Холодная война. 1945-1963 гг. Историческая ретроспектива

В ходе послевоенного мирного урегулирования окончательно зак­реплялся на международной арене порядок, возникший в результа­те Второй мировой войны. Тем временем задачи, связанные с фор­мированием советского блока, не только продолжали оставаться од­ним из главных приоритетов во внешней политике Москвы, но и заняли там, пожалуй, еще более значимое место. Характер пред­принимавшихся в данной связи советских усилий в огромной мере был обусловлен тем, что в первые годы после окончания войны во­сточноевропейская зона, оказавшаяся в сфере контроля СССР, с точки зрения долгосрочных кремлевских целей все еще политичес­ки находилась по большей части в довольно «жидком состоянии», как выражался по этому поводу Молотов и много лет спустя¹. Уста­новленные в Восточной Европе режимы «народной демократии», нередко именовавшиеся тогда, в частности Сталиным, также «новой демократией», представляли собой достаточно пеструю картину. По­мимо большой специфики положения применительно к каждой из стран, в целом эти режимы по своим основным характеристикам подразделялись, в сущности, на три основных типа.

Один из них составляли Югославия и Албания, где, как уже го­ворилось, еще на раннем этапе возникла фактически коммунисти­ческая монополия власти, выросшая преимущественно вследствие внутренней расстановки сил (в Югославии частичное кратковремен­ное присутствие советских войск прекратилось на рубеже 1944— 1945 гг., а в Албании их не было вообще). Опираясь на широкую массовую поддержку, эта монополия в первые послевоенные годы продолжала укрепляться и ужесточаться. Компартии полностью уп­равляли всей государственной системой (включая юстицию и воо­руженные силы), сферой массовой информации, общественными организациями. Последние могли функционировать лишь в рамках так называемых фронтов (в Югославии — народного, в Албании — демократического), тоже безраздельно руководимых коммунистами. Частичному и очень ограниченному оформлению внефронтовских легальных партий и организаций, независимых или оппозиционных по отношению к компартии, как имело место в Югославии в пери­од действия соглашения Тито—Шубашича, был полностью положен конец уже на рубеже 1945—1946 гг. Затем власти пресекли, в том числе путем прямых репрессий, и попытки создания внутрифронтовской оппозиции. Партиям, фигурировавшим наряду с КПЮ в соста­ве Народного фронта, был придан чисто номинальный характер, а вскоре их совсем убрали со сцены. Как в Югославии, так и в Алба­нии (в последней частичные попытки легального оформления оппо­зиции если и проявлялись, то в куда более стертом виде) почти с самого начала утвердилась, по сути, коммунистическая однопартий­ная система, напоминавшая советскую².

Другой тип составляли режимы в Болгарии, Польше и Румынии. Для них было характерно фактическое коммунистическое преобла­дание во власти вплоть до значительной степени диктата компартий, что отчасти сближало упомянутые режимы с положением в Югосла­вии и Албании. Но вместе с тем их серьезно отличали от югослав­ского и албанского случаев допуск многопартийности, включавшей и оппозиционные (или таковые по сути) партии, а что еще важнее — существование элементов коалиционности власти: частично реаль­ное, хотя и достаточно ограниченное участие в ней тех или иных некоммунистических группировок. Коалиционность участия во вла-сти была двоякой: во-первых, между левым блоком, где ведущая роль принадлежала коммунистам, и некоторыми силами, стоявши­ми правее блока, во-вторых, — и в большей мере — между партия­ми самого левого блока.

Первое имело место в Румынии и Польше. После произведенного под советским прикрытием в конце февраля — начале марта 1945 г. фактического переворота, возглавленного компартией Румынии (КПР), в образованное 6 марта румынское правительство, где подав­ляющее большинство принадлежало подконтрольному коммунистам Национально-демократическому фронту, вошла также группировка национал-либералов во главе с Г. Тэтэреску, которая в отличие от основных правых национал-либеральной и национал-царанистской партий, перешедших в оппозицию, посчитала тактически целесооб­разнее перескочить в просоветский лагерь³. А в Польше, как уже говорилось, в созданное в июне 1945 г. Временное правительство национального единства с его опять-таки подавляющим большин­ством от так называемого «блока демократических партий», возглав­лявшегося ППР, были допущены представители гражданско-демок-ратических сил, чьим наиболее видным лидером являлся Миколай-чик.

