Холодная война. 1945-1963 гг. Историческая ретроспектива

В распаде союза трех великих держав-победительниц, ставшем прологом холодной войны, при всей объективности этого процесса не было автоматизма, как, впрочем, и в его создании. И то и дру­гое потребовало многих целенаправленных усилий и действий (а иногда даже и бездействия) всех участников; обе эти фазы — со­зидательная и разрушительная — были частью единого двустороннего процесса, имевшего внутреннюю динамику и закономерности, свои симметрии и асимметрии. Хотя формированию и в меньшей степе­ни распаду антигитлеровской коалиции посвящена огромная и фундаментальная литература, эти две фазы исследуются, как прави­ло, порознь, а также вне сравнительной перспективы. Цель данной статьи, во-первых, рассмотреть взлет и падение союза как единый процесс двойной качественной перестройки советско-американских отношений — от «холодного мира» к боевому союзу, а затем к хо­лодной войне. Во-вторых, выявить общие закономерности и специ­фику протекания данного процесса на примере СССР и США как главных его участников.

 

Наследие союза

В контексте предыдущей истории отношений между СССР и ве­дущими западными державами антигитлеровский союз «большой тройки», в сущности, явился аномалией, потребовавшей от обеих сто­рон коренных изменений в восприятии друг друга, привычных уста­новках и методах работы госаппарата, пропаганде и, конечно, в со­держании самой политики и дипломатии. «Перепрограммирование» на сотрудничество со вчерашним противником стало непростым и весь­ма болезненным процессом, прежде всего для США с их громоздкой системой «сдержек и противовесов», повышенной ролью обществен­ного мнения, независимой прессой и огромной инерционностью ве­домственных интересов. Тем не менее и там за какие-нибудь полтора года произошла удивительная метаморфоза в восприятии СССР. Ми­ровая пария, убогая диктатура — колосс на глиняных ногах («вся сила которого состоит в его массе», как презрительно резюмировала воен­ная разведка США в конце мая 1941 г.)¹ превратилась в великую дер­жаву — «высокоэффективное и крайне организованное современное государство», по словам популярного еженедельника, выражавшего широко распространившееся к разгару войны мнение².

Главной причиной этой метаморфозы, разумеется, были неопро­вержимые свидетельства поразительной стойкости СССР в отраже­нии фашистской агрессии. Ослепительные победы Красной Армии со всем тем, что стояло за ними (развитие промышленности и орга­низация военного производства, прочность тыла и морального духа народа), приводили американцев к переосмыслению сложившихся представлений о достижениях и даже самом генезисе советского строя³.

Наряду с этим главным фактором действовал и психологический механизм союзной солидарности, по которому соратник американ­ской демократии в столь великом и правом деле по определению не мог не быть «достойным, смелым и благородным» (самые распро­страненные эпитеты в отношении СССР в годы войны). Эта почти инстинктивная потребность в «облагораживании» союзника подкреп­лялась вполне осознанной, продиктованной нуждами коалиционной войны необходимостью щадить самолюбие и считаться с интереса­ми партнера. Соответствующий дружелюбно-уважительный тон за­давался самим Белым домом и директивами правительственной про­паганды, ставившими задачу «укреплять отношения между Россией и другими Объединенными нациями»⁴. Но не менее показательны­ми были другие, менее известные примеры подобной предупреди­тельности. Так, в марте 1944 г. руководство госдепартамента замяло планы комитета палаты представителей по расследованию антиаме­риканской деятельности предать огласке рукопись книги Л. Троцкого о Сталине, поскольку Сталин, по словам госсекретаря Э. Стетиниу-са на совещании в госдепе, «наверняка счел бы наше правительство ответственным за это, что могло бы крайне вредно отразиться на наших отношениях». В июне того же года по аналогичным причи­нам решением госдепа была отложена публикация очередного тома «Документов внешней политики США», посвященного Парижской мирной конференции 1919 г. и содержавшего обсуждение планов антисоветской интервенции со стороны Антанты. «Мы не должны, — пояснил один из руководителей европейского отдела госдепа Дж. Данн — вредить нашим отношениям с Советским Союзом, по­куда продолжается война с Германией»⁵. «Покуда продолжается вой­на...» — запомним эту важную оговорку.

Наконец, большой резонанс в США получили известные шаги советского руководства по «национализации» сталинской модели в годы войны — примирение государства с церковью, роспуск Комин­терна, перестройка вселенско-большевистской идеологии и симво­лики в более традиционном национально-патриотическом ключе.

Все это, вместе взятое, приводило к новому взгляду на природу и перспективы советской системы, которая все чаще рассматрива­лась как «переросшая» свою революционную стадию и постепенно превращающаяся в подобие нормальной великой державы с легитим­ными национальными интересами и рациональными мотивами по­ведения⁶. Даже скептики — аналитики Управления стратегических служб — в своих оценках 1943—1944 гг. отмечали «растущую в СССР тенденцию к развитию более нормальных и менее «чрезвычайных» типов институтов по мере усиления и стабилизации режима», под­черкивая «тенденцию к кристаллизации советской нации, для кото­рой социализм будет лишь одной из сторон национальной жизни»⁷.

Сам Ф. Рузвельт как в частном, так и публичном порядке не раз заявлял, что СССР движется от «советского коммунизма... к государ­ственному социализму» по пути «конституционной эволюции»⁸. Для многих в США, особенно людей либеральных взглядов, это движе­ние было встречным: демократизация советского строя и «социали­зация» капитализма в направлении дальнейшего расширения соци­альной ответственности и экономической роли государства, начато­го реформами «нового курса». Отсюда —- первый всплеск концепции конвергенции в 1943—1944 гг., проникшей в американскую научную литературу, публицистику и даже кулуарные разговоры в Белом доме⁹. Подразумеваемое ею ощущение «общности судьбы» было чрезвычайно важным для преодоления системной пропасти между капитализмом и социализмом, способным подвести идеологическую базу.под их мирное сосуществование и сотрудничество.

 Несомненный отпечаток подобных настроений лежал и на совет­ской политике Рузвельта и его ближайшего окружения (Г. Гопкинс, Г. Уоллес, Дж. Дэвис и др.). Ее отправной точкой служило представ­ление об СССР как проблемной, но отнюдь не имманентно-враждеб­ной США стране, антизападные комплексы которой коренятся в тя­желой истории (а отчасти и в поведении самого Запада) и могут быть постепенно изжиты при условии правильного обращения с ней. Клю­чевая презумпция эластичности советских мотивов и поведения под­креплялась отмеченным образом СССР как «нормализующейся сис­темы», позитивным опытом военного сотрудничества и оптимизмом самого Рузвельта в отношении своих способностей к «приручению» Сталина, а через него и всей советской системы. Рузвельтовская стра­тегия «перевоспитания» СССР через его постепенную интеграцию в мировое сообщество («семью народов», по словам президента) пред­полагала признание законных интересов безопасности Советского Союза и его самого в качестве «полностью признанного и равноправ­ного члена сообщества великих держав» (как писал Рузвельт Черчил­лю осенью 1944 г.)¹⁰. При соблюдении этих условий, надеялся Рузвельт и его единомышленники, новообретенные навыки сотрудничества с Западом превратятся в устойчивую привычку и «дитя научится хо­дить», т. е. жить по правилам западного сообщества ¹¹.

При том, что рузвельтовская политика в отношении СССР вклю­чала в себя серьезные элементы своекорыстия и подстраховки (от­тяжка со вторым фронтом, сохранение в секрете от союзника «Ман-хэттенского проекта» и др.), главным ее вектором все же была по­мощь Советскому Союзу в годы войны и надежда на сотрудничество с ним в послевоенном мире.

Эта политика шла вразрез с укоренившимися антикоммунисти­ческими и антисоветскими настроениями в конгрессе, общественном мнении, военном и дипломатическом ведомстве. Для ее проведения президенту потребовалось сконцентрировать принятие основных ре­шений в руках узкого круга своих ближайших помощников (прежде всего Г. Гопкинса и верных ему людей), часто действуя в обход гос­департамента, Пентагона и других государственных ведомств. Мно­гочисленные донесения советских дипломатов и разведчиков из США, неизменно рисовавшие картину борьбы «дружественного нам» меньшинства против большей части госаппарата (в особенности во-енных и госдепартамента), имели под собой вполне реальную почву.  Дело доходило, как показывают архивные документы, до планов скрытой «чистки» госаппарата от антисоветских элементов, предла­гавшихся сторонниками Рузвельта'².

Меры по укреплению межсоюзного доверия коснулись и такой деликатной сферы, как разведка и контрразведка: президент весьма решительно сдерживал рвение военной («Джи-2») и военно-полити­ческой (УСС) разведки в работе на советской территории, а также не давал хода неоднократным сигналам спецслужб об активизации в США шпионажа (в том числе «атомного») в пользу СССР и при­зывам «принять меры» к пресечению этой деятельности как «несов­местимой с союзническими отношениями»¹³.

При всей недвусмысленности линии Белого дома на сотрудниче­ство с СССР традиционный антисоветизм, хотя и вышедший на время из моды, сохранял весьма прочные позиции в стране. В го­саппарате его главными источниками были военные и внешнеполи­тические планировщики, продолжавшие по геополитическим и иде­ологическим соображениям считать СССР «гипотетическим против­ником», а союз с ним — сугубо временным явлением, обреченным на распад по окончанию войны¹⁴. По этой логике чрезмерное укреп­ление потенциального конкурента грозило Соединенным Штатам большими осложнениями в будущем. К этим долгосрочным опасе­ниям примешивались и такие текущие факторы, как острое недо­вольство американских военных «отсутствием взаимности» со сторо­ны советских властей в обмене информацией и допуске к военным объектам, а также явно недостаточная, на их взгляд, обоснованность советских заявок на поставки по ленд-лизу и отсутствие отчетности об их использовании¹⁵.

Опасения традиционалистов заметно усилились с коренным по­воротом в ходе войны на советско-германском фронте. Уже с кон­ца 1942 г. на первый план во внутренних дебатах планировщиков госдепартамента (так называемой «комиссии Ноттера») выходят воп­росы о том, как далеко на Запад продвинется Красная Армия в пре­следовании вермахта, «какую цену» (прежде всего — территориаль­ную) запросит СССР за свою решающую роль в войне и каким об­разом США смогут ограничить масштаб и интенсивность «советской экспансии» в Европе и Азии¹⁶. А после выхода Красной Армии к западным границам СССР (по сотоянию на 22 июня 1941 года) ожи­вились страхи и подозрения в общественном мнении страны (осо­бенно среди католиков и других выходцев из Восточной Европы), ослабляя доверие к советскому союзнику, как констатировала служ­ба информации госдепартамента¹⁷.

Общей исходной посылкой традиционалистов было убеждение в «неисправимости» сталинского режима, имманентности его агрессив­ности, исключавшей возможность нормального сосуществования с ним. Наиболее откровенно эта позиция была изложена в личных по­сланиях Рузвельту летом 1943 г. бывшего посла США в Москве У. Бул­лита, а затем — в его нашумевших статьях, ставших боевым кличем традиционалистов¹⁸. Хотя Рузвельт отмежевался от Буллита и его ре­цептов, фронт скрытой оппозиции политике президента продолжал расширяться. К осени 1944 г. к ней присоединились военно-морской министр Дж. Форрестол, посол в Москве А. Гарриман и глава воен­ной миссии США в СССР генерал Дж. Дин, настоятельно рекомен­довавшие Белому дому перейти в отношениях с СССР к формуле qui pro quo („Одно вместо другого“ - лат.)  и, в частности, использовать ленд-лиз и другие финансовые рычаги США для политического давления на Кремль.

Рузвельт пресекал подобные попытки, следуя прежним курсом сотрудничества, отказа от прямого вмешательства в сферу влияния СССР и от политики «наказания» Москвы за «неадекватное пове­дение», что не оставалось секретом от советской стороны. Так, со­общая о закулисной кампании Гарримана и руководства ФЕА (Ад­министрации внешнеэкономической помощи) с целью умерить «со­ветские аппетиты» по ленд-лизу, советская разведка доносила, что «Рузвельт предложил положить конец этой болтовне и указал всем министерствам, что СССР играет в войне главную роль»¹⁹. В сентяб­ре 1944 г. президент, дабы исключить возможное бюрократическое самоуправство, специальным распоряжением запретил всем мини­стерствам и ведомствам «принимать какие-либо односторонние дей­ствия в вопросах ленд-лиза» и «немедленно отменить любые отдан­ные или подготовленные инструкции по ленд-лизовским поставкам союзникам на случай капитуляции Германии»²⁰.

 Вместе с тем в действиях Рузвельта сохранялись и даже усилива­лись элементы подстраховки в отношении СССР: секретная америка­но-английская монополия на разрабатываемое атомное оружие (под­твержденная «гайд-парковским протоколом» 1944 г.), торможение на­чатого было (по указанию самого же Рузвельта в начале 1944 г.) проекта предоставления Советскому Союзу крупного кредита на пос­левоенное восстановление²¹. Видимо, не без ведома президента армей­ская разведка начала в конце 1943 г. большую тайную операцию по дешифровке дипломатической шифропереписки советских загрануч-реждений в США («проект Венона»). Продолжая надеяться на лучшее в отношениях с СССР, Рузвельт готовился и к худшему.

И все же главной линией его советской политики оставалась стратегия сотрудничества, что подтвердили и итоги Ялтинской кон­ференции. Ее решения очертили те максимальные пределы, на ко­торые США и Великобритания готовы были пойти навстречу совет­ским территориальным и политическим притязаниям в Восточной Eвропе и на Дальнем Востоке. И это было не просто вынужденное согласие с завышенными запросами «неудобного» союзника. Внут­ренние оценки госдепартамента и военных в целом признавали обо­снованность советских требований в свете исторического опыта и геополитических интересов России. Например, эксперты УСС, отме­чая «императивный характер» советских стратегических целей в бу­ферной зоне вдоль западных границ СССР (Прибалтика, Финлян­дия, Польша, Балканы), констатировали, что «исторические и пра­вовые претензии СССР на юрисдикцию над этими странами не хуже и не лучше большинства подобных претензий»²². Советские запро­сы на Дальнем Востоке, просчитанные в Вашингтоне задолго до их официального выдвижения, также рассматривались как вполне ре­зонные и умеренные (хотя ряд членов «комиссии Ноттера» и неко­торые военные планировщики были против передачи СССР Бесса-рабии, Курил и Южного Сахалина)²³.

 Малоизвестно, что в недрах военно-политических ведомств США в 1943—1944 гг. прорабатывались варианты более далеко идущих ус­тупок советским стратегическим интересам. На ключевом черномор-ско-средиземноморском направлении США не только поддержали требование СССР о пересмотре конвенции Монтрё, но и обсуждали возможность передачи Советскому Союзу в индивидуальную опеку некоторых итальянских колоний, прежде всего стратегически важных островов в Эгейском море] поскольку «при современных средствах подводной и воздушной войны (как отмечалось в рекомендациях Комитета начальников штабов госсекретарю), выход из Черного моря может быть так же эффективно перекрыт с баз на этих островах, как и с самих проливов»²⁴. Характерно, что рекомендация КНШ рассмат­ривать возможные советские заявки на эти территории наравне с уже сделанными английскими вызвала острую критику со стороны армей­ских планировщиков, которые усмотрели в этом «отказ в максималь­ной поддержке испытанному союзнику ради эфемерной дружбы с та­ким крайне непредсказуемым «соседом», как СССР»²⁵. Что же каса­ется обязательных консультаций с Россией по этим вопросам, то «они, — подчеркивал один из руководителей Оперативного управления штаба армии генерал Г. Линкольн, — интересуют военных только по­куда Россия остается нашим военным союзником и Комитету началь­ников штабов приходится держать ее в «стойле». С окончанием вой­ны эта ситуация изменится»²⁶. Но война еще продолжалась, и КНШ положил возражения планировщиков на полку, откуда они будут вы­тащены год спустя. Пока же даже в зоне ключевых американских ин­тересов — на Тихом океане —  уCC прогнозировало стремление СССР к «равному с США влиянию» в послевоенной Японии, а штаб Мар­шалла предусматривал возможность участия двух советских дивизий в оккупации Хоккайдо²⁷.

Главной проблемной зоной оставалась Восточная Европа. То, что регион к востоку от линии Триест — Прага — Щецин будет сферой влияния СССР, представлялось очевидным уже к началу 1944 г., и вопрос заключался лишь в формах и степени этого влияния. Хотя Рузвельт в частном порядке признавал и бессилие США воспрепят­ствовать там советскому контролю, и даже собственное равнодушие к тому, будут эти страны «коммунизированы или нет»²⁸, ни по внут­риполитическим (голоса избирателей — выходцев из Восточной Ев­ропы), ни по стратегическим соображениям (угроза превращения региона в часть монолитного советского блока) США не могли себе позволить согласиться на открытую советизацию восточноевропей­ских стран. Да и сама советская политика в регионе к концу войны выглядела еще слишком неоднозначной: ранние симптомы жесткой линии в Румынии и Польше соседствовали с чехословацкой и фин­ской моделями, вполне укладывавшимися в американские представ­ления о легитимных сферах влияния в духе доктрины Монро. По­этому Рузвельт, отвергая рецепты как жестко-конфронтационного, так и «полюбовного» раздела Европы на сферы влияния²⁹, видел свою задачу в том, чтобы попытаться направить советскую полити­ку в регионе в русло «добрососедства», втянув Сталина и здесь в игру по правилам с соблюдением демократических приличий. Известный ялтинский дуализм (перекройка польских границ в пользу СССР на фоне Декларации об освобожденной Европе) хорошо отражал этот двойственный характер рузвельтовского подхода: «открытая» сфера влияния СССР превращалась в единственно приемлемый компро­мисс между советскими потребностями безопасности и западными интересами.

