реформы. 1945-1964. М., 1993. С. 33-36.
87 История социалистической экономики СССР. Т. 6. С. 12.
88 Директивы КПСС и Советского правительства по хозяйственным вопросам. 1946-1952 годы. М„ 1958. Т. 3. С. 11.
89 Директивы КПСС и Советского правительства... С. 11-12.
90 Лейбович О. Реформа и модернизация. Пермь, 1993. С. 60.
91 Директивы КПСС и Советского правительства... С. 11.
92 Белоусов Р. Экономическая история России: XX век. Книга IV. Экономика России в условиях «горячей» и «холодной» войн. М., 2004. С. 330-331.
93 См.: Попов В.П. Экономическая политика Советского государства 19461953 гг. Тамбов, 2000. С. 129.
94 Директивы КПСС и Советского правительства... С. 670.
95 См.: Данилов А.А., Пыжиков. Рождение сверхдержавы. СССР в первые послевоенные годы. М., 2001. С. 216-220; 237-238.
96 Директивы КПСС и Советского правительства... С. 686-689.
97 Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР. 1945-1953 / Сост. О.В. Хлевнюк, Й. Горлицкий, Л. Кошелева и др. М., 2002. С. 465, 472, 490-491, 507, 523, 525.
98 Зеленовский А. 25 лет Госплана // Плановое хозяйство. 1946. № 7. С. 5.
99 Кафтанов С.В. О чести и долге советских ученых // Вестник высшей школы. 1947. № 7. С. 5.
100 См.: Пихоя Р.Г. Советский Союз: история власти. 1945-1991. Новосибирск, 2000. С. 5-6.
101 См.: Прозуменщиков М.Ю. ЦК КПСС и советская наука на рубеже эпох (1952-1953) // За «железным занавесом»: мифы и реалии советской науки. СПб., 2002. С. 394.
102 Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР... С. 39—44.
103 Лаврентий Берия. 1953. Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы / Сост. В.Наумов, Ю.Сигачев. М., 1999. С. 91-92.
104 Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР... С. 319-325; ЦК ВКП(б) и региональные партийные комитеты. 1945-1953 / Сост. В. Денисов, А. Квашонкин, Л. Малашенко и др. М., 2004. С. 210-227.
105 Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР... С. 6.
106 ЦК ВКП(б) и региональные партийные комитеты... С. 54-56.
107 Быстрова И.В. Военно-промышленный комплекс СССР в годы холодной войны (вторая половина 40-х - начало 60-х годов). С. 187.
108 Сталин и космополитизм. 1945-1953. Документы Агитпропа ЦК КПСС / Сост. Д.Г. Наджафов, 3.С. Белоусова. М., 2005. С. 596.
109 Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР... С. 59-62.
110 Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР... С. 39-43.
111 Есаков В.Д. Документы Политбюро ЦК как источник по истории Академии наук // Академия наук в решениях Политбюро... С. 18.
112 Академия наук в решениях Политбюро... С. 525.
113 ГА РФ. Ф. 8300. Оп. 26. Д. 54. Л. 47.
114 Коржихина Т.П. История государственных учреждений СССР. М., 1986. С. 282.
115 См.: Пыстина Л.И. Проблемы изучения форм связей науки с производством в послевоенный период // Социально-исторический аспект организации науки в Сибири. Новосибирск, 1989. С. 57-60.
116 См.: Промышленность и рабочий класс СССР. 1946-1950. Документы и материалы / Отв. ред. М.И. Хлусов. М., 1989. С. 1950-1958.
117 Белоусов Р.А. Экономическая история России: XX век... С. 302.
118 ГА РФ. Ф. 5462. Оп. 19. Д. 1326. Л. 34-35.
119 См.: Гракина Э.И. Ученые - фронту. 1941-1945. С. 23-25.
120 РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 923. Л. 179.
121 РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 923. Л. 167-168.
122 Государственная власть СССР. Высшие органы власти и управления и их руководители. Историко-биографический справочник / Сост. В.И. Ивкин. М., 1999. С. 107.
123 Там же. С. 341.
124 Пыстина Л.И. Проблемы изучения форм... С. 62.
125 РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 52. Д. 524. Л. 17-19; Оп. 54. Д. 440. Л. 183-185.
126 См.: Рассохин В.П. Механизм внедрения достижений науки. Политика, управление, право. М., 1985. С. 55-66.
127 Вавилов С.И. 30 лет советской науки. М., 1947. С. 39.
128 См.: Вестник АН СССР. 1946. № 4. С. 3-12.
129 Банков А.А. Основные установки плана работ Академии наук СССР на 1944 г. // Общее собрание Академии наук СССР. 25-30 сентября 1943 года. М., 1944. С. 37.
130 КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. 8-е изд. М„ 1971. Т. 5. С. 270-281.
131 РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 923. Л. 169-179.
132 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 543. Л. 131-150.
133 РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 923. Л. 180-181.
134 Организационные формы связи науки с производством в промышленности / Под ред. М.А. Гусакова. Л., 1980. С. 19.
135 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 543, Л. 136-137.
136 Зезина М.Ф. Материальное стимулирование научного труда в СССР. 19451985 // Вестник Российской академии наук. Т. 67. 1997. № 1 С. 21-22; Советская жизнь. 1945-1953 / Сост. Е.Ю. Зубкова, Л.П. Кошелева, Г.А. Кузнецова, А.И. Минюк, А.А.Роговая. М., 2003. С. 501.
137 Атомный проект СССР. Документы и материалы. Т. II. Атомная бомба. 1945-1954. Кн. 1. М.; Сэров, 1999. С. 530-562.
138 Кожевников А.Б. Игры сталинской демократии и идеологические дискуссии в советской науке: 1917-1952 гг. // Вопросы истории естествознания и техники. 1997. №4. С. 26-28.
139 Сойфер В.Н. Власть и наука (Разгром коммунистами генетики в СССР). С. 699.
140 Сойфер В.Н. Власть и наука (Разгром коммунистами генетики в СССР). С. 697.
141 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 275. Л. 96-134; Д. 363. Л. 72-75; Ф. 82. Оп. 2. Д. 923. Л. 90.
142 Сталин и космополитизм. Документы Агитпропа ЦК КПСС. 1945 / Сост. Д.Г. Наджафов, З.С. Белоусова. М., 2005. С. 380-382.
143 Holloway D. Stalin and the Bomb: the Soviet Union and the Atomic Energy. 1939-1956. P. 208-211.
<< Назад Вперёд>>
