Холодная война. 1945-1963 гг. Историческая ретроспектива

 Среди важнейших факторов нарастания противоречий между Советским Союзом и его западными партнерами по «большой трой­ке», развернувшегося на завершающем этапе Второй мировой вой­ны и вслед за ее окончанием, особое место заняла ситуация в Вос­точной Европе, где в 1944—1945 гг. при ликвидации там гитлеров­ского господства образовалась (за исключением Греции) сфера советского контроля, были установлены под эгидой Москвы режи­мы так называемой народной демократии и из них начал формиро­ваться блок во главе с СССР.

Проблема будущего Восточной Европы возникла в отношениях советской стороны с западными союзниками задолго до того, как летом — осенью 1944 г. Красная Армия вступила почти во все стра­ны региона (кроме Греции, где высадились британские войска, и Албании). Эта проблема начала обсуждаться еще во время происхо­дивших в декабре 1941 — мае 1942 г. переговоров о заключении со­ветско-английского союзнического договора, в ходе которых значи­тельное внимание было уделено рассмотрению того, каким следовало бы быть послевоенному положению на Европейском континенте и в чем с этой точки зрения должны состоять взаимно согласованные цели обеих держав. Одним из центральных на переговорах стало требование Кремля, чтобы в планировавшемся договоре (или секрет­ном протоколе к нему) было зафиксировано, а тем самым, по сути, санкционировано стремление СССР к сохранению по окончании войны его границ в Европе, установленных в результате территори­альных присоединений, которые Советский Союз силой или с угро­зой ее применения осуществил в 1939—1940 гг. в условиях его тог­дашнего альянса с нацистской Германией. Помимо прочего, имелись в виду и советские границы с восточноевропейскими соседями — Польшей и Румынией. Кроме того, советская сторона высказалась за проведение в Восточной Европе после войны некоторых терри­ториальных изменений — приращение Польши, Чехословакии, Юго­славии и Турции за счет Германии, Италии, Венгрии и Болгарии, а также ревизию в пользу Румынии венгеро-румынской границы, ус­тановленной так называемым Венским арбитражем Германии и Ита­лии в 1940 г. Но в смысле политического будущего восточноевропей­ских стран гораздо большее значение имели выдвинутые на перего­ворах в декабре 1941 г. предложения: с советской стороны — чтобы в советско-английском договоре предусматривалось заключение пос­ле войны Румынией военного союза с СССР, причем последний обладал бы правом иметь на ее территории военные базы, а с бри­танской стороны — замысел образования федеративных или конфе­деративных объединений малых европейских государств, прежде все­го в Центральной Европе и на Балканах¹.

И советский проект относительно Румынии, и английский план создания федераций/конфедераций предлагались выдвинувшими их сторонами в качестве неотъемлемой части мер, направленных про­тив возможности повторения германской агрессии в будущем и при­званных обеспечить послевоенную безопасность и стабильность как для обеих держав, так и для Европы в целом. Однако если предло­жение СССР фактически означало превращение, по крайней мере, одной из восточноевропейских стран — Румынии в зону советского контроля, то британский замысел оказывался сопряжен с перспек­тивой установления в восточноевропейском регионе, напротив, вли­яния англичан. Под покровительством последних на рубеже 1941 — 1942 гг. уже происходили выработка и подписание между соответ­ствующими эмигрантскими правительствами, нашедшими приют в Великобритании, соглашений о создании польско-чехословацкого и югославо-греческого конфедеративных объединений, каждое из ко­торых должно было затем стать основой и более широкого федери­рования: первое — в Центральной Европе, а второе — на Балканах, включая и ту же самую Румынию. Во всяком случае, по поводу пос­ледней налицо было достаточно очевидное столкновение советских и британских намерений, что сразу же отметили, в частности, в Форин Оффисе².

Вместе с тем из документов, которыми пока располагают иссле­дователи, остается неясным, ограничивалось ли тогда стремление СССР к установлению зоны его контроля в Восточной Европе лишь одной Румынией. Посколько одновременно советская сторона поста­вила в переговорах с англичанами аналогичным образом вопрос и о своем северо-западном соседе — Финляндии³, напрашивается вывод, что превращение тех или иных стран вдоль границы СССР в Евро­пе в сферу советского контроля являлось одним из существенных элементов внешнеполитических намерений Кремля. И вполне веро­ятно, что Румыния и Финляндия были избраны в качестве наибо­лее целесообразных в тот момент объектов для зондажа возможно­стей достижения подобной договоренности с Лондоном потому, что обе непосредственно граничили с Советским Союзом и участвова­ли в войне против него на стороне Гитлера. В то же время вряд ли подходящими для такого же зондажа в тогдашних конкретных усло­виях оказывались не граничившие прямо с СССР восточноевропей­ские гитлеровские сателлиты Венгрия и Болгария (вторая даже не участвовала в войне против Советского Союза), не говоря уж об оккупированных странах Восточной Европы (включая самого круп­ного и наиболее важного восточноевропейского соседа СССР — Польшу), чьи эмигрантские правительства выступали в роли участ­ников антигитлеровской коалиции.

Во взаимоотношениях с последними у советской стороны уже имелся к тому моменту определенный негативный опыт, связанный с тактически недостаточно рассчитанной инициативой начала июля 1941 г.: тогда Москва заявила эмигрантским правительствам Польши, Чехословакии и Югославии, что стоит за восстановление государ­ственной независимости этих стран и считает вопрос о послевоен­ном режиме, который будет там установлен, их внутренним делом, но одновременно предложила, чтобы в Советском Союзе были со­зданы для мобилизации сил в антигитлеровской войне польский, чехословацкий и югославский национальные комитеты⁴. Если боль­шая часть этого заявления была встречена упомянутыми эмигрант­скими правительствами положительно, то предложение о создании национальных комитетов сразу же вызывало опасение, не превратят­ся ли названные комитеты, которые могли оказаться под советским влиянием, в фактический противовес тем же правительствам. В итоге на предложение о комитетах польская и югославская стороны отре­агировали негативно (перв.ая — проигнорировав, вторая — отверг­нув) и даже чехословацкий президент Э. Бенеш, питавший значи­тельные иллюзии по поводу советской политики и склонный к бо­лее чем тесной связи с СССР, ответил, что если и может в предварительном порядке не занимать отрицательной позиции (та­ковой она была у членов чехословацкого эмигрантского правитель­ства), то лишь при условии, что чехословацкий комитет будет под­чиняться посланнику Чехословакии, которого Бенеш назначит в Москву⁵.

В документах, которыми мы пока располагаем, нет прямых дан­ных о том, какие конкретно планы в отношении Польши, Чехосло­вакии и Югославии связывал Кремль со своим замыслом образова­ния в СССР соответствующих национальных комитетов. Но если действительно имелось в виду создать таким образом новые нацио­нально-представительные эмигрантские органы трех названных стран, подконтрольные советской стороне и способные в итоге вы­ступить соперниками трех правительств в эмиграции, то расчет на возможность принятия предложения о комитетах самими упомяну­тыми правительствами был тактически явно ошибочен. Однако ка­ким бы ни был советский замысел, отрицательная реакция, которую встретило предложение о комитетах, заставила руководство СССР уже через несколько дней отказаться от этой идеи и согласиться на обмен послами с эмигрантскими правительствами Польши, Чехо­словакии и Югославии⁶.

В тогдашней крайне тяжелой для Советского Союза военной си­туации, когда его руководство было особенно заинтересовано в мак­симально возможном налаживании отношений с другими участника­ми складывавшейся антигитлеровской коалиции, Москве приходилось тем более соблюдать чрезвычайную осторожность при выдвижении советских претензий по поводу восточноевропейских стран на пере­говорах с англичанами. Открытие еще неизвестных архивных доку­ментов, которые бы содержали сведения о выработке и принятии Кремлем решений в период данных переговоров, возможно, позволит выяснить, сказалась ли эта осторожность — а если да, то в какой мере — на позиции советской стороны, ограничившей тогда свои пре­тензии в Восточной Европе лишь вопросом о Румынии.

Во всяком случае, в апреле 1942 г. Кремль по тактическим сооб­ражениям предпочел даже заменить требования по поводу Румынии, а также Финляндии внешне более умеренными: теперь предлагалось заключение договоров о взаимной помощи между Советским Со­юзом и каждой из названных двух стран с «гарантией независимо­сти» последних, а о том, чтобы разместить на их территории совет­ские военные базы, больше не было речи⁷. Причиной этого шага, призванного придать послевоенным целям СССР в отношении его европейских, в том числе восточноевропейских, соседей максималь­но возможную приемлемость в глазах западных союзников, было, как видно из документов, стремление создать условия, при которых оказалось бы возможным склонить англичан к тому, чтобы они сня­ли согласованный ими с США отказ от включения в планировав­шийся советско-британский договор особенно важного для совет­ской стороны положения о праве СССР на восстановление его гра­ниц в Европе, существовавших к моменту гитлеровского нападения на него⁸. Однако из секретных инструкций, посланных в данной связи В. М. Молотовым послу в Лондоне И. М. Майскому, следует, что такая демонстрация умеренности была лишь уловкой: для совет­ского руководства речь не шла о действительном отказе от намере­ния получить военные базы в Румынии и Финляндии, а дело за­ключалось в том, что, как объяснял Молотов в упомянутых инструк­циях, просто «сейчас нет необходимости ставить этот вопрос»⁹.

С точки зрения содействия достижению того конкретного резуль­тата, который был тогда столь желателен Москве, предпринятый ею шаг оказался бесполезным, посколько ей так и не удалось добить­ся, чтобы советско-английский договор, заключенный 26 мая 1942 г., каким-либо образом отразил, а тем самым санкционировал совет­скую цель восстановления европейских границ СССР, какими они являлись к 22 июня 1941 г. Но как принцип поведения Кремля так­тическая линия на то, чтобы, насколько возможно, скрывать от за­падных союзников подлинные советские устремления в отношении прилегающей к СССР части Европы, включая прежде всего восточ­ноевропейский регион, стала одной из неотъемлемых черт внешней политики советского руководства на довольно длительный последу­ющий период. Более того, после заключения советско-британского договора и, пожалуй, по крайней мере, до лета — осени 1944 г., когда Красная Армия вступила в пределы Восточной Европы, советская сторона, как правило, предпочитала больше не обсуждать с запад­ными союзниками послевоенное будущее региона и уж, во всяком случае, не инициировала такое обсуждение.

Однако некоторые проблемы, относившиеся к будущему восточ­ноевропейских стран, в этот период выдвигались, наоборот, перед Советским Союзом западными партнерами, главным образом Вели­кобританией, проявлявшей особую заинтересованность по поводу Восточной Европы.