При этом в Вашингтоне рассчитывали, что основными фактора­ми удержания советской экспансии в приемлемых для США рамках будет большая (прежде всего — экономическая) заинтересованность СССР в сохранении сотрудничества с США после войны и готов­ность самих США к такому сотрудничеству в сферах экономики и безопасности. Для большинства политических и военно-разведыва­тельных прогнозов, разрабатывавшихся в госаппарате США с кон­ца 1943 по начало 1945 г., были типичны два отправных момента: констатация неустоявшегося, двойственного характера советской политики (сочетающей новые элементы сотрудничества со старой тенденцией к односторонним, враждебным действиям) и вывод о том, что окончательный выбор СССР будет во многом зависеть от действий самих США. Типичным примером может служить мнение директора советского отдела УСС Дж. Робинсона, высказанное сво­ему шефу У. Лэнгеру в начале 1944 г.: Советский Союз, писал он, вряд ли отказался от распространения советской модели на сосед­ние страны, но «есть весьма неплохие шансы на то, что советское правительство не станет этим заниматься, если американо-англо­советское сотрудничество утвердится еще до того, как вдоль совет­ских границ возникнут революционные ситуации, и если западные союзники предложат Советскому Союзу впечатляющие гарантии безопасности и материальной помощи в (послевоенном) восстанов­лении»³⁰. Иными словами, ключевая презумпция рузвельтовского подхода (об эластичности советского поведения и мотивов) все еще оставалась в силе.

Поэтому, несмотря на постъялтинские трения по польскому воп­росу и «бернскому инциденту», президент до последних дней своей жизни продолжал выдерживать линию на сотрудничество, отвергая советы Гарримана и Дина использовать рычаг военно-экономической помощи для предотвращения «большевизации Европы»³¹. Военное командование, связанное советским участием в завершающей стадии войны в Европе и Японии, еще следовало за президентом³². Однако будущее этой линии выглядело все более проблематичным, посколь­ку оно зависело от действия трех весьма подвижных переменных — сохранения лидерства Рузвельта и базы eго политической поддерж­ки в стране, продолжения войны (с ее цементирующим эффектом общей угрозы и взаимной заинтересованности), а также соответству­ющего «подыгрыша» этой политике со стороны Советского Союза.

 

***

 

Для Советского Союза переход к сотрудничеству с Западом был также непростым и многослойным процессом. Правда, в условиях тотального политического контроля и личной диктатуры подобные резкие повороты в политике институционально проходили гораздо легче, чем в плюралистических США, — достаточно было сменить «программу» в голове Сталина и его ближайшего окружения. В то же время политико-идеологическая жесткость сталинского режима по­рождала дополнительные проблемы как в процессе мирного сосуще­ствования с Западом, так и в его последствиях для самого режима.

В еще большей степени, чем США, советская сторона сталкива­лась с императивом идеологического оправдания союза с вчерашним классовым врагом. Попросту говоря, нужно было ответить на воп­рос, который (как сигнализировала партийная служба информации) сбивал с толку многих советских людей: «Почему нам помогают Англия и Америка, ведь они же капиталисты?»³³ Доктринально это противоречие снималось проведением качественного различия между буржуазной демократией и фашизмом, а стратегически — реанима­цией установки на создание широкой межклассовой коалиции всех антифашистских сил. В политико-пропагандистском плане это вело к определенной деидеологизации межгосударственных отношений и самой пропаганды, которой теперь вменялось подчеркивать общ­ность интересов и ценностей всех «демократических государств», «не раздувать разногласия и противоречия внутри антигитлеровской ко­алиции»³⁴. Одновременно приходилось мириться и с растущим при­сутствием западной пропаганды на еще недавно полностью закры­той для нее советской территории, несмотря на протесты Главлита и «неподходящие для нас оценки», содержавшиеся в этой пропаганде (как признавали даже противники ее запрета из НКИД)³⁵.

Но дело не ограничивалось чисто пропагандистской перелицов­кой былого «образа врага». Возросшие контакты, атмосфера союз­ной солидарности, новое живительное ощущение равноправной при­частности к западной цивилизации после долгих лет изоляции и комплекса неполноценности, наконец, расширение пределов офици­ально дозволенного — все это вело к появлению новых взглядов на бывшего противника и перспективы сосуществования с ним. Глав­ным рассадником подобного «ревизионизма» стала академическая и литературно-художественная среда. По отчетам Агитпропа только за 1943 г. в центральных издательствах было изъято или не допущено к печати 432 книги и брошюры, в основном за «преклонение перед общественным строем, наукой и культурой капиталистических стран» (включая подготовленные в Госполитиздате научные монографии, сами названия которых уже говорили о многом: «Великобритания и США — великие демократические державы» Бокшицкого, «Велико­британия — наш союзник» Лемина, «США — великая демократиче­ская держава» Лана)³⁶. В том же году серьезной кадровой чистке и изъятию уже опубликованных номеров подвергся журнал «Интерна­циональная литература» за «идеализацию общественного строя и условий жизни в Англии и США»³⁷. Даже авторам чисто научно-тех­нических статей и монографий вменялась в вину «вредная тенден­ция» — «смазывать различие двух систем»³⁸.

Прозападные, демократические настроения распространялись и в более широких общественных кругах интеллигенции, духовенства и даже крестьянства, в том числе и под влиянием уже отмеченных тен­денций к «нормализации» сталинской системы в годы войны. Мате­риалы многочисленных проверок и данных об общественных настро­ениях, поступавшие в ЦК ВКП(б), не оставляют сомнений в том, что ослабление идеологической дисциплины и контроля в условиях союза с западными странами превратилось в серьезную проблему для партийного руководства³⁹. Среди партийно-пропагандистского актива накапливалось недовольство «запущенностью работы на различных участках идеологического фронта», усиливались жалобы на забвение того, что «война с фашизмом есть классовая борьба», на то, что при­ходится «слишком нянчиться с союзниками», «притушевывать клас­совую борьбу» и т. п.⁴⁰ Собирался компромат на независимых авторов, подготавливались оргмеры против неортодоксальных «толстых» жур­налов. Но, если не считать цензурных рогаток, до больших кампаний по завинчиванию гаек дело, как правило, не доходило — сказывалось и воздействие межсоюзных отношений и поглощенность властей кри­тическими вопросами ведения войны.

Идейная бдительность и охранительство не были монополией одной лишь номенклатуры. Для многих рядовых коммунистов союз с классовым врагом в сочетании с роспуском Коминтерна и возрож­дением религии расшатывали привычные ориентиры и стереотипы, порождая опасения «капитуляции перед капиталистическими стра­нами», «отказа от мировой революции» и реставрации капиталисти­ческих порядков в СССР под давлением западных союзников⁴¹.

В свою очередь неортодоксальные настроения затронули и вид­ных советских дипломатов, работавших на западном направлении. М. М. Литвинов, И. М. Майский и А. А. Громыко в своих прогно­зах развития ситуации в конце войны и после нее исходили из про­должения сотрудничества «большой тройки» как основы послевоен­ного урегулирования⁴². Предвидя расхождения западных и советских интересов в вопросах политического устройства Восточной Европы, Германии, а также Китая, они тем не менее считали сохранение союзнических отношений не только вполне возможным, но и же лательным для защиты советских интересов. Такой подход, навеян­ный опытом военного сотрудничества, предполагал новый взгляд на англо-американский капитализм как убежденного противника фа­шизма и партнера по поддержанию мира. Даже осторожный Громыко предсказывал в 1944 г., что США будут «заинтересованы в сохране­нии международного мира» и будут «способствовать установлению буржуазно-демократических политических режимов в Западной Ев­ропе, и прежде всего в Германии», а Майский даже ратовал за со­вместные действия «большой тройки» по насаждению демократии в освобожденных от фашизма странах⁴³. Хотя до конвергенционист-ских построений в официозном советском мышлении дело, как пра­вило, не доходило, новый взгляд на «реформированный» капитализм «рузвельтовского типа» как более жизнеспособную и миролюбивую систему начинал проникать даже в авторитетные научные публика­ции⁴⁴.

 При всем том опыт военного сотрудничества для советского ру­ководства отнюдь не был однозначно позитивным. Вялая материаль­ная поддержка со стороны союзников в критический для СССР на­чальный период войны воспринималась в Москве как следствие «по­литических мотивов», «нерешительности и прямого шантажа», а также лицемерия англосаксов, которые «щедро дают обещания и бесцеремонно нарушают свои обязательства» (из донесений Л. Бе­рии и А. Микояна Сталину о ходе союзных поставок по ленд-лизу в 1942—1943 гг.)⁴⁵. Затяжка с открытием второго фронта подтверж­дала худшие подозрения в отношении подлинных намерений запад­ных союзников, которые даже «западник» Литвинов характеризовал как стремление «к максимальному истощению и изнашиванию сил Советского Союза для уменьшения его роли при разрешении пос­левоенных проблем»⁴⁶. То, что пальма первенства в этой стратегии принадлежала англичанам, не меняло сути дела, ибо Рузвельт, как подчеркивали советские дипломаты в своих донесениях, позволял Черчиллю «вести себя на буксире»⁴⁷. Между тем пагубные послед­ствия подобной политики для сохранения доверия со стороны Со­ветского Союза вполне отчетливо сознавались искушенными амери­канскими аналитиками. Ставка на то, «чтобы германская и русская собаки пожирали друг друга, — откровенно писал американский дипломат в Москве и Чунцине Дж, Дэвис осенью 1943 г., — вряд ли может породить что-то иное, кроме решимости русских преследовать исключительно свои собственные интересы»⁴⁸. Подозрительности и эгоизму учило Кремль и англо-американское утаивание разработки атомного оружия, о которой там знали уже с 1942 г. Активизация советской разведдеятельности в США в годы войны была не только симптомом, но и стимулом этой подозрительности, давая ей бога­тый фактический материал.

Поэтому «ревизионизм» в отношении Запада вряд ли всерьез за­тронул Сталина, Молотова и таких твердокаменных замов последне­го, как Вышинский, Лозовский или Деканозов. Военный опыт сотруд­ничества с Западом не изменил в корне их болыпевистско-цинично-го взгляда на союзников как корыстных, коварных и лицемерных⁴⁹, а на сам союз — как временное соглашение с «одной фракцией бур­жуазии», на смену которому может прийти соглашение с «другой» (по словам Сталина, сказанным Г. Димитрову)⁵⁰.

Но тот же циничный прагматизм подталкивал Сталина и его ок­ружение к сохранению заинтересованности в продолжении сотруд­ничества с Западом, по крайней мере, на ближайшую послевоенную перспективу. Во-первых, союз представлялся реальным способом предотвращения новой германской и японской угрозы. Несмотря на сомнения Кремля в способности англосаксов к совместному конт­ролю над Германией и Японией (на которые Вашингтон и Лондон «отвечали взаимностью»), антифашистский потенциал антигитлеров­ской коалиции еще не представлялся исчерпанным и проецировал­ся на послевоенный период.

Во-вторых, союз предоставлял институциональные рамки для ле­гитимации новых советских границ и обширной зоны влияния за их пределами. Большая часть новых границ была де-факто или де-юре признана еще в годы войны, признание остальных представлялось советской дипломатии делом предрешенным (считалось, что Рузвельт «примирится с неизбежным и признает границы, соответствующие нашим стремлениям»)⁵¹. Но еще предстояло заключать мирные дого­воры с сателлитами Германии, добиваться весомой роли в оккупации Японии, отстаивать «дружественные правительства» в соседних госу­дарствах и, хотя в Москве знали, что здесь грядет упорный торг, осо­бенно по Польше, согласованный «дележ» сфер влияния был гораздо предпочтительней конфронтационно-силового⁵². Тем более что в СССР с учетом уроков войны разрабатывались и более далеко иду­щие геополитические заявки на европейском и черноморско-среди-земноморском направлениях. «Максимальная зона безопасности» СССР, по проектам комиссии Литвинова, должна была включать в себя не только всех западных соседей СССР, но и Швецию с Норве­гией, а также Турцию. Кроме того, намечалось сохранение советско­го присутствия на севере Ирана, интернационализация Кильского канала и получение под индивидуальную опеку бывших итальянских колоний (прежде всего — Додеканезских островов и Триполитании)⁵³.

Большая часть этих притязаний шла за счет английских интере­сов и питалась расчетами на ослабление Британской империи и под­держку США: чтобы «сбить Англию с ее позиций, — писал Литви­нов Сталину и Молотову, — нам несомненно потребуется сильная поддержка со стороны США»⁵⁴. Отсюда — еще одна инструменталь­ная полезность союза для СССР: только оставаясь в рамках «боль­шой тройки», можно было рассчитывать продолжить игру на англо­американских противоречиях, выдерживая при этом «генеральную линию нашей внешней политики» (по словам Лозовского) — «не Дать сложиться блоку Великобритании и США против Советского Союза»⁵⁵.

Кроме того, сотрудничество США было необходимо для получе­ния экономической и финансовой помощи, в которой так остро нуждалось разрушенное войной хозяйство страны. Еще на встрече с главой Управления военного производства Д. Нельсоном в октябре 1943 г. Сталин обозначил масштабные потребности СССР в закуп­ках американского промышленного оборудования после войны за счет долгосрочного кредита⁵⁶. В Москве крайне внимательно, с при­влечением всех разведресурсов, отслеживали развитие американских планов о большом послевоенном кредите Советскому Союзу, а уже в конце 1944 г. ГКО принял специальное постановление «О кредит­ном соглашении с США», на основе которого американской сторо­не в январе 1945 г. было сделано официальное предложение⁵⁷.

Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и психологический фак­тор — признание Советского Союза в качестве новой великой дер­жавы, а самого Сталина — полноправным членом «большой трой­ки», вершащей судьбы послевоенного мира. Этот ставший привыч­ным для Сталина формат соответствовал и его великодержавному самовосприятию, и накопленному умению в обращении с Рузвель­том и Черчиллем.

Короче говоря, у советского руководства были основания наде­яться на то, что ему удастся совместить консолидацию геополити­ческих «трофеев» войны с сохранением сотрудничества с Западом, по крайней мере, на ключевой период послевоенного урегулирова­ния, до новых крупных сдвигов в соотношении сил в пользу СССР, которые могли принести дальнейшее усиление советской мощи — с одной стороны, и ослабление капитализма под влиянием новых кри­зисных потрясений — с другой. При этом дуализме советских стра­тегических установок приоритетность первой задачи (прежде всего — в Восточной Европе) над второй была очевидной даже для амери­канских аналитиков. «Для советского руководства, — подчеркивали эксперты УСС весной 1945 г., — просоветская ориентация внешней политики соседних государств важнее, чем успех или провал обще­го международного сотрудничества после войны... Ради взаимной вежливости с Америкой и Великобританией Москва готова изменить форму своих требований в Восточной Европе, но не их суть»⁵⁸. Это писалось по следам Ялты, где уступки Сталина по Польше и демо­кратической программе для Европы как раз и обозначили ту мак­симальную цену, которую он был готов заплатить ради сохранения «взаимной вежливости» с союзниками.

И все же это не означает, что Кремль с самого начала сделал тай­ную ставку на полную советизацию региона, используя соглашения с союзниками в качестве дымовой завесы. Степень политического контроля и принуждения, необходимая для обеспечения просовет­ской ориентации восточноевропейских стран, была еще неясной и ее предстояло установить опытным путем. Двусторонние договоры СССР 1943—1945 гг. с рядом европейских стран и документы пла­нировщиков НКИД предполагали скорее традиционную сферу вли­яния, а не создание монолитного советского блока, что позволяло Литвинову и его коллегам надеяться, что такое доминирование СССР окажется для Запада приемлемым⁵⁹.

Подведем итоги. Слабеющая Англия (с которой можно будет сговориться о разделе сфер влияния), мощная, но удаленная от Ев­ропы и СССР Америка, глубокий антагонизм англо-американских интересов, сохранение «рузвельтовской тенденции» в политике США, благодарно-податливая Восточная Европа — таковы были основные презумпции (и необходимые условия реализации) совет­ского подхода к отношениям с Западом к концу войны. В Кремле были готовы добиваться своих главных целей совместно с союзни­ками, если возможно, и вопреки им, в одиночку — если необходи­мо. Но окончательный выбор зависел не только от Кремля.