Второе, т. е. частичная коалиционность участия во власти между партиями левого блока, было характерно как для тех же Польши и Румынии, так и для Болгарии. В польском и румынском случаях реальным коалиционным партнером коммунистов выступали внут­ри блока главным образом левосоциалистические группировки⁴. В Польше такая группировка, присвоившая себе традиционное на­звание Польской социалистической партии (ППС), шла в основном вместе с ППР. Однако в послевоенных условиях ППС стала прояв­лять некоторые колебания, ряд ее лидеров, не удовлетворяясь мес­том пристяжных в упряжке ППР, в той или иной форме претендо­вал на более самостоятельную роль ППС и ее больший доступ к решающим рычагам власти. Это вело к заметным трениям между ППС и коммунистами вплоть до возникавших в ряде случаев кри­зисных явлений в отношениях между лидерами обеих партий, созда­вало существенные трудности для ППР, порождало серьезное беспо­койство как ее руководства, так и советской стороны и даже вызы­вало в 1946—1947 гг. прямое вмешательство Кремля⁵. Стремление к большей самостоятельности по отношению к компартии проявилось и в социал-демократической партии Румынии, особенно сильно к концу 1945 г. Но оно было с успехом пресечено КПР с помощью левых социал-демократов уже в начале 1946 г., после чего социал-демократия все сильнее подчинялась курсу коммунистов, хотя вре­менами ее руководство все еще пыталось претендовать на большее участие во власти и повышенно реагировало на некоторые проявле­ния слишком явного коммунистического диктата⁶. В Болгарии в от­личие от Румынии и Польши элементы коалиции вообще ограни­чивались исключительно рамками так называемого Отечественного фронта (ОФ), возглавляемого компартией: в правительстве и всей администрации были представлены только партии ОФ. Но уже с конца 1944 — начала 1945 г. коммунисты, при всей своей сильно выраженной руководящей роли в ОФ, столкнулись со значительным стремлением в рядах их партнеров, в том числе таких основных, как Земледельческий союз и отчасти партия «Звено», к занятию более самостоятельной позиции, к противодействию коммунистической гегемонии, к большему участию во власти вплоть до частичного соперничества с компартией. Это, несмотря на маневры коммунис­тических лидеров, привело летом 1945 г. к расколу ОФ и переходу его значительной, хотя и относительно меньшей части в оппозицию, ставшую, таким образом, действовать легально наряду с ОФ (до того времени партии вне ОФ разрешены не были)⁷. Компартия смогла в целом удержать положение в стране под своим контролем, однако раскол, особенно в первое время, вынуждал ее к тактике большей терпимости в отношении оставшихся партйеров по ОФ, что в сере­дине 1946 г. было даже осуждено Сталиным как чрезмерная уступ­чивость⁸.

Режимы данного типа существенно отличались друг от друга с точки зрения своей массовой базы. В Румынии и особенно в Польше, несмотря на то, что на волне левых настроений, охватив­ших значительные слои народа в обстановке разгрома фашизма во Второй мировой войне, коммунисты и примыкавшие к ним серьез­но расширяли свое влияние, тем не менее не только сами компар­тии, но и в целом возглавляемые ими левые блоки, будучи сосре­доточением новой власти, не имели, однако, поддержки преоблада­ющей части населения. В румынском случае более либо, по крайней мере, не менее влиятельной являлась оппозиция вкупе с группой Тэтэреску (временная коалиция с Тэтэреску, на которую лидеры ком­партии пошли по указанию Москвы, была призвана хоть в какой-то мере расширить базу режима), а в польском случае намного пре­восходящей поддержкой в обществе пользовалась формально пред­ставленная в правительстве, но фактически ставшая играть роль оппозиционной партия Миколайчика Польске стронництво людове (ПСЛ). Поэтому в обеих странах коммунистические лидеры с согла­сия советского патрона оттягивали, насколько возможно, послево­енные парламентские выборы, предусматривавшиеся по настоянию западных союзников договоренностями «большой тройки». В Поль­ше выборы сначала просто заменили состоявшимся только через год после образования Временного правительства национального един­ства референдумом 30 июня 1946 г. с демагогическим подбором воп­росов, результаты которого были к тому же абсолютно сфальсифи­цированы коммунистической частью аппарата власти с помощью специалистов, специально отряженных для этой цели МГБ СССР. И лишь в январе 1947 г. провели, наконец, выборы, активно исполь­зовав запугивание, шантаж, прямую фальсификацию⁹. В Румынии выборы оттянули до ноября 1946 г. и широко применили на них манипуляции, подтасовки и другую, как выражались лидеры КПР, «технику», так что итоги не соответствовали действительному соот­ношению влияния политических сил¹⁰. Хотя в обоих случаях эти выборы, в результате которых было объявлено о решительной победе «блока демократических партий», использовались как формальное подтверждение легитимности существовавших режимов, однако очень левый характер власти с господствующим положением в ней коммунистов продолжал быть обусловлен в Румынии и тем более в Польше, по сути, не столько (а то и вовсе не) внутренним развити­ем, сколько советским военным присутствием, затянувшимся затем надолго". Между тем в Болгарии дело обстояло по-иному, хотя и там пребывание советских войск, завершившееся в конце 1947 г., явля­лось чрезвычайно важным фактором укрепления режима. Стоявшие у власти силы во главе с компартией до раскола ОФ опирались на явное большинство общества, а после ухода отколовшейся части в оппозицию пользовались хотя и значительно меньшей, чем прежде, но скорее все-таки преобладающей поддержкой, которая позволяла им в отличие от происходившего в Польше и Румынии уже сразу после войны пойти на неоднократное — в ноябре 1945 г. и в октяб­ре 1946 г. — проведение парламентских выборов'².