Одной из подобного рода проблем был поставленный и перио­дически вновь поднимавшийся англичанами вопрос, уже упомяну­тый выше: о желательности образования федераций или конфедера­ций восточноевропейских стран. При его возникновении в декабре 1941 г. И. В. Сталин, особенно стремившийся в тот тяжелый для СССР момент к максимальному налаживанию еще только форми­ровавшихся отношений с западными союзниками и рассчитывавший тогда на включение в планируемый договор с Англией положения о восстановлении советских границ в Европе по состоянию на 22 июня 1941 г., предпочел продемонстрировать готовность пойти на­встречу пожеланиям Лондона и в общей форме высказал британской стороне согласие с возможностью создания федераций¹⁰. Но с нача­ла 1942 г., когда под английским патронатом эмигрантскими прави­тельствами были заключены греко-югославское соглашение о бал­канской унии и польско-чехословацкое соглашение о конфедерации, а виды на то, чтобы договором между СССР и Англией санкциони­ровалось восстановление советской западной границы, существовав­шей к 22 июня 1941 г., становились все более призрачными, пока в итоге не оказались в мае 1942 г. окончательно перечеркнуты, пози­ция Москвы в отношении британских замыслов приобретала все более выраженный негативный характер. В связи с опубликованным в английской печати в середине января 1942 г. интервью и. о. ми­нистра иностранных дел польского эмигрантского правительства Э. Рачиньского, в котором он среди прочего изложил тезис о необ­ходимости создания послевоенного блока стран «третьей Европы», расположенных между Германией и СССР от Балтийского до Адриа­тического, Эгейского и Черного морей, в редакции «Правды» была подготовлена статья, где резкая критика этого тезиса сопровождалась даже многозначительным замечанием, что, возможно, Рачиньский повторяет «чьи-то чужие мысли»¹¹. Очевидно, это замечание должно было восприниматься как намек на англичан. Хотя статью, прислан­ную на согласование Молотову, в итоге сочли в тот момент тактически нецелесообразным печатать в «Правде» и дело ограничилось направ­лением польской стороне памятной записки, в которой интервью Рачиньского критиковалось лишь за его высказывания о судьбе госу­дарств Прибалтики, а о блоке «третьей Европы» в ней вообще не упоминалось¹², отрицательное советское отношение к этим планам объединения восточноевропейских стран нарастало. В докладе, кото­рый был в конце февраля 1942 г. представлен заведующим 4-м Евро­пейским отделом НКИД Н. В. Новиковым Молотову и членам воз­главляемой наркомом комиссии по проектам послевоенного устрой­ства зарубежных стран, польско-чехословацкая конфедерация и предусмотренная греко-югославским соглашением балканская уния прямо оценивались как направленные не только против Германии, но и против СССР. Причем в качестве антисоветской направленности фигурировало то, что, как говорилось в докладе, оба объединения призваны стать барьером, препятствующим влиянию СССР на зару­бежную Европу, и конкретно — предотвратить возможное советское продвижение на запад при поражении Германии¹³.

Позиция, нашедшая выражение в этой оценке, затем непосред­ственно проявилась в политике Кремля. В конце апреля 1942 г. в ходе продолжавшихся переговоров о заключении договора между СССР и Англией советская сторона, направляя британской очеред­ной измененный проект, решила вообще изъять имевшееся до того в проектах упоминание о возможности послевоенных региональных федераций, конфедераций или блоков. А месяцем позже Молотов во время визита в Лондон, отвечая на вопрос своего британского кол­леги А. Идена о причинах такого изъятия, уже счел допустимым прямо аргументировать данный шаг «наличием попыток направить некоторые из этих федераций против СССР»¹⁴.

Москва и дальше продолжала пристально следить за намерения­ми Лондона по поводу федераций/конфедераций в Восточной Евро­пе. В частности, НКИД изучал разрабатывавшиеся английские пла­ны, добытые, очевидно, агентурным путем, а советские эксперты пытались оценить возможности и последствия предполагаемой реа­лизации подобных планов¹⁵. Вместе с тем советская дипломатия вре­мя от времени пользовалась случаем напомнить британскому парт­неру об отрицательном отношении к федерированию в Восточной Европе¹⁶. Когда же англичане поставили вопрос о создании конфе­дераций или «объединений» малых европейских и прежде всего во­сточноевропейских государств на обсуждение Московской конферен­ции министров иностранных дел СССР, США и Великобритании в октябре 1943 г., там в ответ последовало категорическое советское заявление, что выдвигать, а тем более решать данный вопрос преж­девременно и что некоторые проекты федераций напоминают дово­енную «политику санитарного кордона» в отношении СССР¹⁷. Ана­логичным образом попытка У. Черчилля в Тегеране, а затем на со­ветско-британских переговорах в Москве в октябре 1944 г. вести речь о конфедерациях или экономических объединениях, куда вошли бы восточноевропейские страны, натолкнулась на решительные возра­жения Сталина¹⁸. А занятие почти всего восточноевропейского ре­гиона Красной Армией окончательно ставило крест на этих британ­ских планах.

С проблемой послевоенных политических перспектив в Восточ­ной Европе было также связано инициированное западными союз­никами обсуждение вопросов, касавшихся эмигрантских прави­тельств двух самых крупных стран региона — Польши и Югославии.

В польском случае это было вызвано крайней обеспокоенностью Лондона и Вашингтона, когда Москва в конце апреля 1943 г. пре­рвала отношения с эмигрантским правительством, обвинив его в пособничестве Гитлеру. Обвинение, как известно, строилось на том, что ввиду немецкого заявления об обнаруженных в Катыни массо­вых захоронениях расстрелянных польских офицеров, попавших в советский плен в 1939 г., польское эмигрантское правительство об­ратилось, как и нацистские власти, к Международному Красному Кресту, чтобы он расследовал это дело¹⁹. Разрыв СССР с эмигрант­ским правительством во многом ставил под вопрос возможность последнего вернуться в страну, поскольку к тому времени стало уже очевидно, что роль освободителя Польши от гитлеровской оккупа­ции скорее всего будет принадлежать советским войскам. Естествен­но, западные союзники сразу же начали добиваться от советской стороны восстановления прерванных отношений. Однако обсужде­ние этой проблемы правительствами Англии и США с руководством СССР, продолжавшееся вплоть до вступления Красной Армии в Польшу, так и осталось безрезультатным для западных участников: Москва на протяжении длительного времени вообще отказывалась иметь дело с польским эмигрантским правительством, а под зана­вес, весной — в начале лета 1944 г. в качестве условий восстановле­ния отношений с ним потребовала не только дезавуирования его прежней позиции по поводу Катыни и немедленного признания той линии советско-польской границы, на которой настаивала советская сторона, но и коренного изменения состава самого правительства в соответствии с советскими желаниями²⁰. Последнее означало бы фактическую ликвидацию существовавшего правительства и включе­ние в него тех, кто проводил бы просоветскую политику.

Документы, которые до сих пор было возможно исследовать, не содержат прямого ответа на вопрос о том, в какой мере решение прервать отношения с польским эмигрантским правительством яви­лось следствием крайне болезненной реакции Кремля на опасность разоблачения его собственного преступления в Катыни и было обу­словлено стремлением во что бы то ни стало пресечь возможность возникновения подозрений на сей счет внутри антигитлеровской коалиции, а в какой мере Сталин просто воспользовался польским обращением к Международному Красному Кресту как удобным по­водом для того, чтобы прервать отношения с эмигрантским прави­тельством, к тому времени уже более чем прохладные, и таким об­разом получить свободу рук в будущем установлении промосковской власти в Польше, когда советские войска вступят на территорию этой страны. Но, во всяком случае, когда Москва объявила о раз­рыве отношений, уже были приняты меры по организации в СССР так называемого Союза польских патриотов в качестве политичес­кого центра, подконтрольного советской стороне и противостояще­го эмигрантскому правительству, равно как и меры по созданию столь же подконтрольных польских воинских формирований (диви­зии, позже преобразованной в корпус, а затем — в армию)²¹. А с конца 1943 г. Кремль начал то на время прерывавшуюся, то вновь возобновлявшуюся тайную подготовку образования органа, который при вступлении советских войск в Польшу должен был быть ввезен туда в качестве своего рода польского правительства. Такой орган под названием Польский комитет национального освобождения (ПКНО) в итоге был сформирован под непосредственным контро­лем Сталина в Москве в июле 1944 г. из ряда польских коммуни­стов и некоторых примкнувших к ним левых деятелей, находивших­ся в эмиграции в СССР либо специально с этой целью тайно, с помощью советских спецслужб, переброшенных из еще оккупиро­ванной немцами Польши. При пересечении вслед за тем Красной Армией линии западной границы СССР, установленной в сентябре 1939 г. и теперь рассматривавшейся Кремлем как советско-польская граница, последовал спектакль декларирования ПКНО в качестве национальной правительственной власти, якобы созданной в самой Польше, и «признания» этой власти со стороны советского прави­тельства²².

Поставив, таким образом, своих британских и американских партнеров перед совершившимся фактом, руководство СССР в от­вет на продолжавшиеся обращения к нему Лондона и Вашингтона с призывами к восстановлению отношений с польским эмигрант­ским правительством перешло к новой тактике: теперь оно заявля­ло о необходимости достижения договоренности эмигрантского пра­вительства с ПКНО и даже выражало готовность «посредничать» в этом, в том числе в создании обеими польскими сторонами едино­го правительства. В рамках такой тактики эмигрантские представи­тели во главе с премьер-министром С. Миколайчиком были приня­ты в конце июля — начале августа, а затем в середине октября 1944 г. в Москве, где состоялись их встречи со Сталиным и Молотовым и организованные советской стороной переговоры с делегацией ПКНО. Миколайчика склоняли как к принятию советско-польской границы, отстаивавшейся Кремлем и несколько откорректированной по линии Керзона (она уже была фактически согласована Сталиным и западными союзниками в Тегеране и зафиксирована формальным соглашением между СССР и ПКНО), так и к образованию единого правительства, в котором премьером был бы Миколайчик, но осно­ву составлял бы, однако, ПКНО, а эмигрантская сторона получала бы всего 20—25 % мест, причем без участия тех, кого советское ру­ководство и его подопечные из ПКНО обвиняли в реакционности и антисоветизме²³. В качестве запасного варианта Сталин во время октябрьских переговоров имел в виду возможное увеличение эми­грантской доли даже до 1/3 объединенного правительства, но с тем, что подавляющая часть важнейших министерств, в том числе все силовые, а также иностранных дел, гражданской администрации, пропаганды, в значительной мере экономические министерства, рав­но как руководство армией и пост президента останутся в руках коммунистов и сил, тесно сотрудничающих с ними в ПКНО²⁴.

Предлагавшаяся Москвой комбинация была нацелена на то, что­бы в обмен на довольно ограниченный допуск части эмигрантских деятелей в единое правительство вместе с тем удержать решающие позиции в системе власти в руках советских подопечных. Это дава­ло бы серьезные возможности для сохранения основ уже устанавли­ваемого в Польше режима, тем более в условиях присутствия Крас­ной Армии, а вместе с тем позволяло бы получить его признание западными союзниками. Между тем Черчилль, проявлявший особую активность в польском вопросе, со своей стороны, не видел в сло­жившейся ситуации иного выхода, кроме комбинации с объединен­ным правительством, но, наоборот, надеялся, что путем участия в нем сил во главе с Миколайчиком будут созданы условия, при ко­торых удастся не допустить полного коммунистического контроля в Польше. Потому он усиленно склонял эмигрантского премьера, особенно в октябре 1944 г., к соглашению с Москвой и ПКНО, для чего пытался добиться как от Миколайчика, так и от Сталина взаимопри­емлемой договоренности о границе между СССР и Польшей, без решения вопроса о которой нельзя было достигнуть и компромисса относительно создания объединенного польского правительства²⁵. Это, однако, тогда не удалось ввиду сопротивления основных сил эмиграции и довольно сдержанной позиции США, а впоследствии вопрос о создании единого польского правительства, став, начиная с Ялты, предметом напряженных переговоров между державами «большой тройки», получил практическое решение лишь в июне 1945 г., о чем еще будет речь впереди.

Что касалось Югославии, где развернувшееся с 1941 г. массовое сопротивление почти сразу сопровождалось и вооруженным столк­новением противоположных по своей ориентации антиоккупацион­ных движений — партизанского, руководимого компартией, и чет-нического, выступавшего в стране в качестве сил королевского эми­грантского правительства, то еще в 1941 — 1942 гг. сложилась ситуация, когда СССР стал поддерживать партизан, а западные со­юзники, главным образом Великобритания, — четников. Британская сторона с конца 1941 г. пыталась добиться от советской, чтобы та инструктировала коммунистическое руководство партизан подчи­ниться четническому командованию. Москва сначала просто укло­нялась от этого, хотя и ориентировала компартию Югославии (КПЮ) на достижение сотрудничества с четниками для совместных действий против оккупантов, но частично с весны, а более реши­тельно и прямо — с середины 1942 г. выступила против четников, обвиняя их, на основе сообщений руководства КПЮ, в коллабора­ционизме. Обращения англичан и югославского эмигрантского пра­вительства к советской стороне в попытке оспорить обвинения (хотя тактический коллаборационизм четников, особенно в интересах борьбы с партизанами, имел место) были безрезультатны, так же как и продолжавшиеся до осени 1943 г. британские усилия склонить СССР к примирению партизан с четниками²⁶.