 

Расходящиеся пути

 

Неожиданная смерть Ф. Рузвельта 12 апреля 1945 г. спутала кар­ты как в Вашингтоне, так и в Москве. В доверительной беседе с Дж. Дэвисом 23 апреля Молотов назвал ее «непоправимой потерей», подчеркнув, что, проживи Рузвельт дольше, «многие мировые про­блемы были бы урегулированы...»⁶⁰ Для Сталина, при всем его не­доверии к президенту, ФДР был самым удобным и надежным запад­ным партнером, гарантом сохранения «рузвельтовской тенденции» в политике США. Будучи хорошо информированным о нарастании внутренней оппозиции политике Рузвельта, Сталин теперь имел все основания опасаться усиления антисоветизма в Вашингтоне. Не слишком обнадеживала и личность преемника ФДР, известного со­ветскому руководству в основном по памятному призыву не мешать взаимному истреблению русских и немцев. Однако в Москве не спе­шили с выводами. Первые внутренние оценки нового президента экспертами НКИД были выдержаны в духе осторожного оптимиз­ма, характеризуя Трумэна как способного в основном продолжать внешнеполитическую линию Рузвельта⁶¹.

В Вашингтоне же смена политических ветров ощутилась в пер-вые же дни. ('Уход Рузвельта открыл шлюзы копившегося давления в пользу ужесточения советской политики. Малоопытный и прямоли­нейный Трумэн, чуждый виртуозной рузвельтовской стратегии «при­ручения», быстро дал понять, что предпочитает более откровенный и жесткий тон в отношении СССР и будет больше полагаться на мнение своих военных и дипломатических советников. Сторонники ужесточения незамедлительно воспользовались новой обстановкой. Уже 17—23 апреля КНШ пересмотрел свое решение двухнедельной давности, согласившись с рекомендациями генерала Дж. Дина о выходе из совместных проектов и зарезервировав за собой право на ответные меры в случае советской неуступчивости⁶².

В те же дни руководство УСС повторной и более широкой рас­сылкой распространило среди военно-дипломатической верхушки страны проигнорированный Рузвельтом доклад «Проблемы и цели политики Соединенных Штатов», подводивший развернутую концеп­туальную базу под новую жесткую стратегию. В ее основе лежало представление об СССР как о новом, по завершении разгрома Гер­мании и Японии, «евразийском гегемоне», способном в силу сохра­няющихся у него «экспансионистских устремлений» «стать для США самой зловещей угрозой из всех известных до сих пор». И хотя авторы еще оставляли небольшой знак вопроса над советскими наме­рениями, США, утверждали они, «никак не могут ждать, пока рус­ская политика полностью себя обнаружит» с принятием мер по пре­дотвращению этой пусть даже пока еще потенциальной угрозы, ибо «подавляющим императивом ситуации является будущий (курсив мой. — В. П.) военный потенциал России и та огромная угроза, ко­торую она будет представлять Соединенным Штатам, если преуспе­ет в объединении ресурсов Европы и Азии под своим контролем».  В качестве основных средств этого «профилактического сдержива­ния» предлагалось создание американо-западноевропейского блока в Европе, исключение советского влияния в Японии и недопущение его распространения на всю Германию и Китай⁶³. Примерно в том же духе был выдержан и меморандум «О послевоенной безопаснос­ти», подготовленный в марте группой государственных консультан­тов под руководством принстонского профессора Э. Эрла⁶⁴. Ключе­вые посылки этих документов вскоре лягут в основу всего военно-стратегического планирования США.

Наконец, 22 апреля состоялось известное совещание в Белом доме, на котором поспешивший в Вашингтон Гарриман с Форрес-толом и Леги использовали ту же аргументацию для подготовки пре­зидента к предстоящей беседе с Молотовым. И хотя участники со­вещания не проявили полного единодушия, преобладающее мнение (по дневниковой записи Леги) свелось к тому, что «настало время занять сильную позицию в отношении Советов и что не будет боль­шого вреда для наших военных планов, даже если Россия замедлит или вовсе прекратит свои военные усилия в Европе и Азии»⁶⁵.

Обещание президента «проявить твердость» на следующий день полностью подтвердилось. Пусть знаменитый «прямой в челюсть» советскому министру и был несколько преувеличен самим Трумэном, Молотов действительно подвергся холодному душу, прежде всего — по польскому вопросу. Советской стороне недвусмысленно дали понять, что времена изменились. Американская пропаганда получила указа­ние, подчеркивая преемственность политики Рузвельта и Трумэна, «не замалчивать трудностей в отношениях между союзниками»⁶⁶. В напря­женной обстановке началась и учредительная конференция ООН в Сан-Франциско: открытая перепалка по процедурным вопросам со­провождалась враждебными брифингами американской делегации и разрастанием кулуарных слухов о грядущем конфликте (и даже вой­не) между союзниками.

Окончание войны в Европе дало новый импульс демонстрации жесткости. Откровеннее всего возможности новой ситуации оценил британский разведывательный комитет в своем докладе совместно­му штабному комитету США и Великобритании. «С окончанием войны в Европе отпала необходимость предоставления России во­енной помощи... наше положение в торге с русскими сразу же улуч­шилось, и нам нет больше нужды любой ценой сохранять примири­тельный тон». Отныне, делался вывод, СССР больше зависит от Запада (прежде всего — финансово-экономически), чем Запад от него, что открывает новые возможности для более жесткого торга⁶⁷.

Уже 9 мая на встрече у госсекретаря в Сан-Франциско было ре­шено: 1) усилить давление на Кремль по польскому вопросу; 2) от­дать приоритет экономической помощи Западной Европе за счет сокращения поставок по ленд-лизу в СССР⁶⁸. На следующий день состоялось ключевое межведомственное совещание в госдепартамен­те по вопросу дальнейшей судьбы советского ленд-лиза. Как докла­дывал своему начальнику его участник от штаба армии генерал Лин­кольн, «в ходе обсуждения присутствовавшие представители госде­партамента дали понять, что рассматривают использование ленд-лиза как политического оружия в связи с нашими трудностями с русски­ми по Центральной Европе»⁶⁹. Параллельно в госдепартаменте ста­ли обсуждаться варианты увязки с восточноевропейскими проблема­ми и другого важного для СССР вопроса — о предоставлении пос­левоенного кредита⁷⁰ . По итогам совещания от 10 мая президенту Трумэну был направлен проект директивы о «немедленном прекра­щении» запланированных поставок Советскому Союзу (кроме пред­назначенных для войны с Японией) и перенацеливании освобожда­ющихся ресурсов тоннажа и товаров на нужды Западной Европы⁷¹. В тот же день Трумэн одобрил директивой уже на следующее утро не только была прекращена погрузка стоявших в портах судов, но и повернуты вспять два американских судна, находившихся далеко в открытом море. 12 мая советскому послу была вручена сухая нота, в которой в общих словах говорилось о «немедленном видоизмене­нии отгрузок поставок».

Вскоре госдепартамент открестился от злополучной фразы «о не­медленном прекращении» (списав ее на ошибку неведомого чиновни­ка), а суда продолжили свой путь, но было уже поздно. Хотя посоль­ство в Вашингтоне детально информировало Москву о неразберихе вокруг этого решения⁷², в Кремле однозначно интерпретировали его как продуманный акт политического давления и демонстративный разрыв с рузвельтовским запретом на политизацию ленд-лиза. Офи­циальным ответом американцам стала предельно лаконичная нота от 16 мая, а внутренним наказом советским дипломатам — суровое мо-лотовское указание больше «не клянчить» и «не высовываться вперед со своими жалкими протестами. Если США хотят прекратить постав­ки, тем хуже для них»⁷³.

Эта смесь бравады с искренним возмущением как нельзя лучше передает подлинное настроение кремлевских вождей, оскорбленных в час своего победного триумфа не столько сутью в общем-то ожидав­шегося американского решения, сколько его бесцеремонной стилис­тикой. Три недели спустя, уже после компромиссного урегулирования вопроса о дальнейших поставках, Сталин в разговоре с Гопкинсом опять вернется к этому эпизоду, многозначительно предупредив о тщетности попыток разговаривать с СССР языком ультиматумов.

Выговорами американцам дело не ограничилось. Прекращение ленд-лиза было доведено до всего советского руководства в специ­альной ориентировке, которая, как свидетельствуют ветераны совет­ской разведки, квалифицировала этот акт Вашингтона как серьезный симптом нового жесткого курса в отношении СССР⁷⁴.

В те же майские дни госдепартамент под влиянием Дж. Грю и Гарримана затеял подготовку ревизии ялтинских соглашений по Дальнему Востоку. Растущее убеждение, что советский вклад в раз­гром Японии не так уж необходим, подогревало усилившееся со смертью Рузвельта и окончанием войны в Европе стремление пере­играть ялтинские договоренности в пользу США. Ставился даже вопрос о том, стоит ли президенту Трумэну брать на себя обязатель­ства, данные по этому вопросу Рузвельтом. Конкретно речь шла о сокращении согласованных советских приобретений (в т. ч. по аренде Порт-Артура) и требовании дополнительных политических уступок от СССР по Маньчжурии, Северному Китаю и использованию Ку­рильских островов военной авиацией США⁷⁵. Однако реакция воен­ных на этот запрос госдепартамента от 12 мая была в целом прохлад­ной: Стимсон подчеркнул, что вступление СССР в войну с Япони­ей по-прежнему «будет иметь глубокие военные последствия», а США все равно не в силах воспрепятствовать занятию данных тер­риторий Красной Армией] (за исключением Курильских островов, где это повлекло бы за собoй удлинение сроков войны с Японией и неприемлемые «потери американских жизней»). Военный министр также подтвердил, что советское участие в оккупации Японии было бы оправданным с военной точки зрения, но является предметом политического решения⁷⁶. В результате «задний ход» по Ялте не удал­ся, хотя его рецидивы еще дадут себя знать в будущем.

Вообще май—июнь 1945 г. стали периодом, пожалуй, самых на­пряженных дебатов по советской политике в общественно-полити­ческих кругах США. В борьбе «за душу Трумэна» сталкивались два противоположных подхода. Сторонники рузвельтовской линии (Г. Уоллес, Дж. Дэвис, О. Кокс, Г. Кларк и др.), встревоженные пер­выми серьезными признаками похолодания, били тревогу, призы­вая к срочным мерам для пресечения дрейфа советско-американ­ских отношений в сторону враждебности. Продолжая разделять ключевые посылки рузвельтовского подхода (советско-американс­кое сотрудничество как основа послевоенного мира, легитимность интересов безопасности СССР, эластичность советских мотивов), они предупреждали об опасности ужесточения американской политики, которое грозит привести к «ощетинившейся России» и расколу Ев­ропы на два враждебных блока. Вместо этого предлагалось снять советские опасения за счет заключения военно-политических дого­воров о демилитаризации Германии и Японии, интернационализации Рура, учета советских запросов по черноморским проливам, безот­лагательного предоставления крупных кредитов на восстановление экономики СССР⁷⁷.

«Ястребы», со своей стороны, исходили из противоположных презумпций и ратовали за сдерживание «советской экспансии» пу­тем создания противовесов ей в Европе и Азии как единственного способа избежать новой большой войны, а в случае необходимос­ти — победить в ней. «Грядущая война с Советской Россией — пред­решенное дело», — писал, например, первый заместитель госсекре­таря Дж. Грю в записке от 19 мая, распространить которую в кругах госдепартамента ему с трудом отсоветовали Гарриман и Болен (опа­саясь, что более чем вероятная утечка этой информации будет рас­ценена как «планирование войны с Советским Союзом»)⁷⁸. Масло в огонь подобных настроений подливала тенденциозная информация от захваченных в плен немецких генералов и дипломатов, командо­вания Армии Крайовой и других врагов СССР, подзуживавших аме­риканцев к «неизбежному столкновению» с «советской тиранией»⁷⁹.

Антагонистов в этих внутренних дебатах объединяло ощущение критичности переходной ситуации и необходимости резкой смены курса. Однако время однозначных решений еще не пришло. Сохра­нялась зависимость от советского фактора в разгроме Японии, в общественном мнении и влиятельных СМИ еще были сильны на­строения в пользу сотрудничества с СССР⁸⁰, оставалась неясность как в стратегических аппетитах самих США, так и в отношении со­ветской политики.

Поэтому за первым похолоданием последовала серия примири­тельных шагов со стороны США. Последняя миссия Гопкинса в Москву проложила дорогу к признанию Западом Временного польского правительства (что было расценено в Москве и просовет­ских кругах Польши как «победа по всей линии»)⁸¹. В ходе июньс­кой переписки А. Громыко со Стеттиниусом США согласились под­держать заявку СССР на мандатное управление одной из бывших итальянских колоний⁸². В июне после колебаний Белый дом все-таки не последовал призывам Черчилля оставить американские войска в отведенной для СССР оккупационной зоне в Германии в качестве «козырной карты» на предстоявших переговорах. Хотя у сэра Уин-стона нашлись сторонники в администрации⁸³, энергичное вмеша­тельство Гопкинса и отрицательное мнение госдепартамента предот­вратили взрывоопасную ситуацию⁸⁴. Весьма положительной была и предварительная американская реакция на советские предложения по десятимиллиардному уровню репараций с Германии в пользу СССР и интернационализации Рурской области. «Намерения у них неплохие», — подытожил для руководства И. Майский впечатления от первой встречи с представителями США в межсоюзной репара­ционной комиссии⁸⁵.

Однако опытные советские дипломаты хорошо понимали, что податливость союзников долго не продлится и предлагали форсиро­вать переговоры по мирному урегулированию. Союзники, доклады­вал Сталину и Молотову М. Литвинов, «заинтересованы в том, что­бы мы вступили в войну с Японией... Именно поэтому они будут более расположены к уступчивости, чем после победоносного завер­шения ими войны на востоке...»⁸⁶

В этом смысле Потсдамская конференция «большой тройки» представляла оптимальную возможность для закрепления и дальней­шего продвижения советских интересов. Накануне и в ходе конфе­ренции их растущий размах обозначился весьма выразительно. В до­полнение к Восточной Европе и Дальнему Востоку речь шла о но­вых требованиях к Турции (совместный контроль над Проливами, включая советские военные базы в их районе плюс территориальные претензии на Карc и Адаган), индивидуальной опеке над одной из бывших колоний Италии в Средиземноморье, создании советских военных баз на территории Норвегии (на Шпицбергене и о-ве Мед­вежий) и Дании (о-в Борнхольм). Обозначилось также усиление ак­тивности СССР на севере Ирана, направленной на его превращение в зону советского влияния. Хотя некоторые из этих запросов имели характер зондажа, в целом этот список, имевший под собой весо­мое стратегическое обоснование, представлялся советскому руковод­ству вполне законной «долей», причитавшейся союзнику, внесшему наибольший вклад в победу над общим врагом⁸⁷.

Однако в то время, как советские геополитические аппетиты рос­ли, терпимость к ним западных партнеров быстро сокращалась. Процесс межведомственного согласования позиций США к Потсда­му еще сопровождался внутренними разногласиями, но на сей раз «ялтинцы» оказались уже в явном меньшинстве. В военном коман­довании, по сути, лишь генерал С. Эмбик из Объединенного коми­тета стратегического анализа продолжал отстаивать прежнюю линию в отношении СССР. Советские запросы по Проливам и Кильскому каналу, доказывал он, отражают легитимные интересы безопасности русских, отказывать в которых у США нет ни военных сил в этих районах, ни «морального основания», поскольку сами они требуют баз в Атлантике и на Тихом океане и сохраняют контроль над жиз­ненно важными для себя морскими путями. Подобный отказ, за­ключал он, лишь создаст угрозу для союза трех держав и всего ми­рового порядка⁸⁸.

Для критиков Эмбика опасность дальнейших уступок виделась в поощрении «экспансионистских тенденций» СССР, создании опас­ных прецедентов интернационализации для зон влияния США и Англии (Суэц, Панамский канал). Доводы об отсутствии в советских запросах непосредственной угрозы американским интересам париро­вались констатацией общности стратегических интересов США и Британской империи, а тезис о невозможности США помешать си­ловому решению этих проблем Советским Союзом отводился сомне­ниями в том, что СССР решится встать на путь открытого разрыва с Западом и нового напряжения своих военно-экономических ресур­сов. Наконец, довод о «моральной непоследовательности» «снимал­ся» характерной посылкой о качественных различиях между США и СССР как в методах достижения стратегических целей, так и, самое главное, — в мотивах и репутации обеих сторон: «История показы­вает, что мы не являемся агрессивными экспансионистами, тогда как Россия пока находится под подозрением...»⁸⁹

Но даже те, кто еще не убирал знак вопроса над советскими на­мерениями, считали, что безопаснее подстраховаться на случай воз­можного «развала отношений между великими державами» и не уси­ливать позиции потенциального конкурента⁹⁰. Непримиримее всего были настроены армейские разведка и планировщики, по долгу службы ориентированные на поиск новых угроз и врагов. Для них уже не было сомнений в том, что советской политикой движут не законные интересы безопасности, а стремление к неограниченной экспансии и что, следовательно, разрозненные геополитические «за­ходы» СССР в различных регионах мира есть составляющие едино­го плана борьбы «за мировое господство», которому пора поставить заслон. «Мы достигли предела в санкционировании советской экс­пансии», — гласил вывод «Джи-2» о советских намерениях⁹¹.

Подробный анализ этих пределов содержался в подготовленном к Потсдаму докладе оперативного управления штаба сухопутных сил о «Позиции США в отношении советских намерений экспансии». Эта экспансия характеризовалась в нем как глобально-неограниченная по своим целям и «оппортунистическая» по своим методам, график ко­торой во многом зависит от «географической близости того или ино­го района к границам СССР и степени зрелости плода». Районом «наибольшей стратегической угрозы» считалась Турция, поскольку выход СССР на Карское плато и Проливы будет означать начало «двойного охвата Малой Азии» с перспективой распространения со­ветского контроля на Эгейское море и восточное Средиземноморье.

Следующим этапом советской экспансии в Европе считалась де­стабилизация ситуации на западе континента с целью укрепления там просоветских сил. Не исключалась и возможность применения военной силы, особенно по мере сокращения военного присутствия США на континенте: если в настоящее время, считали планировщи­ки, США в случае конфликта могут удержать свои позиции по ны­нешней линии раздела, то через несколько месяцев им придется отойти к Центральной Франции и странам Бенилюкса, а через год с небольшим (когда по планам демобилизации у США в Европе останется всего 8 дивизий) вообще убраться с континента. В свете подобного расклада сил ключевое значение приобретала Великобри­тания, которая, как говорилось в докладе, является «европейской душой» «кучки сравнительно маломощных стран (Западной Евро­пы. — В. П.), возможно, еще готовых сражаться с нами против Рос­сии». «Безусловно, что без ее участия, как, видимо, и без нашего, нельзя ожидать сопротивления России со стороны этих стран». От­сюда делался вывод о необходимости всемерной поддержки интере­сов Британской империи в Турции, Средиземноморье и других рай­онах.

Не более утешительно выглядели возможности военного отпора «советской экспансии» в Иране и Континентальной Азии, где СССР, как считалось, может легко захватить Монголию, Маньчжурию и Корею, а также победить в борьбе за влияние в Китае. После это­го, прогнозировали авторы доклада, СССР посягнет и на стратеги­ческую вотчину США — Западное полушарие. Для пресечения этих глобальных планов рекомендовалось оказывать решительное поли­тическое противодействие советским притязаниям в Турции и Ира­не, распространению советского военного присутствия на Тайвань, Японские острова и к югу от реки Янцзы в Китае. Наконец, США должны были «противодействовать, если необходимо — с использо­ванием военной силы, любой дальнейшей экспансии России на за­падноевропейском направлении»⁹². Хотя авторы доклада пока воздер­живались от более далеко идущих выводов, из подобного анализа они напрашивались сами собой — необходимо сохранение и нара­щивание американских и союзных с ними сил по всем ключевым направлениям «советской экспансии». В этом смысле данный сугу­бо рабочий документ интересен как, пожалуй, самый ранний набро­сок будущей стратегии сдерживания.

Через ту же призму «советской угрозы» начинали рассматриваться и другие проблемы, включая японскую и германскую. Так, в докладе УСС о стратегических целях США на Дальнем Востоке намечалось решение проблемы создания там нового противовеса СССР на заме­ну Японии: «Если мы будем поддерживать наше превосходство в воз­духе и на море примерно на нынешнем уровне и сохраним оккупа­цию японских островов, мы можем стать таким же, если не более эффективным, заслоном русской экспансии на севере Китая, каким на протяжении полувека были японцы»⁹³. Рекомендации планировщи­ков КНШ к Потсдаму предусматривали продолжение «торга» по воп­росу западной границы Польши (ввиду вероятности ее просоветской ориентации) и отклонение советского предложения по интернацио­нализации Рура, которая, как подчеркивали авторы, «неизбежно и в нежелательной степени допустит Россию к участию в западноевропей­ских делах»⁹⁴. Явное охлаждение к идее совместного контроля над Руром — «арсеналом будущих войн» со стороны верхушки госдепар­тамента отмечал в своих потсдамских дневниках и Дж. Дэвис. Общий настрой американской делегации, по его словам, «определялся не желанием найти справедливое общее урегулирование, а стремлением «объегорить» партнера или послать его к черту...»⁹⁵

Неудивительно, что при таком настрое и заготовленных позици­ях англосаксы в Потсдаме сумели отбить ключевые советские тре­бования по Руру и уровню репараций с Германии, заявки на стра­тегические форпосты в Проливах, Средиземноморье и др. районах. В то же время советской дипломатии удалось отстоять свои основ­ные предложения по оккупационному режиму для Германии, новым границам Польши, а также ведущей роли СССР в подготовке мир­ных договоров с европейскими сателлитами Германии (кроме Ита­лии). Одновременно были отвергнуты попытки союзников устано­вить международный контроль за выборами в Румынии, Болгарии и Венгрии. Это решение, сообщал Молотов в циркуляре для наркома­та, «развязывает нам руки в дипломатическом признании Румынии, Болгарии, Венгрии и Финляндии» (в разговоре с Г. Димитровым нарком был еще откровенней, назвав потсдамские решения «призна­нием Балкан как советской сферы влияния»)⁹⁶. Устраивало Москву и решение о сохранении за «большой тройкой» главной роли в со­гласовании мирных договоров. Таким образом, общий баланс усту­пок представлялся в Москве «вполне удовлетворительным», тем бо­лее что торг по остальным советским требованиям должен был быть продолжен в рамках СМИД.

Любопытно, что историческое сообщение из Аламагордо об успеш­ном испытании первой американской атомной бомбы 16 июля, нема­ло воодушевившее, по свидетельству очевидцев, Трумэна и Бирнса⁹⁷, не сразу прибавило им жесткой напористости в переговорах. Напротив, основные договоренности на конференции (как отмечал в том же циркуляре и Молотов) были достигнуты на ее заключительной стадии. Однако уже через несколько дней ситуация круто изменилась.

Хиросима нанесла серьезный удар сразу по нескольким опорам советской стратегии. Прежде всего, было подорвано привычное пред­ставление о США как далекой стране, неспособной представлять пря­мую военную угрозу Советскому Союзу. Во-вторых, обретение амери­канцами монополии на новое сверхоружие нарушало сложившееся «соотношение сил» (о чем Сталин говорил на встрече с ученым и-атомщиками в Кремле вскоре после Хиросимы). В-третьих, рушились расчеты на получение равной (или хотя бы сопоставимой) с амери­канской доли в оккупации Японии, о которой Сталин рассуждал еще два месяца назад в беседе с Гопкинсом. Хотя страхи Сталина и на­дежды Трумэна на то, что Япония сдастся еще до наступления совет­ских войск (и что американцы могут сказать — «мы вам ничего не должны»)⁹⁸, оправдались не полностью, стремительная капитуляция Японии после Хиросимы и Нагасаки сводила советский вклад в по­беду и основанные на нем притязания к минимуму. Под угрозой мог­ли оказаться даже ялтинские приобретения в регионе.

Границы этого минимума быстро обретали весьма жесткие очер­тания. Американские планы зональной оккупации Японии были пересмотрены, а полномочия генерала Маккартура — усилены. Уже 11 августа на встрече с Молотовым Гарриман резко отвел попытку наркома получить право голоса в вопросе назначения союзного глав­нокомандующего в Японии (даже в скупой советской записи бесе­ды говорится о «раздраженном тоне», с которым посол заявил, что «Советский Союз не может предъявлять, таких претензий после всего лишь двух дней войны с Японией»)⁹⁹. В тот же день Трумэн отдал распоряжение сразу же после капитуляции Японии оккупировать порт Дальний, «если к тому времени он еще не будет захвачен си­лами советского правительства»¹⁰⁰ (по Ялтинским соглашениям СССР, как известно, имел преимущественные права в Дальнем и его захват американцами был бы нарушением этих договоренностей). Однако когда передовой отряд морской пехоты США подошел к Дальнему, там уже были советские войска, что вынудило американ­цев ретироваться ¹⁰¹.

Еще через неделю Трумэн в своем послании не только наотрез отказал Сталину в предполагавшемся участии в оккупации Хоккайдо, но и в весьма категоричной форме запросил права базирования аме­риканских ВВС на Курилах. Трумэновский заход по Курилам вряд ли был просто неожиданной импровизацией. В Пентагоне, как уже от­мечалось, давно нацеливались на них как кратчайший воздушный коридор от Алеутских островов в Восточную Азию и подбивали по­литиков на подобную попытку¹⁰². Для Сталина же, с учетом его по­дозрительности, двойной демарш Трумэна не мог не иметь серьезней­шей подоплеки: мало того, что наглые янки хотят закрыть для СССР Дверь в Японию, они решили еще и влезть в зону советского конт­роля, завоеванную в Ялте, или, по крайней мере, испытать этот кон­троль на прочность. Поэтому, проглотив горькую пилюлю по Хоккайдо, Сталин отплатил Трумэну той же монетой по Курилам. Непрек­лонно ледяной тон сталинского ответа заставил Белый дом отступить, поскольку в последовавшем внутреннем разбирательстве даже пента-гоновцы скрепя сердце признали правомочность советского отказа¹⁰³. Плоды Ялты на Дальнем Востоке удалось отстоять (в том числе — и закрепив их в советско-китайском договоре от 14 августа 1945 г), но дверь в Японию для СССР продолжала закрываться. B дни обмена по Курилам Кремль получил еще один очень тре­вожный сигнал — отказ западных союзников признать просоветские правительства в Румынии и Болгарии до тех пор, пока в них не вой­дут представители прозападных оппозиционных партий. Одновре­менно англо-американцы активизировали скрытую поддержку оппо­зиционных сил в этих странах, и так уже всерьез препятствовавших советскому доминированию. Особенно напористо действовали аме­риканские спецслужбы в Румынии¹⁰⁴. Представители СССР в этих странах начали сигнализировать об «англо-американском наступле­нии», а в Болгарии даже члены правительства стали поговаривать об отсрочке выборов до введения межсоюзного контроля за их прове­дением¹⁰⁵.

Попытка западных союзников оспорить советский контроль в решающей и казавшейся уже обеспеченной зоне влияния СССР вку­пе с происходившим на Дальнем Востоке в глазах советского руко­водства могла означать только одно — ободренные новым (атомным) козырем в своих руках, англосаксы перешли в наступление, пыта­ясь ревизовать ялтинско-потсдамские договоренности в своих целях. Разговоры союзников о «защите демократии» в Восточной Европе и на Балканах, безусловно, воспринимались в Москве как лицемерное прикрытие попыток возродить антисоветский «санитарный кордон» (коль скоро даже сами американцы между собой не воспринимали всерьез демократические потенции восточноевропейских стран)¹⁰⁶.

Сталинский ответ на «атомную дипломатию» союзников был по-своему вполне логичен: стремительное наращивание советской атом­ной программы (Постановление ГКО от 20 августа о создании Спе­циального комитета во главе с Берия) и встречная жесткость на пе­реговорах с целью девальвировать атомное преимущество США. Сталин, вспоминал А. Громыко слова вождя, был уверен, что аме­риканцы используют свою атомную монополию, чтобы «заставить нас принять свои планы по проблемам Европы и остального мира. Но этому не бывать». В этом наступательном ключе и подготавли­вались советские позиции на предстоящей первой сессии СМИД в Лондоне. Американцы, в свою очередь, также готовились к наступ­лению: «с бомбой и долларом в кармане, — записал в своем днев­нике Г. Стимсон, — Бирнс не предвидел больших трудностей в до­стижении согласия остальных министров по мирным договорам на условиях Соединенных Штатов»¹⁰⁷.

Главными задачами Сталина на сессии было закрепить советский контроль на Балканах и попытаться навязать американцам конт­рольный механизм в Японии по типу германского. «...По всем дан­ным, махинации союзников (в Румынии) будут разбиты», — сообщал он Молотову в Лондон после встречи с делегацией П. Гроза, наказывая своему заму «держаться крепко» и не делать «никаких уступок союзникам насчет Румынии». Главным аргументом было обвинение союзников в поддержке «антисоветских элементов» в Румынии, «что несовместимо с нашими союзническими отношени­ями»¹⁰⁸. Молотов дополнил этот довод параллелями с американской зоной влияния в Мексике, но Бирнс продолжал упорно настаивать на «независимости балканских стран» от Москвы. И доводы Стали­на, и реакция Молотова («при Рузвельте было иначе», а «теперь мы, что же, стали не нужны»)¹⁰⁹ говорят об искреннем возмущении обо­их нарушением неписаного правила поведения союзников времен Рузвельта — невмешательства в сферы влияния друг друга.

Еще большим было возмущение Сталина безапелляционным от­водом англосаксами советского предложения по контрольному ме­ханизму для Японии: «Я считаю верхом наглости англичан и аме­риканцев, считающих себя нашими союзниками, то, что они не за­хотели заслушать нас, как следует, по вопросу о Контрольном совете в Японии, — телеграфировал он Молотову. — Один из союзников— СССР заявляет, что он недоволен положением в Японии, а люди, называющие себя нашими союзниками, отказываются обсудить наше заявление. Это говорит о том, что у них отсутствует элементарное чувство уважения к своему союзнику»¹¹⁰. Чувствуется, что Сталин был действительно оскорблен не только сутью, но и формой ответа американцев, отбросивших былую вежливость и видимость союзно­го равноправия.

Столь же жесткое сопротивление встретил и советский заход по Триполитании, получение которой в опеку предусматривалось инс­трукциями Политбюро. Не помогли и неоднократные напоминания об обещании поддержки в этом вопросе, что создавало общее впе­чатление «отката» американцев от ялтинско-потсдамских договорен­ностей сразу по нескольким направлениям. Это впечатление еще больше укрепилось, когда западные союзники «при попустительстве» Молотова (как потом скажет Сталин) в обход потсдамского реше­ния добились участия представителей Франции и Китая в обсужде­нии всех мирных договоров. Сталинский выговор Молотову с тре­бованием вернуться к потсдамской формуле участия «только вовле­ченных стран» поставили конференцию на грань срыва.

Не менее тревожным сигналом для Сталина стало и неожидан­ное предложение Бирнса заключить договор о разоружении и де­милитаризации Германии, которое по замыслу госсекретаря должно было стать испытанием для советских опасений возрождения гер­манской угрозы. Молотов в отчете о беседе высказался в поддерж­ку этой инициативы. Сталин же со свойственной ему проницатель­ной подозрительностью сразу же разглядел в этой преимуществен­но пропагандистской затее четырехзвенный стратегический замысел. «Первое, отвлечь наше внимание от Дальнего Востока, где Америка видит себя как завтрашний друг Японии... — разъяснял он Молото-вy в очередной депеше, — второе — получить от СССР формальное согласие на то, чтобы США играли в делах Европы такую же роль, как СССР, с тем, чтобы потом в блоке с Англией взять в свои руки судьбу Европы; третье — обесценить пакты о союзе, которые уже заключены СССР с европейскими государствами; четвертое — сде­лать беспредметными всякие будущие пакты СССР о союзе с Румы­нией, Финляндией и т. д.»¹¹¹ Вместе с тем, учитывая, что «нам трудно отказаться от антигерманского пакта с Америкой», Сталин предло­жил увязать его с подписанием аналогичного пакта в отношении Японии.

В реакции вождя на зондаж американцев прослеживалось сразу несколько расчетов и опасений. Прежде всего — ослабление надеж­ды на уход США из Европы и явное нежелание делить с дядей Сэ­мом роль гаранта европейской безопасности. Во-вторых, подспудная боязнь связать себе руки в Германии договорным обязательством вывести оттуда советские войска по завершению демилитаризации и тем самым лишиться главного геополитического козыря СССР на континенте — военного присутствия в сердце Европы. В третьих — стремление сохранить Германию в качестве жупела для пристегива­ния восточноевропейских стран к советской «орбите» безопасности. Наконец, — попытка использовать увязку двух пактов для того, что­бы влезть в японские дела вместе с американцами.

В любом случае заход Бирнса по Германии только подтверждал худшие опасения Сталина насчет новой постхиросимской линии союзников. Отплачивая им той же монетой, Сталин предпочел срыв Лондонской конференции любым уступкам, способным, как ему представлялось, лишь разжечь аппетиты англосаксов. Первая после­военная атака Запада была отбита и в этом в Кремле видели глав­ный итог лондонской встречи, которая (как сообщал Молотов в НКИД) «окончилась провалом попытки определенных англо-амери­канских кругов развернуть первое после войны дипломатическое наступление на внешнеполитические завоевания Советского Союза, достигнутые в ходе войны»¹¹².

Примерно такой же смысл вкладывали в происшедшее и англо­саксы: Советскому Союзу преподан первый настоящий урок жест­кости, после которого ему придется умерить свои аппетиты¹¹³.