После того как движение под руководством КПЮ, добившись крупных военно-политических успехов в борьбе как с оккупантами, так и с четниками и другими противостоявшими ему внутриюго-славскими силами и создав значительные освобожденные районы, провозгласило в конце 1943 г. образование так называемой новой Югославии и заявило о лишении эмигрантского королевского пра­вительства всех прав, а советская сторона продемонстрировала затем поддержку этого шага, Лондон, выступавший главным покровителем югославского короля и эмигрантского правительства и стремивший­ся, насколько возможно, спасти их позиции, начал добиваться от­вечавшего данной цели компромиссного соглашения между ними и новой Югославией, которую возглавил лидер КПЮ И. Броз Тито. На соответствующие британские обращения не только к Тито, но и прямо к советскому руководству, как к патрону югославских комму­нистов, Кремль отреагировал в пользу компромисса, однако вместе с Тито стремился к тому, чтобы вопреки расчетам англичан компромиссное решение фактически было бы преимущественно в инте­ресах КПЮ и контролируемого ею движения. Благодаря сильным военно-политическим позициям последнего и советской поддержке это удалось. В результате заключенного в июне 1944 г. соглашения Тито с эмигрантским премьер-министром И. Шубашичем эмигрант­ское правительство было вынуждено практически признать новую Югославию и довольствоваться на деле вспомогательной ролью при ее высших органах. А соглашение с Шубашичем о создании объе­диненного правительства, чего добивались англичане, Тито, действо­вавший согласовано с СССР, подписал лишь в начале ноября 1944 г. (оно было дополнено в декабре), когда его вооруженные силы вме­сте со вступившими месяцем раньше в северо-восточную часть Юго­славии советскими войсками уже приступили к изгнанию оккупантов из страны и на окончательно освобождаемой территории стала уста­навливаться власть, всецело руководившаяся коммунистами. В этих условиях дело свелось к столь незначительному включению эмигран­тских представителей в объединенное правительство, созданное в мар­те 1945 г., и к столь ограниченному допуску их сторонников к учас­тию в политической жизни новой Югославии, что реальный харак­тер уже установленной власти фактически не изменился²⁷. Английские расчеты потерпели неудачу.

Еще в мае 1944 г. перед лицом все более вероятной перспективы прихода в Восточную Европу Красной Армии и соответственно уста­новления там советского контроля британское правительство попы­талось хотя бы частично ограничить заранее зону продвижения совет­ских войск, по крайней мере, в балканском субрегионе, где оно на­деялось осуществить высадку сил западных союзников. С этой целью советской стороне было сделано предложение о разграничении сфер «инициативы» (или «ответственности») между СССР и Великобрита­нией в предстоявших военных операциях на Балканах: к советской была бы отнесена Румыния, а к британской — Греция. Москва отве­тила, что готова к такому соглашению, однако обусловила его согла­сием США, которые с подозрением относились к возможному англо­советскому сговору о фактических сферах влияния. Но несмотря на то, что Черчиллю с большим трудом удалось убедить Ф. Рузвельта согласиться на предлагаемое разделение «зон ответственности», хотя бы ограниченное трехмесячным сроком, советская сторона в перего­ворах по этому повод}' с англичанами, тянувшихся в течение мая — июля 1944 г., продолжала ссылаться на сомнения Вашингтона. В ре­зультате, вопреки усилиям Лондона, рассчитывавшего затем расши­рить проектируемое соглашение, чтобы английская зона охватила вместе с Грецией Югославию, а в обмен советская зона — вместе с Румынией Болгарию, весь вопрос о реализации британского плана фактически повис в воздухе²⁸. Таковым положение продолжало быть и тогда, когда со второй половины августа 1944 г. масштабным про­рывом в Румынию началось советское наступление на балканском направлении, а между тем надежды Черчилля на организацию сколь­ко-нибудь значительной высадки на Балканах сил западных союзни­ков так и остались неосуществленными.

Поскольку до сего времени мы не располагаем документами о том, как и почему принимались тогда в Кремле решения по поводу британского обращения в мае относительно разграничения зон во­енной ответственности, остается не совсем ясным, насколько совет­ская позиция была обусловлена нежеланием вступать в соглашение, вызывавшее американскую настороженность, а насколько ссылка на США являлась предлогом, чтобы дипломатично уклониться от анг­лийского предложения. Но так или иначе избранная в Москве ли­ния поведения позволяла избежать прямого отказа англичанам и демонстрировать готовность к межсоюзническим договоренностям, а вместе с тем практически не связывать себя заранее ограничения­ми относительно вступления советских войск в те или иные балкан­ские страны. Кремль активно использовал такую ситуацию. Так, вслед за наступлением в Румынии, в начале сентября 1944 г., нака­нуне намеченного подписания перемирия Болгарии с Великобрита­нией и США, которые находились в состоянии войны с этим гит­леровским сателлитом, советская сторона, ставя западных партнеров перед свершившимся фактом, неожиданно сама объявила о состоя­нии войны с Болгарией и ввела туда войска, тем самым торпедиро­вав действия союзников, до того координировавшиеся с ней, и явоч­ным порядком установив в Болгарии собственный контроль. А три недели спустя Москва ввела войска в Югославию, утверждая, что это делается лишь для их прохода в Венгрию, хотя на самом деле тем самым оказывалась также важная поддержка утверждению власти движения во главе с КПЮ.

Показательно, что к концу сентября 1944 г., когда Красная Ар­мия уже заняла, помимо Румынии, Болгарию и должна была со дня на день войти в Югославию, а Лондон, встревожившись, как бы следующей в данном ряду не оказалась и Греция, вновь напомнил Москве о своих претензиях на эту страну как зону британских во­енных операций, советская сторона вдруг без всяких оговорок отве­тила, что придерживается достигнутого, по ее мнению, еще в мае соглашения о разграничении ответственности на Балканах на осно­ве предложения англичан, согласно которому Греция относится к их сфере действий²⁹. Теперь, в условиях уже происшедшего советского продвижения вглубь Балкан, далеко за пределы Румынии, обозначен­ной в упомянутом майском предложении в качестве зоны СССР, Кремль мог позволить себе задним числом изобразить, будто он дей­ствовал в соответствии с советско-британской договоренностью, тем более что к тому времени он уже принял решение, удовлетворив­шись большинством балканских стран, не идти в Грецию, чтобы не вступать в слишком лобовое противостояние с Великобританией, проявлявшей в греческом случае особо острую заинтересованность. Советская тактическая игра продолжилась затем и в связи с из­вестным предложением, сделанным Черчиллем Сталину на москов­ских переговорах в октябре 1944 г., о процентном соотношении вли­яния СССР и Великобритании на Балканах, с помощью которого англичане хотели не только еще раз гарантировать свой контроль в Греции, где в начале октября произошла высадка их войск, но и пытались все-таки получить для себя или вместе с США определен­ные позиции в странах, куда к тому времени вошла Красная Армия. В отношении Югославии, а также непосредственно примыкавшей к Балканам Венгрии речь шла даже о равной с СССР роли, а в отно­шении Болгарии — о несравненно более скромной, но хотя бы за­метной двадцатипятипроцентной роли (по поводу же Румынии име­лось в виду уже закрепленное соглашением о перемирии, подписан­ным 12 сентября 1944 г., положение СССР, аналогичное тому, какого Англия хотела для себя в Греции). Вопреки официозной версии, гос­подствовавшей в советской историографии, будто Сталин просто отверг идею Черчилля о распределении влияния в балканских стра­нах, как британские записи этих переговоров, уже давно открытые для исследователей, так и долго скрывавшиеся советские записи, свидетельствуют, что московские хозяева охотно стали обсуждать предложение гостей из Лондона, подтверждая согласие по поводу фактического контроля Англии в Греции, но настаивая на аналогич­ном положении СССР в Болгарии, а не только в Румынии, и ста­раясь добиться преимущественной, а не равной с англичанами со­ветской роли в Югославии и Венгрии³⁰. Ведя эту торговлю, Кремль, с одной стороны, поддерживал в англичанах представление о его готовности к партнерству в решении поднятых ими вопросов, а с другой стороны, старался использовать британскую инициативу для того, чтобы его контроль в странах, занятых советскими войсками, приобрел, по возможности, как бы законный вид, подтвержденный межсоюзнической договоренностью.

Хотя по некоторым позициям договоренность не была оконча­тельно достигнута, фактически в подавляющем большинстве случа­ев англичанам перед лицом реальности уже состоявшегося прихода Красной Армии во все, кроме Греции, страны, о которых в данной связи шла речь, пришлось почти смириться с советскими условия­ми. Относительно Болгарии это нашло отражение в подписанном 28 октября 1944 г. соглашении о перемирии с ней. Практически не­многим отличалось и подписанное 20 января 1945 г. соглашение о перемирии с Венгрией. В обоих случаях действительный контроль в этих бывших сателлитах нацистской Германии был, как и в Румы­нии, сосредоточен в руках СССР³¹. Лишь в случае с Югославией публично заявленное в англо-советском коммюнике по итогам мос­ковской встречи в октябре 1944 г. решение проводить там «совмест­ную политику» внешне как будто напоминало британское предложе­ние. Но на самом деле такая формулировка была для советской сто­роны не более чем голой декларацией в чисто тактических целях, ибо ни Великобритания, ни вообще западные союзники не получи­ли там никакого реального контроля, даже частичного, а допуск патронируемых Западом сил в объединенное правительство был, как уже говорилось, в действительности символическим, не помешав утверждению руководимой коммунистами «народной демократии». Подобный результат соглашения о Югославии уже полгода спустя пришлось констатировать Черчиллю в одном из его посланий Ста­лину³².

Будь то в Польше или на Балканах, — почти во всей Восточной Европе, куда вступила Красная Армия, определяющее позиции тем самым оказывались у советской стороны, в то время как западные союзники были вынуждены в той или иной мере приспосабливать­ся к возникшему положению. Западная политика в отношении стран региона все больше приобретала импровизационный и догоняющий характер, в лучшем случае будучи в состоянии лишь немного при­тормозить или хотя бы затруднить, но никак не изменить то разви­тие восточноевропейских государств, которое в одних случаях поощ­рялось и поддерживалось, в других — просто инициировалось Моск­вой. Общим вектором этого развития было создание от Польши на севере до Югославии и Албании на юге режимов, получивших об­щее название «народной демократии». С точки зрения соотношения внутренних социально-политических причин и советской роли в возникновении этих режимов страны Восточной Европы, в сущно­сти, делились на три основные группы.

Одну из них составляли Югославия и в значительной мере Ал­бания, где установление подобных режимов произошло хотя и при определенной советской поддержке (более прямой и непосредствен­ной в югославском случае и более опосредованной — в албанском), но преимущественно на собственной основе. Здесь еще в период фашистской оккупации компартиям удалось повести за собой боль­шую часть населения под лозунгами освобождения от захватчиков и восстановления государственной независимости, а одновременно установления власти народа и справедливого социального порядка. К моменту начавшегося в обеих странах осенью 1944 г. изгнания оккупантов, завершившегося в Албании к концу ноября того же года, а в Югославии — в мае 1945 г., коммунисты стояли там во главе мощных организованных массовых движений, которые уже являлись в каждой из стран доминирующим внутренним военно-политическим фактором. Обладая наиболее крупными в своих стра­нах партизанскими формированиями, эти движения смогли сыграть роль военной силы в освобождении (как отмечалось выше, в севе­ро-восточной части Югославии — совместно с пришедшими на по­мощь советскими войсками, выведенными затем в конце 1944 — начале 1945 г.) и одновременно разгромить все противостоявшие им военно-политические группировки, либо в той или иной мере со­трудничавшие или тактически взаимодействовавшие с оккупантами, либо обвиненные в коллаборационизме коммунистами. В итоге при ликвидации гитлеровского господства в Югославии и Албании дви­жения, возглавлявшиеся компартиями, установили контроль в обе­их странах. Там утвердились режимы, в которых коммунисты заня­ли монопольно-руководящее положение³³.