Окончание войны с Японией устранило последнюю серьезную зависимость США от советского союзника, что не замедлило ска­заться на ходе мысли и поведении Пентагона. Военное командова­ние, панически напуганное перспективой «саморазрушения» воору­женных сил после разгрома Японии (прежде всего — ВВС и сухо­путных сил)¹¹⁴, видело в сохранении глобальных позиций и военной мощи США единственный способ избежать повторения стратегиче­ских провалов Первой и Второй мировых войн. СССР с его огром­ными военными ресурсами и чуждой идеологией представлялся иде­альным функциональным эквивалентом фашистской угрозы, даю­щим как нельзя более подходящее и единственно возможное оправдание дальнейшего наращивания американской военной мощи¹¹⁵. Hе минуло и двух недель после капитуляции Японии, как планировщики КНШ принялись за разработку новой «Стратегиче­ской концепции и плана использования вооруженных сил США», исходившей из того, что «единственной ведущей державой, с кото­рой США могут войти в конфликт, неразрешимый в рамках ООН, является СССР»¹¹⁶. Выдвинутая в этом документе «Стратегическая концепция разгрома России» стала быстро обретать очертания кон­кретных военных планов: уже в сентябре 1945 г. был разработан пер­вый из таких планов, предусматривавший стратегические бомбарди­ровки 20 крупнейших советских городов с использованием атомно­го оружия¹¹⁷. К тому времени последние сторонники договоренности с СССР типа генерала Эмбика присоединились к антисоветскому консенсусу ¹¹⁸.

 Быстро менялось к худшему и отношение американского обще­ственного мнения к СССР. Окончание войны в сочетании с жест­кой советской политикой в Восточной Европе, массовыми реквизи­циями и эксцессами поведения военнослужащих Красной Армии в Германии и других оккупированных территориях быстро стирали в массовом сознании образ «славного союзника», воскрешая западный стереотип «варварского нашествия с Востока». Активную роль в этом играла печать союзников, освободившаяся с концом войны от сдер­живающего влияния цензуры в освещении советской политики¹¹⁹ и не замечавшая аналогичных явлений на своей стороне. Слухи о же­стокости и грабительстве русских, отмечал в своем потсдамском дневнике Дж. Дэвис, «старательно распространяются и отравляют всю атмосферу. Французы тащат все подряд из своей зоны, вклю­чая кухонные печи. Наши солдаты и даже некоторые члены делега­ции (США на Потсдамской конференции. — В. П.) «освобождают» ценные вещи в этом районе. Но критика направлена только на рус­ских...»¹²⁰ Советская сторона, в свою очередь, не проводя различия между частными СМИ и государственной пропагандой, усматрива­ла в этой критике целенаправленную «кампанию союзников по дис­кредитации Красной Армии» и приступила к «отпору» путем сбора и распространения «компромата» на поведение союзников¹²¹.

К концу 1945 г. и официальная пропаганда США на СССР стала смещаться в сторону более наступательно-критического «разоблаче­ния» политики Кремля и открытой апологетики американского образа жизни. Призывая к развертыванию русскоязычного радиовещания на территорию СССР (в ответ на «антиамериканское» радиовещание на США), посольство США в Москве заверяло госдепартамент в том, что «наш народ будет менее восприимчив к клевете, чем русские — к правде»¹²². Предложения посольства легли в основу подготовки «рус­ского канала» на «Голосе Америки». Так пропагандистское сотрудни­чество времен войны сменялось растущим соперничеством. Спецслуж­бы США, освободившись от ограничений рузвельтовских времен, рез­ко активизировали работу против советской агентуры. С осени в Белый дом начала поступать регулярная информация от ФБР, свиде­тельствовавшая о серьезности советского проникновения в атомные и другие секреты США¹²³.

Дипломатия США перестраивалась в духе соперничества несколь­ко медленнее, чем военное командование. Еще в конце сентября при опросе руководителей государственных ведомств относительно целесообразности сохранения полной секретности производства атомного оружия заместитель госсекретаря Д. Ачесон присоединился к уче­ным-атомщикам (Э. Ферми, Л. Сцилларду, В. Бушу), предлагавшим сотрудничество с СССР в этом вопросе. «Никакое прочное взаимо­понимание, основанное на твердости, откровенности и признании коренных интересов друг друга, — писал он президенту, — на мой взгляд, будет невозможно при англо-американской политике исклю­чения России из атомных разработок»¹²⁴. Разброс мнений по совет­ской политике сохранялся на «Фогги боттом» вплоть до конца 1945 г. Срыв лондонской встречи стимулировал поиск альтернативных идей среди аналитиков госдепартамента, озабоченных дрейфом союзни­ческих отношений к новой враждебности. В стремлении развязать восточноевропейский узел заведующий отделом Южной Европы К. Хьюстон в своем меморандуме от 24 октября предложил публич­но признать советскую сферу влияния в Восточной Европе, отказав­шись от поддержки любых групп в этом регионе «направленных против Советского Союза»¹²⁵. Более сдержанный вариант, предложен­ный Бирнсу Боленом, предусматривал те же действия США в обмен на советские гарантии сохранить эту сферу влияния открытой. (Бо­лен также прозорливо предупреждал об опасности создания в умах советских лидеров представления о тщательно «продуманном дипло­матическом наступлении на советские интересы, отражающем корен­ной поворот в американской политике»)¹²⁶. Признавая, что для «со­ветского ума» трудно провести различие «между дружественным и марионеточным правительством», Болен все же еще не терял надеж­ды на «перевоспитание» советского руководства в этом вопросе под воздействием «последовательной, твердой и терпеливой» политики США¹²⁷. Отголосок этих рекомендаций был слышен в выступлении Бирнса 31 октября перед журналистами в Нью-Йорке, с помощью которого госсекретарь пытался подтолкнуть СССР к политике в духе «добрососедства» в Восточной Европе за счет признания законных интересов СССР в этом регионе¹²⁸.

Последней и наиболее концептуальной попыткой найти альтер­нативу жесткому антисоветизму в недрах госдепартамента можно считать меморандум Болена — Робинсона от 10 декабря 1945 г. «Воз­можности и намерения Советского Союза в зависимости от амери­канской политики». Этот документ достаточно подробно изучен в американской и отечественной историографии¹²⁹, поэтому подчерк­нем лишь ключевые моменты, относящиеся к нашему изложению.

Авторы документа исходили из посылки о достигнутом «решающем военном превосходстве» США над СССР (прежде всего в атомном оружии и средствах его доставки), которое должно было продлиться еще «несколько лет» («период № 1»), в течение которых США могут не слишком беспокоиться о советских намерениях и имеют повышен­ную свободу маневра. Однако вслед за этим неминуемо должен был последовать «период № 2», когда СССР достигнет «сравнимого потен­циала», а его намерения станут «критически важными для США». Поэтому главная проблема, поставленная авторами, заключалась в том, как разумнее распорядиться этим преходящим периодом превосходства, чтобы минимизировать опасности последующего периода — сочетание «сравнимого потенциала» СССР с враждебными намерени­ями. Исходя из того, что политика США в течение «периода №1» окажет большое воздействие на обе эти переменные (особенно — на дальнейшие советские намерения), Болен и Робинсон предлагали из­брать в отношении СССР «умеренный, рассчитанно-успокоительный курс вместо максимального сосредоточения мощи против Советско­го Союза». Такой «курс А» («долгосрочная стабилизация американо-советских отношений») предусматривал предоставление советской сто­роне данных, необходимых для производства атомного оружия (или, по крайней мере, — для мирного использования атомной энергии), признание советской сферы влияния в Восточной Европе, «совмест­ные усилия по созданию в Германии, Японии и Китае стабильных буферных режимов, приемлемых для обеих сторон», а также активную поддержку Соединенными Штатами «экономических и политических реформ» в Европе и Азии в целях предотвращения там «революци­онных ситуаций».

Подобная политика, считали авторы, не будет представлять чрез­мерного риска для США с учетом их явного превосходства и воз­можности ее обратимости в случае, если Кремль однозначно станет на путь «экспансии, облегчаемой революциями». И напротив, «курс Б» (ставка на приумножение силового превосходства) грозит стать «самосбывающимся пророчеством», способным «затвердить совет­ские намерения в этой (агрессивной) форме», что в сочетании с до­стижением СССР силового паритета со временем создаст для США «чрезвычайно опасную ситуацию»¹³⁰.

Нетрудно заметить перекличку основных презумпций этого доку­мента (об эластичности советских намерений, о влиянии США на политику Москвы, законности советских интересов безопасности) с рузвельтовским подходом, проекция которого на послевоенный пе­риод порождала серьезную альтернативу надвигавшейся холодной войне. Однако подобные идеи уже не делали погоды в госдепарта­менте. Меморандум Болена — Робинсона остался невостребован­ным¹³¹, хотя некоторые шаги в духе «умеренности» еще будут сдела­ны Бирнсом в Москве.

В Советском Союзе между тем тоже продолжался пересмотр по­литики в отношении западных союзников, имевший, правда, допол­нительные причины и протекавший в несколько иных формах. По­жалуй, главным отличием советского разворота к холодной войне была повышенная роль внутренних факторов. Хотя победоносная народная война и укрепила легитимность сталинской системы, окон­чание войны ставило перед ней ряд новых проблем. Помимо уже отмеченных сдвигов в общественных настроениях и государственной политике за годы войны заметно укрепилась самостоятельность но­вого поколения руководящих военных и хозяйственных кадров, рез­ко расширился состав ВКП(б), превратившейся в многомиллионную организацию, возросли роль и авторитет научно-технической и твор­ческой интеллигенции, были созданы конституционные предпосыл­ки большей самостоятельности союзных республик. Продолжить движение к дальнейшей нормализации и плюрализации советской системы, идя навстречу народной тяге к спокойной мирной жизни после долгих лет огромных лишений и крайнего напряжения сил, или вернуться к привычной системе тотального контроля и прину­дительной мобилизации — таков был, видимо, главный стратегиче­ский выбор Сталина и его окружения.

Впрочем, для Сталина ответ на этот вопрос был фактически пред­решен. Дальнейшие эксперименты с уже отработанным режимом личной власти вряд ли входили в его планы, тем более что оконча­ние войны породило и ряд более непосредственных угроз стабиль­ности этого режима. Брожение в армии, где «декабристские» настро­ения части боевого офицерства, его фронда в отношении «предста­вителей органов» сочетались с буйным разгулом солдатской массы на оккупированных территориях и внутри страны; послевоенная волна преступности, охватившая крупные города СССР; наконец, признаки десубординации в среде «возомнившего о себе» за годы войны ближайшего сталинского окружения¹³² — все это на фоне се­рьезнейших экономических трудностей послевоенного периода не могло не создавать в уме Сталина тревожной картины «разболтан-. ной страны», которую было необходимо «подморозить» (используя одно из любимых выражений В. Леонтьева). Тем более что предсто­яло мобилизовать народ на новые гигантские усилия и лишения, связанные с послевоенным восстановлением и наращиванием воен­но-промышленного потенциала страны. «Враждебное окружение» с его императивами сплочения, жертв и дисциплины было правдопо­добным (учитывая все более жесткое поведение Запада), привычным и универсальным решением целого комплекса проблем.

Туже летом — осенью 1945 г. происходит постепенное изменение тона советской пропаганды, руководители которой на служебных со­вещаниях призывают пропагандистский актив вновь «обострить иде­ологическую борьбу»¹³³: советским людям опять начинают напоминать о «капиталистическом окружении», «реакционных тенденциях» в по­литике Запада и необходимости борьбы с ними. Более идеологизиро­ванной и напористой становится и внешняя пропаганда, особенно после принятия сентябрьского постановления ЦК «Об усилении со­ветской пропаганды за рубежом». Эти сдвиги быстро фиксировались американскими дипломатами в СССР, сообщавшими о «возвращении к довоенному стилю пропаганды»¹³⁴. В ноябре Сталин, находясь в отпуске на юге, делает резкий выговор Молотову за ослабление цен­зуры материалов иностранных корреспондентов в Москве и публика­цию речи Черчилля с дифирамбами в адрес советского народа и «ве­ликого Сталина». Он использует последний эпизод для того, чтобы вскрыть «лицемерие Черчилля» и предупредить соратников по Полит­бюро о необходимости «вести борьбу против угодничества и низко­поклонства перед иностранными фигурами». В начале декабря для вящей назидательности Сталин организует унизительную процедуру обвинения и покаяния Молотова перед «тройкой» Политбюро в «ли­берализме» и «уступчивости» по отношению к «англо-американцам»¹³⁵. В «ошибках» Молотова со времени лондонской сессии СМИД действительно просматривалась если не «уступчивость», то инерция при­вычного союзного сотрудничества, тогда как Сталин уже начинал настраивать соратников и страну на более жесткое соперничество с Западом. «Попутно» решалась и задача укрепления его личной влас­ти над ближайшим окружением, которое теперь прекрасно понима­ло, что отныне лучше «переборщить» в сторону жесткости и ксено­фобии, чем пиетета в отношении «союзников».

Вместе с тем в конкретных внешнеполитических шагах Кремля еще не было линейной одномерности. Сталин не оставлял попыток шире внедриться в японские дела, жестко пресекая линию «четвер­ки» Политбюро на признание главенствующей роли там США. Од­нако он проявлял большую осторожность в Китае, опасаясь конф­ликта с наращивавшими свое военное присутствие американцами. В ноябре Сталин приказывает отозвать «наших людей» из Янаня, «поддерживать хорошие отношения» с гоминьдановцами в Маньч­журии и «отгонять» «так называемые коммунистические отряды» от городов региона, «имея в виду, что эти отряды хотят втянуть нас в конфликт с США, чего нельзя допускать»¹³⁶. Весной за этим после­довал, как известно, вывод советских войск из Маньчжурии вопре­ки всем прогнозам американских военных. По договоренности с США советские войска к началу декабря были выведены и из Че­хословакии. В конце октября Сталин даже прерывает свой отдых для приема посла Гарримана, рассчитывая, что тот привезет новые ус­тупки по Японии и другим проблемам. Уступок Гарриман не при­вез, но торг по этим вопросам был продолжен.

Одним из рефренов той встречи, в ответ на жесткий тон Белого дома, стало сталинское предупреждение о том, что «СССР не под­ходит для этой роли» (сателлита Америки. — В. П.)¹³⁷. Акцентиров­ка Сталиным проблемы равенства в советско-американских отноше­ниях была не просто тактическим ходом. Судя по всему, Сталин и его соратники действительно воспринимали весь постхиросимский курс США как результат «головокружения от успехов» со стороны самонадеянных янки, взявших командный тон в отношении главного союзника. В начале декабря Сталин получил примечательную запись беседы И. М. Майского с Гарриманом (которая так понравилась Молотову, что тот дослал ее вождю и «тройке» Политбюро). В ней Майский, парируя сетования американца на «ухудшение атмосферы» и «нехватку доверия» в отношениях между союзниками, возразил: «...советским людям кажется, что как раз американцы в последнее время несколько зазнались и не дают себе труда даже сознавать это­го. Здесь кроется одна из трудностей нынешнего положения. Здесь кроется и одна из причин лондонской неудачи. Если американцы поймут и почувствуют, что все мы живем на одной и той же малень­кой планете, что эта планета с каждым годом становится все мень­ше, а соприкасаемость народов все больше, что поэтому США в Целях поддержания мирового порядка следует в отношениях с дру­гими странами больше признавать принципы равноправия со всеми вытекающими отсюда последствиями, то мне думается, что с пси­хологическим фактором на предстоящей конференции все будет в порядке». Гарриман, согласно записи беседы, согласился с тем, что «элементы зазнайства» у американцев в последнее время действи­тельно имелись, но пробовал доказать, что в данном случае речь может идти лишь об отдельных лицах или группах в США. Он, од­нако, признал, что с настроениями «зазнайства» необходимо вести борьбу и что такие настроения не должны быть допущены за сто­лом конференции»¹³⁸.

Сталин и Молотов подчеркнули пассажи о «зазнайстве» и «рав­ноправии», а особенно о «чистосердечном признании» Гарримана¹³⁹. Оно, с одной стороны, авторитетно подтверждало опасения Моск­вы, а с другой — давало некоторую надежду на «отрезвление» зар­вавшихся заокеанских партнеров при условии твердого и спокойного их «осаживания». Именно к такой политике «выдержки и стойкости» и призвал Сталин своих коллег по Политбюро накануне московского совещания трех министров иностранных дел¹⁴⁰.

К тому времени появился ряд признаков эффективности линии Сталина на блокирование политико-дипломатического наступления союзников после Потсдама. Бирнс, несмотря на рекомендации Фо-рин Оффис и своих дипломатов «дать русским повариться в соб­ственном соку»¹⁴¹, пошел на возврат к ялтинско-потсдамскому фор­мату «большой тройки», предложив созвать конференцию трех ми­нистров в Москве (причем без предварительного согласования этой инициативы с англичанами, что вдвойне порадовало Москву). Кро­ме того, после успешных выборов укрепились позиции просоветских режимов в Болгарии и Югославии, что усиливало надежды Кремля на решение «балканской проблемы». Все это расценивалось Стали­ным, как победа «советской линии», создавшая предпосылки для успеха московского совещания.

Оно действительно ознаменовалось серией компромиссных реше­ний. Советской дипломатии удалось добиться согласия союзников признать правительства Румынии и Болгарии в обмен на включение в их состав минимального числа представителей «лояльной» оппо­зиции. «Решения по Болгарии и Румынии, — информировал Моло­тов руководство НКИД, — укрепляют положение дружественных Советскому Союзу демократических правительств, а вместе с тем, благодаря небольшим уступкам, дают возможность Англии и США в скором времени признать румынское и болгарское правитель­ства»¹⁴². В Кремле хорошо понимали, что московские решения если и не прекратят, то резко сузят возможность западного вмешательства в Юго-Восточной Европе. «Конечно, за кулисами англичане и аме­риканцы будут продолжать свою поддержку оппозиции, — говорил чуть позже Молотов в беседе с болгарскими коммунистами, — но они не смогут больше это делать открыто»¹⁴³.