Другую группу составляли Польша, Румыния и Венгрия, где в установлении «народной демократии», наоборот, абсолютно преоб­ладало прямое советское вмешательство.

Раньше всего и, пожалуй, наиболее грубо это было сделано в Польше. Здесь в период нацистской оккупации компартия, распу­щенная по pешению  Москвы в  1937—1938 гг. и воссозданная подирективам той же Москвы в 1942 г. как Польская рабочая партия (ППР), а также блокировавшиеся с ней под ее фактическим руко­водством некоторые левые группировки среди социалистов и так называемого людовского (крестьянского) движения имели опору лишь в весьма узких слоях населения и представляли собой в зна­чительной мере маргинальное течение. К нему основная часть польского общества, находившаяся под сильнейшим впечатлением от соучастия СССР вместе с гитлеровской Германией в ликвидации довоенного польского государства и разделе его территории в сен­тябре 1939 г., относилась с глубоким недоверием, считая носителем устремлений, противоречивших интересам Польши, и, по сути, со­ветской агентурой.. Предпринятое руководством ППР создание 1 ян­варя 1944 г. подпольной так называемой Крайовой Рады Народовой (КРН), провозгласившей себя руководящим национальным органом Польши, было не более чем политико-пропагандистским символом, который выражал претензии на власть при предстоявшем освобож­дении страны от нацистской оккупации. Реальной силой для осуще­ствления таких претензий сами польские коммунисты и блокировав­шиеся с ними группировки не обладали³⁴. Однако, как уже говори­лось, во второй половине июля 1944 г. в Польшу был вместе с советскими войсками ввезен ПКНО, провозглашенный (от имени КРН как якобы «подпольного парламента») органом с функциями национального правительства, вслед за чем последовало официаль­ное советское заявление о признании полномочий КРН и ПКНО в качестве верховной польской законодательной и исполнительной власти.

На польской территории, освобождавшейся Красной Армией от гитлеровского господства, под советским патронатом начал форми­роваться из членов и сторонников ППР и примкнувших к ней групп административный аппарат этой новой власти. Одновременно совет­ские войска, силы НКВД и госбезопасности подавляли всякое со­противление создававшемуся режиму и проводили ликвидацию раз­ветвленной системы действовавших в Польше во время нацистской оккупации подпольных органов и вооруженных формирований польского эмигрантского правительства³⁵. Когда эти подпольные структуры начали 1 августа 1944 г. крупномасштабное восстание в еще оккупированной немцами Варшаве в расчете на то, что сумеют овладеть городом, к которому уже подходила с востока Красная Армия, и тем самым получат важное политическое преимущество, установив свой контроль над польской столицей, советская сторона заняла по отношению к восстанию и его руководству фактически враждебную позицию. Только почти через полтора месяца после .его начала, в обстановке непрерывных обращений Лондона и Вашинг­тона в Москву, последняя предприняла меры по оказанию некото­рой, весьма ограниченной помощи повстанцам³⁶. В распоряжении исследователей все еще нет документов, где непосредственно содер­жался бы ответ на вопрос многолетней историографической дискус­сии: насколько остановка Красной Армии в предместьях Варшавы, на восточном берегу Вислы, напротив основной части польской столицы, в которой восстание продолжалось вплоть до его подавления немцами в начале октября 1944 г., была обусловлена политическим расчетом, а насколько — отсутствием, по утверждению советской стороны, возможности успешного форсирования реки и штурма го­рода. Но в любом случае документальные материалы свидетельству­ют о том, что перспектива победы восстания, организованного и возглавленного органами польского эмигрантского правительства, решительно противоречила политическим целям Кремля. В утверж­денной 2 августа 1944 г. инструкции правительства СССР его пред­ставителю при ПКНО Н. А. Булганину, надзиравшему за создавав­шимся в Польше режимом, прямо ставились задачи, с одной сторо­ны, всемерного содействия организации новой власти во главе с ПКНО, а с другой — ликвидации всех имевшихся в стране струк­тур эмигрантского правительства³⁷. В этом смысле, какими бы ни были те или иные конкретные причины тогдашней советской оста­новки на Висле, с поражением восстания устранялась возможность открытого возникновения на освобождаемой от нацистской оккупа­ции территории Польши политического центра, который бы являл­ся конкурентом режиму, создававшемуся под советской эгидой и утверждавшемуся в стране по мере ее очищения от гитлеровских захватчиков.

Примененный в Польше сценарий силовых действий для насаж­дения власти, контролируемой коммунистами, Москва во многом повторила в Румынии, хотя и с существенными отличиями, обуслов­ленными спецификой тамошней ситуации. Специфика была в зна­чительной мере связана с тем, что при разгроме Красной Армией основной группировки немецких и румынских войск, находившей­ся в районе советско-румынской границы, румынский королевский двор с частью генералитета 23 августа 1944 г. путем верхушечного переворота устранили главу прогитлеровского режима Антонеску и его правительство, объявив о переходе Румынии на сторону Объеди­ненных Наций и повернув румынскую армию против немцев. В ре­зультате в Румынии, которую заняли советские войска, сохранилась действовавшая система государственной власти во главе с королем, ее административный аппарат и армия. Правительство, созданное 23 августа, состояло в основном из военных и деятелей, близких ко двору. Компартия Румынии (КПР), с представителями которой двор­цовые круги установили контакт еще до переворота и взаимодейство­вали при его осуществлении, получила в правительстве одно место, но даже это было вынужденной уступкой со стороны властей, обус­ловлено необходимостью считаться с советским патроном КПР, ко­торая, только что выйдя из подполья, ни численно (едва ли 1000 чел.), ни организационно не представляла собой действенного фактора. Однако уже к концу сентября 1944 г., как только КПР на­чала развертывание своей организации и деятельности, привлекая к себе тяготевшие влево общественно-политические течения и объе­диняя их в так называемый Национально-демократический фронт (НДФ), она под советским патронатом инициировала выступления от имени НДФ с нападками на правительство и поддерживавшие его две наиболее влиятельные в Румынии правые партии — национал-царанистскую и национал-либеральную. В рамках этой последова­тельно нараставшей кампании, в ходе которой КПР и ее левые со­юзники постепенно расширяли свое представительство в правитель­ственном кабинете, было выдвинуто требование вообще передать власть правительству, целиком сформированному НДФ. А параллель­но советская сторона, опираясь на свою решающую роль в союзни­ческом контроле в Румынии, обвиняла румынские власти в неудов­летворительном выполнении соглашения о перемирии и, ссылаясь на выступления НДФ, требовала преодоления «кризиса» путем ус­тупок «демократическим силам». Развязка наступила в конце февра­ля — начале марта 1945 г., когда Кремль, посчитавший, что после Ялты он приобрел большую свободу рук, предъявил королю ульти­матум с требованием замены действовавшего кабинета правитель­ством НДФ. При этом использовалось то обстоятельство, что КПР и блокировавшимся с ней левым силам удалось в тот момент выве­сти на улицы Бухареста, а также некоторых других городов значи­тельное число своих сторонников. Часть из них при покровительстве советской администрации Союзной контрольной комиссии (СКК) была вооружена, создавая угрозу насильственного захвата власти. Советскими спецслужбами была проведена организационная подго­товка поддержки такого захвата, к румынской столице были стяну­ты крупные формирования войск НКВД. В связи с происшедшими 25 февраля столкновениями сторонников НДФ с румынскими пра­вительственными силами советская сторона с помощью угрозы пря­мого военного вмешательства парализовала действия властей, при­званные противостоять начавшемуся, по сути, перевороту. В итоге король был вынужден 6 марта назначить новое правительство, ко­торое сформировал НДФ и где ведущую роль фактически играли коммунисты³⁸.

В отличие от Румынии, в Венгрии, куда советские войска всту­пили в конце сентября 1944 г., попытка Хорти, стоявшего во главе режима, разорвать с Германией и заключить перемирие с держава­ми антигитлеровской коалиции окончилась неудачей: немцы, чьи войска находились в стране, 15 октября сместили его и поставили у власти марионеточное правительство Салаши. В итоге значительная часть венгерской армии продолжала вместе с вермахтом сражаться против наступавших советских сил, а другая часть под командова­нием ряда хортистских генералов отказалась подчиняться немцам и предпочла сдаваться в плен Красной Армии. В этой ситуации 22 де­кабря Кремль создал под своим контролем временное венгерское правительство на той территории страны, которую уже заняли совет­ские войска (целиком они смогли занять Венгрию лишь в начале апреля 1945 г.). Однако в условиях, когда первоочередной задачей был подрыв режима Салаши и его вооруженных сил и привлечение максимально широких слоев венгерского населения на антигитлеров­скую сторону, советское руководство, отдавая себе отчет в чрезвы­чайной слабости компартии (КПВ), а также учитывая, что соглаше­ние о перемирии с Венгрией еще только предстоит подписывать вместе с западными союзниками, пошло на то, чтобы КПВ во вре­менном правительстве не имела перевеса и была представлена на­ряду со всеми основными политическими силами, занявшими анти­нацистские и антисалашистские позиции, вплоть до видных хорти-стов, прежде всего из числа высших военных, сдавшихся Красной Армии, подобно генералу Б. Миклошу, которого поставили во главе правительства. Вместе с тем благодаря советскому воздействию ком­партия все-таки получила в правительстве позиции более значитель­ные, нежели ее реальное влияние в обществе: вместе с ее тайными сторонниками, выступавшими как деятели других партий, КПВ за­няла треть мест в кабинете³⁹.

Третью группу стран составляли Болгария и Чехословакия, где советское воздействие играло первостепенную роль в возникновении «народной демократии», но сочеталось с очень значительным, а то и приближавшимся к почти равному влиянием внутренней обще­ственно-политической ситуации. Компартии в обеих странах, хотя и в разной степени, смогли при крахе нацистского господства выс­тупить в блоке с другими силами Сопротивления как чрезвычайно важный фактор. Коммунисты заняли ведущее место в перевороте 9 сентября 1944 г. и в установленной им новой власти в Болгарии, а также в Словацком национальном восстании (конец лета — осень 1944 г.), которое хотя и было в итоге подавлено немцами, но во многом обусловило при начавшемся затем освобождении Чехосло­вакии серьезные позиции компартии как в обществе, так и в обра­зованном в начале апреля 1945 г. коалиционном правительстве, где она вместе с примыкавшими к ней получила треть постов, в том числе ряд ключевых. Но в то же время именно приход в обе эти страны советских войск и поддержка Москвы в огромной, если не решающей, мере сделали возможным в Болгарии успех переворота и фактически определяющее положение компартии, а в Чехослова­кии — выдвижение коммунистов на роль главного партнера Бенеша и возглавляемых им сил при формировании правительства⁴⁰.

В историографии давно обсуждаются вопросы: во-первых, стре­мился ли Кремль изначально к советизации Восточной Европы или лишь к созданию там для СССР зоны безопасности, которая бы состояла из режимов, тяготеющих к Советскому Союзу либо даже просто дружественных ему, но не обязательно коммунистических; во-вторых, проводилась ли тогда советской стороной общая политичес­кая линия в отношении всего восточноевропейского региона или цели Сталина были совершенно дифференцированы по отдельным группам стран в зависимости от того, какое значение он придавал той или иной из групп с. точки зрения интересов Москвы; в-третьих, была ли вообще у Сталина в то время более или менее четкая, продуман­ная программа, своего рода генеральный план по поводу политиче­ского будущего как всей Восточной Европы, так и каждого из рас­положенных там государств, или же, скорее, имела место импрови­зация, складывавшаяся на ходу под влиянием того или иного стечения обстоятельств. Как ни парадоксально, в последнее десяти­летие, когда история возникновения «народных демократий» и в том числе роли СССР стала исследоваться на основе прежде закрытого материала восточноевропейских и бывших советских архивов, про­изошло новое оживление подобных дискуссий. Ибо среди архивных источников, ставших теперь доступными, весьма мало либо даже почти нет документов, в которых бы отражалось, как в интересую­щий нас период происходили определение долгосрочных советских целей в Восточной Европе, анализ возможностей и путей их дости­жения, выработка соответствующих прогнозов и планов и, наконец, принятие практических решений — на самом высшем советском уровне: Сталиным и его ближайшим окружением либо единолично хозяином Кремля. А отсутствие таких сведений продолжает порож­дать, а то и усиливать споры о мотивации тех или иных шагов Моск­вы, различную интерпретацию причин и конечных задач ряда ее действий в данном регионе.