Гораздо более скромными были советские успехи по Японии, но и там американцы вместо прежнего лобового сопротивления согла­сились на создание Дальневосточной комиссии и Союзного совета с участием СССР, что давало советской стороне небольшое влияние на оккупационную политику и надежду на его расширение в буду­щем. Взаимные уступки привели к соглашениям о составе участников будущей мирной конференции и создании Комиссии ООН по атомной энергии.

В целом итоги встречи в Кремле рассматривали не только как успех в решении ряда конкретных проблем, но и чуть ли не возврат к союзному сотрудничеству времен войны. «Нам удалось, — поды­тоживал Молотов в циркуляре по Наркомату, — достигнуть решений по ряду важных европейских и дальневосточных вопросов и поддер­жать развитие сотрудничества трех стран, сложившегося во время войны»¹⁴⁴. В сходных выражениях было выдержано и послание Ста­лина Трумэну от 23 декабря¹⁴⁵.

Однако добиться большего взаимопонимания и ясности в отно­шении намерений друг друга участникам встречи не удалось. Не­смотря на рекомендации отдельных советников обеих сторон «рас­крыть карты», с тем чтобы обозначить и попытаться согласовать сферы своих геополитических интересов, и несмотря на то, что обо­юдные призывы в том же духе прозвучали и за столом перегово­ров¹⁴⁶, обе стороны в основном продолжали действовать втемную, предпочитая сохранять свободу рук и ставить друт друга перед свер­шившимися фактами, что, естественно, не укрепляло взаимного до­верия. «США, — признавал А. Гарриман в служебном меморандуме, написанном во время московской встречи, — планируют и осуще­ствляют определенные меры по обеспечению своей безопасности, которые они не раскрывают Советскому правительству, кроме от­дельных случаев, когда имеются обращения к третьим странам (как, например, Исландии) или сообщения в печати... Советское прави­тельство, со своей стороны, также не информирует Соединенные Штаты о своих планах в области безопасности, кроме как в самом общем виде или в связи с конкретными шагами, которые оно пред­принимает или собирается предпринять»¹⁴⁷.

На встрече- Сталин, правда, попытался завести разговор с Бевиным о «справедливом» разделе сфер влияния между тремя великими дер­жавами, вновь возвращаясь к вопросу об итальянских колониях. Со­ветская делегация в Лондоне, сказал Сталин (согласно английской записи беседы от 24 декабря), «была несколько обижена отношением английского и американского правительств, которые как будто боят­ся согласиться на советскую опеку над Триполитанией. Но если бы об этом договорились, то Великобритания ничего не потеряла бы, поскольку она владеет множеством баз по всему свету, которых у нее даже больше, чем у США. Почему же нельзя учесть и интересы Со­ветского правительства?... У Великобритании есть Индия, владения в Индийском океане и целая сфера интересов; у США есть Япония и Китай, а у Советского Союза ничего нет». «Советская сфера, — воз­разил Бевин, — протянулась от Любека до Порт-Артура»¹⁴⁸. На том Разговор о сферах влияния и закончился, хотя в параллельных кон­тактах с американцами Бевин подробно обсуждал ситуацию во всех стратегически важных районах (Турции, Греции, Иране и т. д.), где CCCР, по его словам, «терся о британскую империю»¹⁴⁹.

Тем не менее советское руководство, судя по всему, действитель­но сочло, что московское совещание расчистило путь к приемлемым решениям основных проблем межсоюзных отношений. На прощаль­ной беседе с А. Гарриманом 23 января 1946 г. Сталин выразил уве­ренность в том, что «по Японии, видимо, дела пойдут на лад» (ибо «советское и американское правительства нашли общий язык в японских делах»), отметил урегулированность румынской и болгар­ской проблем, заинтересованно расспрашивал Гарримана о видах на предоставление кредитов Советскому Союзу¹⁵⁰.

В Кремле еще, видимо, не знали о том холодном приеме, который был оказан в Вашингтоне вернувшемуся из Москвы Бирнсу: его ус­тупки (особенно по японским и атомным делам) были сочтены чрез­мерными и отдающими «умиротворением», а Трумэн в письменном выговоре госсекретарю заявил, что ему «надоело нянчиться с Сове­тами»¹³¹. Хотя трумэновская «выволочка» Бирнсу по форме выгодно отличалась от унизительного «избиения» Молотова Сталиным месяц назад, по сути, оба жеста означали примерно одно и то же — лидеры настраивали свое окружение на более жесткий курс в отношении вче­рашнего союзника. Но если теперь в Кремле были несколько успо­коены результатами успешного (как казалось) «осаживания» «зазнав­шиxcя американцев, то в Белом доме, напротив, жаждали реванша. (Масла в огонь подлила известная речь Сталина от 9 февраля, в которой тот, развивая линию, намеченную им еще по осени прошло­го года в переписке с соратниками, призвал к новой мобилизации сил для очередного экономического рывка и воскресил ортодоксаль­ную идеологическую установку о капитализме как источнике войн. В кругах администрации эта речь была с пристрастием воспринята как отказ от союза с Западом и призыв вернуться к идеологической вражде и революционной экспансии предшествовавшего периода¹⁵² Знаменитая «длинная телеграмма» Дж. Кеннана (написанная пo гo-рячим следам сталинской речи) подвела развернутую аналитическую базу под новый (а точнее — подновленный) взгляд на «источники советского поведения». Неотразимая привлекательность кеннанов-ского анализа для «вашингтонского сообщества» заключалась не только в том, что он давал авторитетное обоснование и ориентиры уже пробивавшему себе дорогу курсу в отношении СССР, но и в том, что он снимал с США всякую моральную ответственность за про­грессирующий развал союза и обострение всей международной об­становки, целиком перекладывая ее на СССР. В концептуальном плане выводы Кеннана довершали формулирование антитезы рузвельтовскому подходу к СССР: имманентная агрессивность совет­ской системы (вместо рационального поведения великой державы), «неисправимость» советского поведения (вместо эластичности моти­вов СССР) и как следствие — ставка на «слом» или «размягчение» этой системы под действием превосходящей силы (вместо ее посте­пенной интеграции в мировое сообщество). В этом смысле «длин­ная телеграмма» означала не менее явно выраженную реидеологиза­цию политики США в отношении СССР, чем сталинская речь в Большом театре — в отношении советской политики. Обе стороны двигались в одном и том же направлении отрицания легитимности друг друга и признания непримиримой враждебности двух систем.

Среди хора одобрений в адрес творения Кеннана (разосланного сотни адресов в столице и зарубежных миссиях США) еще звуча­ли и отдельные голоса несогласных. Так, глава военной админист­рации США в Германии генерал Л. Клей воспринял «длинную теле­грамму» (по сообщению в госдепартамент политического советника США в этой стране Р. Мэрфи) как «крайний алармизм» и результат происков англичан, пытающихся, в частности, переложить вину за осложнение работы союзного механизма в Германии с себя на со­ветскую сторону, тогда как советские представители в Германии, по словам Клея, «скрупулезно соблюдают основные принципы Потс­дамских соглашений» и сохраняют дружественное отношение к сво­им американским коллегам¹⁵³.

Но в целом постулаты «длинной телеграммы» стремительно ста­новились новой ортодоксией в официальном Вашингтоне¹⁵⁴. Ужес­точалась и публичная риторика госсекретаря Бирнса, исправлявше­го свои московские «ошибки». Но, пожалуй, самым важным следу­ющим рубежом в отношениях внутри «большой тройки» стали фултонская речь Черчилля и «иранский кризис». В сложной пропа-гандистско-дипломатической игре трех лидеров вокруг фултонской речи основная задача Трумэна сводилась к тому, чтобы, не солида­ризируясь полностью с призывами Черчилля, но и не противореча ему, послать Сталину сигнал-предупреждение о возможных послед­ствиях дальнейшего советского продвижения в Иране и других стра­тегически важных районах, а заодно — прощупать общественную  реакцию в США на ужесточение политики в отношении СССР¹⁵⁵.

Для Сталина же фултонский демарш представил не только угро­зу, но и новую возможность. Тревожные симптомы ужесточения по­литики англосаксов накапливались уже с конца февраля: «длинная телеграмма» Кеннана (перехваченная, по свидетельству советских разведчиков, в Вашингтоне сразу по нескольким каналам)¹⁵⁶, жест­кая речь Бирнса от 28 февраля, первое использование Совета Безо­пасности ООН англо-американцами для изоляции СССР по иран­скому вопросу. На этом фоне фултонская речь с ее призывом к спло­чению англоязычного мира перед лицом новой тоталитарной угрозы всерьез возрождала кошмарный призрак англо-американской коали­ции против СССР, которая еще недавно казалась в Москве малове­роятной. Соединение же американской военно-экономической мощи c глобальной стратегической инфраструктурой Британской империи не сулило для СССР ничего хорошего (недаром и Сталин, и Моло­тов при чтении перевода речи Черчилля особо подчеркнули именно эти ее пассажи).

В то же время Фултон дал Сталину возможность использовать знаковую фигуру старого антисоветчика Черчилля для напоминания советскому народу об империалистической угрозе и необходимости бдительности и нового напряжения сил для отпора ей. Отсюда —

срежиссированная Сталиным широкая пропагандистская кампания вoкруг Фултонской речи, перебросившая своего рода мостик от ее «камерной» репетиции внутри Политбюро в ноябре 1945 г. к полномaсштабной «ждановщине» августа 1946 г. Прологом последней стало апрельское совещание в ЦК ВКП(б) по идеологическим вопро­сам, на котором Жданов высказал указание вождя заняться «лече­нием недостатков на идеологическом фронте» (прежде всего — в работе «толстых» журналов) и бороться против вредного тезиса о том, «что людям после войны надо дать отдохнуть и т. д.»¹⁵⁷ Но, несмотря на реидеологизацию своей пропаганды, Сталин не остав­лял попыток предотвратить дальнейшее англо-американское сближе­ние на антисоветской основе, пытаясь убедить американцев по дип­ломатическим каналам не таскать антисоветские каштаны из огня для англичан¹⁵⁸. Однако его собственные шаги по продолжению гру­бого нажима на Иран и Турцию лишь подталкивали союзников к совместным ответным действиям. 13 марта ОКНШ в ответ на запрос госдепартамента о последствиях удовлетворения советских требова­ний по Турции делал однозначный и нарочито алармистский вывод: «Поражение или дезинтеграция Британской империи устранит в Евразии последний оплот сопротивления между Соединенными Штатами и советской экспансией. После этого военный потенциал США и их возможных союзников по общей идеологии может ока­заться меньшим, чем потенциал расширившегося Советского Со­юза»¹⁵⁹. Последовавшее в конце марта советское решение о выводе войск из Ирана не меняло этой принципиальной позиции союзни­ков, ибо советское отступление целиком приписывалось «твердости Запада», которую следовало проявлять и впредь.

В апреле того же года госдепартамент предпринял последнюю робкую попытку нащупать компромиссное решение по советским запросам относительно Проливов и Средиземноморья. Советник госдепартамента Б. Коэн по поручению Бирнса прозондировал в Пентагоне возможность предоставления Советскому Союзу права опеки над Триполитанией в обмен на двадцатилетний мораторий на следующие запросы СССР в этом регионе. Посетовав между собой на «наивность» дипломатов, военные ответили категорическим от­казом: такой шаг, утверждал ОКНШ, не только создает угрозу ком­муникациям Британской империи и «окружения» Италии и Греции, но и в случае войны с СССР воспрепятствует действиям союзников в воздухе и на море¹⁶⁰. Кроме того, вскоре Белый дом распорядился в кратчайшие сроки усилить разведработу на советском направлении по всем линиям¹⁶¹. И хотя деятели администрации в контактах с советской стороной еще говорили о сохраняющемся для СССР вы­боре между сотрудничеством и «разграничением Запада и Востока», между собой они уже не видели реальной альтернативы углубляю­щемуся расколу. Посол У. Смит в майской депеше Бирнсу из Моск­вы предсказывал: «...мы постепенно оказываемся (если уже не ока­зались) в положении, когда реальность обстановки заставит нас рас­сматривать Европу как не единое целое, а нечто разделенное на две части: восточную, где мы можем надеяться только смягчить совет­скую политику, и западную, которая еще не подпала под пяту Со­ветов и где еще есть возможность для нас с англичанами взрастить и защитить здоровые общества, обладающие иммунитетом от тота­литарного вируса»¹⁶².

То же ощущение раскола Европы и мира в целом на две враж­дебные системы крепло и в Москве, сменяя былые надежды на со­хранение сотрудничества великих держав. К лету 1946 г. там уже были приняты ключевые решения, определившие национальные приоритеты на годы вперед — пятилетка восстановления народного хозяйства, огромные военно-технические программы в области ПВО и ракетной техники наряду с форсированным продолжением атом­ного проекта. Причем все это предстояло осуществить, опираясь только на собственные силы и ресурсы: союзники продолжали бло­кировать расширение репараций с Германии, и хотя переговоры с США о кредите еще продолжались, американцы выдвигали на них все более неприемлемые политические условия. После напряженной внутрибюрократической борьбы Советское правительство отказалось от участия в Бреттон-Вудской системе, опасаясь зависимости от За­пада и увеличения прозрачности своей экономики¹⁶³. В результате экономические стимулы к сотрудничеству с Западом резко ослабе­вали, давая больший простор накапливавшейся политико-идеологи­ческой враждебности.

Во внутренних советских оценках США быстро сменяли Велико­британию (а до того — Германию) в роли главного противника СССР, взявшегося за возрождение старых врагов России — Герма­нии и Японии, окружающего СССР военными базами и угрожаю­щего атомным оружием. Стандартным объяснением этого поворота в американской политике стал тезис об «изменении соотношения сил» в США, где «рузвельтовская тенденция» уступила место «тен­денции усиления реакционного курса», которая наметилась в США «особенно после прошлогоднего совещания трех министров» (из от­чета Молотова о работе Парижской мирной конференции)¹⁶⁴.

Новые документы из российских архивов дают много других сви­детельств подобных настроений, во многом перекликавшихся с аме­риканскими представлениями об СССР — те же убежденность в имманентной враждебности и агрессивности другой стороны, склон­ность к «худшим вариантам» в оценке намерений противника и воз­можных последствий его действий, твердое стремление укрепиться на завоеванных позициях, готовясь к следующему витку конфрон­тации. Основное отличие советского восприятия состояло, пожалуй, в подспудном ощущении собственной слабости, особенно по части экономического и пропагандистского соперничества с Западом¹⁶⁵.

Публично, несмотря на явное усиление антизападной пропаган­ды после Фултона, советское руководство еще говорило о «борьбе Двух тенденций» в мировой политике, об «англо-американской ре­акции», не связывач ее напрямую с деятельностью правительств CШA и Великобритании. Сталин лично следил за сохранением этой линии, вычеркивая из проектов речей своих соратников все упоми­нания об «англо-американском блоке» как о свершившемся факте¹⁶⁶. Однако за кулисами, во внутренних оценках и переписке уже проч­но утвердилась психология холодной войны с ее центральной посыл­кой о непримиримой враждебности между «западным блоком» и просоветской группой, «доказавшей морально-политическое превосходство СССР перед его противниками», как сообщал Молотов с Парижской мирной конференции¹⁶⁷.

При еще продолжающемся соблюдении внешних приличий под­линный настрой в недавно союзных столицах не был секретом для другой стороны, что лишь усиливало взаимные подозрения. Совет­ская разведка, несмотря на начавшиеся в 1946 г. провалы, еще регу­лярно снабжала Кремль совершенно секретными материалами о во­енно-политическом планировании США. Англосаксы получали по­добные сведения об СССР от своей разведки и обширной сети информаторов в Восточной Европе. Так, например, во время Париж­ской мирной конференции Э. Бевин поделился с Дж. Бирнсом со­общением «надежного источника» о беседе Молотова с делегацией польских коммунистов в мае 1946 г., в которой советский министр говорил о невозможности мира, «пока существуют две диаметраль­но противоположные социально-экономические системы», о том, что хотя «в настоящее время англосаксы обладают военным, техниче­ским и экономическим преимуществом, время работает на Россию» и она «не примет мира ценой предлагаемой ей капитуляции»¹⁶⁸.

Самое же авторитетное подтверждение возобладавшего в Москве настроя пришло в Вашингтон в конце июня прямо из «логова» вра­га. То было известное впоследствии интервью М. Литвинова коррес­понденту Си-би-эс Р. Хоттелету, содержание которого было срочно передано шифротелеграммой в Вашингтон (а оттуда — в Париж Бирнсу), где держалось в глубоком секрете до самой смерти Литви­нова как сообщение «чрезвычайной государственной важности». Полуопальный старейшина советской дипломатии дал волю своему глубочайшему разочарованию в связи с развалом союза великих дер­жав. «В конце войны и сразу после нее, — сказал Литвинов, — у ме­ня была надежда на международное сотрудничество, но в результа­те неверных решений из двух возможных путей был выбран наихуд­ший». «Корень беды, — подытожил он, — возобладавшая здесь идеологическая концепция о неизбежности конфликта между ком­мунистическим и капиталистическим миром»¹⁶⁹.