Некоторым работам и дискуссионным выступлениям последних лет (например, М. Леффлера в США, Т. В. Волокитиной и И. И. Ор­лика в России) присуща тенденция делать выводы о восточноевро­пейских планах советского руководства в период, который здесь рас­сматривается, преимущественно (либо даже исключительно) на ос­нове двух категорий источников. Во-первых, это — ставшие недавно известными записки, которые в 1943—1945 гг. готовились в аппара­те НКИД СССР, в том числе в специально созданных для этого ко­миссиях НКИД, и были посвящены прогнозированию европейско­го и мирового послевоенного порядка и выяснению соответствую­щих внешнеполитических задач Москвы. Во-вторых, — данные о ряде непубличных высказываний Сталина по поводу Восточной Ев­ропы в его тогдашних беседах с различными иностранными деяте­лями. Однако обе, несомненно, важные группы документов исполь­зовались без должного учета особенностей их происхождения, харак­тера, функционального предназначения.

Если говорить об источниках первой из названных категорий, то хотя Леффлер и в значительной мере Волокитина склонны отожде­ствлять их с планами советского руководства⁴¹, на самом деле эти материалы не были таковыми, а представляли собой, наоборот, ин­формационно-аналитические справки и предложения дипломатов и экспертов, предназначенные для рассмотрения в советских верхах. Не исключено, что отдельные составители таких материалов, особен­но из числа более высокопоставленных функционеров, могли быть до определенной степени в курсе общих внешнеполитических уст­ремлений на высшем советском уровне и учитывать их в подготав­ливаемых документах. Но, как свидетельствует тогдашняя практика, более конкретные замыслы Кремля, к тому же рассчитанные на от­носительно длительную перспективу, почти не выходили за преде­лы крайне узкого круга самых приближенных к Сталину. Во всяком случае, судя по документам, основная из комиссий НКИД, разра­батывавшая предложения о мировом послевоенном устройстве (ко­миссия замнаркома М. М. Литвинова), приступая к работе, не име­ла прямых ориентировок от руководства СССР относительно его непосредственных внешнеполитических намерений⁴². О том, что ее члены далеко не всегда были осведомлены о перспективных замыс­лах Кремля, свидетельствуют и последующие обсуждения различных вопросов на ее заседаниях⁴³. Вместе с тем в исследованной докумен­тации пока сплошь и рядом нет сведений, как реагировало совет­ское руководство на те или иные представляемые материалы, на­сколько и каким образом учитывало их в своих долгосрочных рас­четах, в частности, по поводу Восточной Европы.

Отождествление (как видим, неоправданное) такого рода записок, подававшихся наверх, с планами советского руководства одновре­менно сопровождается, особенно рельефно у Леффлера, выводом о том, что, поскольку в этих материалах необходимость превращения восточноевропейских стран в сферу советского контроля рассматри­валась под углом зрения обеспечения безопасности СССР, а о перс­пективах внутреннего развития указанных стран там говорилось по­чти вскользь, с употреблением общих формулировок о демократии и без упоминаний о возможной коммунистической власти, стало быть, вы само стремление к контролю над Восточной Европой ба­зировалось тогда лишь на геополитической концепции безопасности, без намерения советизации данного региона⁴⁴. Подобное умозаклю--чение совершенно не учитывает, что материалы, о которых идет речь, по своему функциональному предназначению должны были в основном служить выработке позиции при переговорах с западны­ми союзниками об организации послевоенного международного по­рядка, о распределении влияния и контроля между державами «боль­шой тройки», решении территориальных проблем, об обращении с побежденными государствами и т. п. Естественно, под углом зрения таких, главным образом геополитических проблем и фигурировали в данных материалах страны Восточной Европы, а о будущем внут­реннем устройстве этих стран там либо почти, либо совсем не го­ворилось. Последнее было во многом обусловлено и ведомственной принадлежностью указанной группы источников, ибо советские уси­лия, касавшиеся перспектив социально-политического развития во­сточноевропейских государств, шли, как правило, по крайней мере до осени 1944 г., вообще не по линии НКИД. В свою очередь, об­ратным следствием подобного положения оказывалось то, что даже такие наиболее высокопоставленные составители записок, как, на­пример, замнаркома Майский, автор представленных советскому руководству в январе 1944 г. самых всеохватывающих предложений о желательном мировом послевоенном порядке, отчасти затрагивав­ших и вопросы будущего Восточной Европы⁴⁵, могли быть не в курсе тех или иных решений по поводу политики СССР в этом регионе, которые тогда уже принимались и затем осуществлялись Кремлем⁴⁶.

Что же касается документов второй из упомянутых категорий, при их использовании в тех же работах заметна неправомерная склонность трактовать те или иные слова Сталина в разговорах с различными иностранными собеседниками как непосредственное выражение советских намерений, без учета и анализа того, кому именно, при каких обстоятельствах и для чего это говорилось. На­пример, исходя из данных, согласно которым в 1944 г. Сталин сказал Миколайчику, что коммунистическая система не подходит для Польши, а через несколько месяцев, весной 1945 г. при встрече с Тито высказывался, наоборот, в том смысле, что всюду на восточ­ноевропейской территории, занятой советскими войсками, стремле­ние Кремля состоит в установлении этой системы, Леффлер сделал вывод, будто противоречие между двумя заявлениями обусловлено тем, что у руководителя СССР в то время вообще еще не было оп­ределенной цели по поводу будущего общественного строя в Восточ­ной Европе⁴⁷. Но прибегая к подобному сопоставлению, Леффлер совершенно не учел поистине огромной разницы в том, с кем бесе­довал Сталин в каждом из упомянутых случаев: Тито был тогда его ближайшим коммунистическим союзником, с которым кремлевский хозяин мог быть более откровенен по поводу стремления к советиза­ции Восточной Европы, а Миколайчик — политическим противником, в отношении которого вся советская тактика строилась на обмане. В свою очередь, Орлик, ссылаясь на сделанные в беседе 28 апреля 1944 г. с левоориентированным польским католическим священником из США С. Орлеманьским заявления Сталина, что советская сторона не намерена вмешиваться в то, какие порядки будут установлены в Польше, а лишь хочет, чтобы там было правительство, которое «пони­мало бы и ценило хорошие отношения» с СССР, утверждал, что в этих словах было «выражено отношение Москвы к будущему польскому го­сударству»⁴⁸. Но подобный вывод построен на полном игнорировании того, что Орлеманьский отнюдь не принадлежал к людям, с которыми Сталин мог бы всерьез делиться своими внешнеполитическими плана­ми, а был просто очередной фигурой, которую Кремль старался исполь­зовать в пропагандистско-тактических целях. И показательно, что ска­занное Сталиным полностью противоречило как предпринимавшим­ся тогда же тайным советским усилиям по созданию ПКНО, так и тому, что вся советская политика в Польше вслед за вступлением туда Красной Армии была направлена именно на установление оп­ределенного общественно-политического порядка⁴⁹.

В итоге при том методологическом подходе к обеим названным группам источников, который проявился в упомянутых работах, адекватность выводов, сделанных на такого рода основе, оказывается под вопросом. Впрочем, отсутствие у историков столь необходимых сугубо внутренних, рабочих документов высшего советского руковод­ства, самого Сталина, в которых бы содержались тогдашние отно­сительно долгосрочные планы по поводу Восточной Европы, вряд ли вообще может быть компенсировано путем выборочной абсолюти­зации и некритической интерпретации каких-то отдельных катего­рий других документальных материалов. Скорее, наоборот, макси­мально возможное приближение к более адекватному пониманию восточноевропейских устремлений Кремля требует комплексного подхода, включающего как конкретный критический анализ и вза­имное сопоставление всей совокупности относящихся к этому источ­ников, так и их тщательное соотнесение с реально происходивши­ми событиями, с практическими советскими действиями в Восточ­ной Европе.

Под углом зрения такого подхода данные, которыми располагает историография, особенно на основе исследований, осуществленных в последнее десятилетие, заставляют полагать, что ближе к концу Вто­рой мировой войны и, возможно, сразу вслед за ней у Сталина был скорее общий замысел, некий набор наиболее актуальных целей в от­ношении восточноевропейских стран, нежели сколько-нибудь детали­зированная программа, не говоря уже о «расписании» ее реализации. Стержнем этого замысла, судя по проводившейся практической поли­тике, было установление в Восточной Европе левоориентированных режимов с превалирующим, а если не сразу удается, то, по крайней мере, весьма значительным по обладанию важнейшими рычагами вла­сти участием подчиненных Москве компартий в государственном уп­равлении. Но применительно к разным странам региона проведение такой линии отнюдь не было абсолютно идентичным ни с точки зре­ния ближайших конкретных задач, решавшихся на том этапе Кремлем, ни с точки зрения употреблявшихся им средств. В этом смысле пока­зательны уже упоминавшиеся выше примеры, когда в Польше и в не­сколько ином виде в Румынии были применены опиравшиеся на со­ветское военное присутствие силовые методы для установления власти с ключевой ролью компартий, между тем как в Чехословакии и Венг­рии советская сторона, а соответственно, и руководимые ею коммуни­сты этих стран действовали куда умереннее, первоначально удовлетво­рившись участием компартий в правительственных коалициях с реаль­ным некоммунистическим преобладанием.

Вряд ли подобная дифференциация советского поведения могла быть обусловлена какой-то одной универсальной причиной, скорее, она вызывалась сочетанием ряда факторов. Важнейшую роль несом­ненно играла всякий раз оценка Сталиным практических возможно­стей в зависимости как от неодинаковой внутренней ситуации в разных восточноевропейских странах, так и от той позиции, кото­рую занимали или могли занять в каждом конкретном случае запад­ные партнеры по «большой тройке». Не менее важным, очевидно, было то, какое место в данный момент занимала та или иная стра­на региона в совокупной иерархии советских внешнеполитических приоритетов, и насколько решения в отношении этой страны пред­ставлялись Кремлю в сложившихся условиях не терпящими промед­ления или, наоборот, не столь неотложными. Однако при любых обусловленных этими факторами различиях непосредственной поли­тической линии, проводившейся советским руководством примени­тельно к разным государствам Восточной Европы, общим во всех случаях было его очевидное стремление закрепить за тамошними  компартиями максимум того, что оно считало в тогдашних обстоя­тельствах (и в сочетании со всеми другими внешнеполитическими целями СССР) достижимым, и создать условия для последующего усиления коммунистических позиций в регионе.

По поводу того, как советское руководство представляло себе результаты развития в этом направлении, в историографии нередко фигурирует известное мемуарное свидетельство М. Джиласа об уже упоминавшемся выше высказывании Сталина на встрече с югославскими коммунистическими лидерами в апреле 1945 г.: каждый из главных победителей, и в том числе СССР, распространит свою об­щественную систему на ту территорию, которую сумеет занять его армия⁵⁰. К сведениям Джиласа нужно отнестись с той же степенью критичности, как и к любым мемуарам, тем более что автор писал их исключительно по памяти много лет спустя, да и стоял к тому времени на антикоммунистических позициях. Но в недавно опубли­кованном дневнике Г. Димитрова зафиксировано относящееся тоже к началу 1945 г. (28 января) другое высказывание Сталина, имевшее место на встрече с рядом руководящих деятелей новых режимов Болгарии и Югославии и, в сущности, косвенно подтверждающее то, о чем свидетельствовал Джилас. Согласно записи, которая была сде­лана Димитровым сразу же после этой встречи, а потому может в отличие от мемуаров рассматриваться как достаточно надежный ис­точник, Сталин говорил о необходимости тесного союза славянских народов (так именовался тогда в советском политическом лексико­не начавший складываться блок СССР и первых восточноевропейс­ких «народных демократий») в контексте перспективы грядущей новой войны. А эта перспектива рисовалась им как* будущее воен­ное столкновение такого блока не только с Германией, которая, по его прогнозам, могла к тому времени возродиться в качестве мощ­ного государства, но и с капитализмом вообще, включая западные державы, пока еще составлявшие вместе с СССР антигитлеровскую коалицию⁵¹. Коль скоро речь шла о предстоявшей в будущем войне с «капитализмом», то в подобном конфликте, который, по оценке Сталина, должен был произойти через одно — два десятилетия⁵², в качестве надежных союзников расчет мог быть, очевидно, именно на режимы, которые стали бы в итоге коммунистическими.

Если учесть характер сказанного и круг собеседников, то, скорее, есть основания полагать, что в данном случае слова Сталина могли в нема­лой мере отражать его действительные представления как вообще о дальнейшем ходе событий на мировой арене, так и непосредственно о направлении развития восточноевропейских стран. Причем, ставя воп­рос таким образом, как он сделал в беседе, записанной Димитровым, Сталин, в сущности, отождествлял интересы СССР в вероятном гряду­щем военном столкновении с западными державами (возможно, блоки­рующимися с Германией) с интересами «социализма» в борьбе против «капитализма». Если подобное говорилось болгарским и югославским подопечным не в каких-то чисто тактических целях, а всерьез, то из этого должно следовать, что распространение коммунистической влас­ти за пределами советских границ (конкретно — в странах Восточной Европы) было для кремлевского властителя и фактором усиления бе­зопасности СССР, и одновременно расширением «сферы социализма». При таком подходе обе названные цели оказывались неотделимы одна от другой, сливаясь в единое целое. Возможно, здесь и лежит решение той дилеммы, которая столь активно дебатируется в историографии: исходил ли Сталин в своей восточноевропейской политике из док-тринально-идеологических (революционно-коммунистических) по­стулатов или из прагматических соображений безопасности СССР.

Во всяком случае, практическая политика СССР в странах Вос­точной Европы, куда вошла Красная Армия, с очевидностью свиде­тельствует, что утверждение там своего эффективного контроля со­ветское руководство в огромной, если не в решающей, мере отож­дествляло с сосредоточением важнейших рычагов власти в руках компартий. Соответственно Кремль всячески противодействовал попыткам в той или иной степени этому помешать, которые пред­принимались Лондоном и очень активизировавшимся с первых ме­сяцев 1945 г. Вашингтоном главным образом в отношении тех стран, где процесс установления коммунистического преобладания либо даже фактической монополии в государственном управлении зашел в конце Второй мировой войны особенно далеко.

Хотя западные союзники вынужденно признали и фактически уже не оспаривали преимущественную роль СССР применительно к большинству государств региона, они трактовали такую роль скорее как определенное патронирование внешнеполитической ориентации этих государств в целях обеспечения интересов Москвы, однако вместе с тем стремились воспрепятствовать утверждению там режи­мов с полным коммунистическим контролем, с моделью власти, которая по своему характеру означала бы движение к системе, на­поминающей советскую. Начиная с вновь поднятого англичанами и американцами в Ялте вопроса о Польше, а затем в спорах с советс­кой стороной по поводу внутренней ситуации в Румынии, Болгарии и Югославии, тянувшихся с весны — начала лета 1945 г., в том числе в Потсдаме, вплоть до московского совещания министров иностран­ных дел «большой тройки» в декабре, западные державы пытались, насколько возможно, добиться того, чтобы в перечисленных восточ­ноевропейских государствах политические силы, оппонировавшие коммунистам или возглавляемым компартиями левым блокам, полу­чили более или менее существенный доступ к реальному участию во власти и сколько-нибудь ощутимую возможность влиять на разви­тие своих стран. Употреблявшиеся при этом средства варьировались от страны к стране в зависимости от конкретно складывавшихся обстоятельств и тех возможностей, которыми в каждом случае об­ладали США и Англия.

В польском случае подобная попытка совмещалась с усилиями найти, наконец, решение проблемы все еще продолжавшегося парал­лельного существования правительства в эмиграции, официально признаваемого западными союзниками, а в самой стране — подкон­трольного Москве так называемого Временного правительства, как стал с 31 декабря 1944 г. именоваться ПКНО. Предпринятая на Крымской конференции инициатива западных союзников, предло­живших создать вместо существовавших двух одно новое польское правительство, куда вошли бы как представители просоветского ла­геря, так и деятели другого направления из эмиграции и из самой Польши, была призвана дать США и Англии с помощью такого компромисса выход из возникшего тупика в польском вопросе, уг­рожавшего серьезным ущербом их политическому престижу в усло­виях, когда Красная Армия достигла польско-германской границы и тем самым власть Временного правительства распространилась по­чти на всю страну. Вместе с тем данный план в случае его успеш­ной реализации содержал в себе возможность заменить монополь­ное положение ППР и возглавляемых ею сил в управлении Польшей некоторым разделением власти с партнерами по новому правитель­ству, которое было бы создано. Причем, стремясь к скорейшему осу­ществлению предложенной комбинации, англичане и американцы на сей раз решили даже вовсе исключить из ее проведения эмигрант­ское правительство, в котором после ухода из него в конце 1944 г. Миколайчика и других политиков демократическо-либеральной ори­ентации остались лишь противники всякого компромисса с СССР и советскими подопечными в Польше⁵³.

В югославском случае западные союзники стремились восполь­зоваться своим положением гарантов (вместе с СССР) выполнения соглашения Тито—Шубашича и создания объединенного правитель­ства. На этой основе англичане поставили в Потсдаме вопрос о не­обходимости принятия решений, направленных на ликвидацию в Югославии однопартийного контроля и обеспечение там демократи­ческих порядков. А затем осенью 1945 г., после того как Шубашич и его коллеги в югославском правительстве из числа бывших эми­грантов, протестуя против диктата коммунистической власти, пода­ли в отставку, Вашингтон пытался добиться советского согласия на переформирование правительства путем заключения нового соглаше­ния Тито—Шубашича и недопущения намеченных парламентских выборов в условиях подавления тех, кто оппонирует режиму⁵⁴.

Наконец, применительно к Румынии и Болгарии западные парт­неры СССР по «большой тройке» старались использовать свой ста­тус держав-победительниц в отношении этих бывших гитлеровских сателлитов и формальные прерогативы своего участия (на самом деле лишь символического) в осуществлении там союзнического контро­ля. В наибольшей мере такая линия проявилась начиная с Потсда­ма, когда американцы и поддержавшие их англичане, настаивая на реорганизации румынского и болгарского правительств путем вклю­чения в них представителей оппозиционных партий, обусловили проведением подобной реорганизации возможность не только дип­ломатического признания указанных правительств, но и последую­щего подписания с ними мирных договоров⁵⁵.

Хотя в разных случаях конкретные результаты предпринятых уси­лий отличались друг от друга, однако общим было то, что западным союзникам не удалось в конечном счете достигнуть желаемого. Ибо имевшиеся у них политико-дипломатические средства, которыми они пытались воспользоваться, оказывались явно недостаточными, чтобы добиться существенного изменения в странах, которые на деле уже стали частью советской сферы. Москва же, опираясь на занятые ею и ее восточноевропейскими подопечными позиции, могла успешно сочетать неуступчивость в том, что было определяющим для сохране­ния этих позиций, с тактикой лишь частичных, тщательно дозирован­ных компромиссов, допустимых с точки зрения советского руковод­ства, а нередко — и вовсе квазикомпромиссных комбинаций.

Так, по польскому вопросу советская сторона в Ялте как бы со­гласилась на создание нового правительства из представителей не только патронируемых ею, но и других общественно-политических сил, однако, используя свое преимущественное положение в связи с Польшей, настояла на решении сделать это путем реорганизации Временного правительства «на более широкой демократической базе»⁵⁶. А затем в послеялтинских переговорах с англичанами и аме­риканцами о практическом проведении реорганизации активно при­меняла принятую в Крыму формулу для того, чтобы свести дело всего лишь к очень ограниченному пополнению этого подконтроль­ного Кремлю правительства. Попытки западных союзников, не­сколько откорректировав задним числом свою позицию, воспре­пятствовать такому решению натолкнулись на категорический от­каз Сталина, в ответ откровенно выставившего в качестве образца для Польши пример создания единого правительства в Югосла­вии⁵⁷. В итоге Вашингтон и Лондон после почти четырехмесячных безрезультатных усилий с их стороны не нашли в сложившейся си­туации иного выхода, как окончательно принять советские условия, и в конце июня 1945 г. Временное правительство путем включения в него нескольких политиков гражданско-демократического направ­ления, в том числе Миколайчика, занявшего пост одного из вице-премьеров, было преобразовано в так называемое Временное прави­тельство национального единства. Хотя в отличие от Югославии, где соглашение Тито—Шубашича не дало оппонентам коммунистов практического доступа к государственному управлению, в Польше элементы частичного, крайне ограниченного доступа все-таки, осо­бенно на первых порах, имели место, однако в целом основные рычаги реальной власти остались в руках ППР и ее ближайших со­юзников. Они сохранили за собой посты президента, премьера, глав­ные позиции в правительстве (17 портфелей из 21), в руководстве армией, репрессивными органами, административным аппаратом, пропагандой, внешней политикой, большинством экономических ведомств⁵⁸. Сталин добился несравненно большего, чем то, на что он рассчитывал при переговорах с Миколайчиком в 1944 г.

В случае с Югославией западные попытки и вовсе окончились ничем. На Потсдамской конференции Сталин, выразив несогласие с британскими претензиями, обусловил их рассмотрение участием представителей югославского правительства, а на возражение Чер­чилля о разногласиях в правительстве между Тито и Шубашичем высказался за приглашение в Потсдам обоих. Очевидно, что взаим­ные обвинения и контробвинения, которых можно было при этом ожидать от югославских участников, создавали бы ситуацию запутан­ности и давали бы возможность Сталину вообще торпедировать при­нятие «большой тройкой» какого-то определенного решения, что было выгодно Тито и его советскому покровителю. Но уже само поставленное Сталиным условие заблокировало рассмотрение под­нятой англичанами проблемы, ибо, хотя Черчилль нехотя согласил­ся на приглашение Тито и Шубашича, Трумэн, руководствуясь сво­ими соображениями, отказался, и тем самым вопрос был снят с обсуждения. Когда же затем англичане вновь попробовали поставить его на конференции, с советской стороны были выдвинуты предло­жения относительно Триеста и Греции, нежелательные для британс­кой делегации, которая предпочла, чтобы они были сняты вместе с югославским вопросом, что и требовалось Сталину. А последовавшие осенью предложения США о переформировании югославского пра­вительства и отсрочке выборов были просто отвергнуты Москвой⁵⁹. Мало чем отличались от этого результаты западных требований о реорганизации правительств Румынии и Болгарии. Уже в Потсда­ме Сталин, заявив, что не сможет поддержать предложения США о шагах к заключению мирного договора с Италией, если не будет начато аналогичное движение к мирному урегулированию с осталь­ными бывшими европейскими союзниками Германии, включая Ру­мынию и Болгарию, вынудил американцев, особенно заинтересован­ных в решении вопроса об Италии, частично отступить и согласить­ся, чтобы была начата выработка мирных договоров со всеми указанными государствами и чтобы каждая из держав «большой тройки» имела свободу рук в установлении с ними дипломатических отношений⁶⁰. Последнее позволило Кремлю тут же демонстративно сделать это и применительно к Румынии и Болгарии, что было при­звано способствовать упрочению как международных, так и внутри­политических позиций тамошних режимов. В частности, Москва, по окончании Потсдамской конференции планировавшая установить дипломатические отношения с Болгарией после проведения там пар­ламентских выборов, назначенных на 26 августа, поторопилась с таким шагом уже 14 августа, предприняв его в качестве противове­са последовавшему накануне американскому предупреждению, что США не установят дипломатических отношений с Софией, если выборы будут проведены в тех недемократических условиях, кото­рые существуют в Болгарии⁶¹. И хотя в сложившейся затем ситуа­ции советской стороне пришлось в тактических целях пойти на то, чтобы отложить выборы до 18 ноября, никаких уступок по какому-либо реальному изменению положения в Болгарии, а тем более из­менению в правительстве она делать не собиралась⁶². А для блоки­рования западных попыток по поводу реорганизации болгарского и румынского правительств уже примененный в Потсдаме прием ис­пользования вопроса об Италии был превентивно взят Кремлем на вооружение и в связи с закончившейся в итоге провалом лондонс­кой сессией СМИД (11 сентября — 2 октября 1945 г.)⁶³.