Хотя тяжкий упрек Литвинова был адресован прежде всего Москве, развал союза «большой тройки» был общим делом всех его основных участников. Союз государств, принадлежавших к проти­воположным социальным системам, был вызван к жизни чрезвы­чайными обстоятельствами войны с общим смертельным врагом и сохранял внутреннюю непрочность. С устранением этой сплачивав­шей угрозы подспудные противоречия и системные различия ста­ли выходить на передний план, тем более что стратегические за­просы к концу войны заметно выросли у обеих сторон, особенно в США, где произошла подлинная революция глобализации аме­риканских интересов безопасности. Этот обоюдный рост аппетитов подстегивался как уроками самой войны, так и новыми возможно­стями, созданными образовавшимся в ее итоге вакуумом силы. Согласование этих сталкивавшихся интересов в виде, скажем, по­любовного раздела сфер влияния, само по себе было крайне непро­стым делом, требовавшим определенного взаимного доверия и сопоставимости подходов обеих сторон. При отсутствии того и дру­гого реальные разногласия усиливались столкновением советской и американской идеологий миропорядка, взаимными страхами и по­дозрениями. В итоге уже к весне—лету 1946 г. обе стороны факти­чески пришли к выбору в пользу своих главных стратегических приоритетов, пожертвовав второстепенным — сохранением сотруд­ничества, которое стало несовместимым с реальным развитием со­бытий.

---

¹  Цит. по: Stoler M. The Soviet Union in US World War II Strategic Planning, 1941—1945. A Paper for the 6^th International Simposium on Allied Relations during World War II, Middleburg, the Netherlands, June 12-14, 1995. P. 2.

²  Schubert P. How Did the Russians Do it? // Look Magazine. 1944. March 21. P. 36.

³  «Ленин и Сталин, — говорилось, например, в «Брошюре о России» (настав­лении для личного состава вооруженных сил США, выпущенном военным ми­нистерством в разгар войны), — спасли молодое советское государство и посте­пенно создали условия для политического, экономического и военного развития сегодняшней России...Важнейшим результатом и лучшим оправданием пятилет­них планов промышленного развития стало то, что СССР в итоге заполучил сред­ства самообороны, обеспечившие поражение гитлеризма» («Russia Booklet». — National Archive (далее — NA), Record Group (далее — RG), 334, Box 26).

⁴  Propaganda for Russia. Joint Psychological Warfare Committee. — NA, RG 218, General File 1942-1945, CCS 385, USSR (3-20-42).

⁵  Policy Committee Minutes, March 10, June 19, 1944. — NA, RG 59, Records of H. Notter, 1939—1945. Records relating to Miscellaneous Policy Committees, 1940—1945, Box 138. (Этот том был опубликован лишь в 1946 г. — через три года после предыдущего.)

⁶  Подробнее об этой эволюции восприятия СССР в годы войны см.: Mark E. October or Thermidor? Interpretations of Stalinism and the Perception of Soviet Foreign Policy in the United States, 1927—1947 // The American Historical Review. 1989. \Ы. 94, № 4 (October). P. 945-951.

⁷  Survey of Domestic Political Developments in 1943. — NA, RG 59, Decimal File (далее - DF), 861. 00/12045.

⁸  Gaddis J. The United States and the Origins of the Cold War, 1943—1947. N. Y, 1972. P. 41; Saturday Evening Post. 1943. April 10. P. 21.

⁹  См.: Dunn D. Caught Between Stalin and Roosevelt: America's Ambassadors to Moscow. Lexington, 1998. P. 5; Willkie W. One World. N. Y, 1943; Sorokin P. Russia and the United States. N. Y, 1944.

¹⁰W. Kimball (ed.). Churchill & Roosevelt. The Complete Correspondence. Vol. 3. L. 1984. P 339.

¹¹Подробнее об этой стратегии Рузвельта см.: Gaddis J. The Strategies of Containment. N. Y, 1982. P. 9-13; Kimball W. The Juggler: Franklin Roosevelt As Wartime Statesman. Princeton, 1991. Ch. 5.

¹²См.: Memorandum for the Secretaries of State, War and Navy (n. d.). — F. D. Roosevelt Library (далее — FDRL), O. Cox Papers, Book 5 (Aid to Russia).

¹³A. Berle, Jr. to S. Welles, April 19, 1943. - NA, RG 59, DF 861. 20211/4-1943; A. Berle, Jr. To the Secretary, November 11, 1943. - Op. cit., 861. 20211/209; По­зняков В. Тайная война Иосифа Сталина. Советские разведслужбы в Соединен­ных Штатах накануне и в начале холодной войны // Сталин и холодная вой-на/ Отв. ред. А. О. Чубарьян. М., 1998. С. 149-150.

¹⁴  См., напр.: Minutes T-9, June 6, 1942. — NA, RG 59, Н. Notter Records, Box 59 (Committee on Territorial Problems). Подробнее о роли армейских планировщи­ков в этом процессе см.: Stoler M. Allies and Adversaries. The Joint Chiefs of Staff, The Grand Alliance, and U. S. Strategy in World War II. Chapel Hill, 2000. P. 182-186.

¹⁵  Этими претензиями американских военных пестрят их мемуары (Standley W, Ageton A. Admiral Ambassador to Russia. Chicago, 1955; Deane J. The Strange Alliance. The Story of our War Efforts and Wartime Cooperation with Russia. N. Y, 1947).

¹⁶  Policy Committee Minutes, October 9, 1942. — NA, RG 59, H. Notter Records, Box 59.

¹⁷   Public Attitudes toward Russia, January 15 — February 15, 1944 (Office of Public Information, Department of State). — NA, RG 59, DF 711. 00/2-1544.

¹⁸  W. Bullit to F. Roosevelt, May 12, 1943. — FDRL, PSF, Department of the Navy; Мальков В. Л. Франклин Рузвельт. Проблемы внутренней политики и дипломатии. М., 1988. С. 264.

¹⁹  Фитин — Деканозову, 14 марта 1944 г. // Архив Службы внешней развед­ки РФ.

²⁰  F. Roosevelt to King, September 9, 1944. — Library of Congress (далее — LC), W. Leahy Papers, Box 15 (Lend-lease).

²¹  С Hull. Memorandum for the President, February 7, 1944. — FDRL, President Secretary File (далее — PSF), (Russia); G. Herring, Jr. Aid to Russia 1941—1946. Strategy, Diplomacy, and The Origins of the Cold War. N. Y; L., 1973. P. 169—171.

²²  Political Orientation and Morale of the USSR (Febr 23, 1943). (R&A Report N 523). - NA, RG 226, M 1221.

²³  Committee on Territorial Problems, July 16, 1943. — NA, RG 59, H. Notter Records, Box 59.

²⁴  W. Leahy to the Secretary of State, 16 May, 1944. - NA, RG 218, W. Leahy Records, Box 17.

²⁵  JCS 838/1 Disposition of Italian Overseas Territories (Memo, Caraway to Chief, Strategy and Planning Group, May 13, 1944). — NA, RG 165, ADC 092 Italy.

²⁶  Memorandum for General Handy, 15 May, 1944. — Ibid.

²⁷  Operational Arrangements to Be Made with USSR in Event They Decide to Come Into the War Against Japan. — NA, RG 165, Item 12a (Executive 5).

²⁸  Messer R. The End of an Alliance. James Byrnes, Roosevelt, Truman and the Origins of the Cold War. Chapel Hill, 1982. P. 42; Notes on the conversations with the President. — LC, W A. Harriman Papers, Chronological File, Cont. 175.

²⁹  В наиболее последовательном виде эти рецепты высказывались соответ­ственно Дж. Кеннаном и Дж. Дэвисом (см. Печатнов В. М-р «X» в 1945 г. Не­известное письмо Дж. Кеннана // Проблемы всемирной истории: Сб. ст. в честь А. А. Фурсенко. СПб., 2000. С. 378-382).

³⁰  G. Robinson to W. Langer, February 21, 1944. — NA, RG 226, «Donovan microfilm», reel 87; см. также: «Will the Soviet Union Be Willing to Participate in a

 Joint Military Government of Germany?» R&A Report by USSR division, 22 September 1943. — NA, RG 226, Records of the OSS Washington Director's Office, roll 102.

³¹   Daily Summary of Developments, April 5, 1945. — NA, RG 59, General Records of the Office of the Executive Secretariat, Box 1.

³²  JCS 1301/2, «Arrangements with the Soviets», April 5, 1945. - NA, RG 218, CCS 092 (7-27-44).

³³  Казьмин — Г. Александрову, 8 июля 1944 г. // Российский государствен­ный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ), ф. 17, оп. 125, д. 235, л. 71.

³⁴  План мероприятий по улучшению пропагандистской и агитационной ра­боты партийных организаций (т. Александров — т. Щербакову, 31. 3. 1944).// РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 221, л. 42.

³⁵  Н. Садчиков — Г. Александрову; А. Арутюнян — А. Вышинскому, 9. 11. 1943 // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 185, л. 63-65, 72-75.

³⁶  О контроле за выходящей литературой (Г. Александров, П. Федосеев — Щербакову, 5. 5. 1944) // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 271, л. 31-34.

³⁷  Г. Александров, А. Пузин — секретарям ЦК Андрееву А. А., Маленкову р. М., Щербакову А. С, 15 февраля 1943 // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 198, л'. 30-35.

³⁸  Г. Александров — А. Щербакову, 29. 7. 1944 // Там же, д. 271, л. 149—150.

³⁹  Докладная записка об идеологических ошибках в изданиях Академии наук (Н. Садчиков — т. Щербакову, 17. 6. 44) // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 271, л. 124— 147, 148—150; Александров — Маленкову, 2. 8. 44 // Там же, д. 235, л. 84.

⁴⁰  Секретарю ЦК и МГК т. Щербакову А. С. О некоторых фактах нездоро­вых явлений и вывихов в области идеологии 21. 2. 44 // Там же, д. 212, л. 173— 182; Р. Райт - Щербакову // Там же, д. 219, л. 153; ЦК ВКП(б), тов. Алексан­дрову, 31. 8. 45 (от Полянского) // Там же, д. 313, л. 171—183.

⁴¹  О политических настроениях в связи с последними постановлениями Ис­полкома Коминтерна (информационное письмо). — тт. Александрову Г. А., Йовчуку М. Т., 26. 5. 1943 // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 181, л. 2-6.

⁴²  Подробнее см.: Pechatnov V. The Big Three after WWII. New Documents on Soviet Thinking about post-war Relations with USA and Great Britain // Cold War International History Project: Working Paper. № 13. Washington, 1995.

⁴³  Pechatnov V. The Big three after WWII. P. 4.

⁴⁴  См. Варга Е. Изменения в экономике капитализма в итоге второй миро­вой войны. М., 1946.

⁴⁵  Архив Президента РФ (далее — АП РФ), ф. 3, оп. 63, д. 318, л. 93; там же, д. 217, л. 177; там же, д. 220, л. 16.

⁴⁶  Архив внешней политики РФ (далее — АВП РФ), ф. 06, оп. 5, п. 28, д. 327, л. 7.

⁴⁷  Там же.

⁴⁸  Davies J. Policy Conflicts among the United Nations. September 17, 1943. (in: J. Magruder to F. Roberts, 15 Dec. 1943). - NA, RG 165, ABC 092 (15 Dec 43).

⁴⁹  Это хорошо понимали и сами американские представители. «Россия, — пи­сал, например, своему руководству ген. Ведемейер, — не доверяет нам и, реально говоря, прекрасно понимает, что наш внезапный дружественный интерес является сугубо эгоистическим» (Military Policy Toward Russia. Memorandum for General Handy, December 12, 1942. — LC, H. Arnold Papers, Military Subject File, Box 201).

⁵⁰  Dimitrov G. Diaries. Sofia, 1997. P. 464.

⁵¹  Литвинов М. О взаимоотношениях с США, 10. 1. 45 // АВП РФ, ф. 6, oп. 7, п. 7, д. 173, л. 47. Отвергая предложения своих коллег об использовании вопроса о границах 1941 г. в качестве козыря на переговорах в Ялте, Ч. Болен писал им в январе 1945 г.: «Мы ясно сознавали, что СССР достигнет этих гра­ниц и, что еще важнее, Советское правительство знает, что мы не собираемся оказывать ему сопротивления в этом вопросе». (Ch. Bohlen to J. Hickerson, January 9, 1945. — LC, Ch. Bohlen Papers, General Correspondence, Box 3).

⁵²Примечательно то глубокое удовлетворение, которое испытывал Сталин, заполучив от союзников ялтинские уступки по Дальнему Востоку (см. Громы-ko А.А. Памятное. Кн. 1. М., 1988. С. 189).

⁵³К вопросу о блоках и сферах влияния. Пянваря 1945 // АВП РФ, ф. 06, oп. 7, п. 17, д. 174, л. 58—61; К вопросу о получении подопечных территорий 22 июня 1945 // Там же, д. 173, л. 59-60.

⁵⁴Дополнительные соображения по вопросу о подопечных территориях (28 июня 1945) // Там же, л. 64.

⁵⁵Протокол заседания комиссии Литвинова от 28. 4. 44 // АВП РФ, ф. 07, oп. 2, п. 8, д. 4, л. 51.

³⁶  Memorandum for the President from Donald Nelson, November 6,  1943. — FDRL, PSF, Diplomatic Correspondence, Russia, Box 49.

⁵⁷   В. Меркулов — тт. Сталину И. В., Молотову В. М., Берия Л. П. 11 фев­раля 1944 г. // Архив СВР РФ; О кредитном соглашении с США (Молотов, Микоян, Берия, Маленков, Вознесенский — тов. Сталину) // АП РФ, ф. 3, оп. 66, д. 295, л. 197-200.

⁵⁸  Soviet Aims with Respect to Poland. R&A Report N 2522~(24 March 1945). -NA, RG 226, M 1221. P. 2-3.

⁵⁹  Подробнее см.: Pechatnov V. The Big Three after WWII. P. 17-18.

⁶⁰   Misgivings from Molotov (Journal April 23, 1945). — LC, J. Davies Papers Chronological File (далее — CF), Cont. 16.

⁶¹   Гарри Трумэн. Президент США. 13 апреля 1945 // АВП РФ, ф. 07, оп. 10, п. 34, д. 455, л. 11.

⁶²  JCS 1313/2 (Revision of Policy with Relation to Russia), 23 April 1945. — NA, RG 218, Geographical File 42-45, CCS 092 USSR (.30-27-45) Sec. 1.

⁶³  Problems and Objectives of the United States Policy. 2 April 1945. — NA, RG 334, Subject File (OSS folder). Полный перевод этого документа см.: Печатное В. США: скрытые дебаты по «русскому вопросу» // Новая и новейшая история. 1997. № 1.

⁶⁴  Stoler M. Allies and Adversaries. P. 227—229.

⁶⁵  W. Leahy Diaries (April 23, 1945). - LC, W. Leahy Papers, Reel 4.

⁶⁶   Department of State to American Legation, Bern (OWI Directive), April 18, 1945. - NA, RG 59, DF, 761. 00/4 - 1845.

⁶⁷  Relations with the Russians. Memorandum by the Representatives of the British Chiefs of Staff. 6 June 1945. - NA, RG 218, Geographical File 1942-1945, CCS 092 USSR (3-27-45), Sec. 1.

⁶⁸  Memo of Conversation, May 9, 1945. — NA, RG 59, Records of Ch. Bohlen, Memoranda of Conversations in San Francisco, April—May 1945.

⁶⁹  Memorandum for the Chief of Staff, 11 May 1945. - NA, RG 165, ABC 400. 3295 Russia (19 April 1942), Sec. 1.

⁷⁰   Memorandum for Mr. Secretary, April 19, 1945. — NA, RG 59, Records of Ch. Bohlen, Memoranda of Conversations in San Francisco, April—May 1945..

⁷¹  Grew J., Crowley L. Memorandum for the President, May 11, 1945. —.Ibidem.

⁷²  См.: Советско-американские отношения во время Великой Отечественной войны 1941-1945. М., 1984. Т. 2. С. 388-391.

⁷³  АП РФ, ф. 3, оп. 66, д. 296, л. 13.

⁷⁴  Запись беседы автора с ген. С. А. Кондрашовым от 25 апреля 1999 г.

⁷⁵  Memorandum for the Secretary of War, May 12, 1945. — W. Harriman Papers, Chronological File (далее — CF), Cont. 179 (May 10—14, 1945).

⁷⁶  Secretary of War to the Acting Secretary of State, May 14, 1945. — Ibidem.

⁷⁷   Подробнее см.: Печатнов В. США: скрытые дебаты по «русскому вопро­су». С. 114-118.

⁷⁸  Ch. Bohlen to J. Grew, August 12, 1947. - NA, RG 59, Records of Ch. Bohlen, General Correspondence, Box 1.

⁷⁹   R. Murphy to F. Matthews, April 24, 1945. - NA, RG 59, DF, 740. 011/4 -2445.