Фактически черту под все еще продолжавшим дебатироваться американцами и англичанами вопросом о реорганизации обоих пра­вительств подвело московское совещание министров иностранных дел СССР, США и Англии в декабре 1945 г., где советской стороне удалось свести дело к решению о включении в каждое из них всего лишь по два представителя оппозиции. Добиться большего западные участники совещания оказались не в состоянии, тем более что та­кое решение было частью достигнутого там общего компромисса по поводу целого комплекса спорных проблем (процедура выработки и заключения мирных договоров с бывшими европейскими союзниками Германии, положение на Дальнем Востоке, контроль над атом­ной энергией и др.), урегулирование которых представлялось при­оритетным для партнеров СССР по московской встрече, прежде все­го американцев. В частности, последние считали важным согласо­вание вопроса о межсоюзнических контрольных органах для Японии, с осени 1945 г. оказавшегося предметом весьма напряжен­ных советско-американских переговоров, в ходе которых Сталин счел необходимым придать советской позиции значительную жест­кость⁶⁴. Хотя затем Трумэн обвинил государственного секретаря США Дж. Бирнса в чрезмерных уступках, сделанных Советскому Союзу на совещании в Москве, в конечном счете результаты сове­щания во многом являлись следствием более глубоких причин. Ни Вашингтон, ни Лондон к тому моменту еще не были готовы к пуб­личному разрыву с процедурой межсоюзнического согласования между ними и Кремлем по поводу послевоенного мирного урегули­рования, в то время как Сталин уже во время лондонской сессии СМИД был со своей стороны вполне готов к такому повороту, осо­беннo если дело касалось советских интересов в Восточной Европе, в частности как раз в Румынии и Болгарии, и если для достижения договоренности с западными державами речь шла не о чисто сим­волических жестах, а о каких-то реальных уступках⁶⁵. В результате советская сторона могла позволить себе куда большую жесткость, нежели ее партнеры, а соответственно обладала более сильными позициями в ходе переговоров.

Во всяком случае, решение о Румынии и Болгарии ввиду мизер­ности предусмотренного для оппозиции представительства в прави­тельствах этих стран стало лишь видимостью компромисса, а на деле победой Кремля. К тому же в румынском случае, где оно было осуществлено, западные союзники согласились на то, что в прави­тельство были включены даже не лидеры оппозиции, а второсте­пенные деятели, в итоге так и не получившие реального доступа к управлению. В болгарском же случае сама оппозиция отказалась от псевдокомпромиссной комбинации, понимая ее обманный харак­тер⁶⁶. А предпринятые в последующие месяцы западные попытки добиться, чтобы болгарские власти пошли на соглашение с оппо­зицией, которое бы было взаимоприемлемым для обеих сторон, остались безрезультатными: СССР и контролируемое им правитель­ство Болгарии ссылались на решение московского совещайия. Все, на что в такой ситуации были, помимо бесплодных дипломатических демаршей, способны Вашингтон и Лондон, это не устанавливать дипломатических отношений с Софией вплоть до 1947 г. (с Бухаре­стом они были установлены в феврале 1946 г.).

Таким образом, к концу 1945 — началу 1946 г. было окончательно продемонстрировано, что не только внешнеполитическая ориентация, но и внутреннее развитие большинства восточноевропейских государств идут в направлении, определяемом советской стороной и находящими­ся под ее патронатом компартиями этих стран. Что возникшие там режимы «народной демократии», образующие блок под руководством СССР, во все большей мере приобретают черты фактического коммунистического контроля. И что американские и британские попытки не допустить этого с помощью достижения какой-то договоренности с Кремлем в итоге тщетны и, более того, стали игнорироваться после­дним с почти не скрываемой откровенностью. Западная констатация и одновременно оценка происшедшего были в наиболее концентрирован­ном виде, хотя и с большой пропагандистско-эмоциональной окраской, отражены в фултонской речи Черчилля в марте 1946 г. с ее формулой о «железном занавесе», опущенном советской рукой над Восточной Европой. В свою очередь, даже те бесполезные шаги, которые были предприняты западными союзниками в последние месяцы 1945 г. в отношении прежде всего Румынии и Болгарии, вызвали крайнее раз­дражение с советской стороны. Если по итогам Потсдамской конфе­ренции советское руководство, тогда с большим удовлетворением по­считавшее, что его партнеры по «большой тройке» фактически призна­ли Восточную Европу сферой влияния СССР, было склонно к довольно оптимистической оценке возможностей продолжить взаимодействие с ними, имея в виду достижение при этом нужного ему эффекта, то два-три месяца спустя оценка меняется в сторону стандартного клише о коварных замыслах «империализма», среди проявления которых фигу­рируют в первую очередь именно упомянутые выше шаги западных держав, трактовавшиеся Кремлем как недопустимое покушение на его восточноевропейскую сферу⁶⁷.

¹  О перечисленных требованиях и предложениях см., напр.: Советско-анг­лийские отношения во время Великой Отечественной войны, 1941 — 1945: До­кументы и материалы. М., 1983. Т. 1. С. 182, 188—189, 195—196; СССР и гер­манский вопрос, 1941—1949. Документы из Архива внешней политики Россий­ской Федерации. Т. 1: 22 июня 1941 г. — 8 мая 1945 г. / Сост. Г. П. Кынин, Й.Лауфер. М., 1996. С. 125-127, 129.

²  Barker E. British Policy in South-East Europe in the Second World War. L., 1976. P. 130-131.

³  СССР и германский вопрос... Т. 1. С. 127.

⁴ Документы и материалы по истории советско-польских отношений (далее — ДМИСПО). Т. 7: 1939-1943 гг. М., 1973. С. 198.

⁵  Там же. С. 203; Документы и материалы по истории советско-чехословац­ких отношений. Т. 4. Кн. 1: Март 1939 г. — декабрь 1943 г. М., 1981. С. 117— 118, 124-125.

⁶  ДМИСПО. Т. 7. С. 204.

⁷  СССР и германский вопрос... Т. 1. С. 158.

⁸  См. там же. С. 151—159.

⁹  Там же. С. 154.

¹⁰  Там же. С. 127.

¹¹  РГАСПИ, ф. 82, оп. 2, д. 986, л. 117-122.

¹²  ДМИСПО. Т. VII. С. 282.

¹³  АВП РФ, ф. 0512, оп. 4, п. 22, д. 178, л. 13-18, 26.

¹⁴  СССР и германский вопрос... Т. 1. С. 153, 160—161.

¹⁵  См., напр.: АВП РФ, ф. 0512, оп. 4, п. 22, д. 179; п. 12, д. 20.

¹⁶  Советско-английские отношения... Т. 1. С. 389.

¹¹ Советский Союз на международных конференциях периода Великой Оте­чественной войны 1941—1945 гг.: Сборник документов. Т. 1: Московская конференция министров иностранных дел СССР, США и Великобритании (19—30 ок­тября 1943 г.). М., 1978. С. 49, 71, 174-175, 190-195.

¹⁸  Там же. Т. 2: Тегеранская конференция руководителей трех союзных дер­жав — СССР, США и Великобритании (28 ноября — 1 декабря 1943 г.). М., 1978. С. 166—167; СССР и германский вопрос... Т. Л. С. 563—564.

¹⁹  ДМИСПО. Т. 7. С. 356—357; Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. 2-е изд. М., 1976. Т. 1. С. 145— 146; Т. 2. С. 58-60.

²⁰  Переписка... Т. 1. С. 146-151, 153-154, 156, 230-236, 237, 239-244, 247-248, 251, 252-255; Т. 2. С. 60-61, 124-127, 133, 139, 153-156; ДМИСПО. Т. 7. С. 413-415, 419-425; Т. 8. Январь 1944 г. - декабрь 1945 г. М., 1974. С. 25, 26—27; Советский Союз на международных конференциях... Т. 1. Московская конференция... С. 252—254; Т. 2: Тегеранская конференция... С.  163—165; Kersten К. Narodziny systemu wladzy: Polska 1943—1948. Poznan,  1990. S. 56, 58-59.

²¹   См.,  напр.: ДМИСПО. Т. 7.  С.  352-353,  360-361,  364-365, 369; Z archiwow sowieckich. Т. Ill: Konflikty polsko-sowieckie.  1942—1944 / Oprac. W.Roszkowski. Warszawa, 1993. S. 48—51; Kersten K. Op. cit. S. 16—18.

²²  Материал об этом из польских и бывших советских архивов содержится, в частности, в документальных публикациях: Sprawa powolania Polskiego Komitetu Narodowego w Moskwie (grudzieri   1943 — styczen  1944) // Archiwum Ruchu Robotniczego. T. IX. Warszawa,  1984; Z archiwow sowieckich. T. Ill: konflikty... S. 62—89; Polonsky A., Drukier B. The Beginnings of Communist Rule in Poland. L; Boston; Henley, 1980; ДМИСПО. Т. 8. С. 129-139, 141-146, 148-149, 152-155, 162-171, 175.

²³  См.: Переписка... Т. 1. С. 288, 292-293, 297-298; Т. 2. С. 159-160, 161; Русский архив. Т. 14 (3—1). СССР и Польша: 1941—1945. К истории военного союза. Документы и материалы. М., 1994. С. 205—206; Советский фактор в Восточной Европе. 1944—1953: Документы. Т. 1: 1944—1948 / Отв. ред. Т. В. Во-локитина. М., 1999. С. 69-70, 72-74, 76-83, 84-85; ДМИСПО. Т. 8. С. 181-182, 271-273, 280-281, 282-285; Dokumenty do dziejow PRL.Zesz. 2: Protokoly posiedzen Biura Politycznego< КС PPR. 1944—1945 / Oprac. A. Kochanski. Warszawa, 1992. S. 31, 33-35.'

²⁴  Dokumenty do dziejow PRL. Zesz. 2: Protokoly... S. 35—36; Archiwum Akt Nowych. Zesp. КС PPR. Sygn. 295/V-l. K. 26.

²⁵  См., напр.: РГАСПИ, ф. 558, on. 11, д. 283, л. 3-5, 18-20, 58-63; ДМИСПО. Т. 8. С. 273-276, 282-283, а также: Kersten К. Op. cit. S. 97.

²⁶  В частности, см.: Гибианский Л. Я. Советский Союз и новая Югославия. 1941—1947 гг. М., 1987. Гл. 1.; Woodward L. British Foreign Policy in the Second World War. Vol. III. L., 1971. Chap. XLI.

²⁷  Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Советский Союз и новая Югославия. С. 91-103, 110-133.

²⁸  См.: Переписка... Т. 1. С. 280-281, 283; Churchill W. S. The Second World War. Vol. V. L., 1952. P. 623; Vol. VI. L., 1954. P. 63-71; The Eden Memoirs: The Reckoning. L., 1965. P 459; FRUS, 1944. Vol. V. Wash., 1965. P. 112-115, 117— 121, 123-127, 130-131; Woodward L. Op. cit. Vol. III. P. 116-118, 121-123. См. также: Гибианский Л. Я. Дипломатическая история Висского соглашения Тито— Шубашича // Балканские исследования. Вып. 3: Освободительные движения на Балканах. М., 1978. С. 208-209, 215-217.