⁸⁰  McLeish to Grew, May 26, 1945. - там же, DF 761. 61/5-2645.

⁸¹  Запись беседы с послом Польской республики Модзелевским (из дневника А;Н.Абрамова) 7 июня 1945 г. // АВП РФ, ф. 07, оп. 10, п. 21, д. 304, л. 57.

⁸²  Foreign Relations of the United States (далее — FRUS). The Conference of Berlin, 1945. Washington, 1960. Vol. II. P. 633-634.

⁸³  Grew (Acting) to American Embassy, Moscow, May 9, 1945. — NA, RG 59, DF, 761. 61/5 - 945.

⁸⁴  Hopkins to President, 8 June, 1945. — NA, RG 218, W. Leahy Records, Box 15. «Такой шаг, — предупреждал госдепартамент, — будет расценен русckими, как разрыв официального соглашения, а ответные советские дей­ствия будет трудно предвидеть"» (Memo for Admiral Leahy, n. d. — Ibid). Лю­бопытно, что незадолго до этого Сталин пресек как «неверную и вредную» аналогичную рекомендацию своих дипломатов в отношении советских войск, продвинувшихся в глубь западной оккупационной зоны в Австрии (Фалин В. Второй фронт. Антигитлеровская коалиция: конфликт интересов. M., 2000. С. 565—566). Таким образом, обе стороны удержались от соблаз­на воспользоваться военной ситуацией для пересмотра достигнутых дого­воренностей.

⁸⁵  Запись беседы с Поули и Люблиным 12. 6. 45 (из дневника И. М. Май­ского) // АВП РФ, ф. 06, оп. 29, п. 166, д. 4, л. 36-3.9.

⁸⁶ Литвинов — Молотову, 3 июля 1945 г. — АВП РФ, ф. 06, оп. 7, д. 175 (т. 3),

л. 2.                            

⁸⁷  По оценкам комиссии Майского, этот вклад составлял 75% всех военных усилий союзников (Майский — Молотову, 4. 2. 45 // АВП РФ, ф. 06, оп. 7а, п. 59, Д. 38, л. 80).

⁸⁸   Memorandum for General Handy, 4 July 1945; US Policy Concerning Dardanelles and Kiel Canal (JCS 1481/1). - NA, RG 165, Exec 17, Item 21A.

⁸⁹  US Policy Concerning Dardanelles and Kiel Canal (Report by Vice-Admiral R. Wilson, 16 July 1945. — NA, RG 165, Exec. 17, Item 21A; Comments on JCS 1481/1 (Memorandum for General Lincoln, 16 July 1945/ — NA, RG 165, ABC 093 Kiel Sec. 1-A (6 July 45>.

⁹⁰  JCS 1443/2 Report by Joint Staff Planners (22 July 45). - NA, RG 165, ABC 386 (Spitsbergen) (14 July 45); Stimson to Secretary of State (n. d.). — NA, RG 165, ABC 093 Kiel, Sec. 1-A (6 July 1945).

⁹¹  The Importance of the Spitsbergen Archipelago and Bear Island. G-2 Intelligence Brief, 16 July 1945. — NA, RG 386, Spitsbergen (14 July 45); Soviet Intentions (6 July 1945). - NA, RG 165, ABC 092 USSR (15 Nov. 44).

⁹²  U. S. Position with Regard to General Soviet Intentions for Expansion (6 July 1945). - NA, RG 165, Exec. File 5, Item 21a.

⁹³  American Aims and Interests in the Far East. 5 July 1945. — NA, RG 226, R&A Reports, Reel 103.

⁹⁴  Dismemberment of Germany (JSSC). — NA, RG 165, ABC 387 Germany (18 Dec 43), Sec. 4-b.

⁹⁵  Diary-Journal July 16, 14, 1945. - LC, J. Davies Papers, CF, Cont. 18.

⁹⁶  АП РФ, ф. 3, on. 66, д. 231, л. 161; Dimitrov G. Diaries. P. 492.

⁹⁷  Diary July 28, 29, 1945. - LC, J. Davies Papers, CF, Cont. 19.

⁹⁸  См.: Khrushchev Remembers. The Glasnost Tapes. Boston; London, 1990. P. 81; Mark E. «Today Has Been A Historical One»: Harry S. Truman's Diary of the Potsdam Conference // Diplomatic History. 1980. Summer. P. 322.

⁹⁹Прием посла Великобритании Керра и посла США Гарримана 11 августа 1945г. (из дневника Молотова) // АВП РФ, ф. 06, оп. 7, п. 43, д. 678, л. 41.

¹⁰⁰ Memo for Admiral King and General Marshall, August 11, 1945. — NA, RG 218, W. Leahy Records, Box 9.

¹⁰¹Cummings B. (ed.). Child of Conflict: The Korean-American Relationship. Seattle, 1983. P. 86-91.

¹⁰²В частности, планировалось, что Гопкинс прозондирует эту возможность во время своей последней поездки в Москву (L. Hull. Air Base Rights in Kurile islands (Memorandum for the Assistant Secretary of War), 24 August 1945. — NA,

RG 165, ABC 336 Russia (22 Aug 43), Sec. 3.

¹⁰³Air Base Rights in Kurile Islands (Memorandum for the Assistant Secretary of

War, 24 August 1945). - NA, RG 165, ABC 336 Russia (22 Aug 43) Sec. 3.

¹⁰⁴См.: Mark E. OSS in Romania, 1944—1945: An Intelligence Operation of the Early Cold War // Intelligence and National Security. 1994. April.

¹⁰⁵См.: Печатное В. Стрельба холостыми: советская пропаганда на Запад в начале холодной войны (1945—1947) // Сталин и холодная война... С. 173—174; Dimitrov G. Diaries. P. 494—495.

¹⁰⁶  См., напр., потсдамский дневник Трумэна (Mark E. «Today Has Been A Historical One»... P. 324—325).

¹⁰⁷  Цит. по: Ward P. The Threat of Peace. James F. Byrnes and the Council of Foreign Ministers, 1945—1946. The Kent State University Press, 1979. P. 22.

¹⁰⁸  «Союзники нажимают на тебя для того, чтобы сломить у тебя волю...». Переписка Сталина с Молотовым и другими членами Политбюро по внешнепо­литическим вопросам в сентябре—декабре 1945 г. // Источник. 1999. № 2. С. 72.

¹⁰⁹  Bullock A. Ernst Bevin. Foreign Secretary. N. Y., 1985. P. 132.

¹¹⁰  Переписка Сталина с Молотовым... С. 76.

¹¹¹   Переписка Сталина с Молотовым... С. 74—75.                                                 

¹¹²  Цит. по: Beyond the Cold War: New Dimensions in International Relations /j Ed. by G. Lundestad and O. Westad. Oslo. 1993. P. 32.

¹¹³  Byrnes J. Speaking Frankly. N. Y, 1947. P. 105.

¹¹⁴  Military Position of the United States in the light of Russian Policy (Report by the JSSC, 9 October, 1945). - NA, RG 165, ABC 334 United Nations (14 Jul 44), Sec.  1-C; Gen. F. Anderson to A. Harriman, October 12, 1945. — LC, W Harriman Papers, CF, Cont. 182.

¹¹⁵   Подробнее об этой эволюции военно-стратегического мышления США см.: Leffler M. A Preponderance of Power. National Security, Truman Administration, and the Cold War. Stanford, 1992. P. 111-114.

¹¹⁶  Strategic Concept and Plan for the Employment of the United States Armed Forces. 27 August 1945. - NA, RG 165, ABC 092 (18 July 1945) Sec. 1-A.

¹¹⁷  Батюк В., Евстафьев Д. Первые заморозки. Советско-американские от­ношения в 1945-1950 гг. М., 1995. С. 106-107.

¹¹⁸  См.: Stoler M. Allies and Adversaries. P. 262—263.

¹¹⁹  Директивы для американской пропаганды военных лет, как правило, при­зывали «рассеивать распространяемые немцами страхи перед «красным терро­ром», угрожающим охватить Европу в случае поражения нацизма» (Political Orientation and Morale of the USSR, Febr. 23, 1943. OSS R&A Report. — NA, RG 226, M 1221).

¹²⁰  Diary, July 29, 1945. — LC, J. Davies Papers, CF, Cont. 19.

¹²¹  О кампании союзников по дискредитаций Красной Армии (Лозовский — Молотову и Маленкову, 5 октября 1945 г.) // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 136, л. 82.

¹²²  FRUS, 1946, VI (Washington, 1969). Р. 678.                                                        

¹²³  См.: Е. Hoover to H. Vaughan, November 15, 1945. — Harry S. Truman Library] (далее — HSTL), President's Office File, Subject File, FBI.

¹²⁴  Memorandum requested by the President, September 25, 1945. — HSTL, President's Secretary File, Subject File, Atomic Bomb — Cabinet.

¹²⁵  Huston С Suggested Extension of American Policy in Eastern Europe, October 24, 1945. - NA, RG 59, DF 711. 61/10 - 2445. Подробнее см.: Messer R. Paths Not Taken: The US Department of State and Alternatives to Containment, 1945— 1946// Diplomatic History. 1977, Fall. P. 301-303.

¹²⁶  Ch. Bohlen. Memorandum for Mr. Secretary, October 12, 1945. — NA, RG 59, Ch. Bohlen Records, General Correspondence, Box 3.

¹²⁷  Memorandum for the Secretary, October 18, 1945. — Op. eit., Box 4.            

¹²⁸  Подробнее см.: Mark E. Charles E. Bohlen and the Acceptable Limits of Soviet Hegemony in Eastern Europe: A Memorandum of 18 October 1945 // Diplomatic History. Spring. 1977.

¹²⁹  См.: Messer R. Op. cit. P. 304—319; Мальков В. Л. «Манхэттенский про­ект»: разведка и дипломатия. М., 1995. С. 166—168.

¹³⁰  The Capabilities and Intentions of the Soviet Union as Affected by American Policy _ NA, RG 59, DF 711. 61/12 - 1045. P. 1, 2, 14-17, 18.

¹³¹  Последние соображения авторов документа циркулировали в госдепарта­менте до начала февраля 1946 г. (см.: М. Hamilton to Mr. Mathews, February 14, 1946.- NA, RG 59, DF, 711. 61/2 - 1446).

¹³²  См.: Переписка Сталина с Молотовым... С. 79—84; A. Harriman to SecState, November 15, 1945 (Discontent in the Soviet Union). — FRUS. 1945. V. p . 915—917 (и неопубликованное приложение к этой депеше — NA, RG 59, DF, 861. 00 /11 — 1545). Большой фактический материал о беспорядках в армии и преступности в стране содержится в «Особых папках» Сталина (ГАРФ, ф. 9401, оп. 2).

¹³³  Стенограмма совещания у т. Лозовского от 22 мая 1945 г. // ГАРФ, ф. 8581, д. 149, л. 31.

¹³⁴  G. Kennan to SecState, September 15, 1945. — NA, RG 59, DF, 761. 61/9 — 1545.

¹³⁵  Подробнее см.: Chubariyan A., Pechatnov V. Molotov the Liberal: Stalin's 1945 Criticism of his Deputy // Cold War History. 2000. August. P. 129-140.

¹³⁶  РГАСПИ, ф. 558, on. 11, д. 98, л. 81; АП РФ, ф. 45, оп. 1, д. 98, л. 144.

¹³⁷  АВП РФ, ф. 7, оп. 10в, п. 46, д. 1, л. 23.

¹³⁸  Разговор с Гарриманом 12 декабря 1945 г. (из дневника Майского) // АВП РФ, ф. 06, оп. 7, п. 5, д. 51, л. 69—70.

¹³⁹  Там же; АП РФ, ф. 3, оп. 63, д. 234, л. 45.

¹⁴⁰  Подробнее см. : Переписка Сталина с Молотовым... С. 84—85.

¹⁴¹  FRUS, 1946, II, р. 559; G. Kennan to Berlin and Vienna, October 6, 1945. -LC, W. Harriman Papers, CF, Cont. 183.

¹⁴²  АП РФ, ф. 3, on. 63, д. 233, л. 224-229.

¹⁴³  Восточная Европа в документах российских архивов 1944—1953. Т. 1 М., 1997. С. 359.

¹⁴⁴  АП РФ, ф. 3, оп. 63, д. 233, л. 229.

¹⁴⁵  Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной вой­ны 1941-1945 гг. М., 1986. Т. 2. С. 300-301.

¹⁴⁶  США и политика вмешательства (Литвинов — Молотову, 7 декабря 1945) // АВП РФ, ф. 06, оп. 7, п. 17, д. 175, л. 160; Memorandum of conversation between Molotov, Vyshinsky, Bevin and Kerr, December 18, 1945. — LC, W. Harriman Papers, CF, Cont. 185.

¹⁴⁷Certain Factors Underlying Our Relations with the Soviet Union. December 20, 1945. - LC, W. Harriman Papers, CF, Cont. 185.
¹⁴⁸FRUS. 1945. II. P. 775-776.

¹⁴⁹ Memorandum of conversation between Bevin, Byrnes and Cadogan, December 17, 1945. - LC, W. Harriman Papers, CF, Cont. 185.
¹⁵⁰ АП РФ, ф. 45, on. 1, д. 378, л. 89-97.

¹⁵¹H. Truman to J. Byrnes, January 5, 1946. - HSTL, PSF, SF, Longhand personal Memos, 1946; W. Leahy Diary, 26-28 December, 1945. - LC, W. Leahy Papers. Тонкий анализ этого эпизода см. в: Messer R. The End of an Alliance. P. 161-165.

¹⁵²См.: DeSantis H. The Diplomacy of Silence. The American Foreign Service, The Soviet Union, and the Cold War, 1933-1947. Chicago; L., 1980. P. 172-173.
¹⁵³ R. Murphy to H. Matthews, April 3, 1946. - NA, RG 59, DF, 861. 00/4-346.

¹⁵⁴«Отныне, — сообщал своим коллегам по госдепартаменту Ч. Болен в се-pедине марта, — нет больше необходимости в дальнейшем анализе мотивов или причин нынешней советской политики». (Н. DeSantis. Op. cit. P. 178).

¹⁵⁵ Подробнее см.: Фултонская речь Черчилля // Источник. 1998. № 1.

¹⁵⁶Запись беседы с ген. С. А. Кондрашовым от 25 апреля 1999 г.

¹⁵⁷  Стенограмма совещания в ЦК ВКП(б) по пропаганде под председатель­ством т. Жданова 18 апреля 1946 г. // РГАСПИ, ф. 77, оп. 1, д. 976, л. 88—89.

¹⁵⁸  АП РФ, ф. 45, оп. 1, д. 382, л. 45.

¹⁵⁹  W. Leahy to J. Byrnes, 13 March 1946. - NA, RG 218, W. Leahy Records, Box 18. Контрпродуктивность грубо-силовой тактики Сталина в отношении Ирана и Турции сознавалась и в самом НКИД. Так, М. Литвинов, препровож­дая руководству запись своей беседы с новым послом США в Москве У. Сми­том, с явным намеком выделил в ней следующий пассаж: «Посол, как военный, вполне понимает, что нам нужны дружественные правительства в соседних стра­нах, что нам нужна нефть и что мы имеем не меньшее право на иранскую нефть, чем Англия и США. Можно, однако, одобрять наши цели, но осуждать наши методы. Мы могли бы получить иранскую нефть, не прибегая к таким сильным средствам, как нарушение договора, вмешательство во внутренние дела и т. п.». (АВП РФ, ф. 06, оп. 8, д. 31, л. 13.) Даже Молотов, судя по его воспо­минаниям, пытался возражать Сталину по Турции (Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 147-148).

¹⁶⁰  Memorandum for the Record, General Lincoln, 16 April 1946. — NA, RG 165, ABC 334. 8 Iran (30 Oct 43); Memorandum for General Hull, 19 April 1946. — Ibid.

¹⁶¹  Central Intelligence Group Directive N 9, 9 May 1946. — NA, RG 218, W. Leahy Records, Box 21.

¹⁶²  B. Smith to SecState, May 31, 1946. - NA, RG 59, DF 761. 00/ 5-3146.

¹⁶³  Батюк В., Евстафьев Д. Указ. соч. С. 101—103.

¹⁶⁴  «На этом мы сломаем их антисоветское упорство...» (Из переписки Ста­лина с Молотовым по внешнеполитическим делам в 1946 г.) // Источник. 1999. № 3. С. 98.

¹⁶⁵  Подробнее см.: Сталинское десятилетие холодной войны / Отв. ред. А. О. Чубарьян. М., 1999. С. 110-111, 118-119.

¹⁶⁶  Жданов — тов. Сталину, 4 ноября 1946 г. // АП РФ, ф. 45, оп. 1, д. 732, л. 74-84.

¹⁶⁷  «На этом мы сломаем их антисоветское упорство...» С. 98.

¹⁶⁸  Bevin to Byrnes (Personal and Private Top Secret), 23 August 1946. — NA, RG 59, DF 761. 00/8 - 2346.

¹⁶⁹  FRUS, 1946, VI (Washington, 1969), pp. 763 — 765; Memo for the Secretary of State, 24 June 1946. - NA, RG 59, DF 761. 61/6 - 2146.

<< Назад   Вперёд>>