²⁹  Этот ответ отражен в архивных документах как британской дипломатии (Barker E. Op. cit. Р.  144), так и советской (Васильева Н. СССР и проблема мирного урегулирования с Болгарией после второй мировой войны // България в сферата на съветските интереси / Ред. кол. В. Тошкова и др. София, 1998.

С. 15). Исходя из него, автор второй из указанных здесь работ даже сделал оши­бочный вывод, будто соглашение было в мае действительно заключено.

³⁰  Многократно приводившиеся в историографии британские записи по этим вопросам опубликованы, в частности, в документальных сборниках: България — непризнатият противник на Третия райх / Оьст. В. Тошкова и др. София, 1995. С. 83—86, 89—96; Tito—Churchill: Strogo tajno / Izabrao i uredio D. Biber. Beograd; Zagreb, 1981. S. 342—346. Советские записи, ставшие в 1990-е годы приоткры­ваться лишь в отдельных случаях (см.: Волков В. К. Узловые проблемы новей­шей истории стран Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 2000. С. 96— 97), теперь открыты для исследователей частично: РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 283, л. 6-7, 8-9, 11-13.

³¹  Подробнее см., напр.: Гибианский Л. Я. Советский Союз и соглашения о перемирии с Румынией, Болгарией и Венгрией // Etudes balkaniques. 1983. № 1.

³²  Переписка... Т. 1. С. 402—403.

³³   См.,   напр.:   Petranovic   В.   Istorija  Jugoslavije   1918—1988.   Knj.   2: Narodnooslobodilacki rat i revolucija 1941—1945. Beograd, 1988; Vodusek-Staric J. Prevzem oblasti 1944—1946. Ljubljana, 1992; Краткая история Албании. С древ­нейших времен до наших дней / Отв. ред. Г. Л. Арш. М., 1992. С. 336—382.

³⁴  Обобщенную характеристику расстановки сил в польском обществе в пе­риод оккупации см., напр.: Albert A. (Roszkowski W.). Najnowsza historia Polski' 1914-1993. L, 1994. Т. I. S. 504-516, 546-562; Paczkowski A. Pol wieku dziejow Polski 1939-1989. Warszawa, 1995. S. 69-92.

³⁵  В частности, см.: НКВД и польское подполье. 1944—1945 (По „Особым папкам" И. В. Сталина) / Отв. ред. А. Ф. Носкова. М., 1994; Русский архив. Т. 14 (3—1). СССР и Польша... С. 334; Z archiwow sowieckich. Т. III. Konflikty... S. 180—183; Т. V. Powrot zolnierzy AK z sowieckich lagrow / Oprac. A. Paczkowski. Warszawa, 1995. S. 26-33.

³⁶  См., напр.: ДМИСПО. Т. 8. С. 191-192, 219-221, 247-249, 255; Перепис­ка... Т. 1. С. 296—297, 299—303; Русский архив. Т. 14 (3—1). СССР и, Польша... С. 227-229, 230-232, 236-237, 240, 246-249, 254-255, 256, 262, 266-267, 271— 275, 277—280, 291—292; Восточная Европа в документах российских архивов. 1944—1953 гг. Т. 1: 1944—1948 гг. / Отв. ред. Г. П. Мурашко. М.; Новосибирск, 1997. С. 52; Z archiwow sowieckich. Т. IV: Stalin a Powstanie Warszawskie / Oprac. Т. Strzembosz. Warszawa, 1994.

³⁷  Восточная Европа... Т. 1. С. 52—55.

³⁸  О развитии ситуации в Румынии см., напр., сборник исследований 6 Martie 1945: Inceputurile comunizarii Romaniei. Bucuresti, 1995, а также документальные публикации: Три визита А. Я. Вышинского в Бухарест (1944—1946 гг.): Докумен­ты российских архивов / Отв. ред. Т. А. Покивайлова. М., 1998. С. 38—116; Romania: Viata politica in documente, 1945 / Coord. I. Scurtu. Bucuresti, 1994. P. 80-121, 129-158, 162-166, 167-169, 170-189; Chiper I., Constantiniu E, Pop A. Sovietizarea Romaniei: Perceptii anglo-americane (1944—1947). Bucure§ti, 1993. P. 87—133.

³⁹  Gati Ch. Hungary and the Soviet Bloc. Durham, 1986. P. 24-28, 33-41, 85; Восточная Европа... Т. 1. С. 72-73, 75-76, 86-87, 94-98, 102-104, 111-113; Советский фактор... Т. 1. С. 109—116, 118—122.

⁴⁰  См., напр..: Valeva Ye. The CPSU, the Comintern, and the Bulgarians // The Establishment of Communist Regimes in Eastern Europe, 1944—1949 / Ed. N. Naimark, L. Gibianskii. Boulder (Colo.), 1997; Kaplan K. Prvni povalecna vlada: Komentovane dokumenty // Sesity Ustavu pro soudobe dejiny CSAV. Sv. 5. Praha, 1993. S. 69-88, 101-127; Восточная Европа... Т. 1. С. 159-162, 170-172.

⁴¹  Leffler M. Inside Enemy Archives: The Cold War Reopened // Foreign Affairs. Vol. 75, № 4 (July-August 1996). P. 122-125; Idem. The Cold War: What Do «We Now Know»? // American Historical Review. Vol. 104, № 2 (April 1999). P. 514, 516 etc.; Волокитина Т. В. Сталин и смена стратегического курса Кремля в конце 40-х годов: от компромиссов к конфронтации // Сталинское десятилетие холод­ной войны: факты и гипотезы / Отв. ред. А. О. Чубарьян. М., 1999. С. 10—12.

⁴²  СССР и германский вопрос... Т. 1. С. 237, 239—241.

⁴³  Анализ таких обсуждений см., напр.: Pons S. In the Aftermath of the Age of Wars: the Impact of World War II on Soviet Security Policy // Russia in the Age of Wars, 1914—1945 / Ed. S. Pons, A. Romano [Fondazione G. Feltrinelli: Annali. Anno Trentaquattresimo. 1998]. Milano, 2000. P. 283—291.

⁴⁴  См. примеч. 41.

⁴⁵  Эти предложения, которые, в частности, имели в виду в своих построени­ях Волокитина и Леффлер, см.: СССР и германский вопрос... Т. 1. С. 333—360.

⁴⁶  Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Кремль и создание советского блока в Восточной Европе: некоторые проблемы исследования и интерпретации новых документов // Славянские народы: общность истории и культуры. К 70-летию члена-корреспондента Российской академии наук Владимира Константиновича Волкова / Отв. ред. Б. В. Носов. М., 2000. С. 384-389.

⁴⁷  Leffler M. Inside Enemy Archives... P. 123.

⁴⁸  Орлик И. И. Восточная Европа в документах российских архивов. 1944— 1953 гг. // Новая и новейшая история. 1999. № 5. С. 185; Центрально-Восточная Европа во второй половине XX века. Т. 1. Становление «реального социализма», 1945—1965 / Отв. ред. И. И. Орлик. М., 2000. С. 27 (автор И. И. Орлик).

⁴⁹  Подробнее см., напр.: Яжборовская И. С. «Согласовать со Сталиным» (со­ветско-польские отношения и проблема внутреннего устройства Польши в кон­це 1943 — начале 1945 г.) // У истоков «социалистического содружества»: СССР и восточноевропейские страны в 1944—1949 гг. / Отв. ред. Л. Я. Гибианский. М., 1995.

⁵⁰  Dilas M. Razgovori sa Staljinom. Beograd, 1990. S. 75; Idem. Revolucionarni rat. Beograd, 1990. S. 423.

⁵¹  Димитров Г. Дневник (9 март 1933 — 6 февруари 1949). София, 1997. С: 463-464.

⁵²  В беседе с югославами в апреле 1945 г. Сталин, согласно свидетельству Джиласа, говорил, что война будет через 15—20 лет (Dilas M. Razgovori... S. 76; Idem. Revolucionarni rat. S. 423), на встрече в мае 1946 г. с руководителями воз­главляемого ППР левого блока Польши он назвал срок «по крайней мере» в 20 лет (Восточная Европа... Т. 1. С. 457), а на встрече с коммунистическими ли­дерами Болгарии в июне 1946 г. сказал, как зафиксировано в болгарской запи­си, что войны не предвидится в течение 10—15 лет (БКП, Коминтернът и ма-кедонският въпрос (1917—1946) / Съст. Ц. Билярски, И. Бурилкова. София, 1999. Т. 2. С. 1268).

⁵³  О западной инициативе в Ялте см.: Советский Союз на международных конференциях... Т. 4. Крымская конференция руководителей трех союзных дер­жав — СССР, США и Великобритании (4—11 февраля 1945 г.). М., 1979. С. 97-99, 103, 128-130, 150, 159.

⁵⁴  Советский Союз на международных конференциях... Т. 6: Берлинская (Потсдамская) конференция руководителей трех союзных держав — СССР, США и Великобритании (17 июля — 2 августа 1945 г.). М., 1980. С. 87—89, 324—325; FRUS, 1945. Vol. V. Wash., 1967. P. 1270-1272.

⁵⁵  Советский Союз на международных конференциях... Т. 6: Берлинская (Потсдамская) конференция.!. С. 45—46, 316—317.

⁵⁶  Там же. Т. 4. Крымская конференция... С. 126, 150—156, 161—163, 167— 168, 173-174, 177-181, 190-191, 193, 269.

⁵⁷  Переписка... Т. 1. С. 365-367, 370-374, 384-386, 390-392, 400-407, 410-412; Т. 2. С. 216-218, 226-228, 230-232, 233-236, 241-242, 243, 244-245, 247-248; ДМИСПО. Т. 8. С. 383-387, 388-390.

⁵⁸  Подробнее см., напр.: Kersten К. Op. cit. S. 140—141; Albert A. (Roszkowski W). Op. cit. Т. 2. S. 20.

⁵⁹  Советский Союз на международных конференциях... Т. 6: Берлинская (Потсдамская) конференция... С. 87-89, 264; FRUS, 1945. Vol. V. P. 1274-1275, 1286—1288. На парламентских выборах 11 ноября 1945 г., бойкотировавшихся оппозицией, компартия и руководимый ею Народный фронт получили подав­ляющее большинство, что было следствием как имевшейся у них массовой под­держки, так и репрессивной политики в отношении оппонентов.

⁶⁰  Советский Союз на международных конференциях... Т. 6. Берлинская (Потсдамская) конференция... С. 101—102, 114—116, 473—474.

⁶¹  Димитров Г. Дневник... С. 493.

⁶²  Там же. С. 495. На выборах, в которых отказалась участвовать оппозиция, победителем стал лагерь, руководимый компартией, что, подобно Югославии, было результатом как его массовой поддержки, так и серьезного давления вла­стей.

⁶³  Печатное В. «Союзники нажимают на тебя для того, чтобы сломить у тебя волю...» (Переписка Сталина с Молотовым и другими членами Политбюро по внешнеполитическим вопросам в сентябре — декабре 1945 г.) // Источник. 1999. № 2. С. 71-72.

⁶⁴  РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 98, л. 4-15, 19-49, 58-66, 74-79, 102-121, 160-169; д. 99, л. 22-25, 35-45.

⁶⁵  См.: инструкции Сталина Молотову в Лондон (Печатное В. Указ. соч. С. 72).

⁶⁶  См., напр.: Восточная Европа... Т. 1. С. 337—340, 357—361; Три визита... С. 188-195, 197-204, 205-213, 215-217, 218-219; Димитров Г. Указ. соч. С. 518-524.

⁶⁷  Об этих оценках можно, в частности, судить по тому, что говорилось тог­да руководящими советскими деятелями Димитрову и югославскому послу в Москве. См.: Димитров Г. Указ. соч. С. 492; Arhiv Josipa Broza Tita. F. Kabinet Marsala Jugoslavije. I-3-b/602. L. 2-5; I-3-b/611. L. 1-2.