Наконец, еще один тип составляли режимы, установленные в Чехословакии и Венгрии. Их характерной чертой было еще более реальное, чем в режимах второго из названных выше типов, коали­ционное партнерство между компартиями с примыкавшими к ним левыми группировками, с одной стороны, и некоторыми силами гражданско-демократической, а отчасти и более консервативной (особенно первоначально в Венгрии) ориентации — с другой. Оно базировалось либо на примерном, хотя и колебавшемся паритете между совокупными позициями каждой из сторон в системе орга­нов власти, либо даже на определенном преобладании некоммунис­тических партнеров над коммунистами. Некоммунистическое преоб­ладание было вначале и в Венгрии, и в Чехословакии: как уже го­ворилось, в первых правительствах этих стран, пришедших к власти в ходе ликвидации гитлеровского господства, коммунисты с примы­кавшими к ним получили в обоих случаях треть мест. Однако затем соотношение сил в каждой из стран стало развиваться по-разному.

КП Венгрии, занявшая указанное выше положение в правящей ко­алиции благодаря преимущественно советскому патрону, не облада­ла соответствующими позициями в венгерском обществе. На парла­ментских выборах в ноябре 1945 г., проводившихся в достаточно демократических условиях, она получила всего 17 %, а вместе с близкой коммунистам Национально-крестьянской партией — около четверти голосов. С помощью последовавшего вслед за выборами воздействия советской стороны, которое было особенно важным в условиях непосредственного советского военного присутствия в Вен­грии (затянувшегося затем тоже надолго), коммунистам удалось в общем сохранить, если даже не расширить в какой-то мере свои позиции во власти¹³. Однако им пришлось оставаться и дальше в положении меньшинства в правительстве и парламенте, вследствие чего установленный режим даже не всегда рассматривался руковод­ством КП Венгрии и Москвой как «народная демократия»¹⁴. Что же касалось Чехословакии, откуда советские войска (одновременно с американскими, находившимися на западе Чехии) были выведены в конце 1945 г., то на первых после войны парламентских выборах в мае 1946 г. компартия получила около 38 % голосов, выйдя на пер­вое место среди других партий, а вместе с социал-демократической партией, где левое крыло, сильно связанное с коммунистами, име­ло очень значительное влияние, набрала до 50 %. Кроме того, у компартии были сильнейшие, если не преобладающие позиции сре­ди руководителей региональных и местных органов власти, главным образом в Чехии¹⁵. В целом в государственно-политической системе Чехословакии коммунисты и в значительной степени примыкавшие к ним социал-демократы вместе заняли в итоге положение, пример­но равное всем остальным партнерам по коалиции, вместе взятым.

Советская сторона наиболее высоко оценивала режимы первого из перечисленных типов. В частности, немного позже, на рубеже лета — осени 1947 г., при подведении некоторых итогов в аналити­ческих материалах, составлявшихся в Отделе внешней политики (ОВП) ЦК ВКП(б) в связи с подготовкой к учредительному сове­щанию Коминформа, Югославия и Албания характеризовались как государства, которые в сравнении с остальными восточноевропейс­кими «народными демократиями» идут значительно «впереди других стран» по пути «демократических преобразований». Причины такой оценки назывались в самих этих материалах: прежде всего, моно­польная власть компартий, а также сопутствовавшее ей установле­ние доминирующей роли государства в экономике обеих стран (уже в 1945—1946 гг. государственный сектор охватил там подавляющую часть промышленности, транспорта, сферу финансов, оптовую тор­говлю)¹⁶. Таким образом, в качестве самого передового, наиболее предпочтительного варианта рассматривались те режимы, где начи­ная уже с завершающего этапа войны, а затем вслед за ее оконча­нием стала, по сути, проводиться ускоренная советизация.

Что же касалось стран с режимами второго и особенно третьего из упомянутых типов, то исходя как из реалий внутренней ситуации в каждой из этих стран, так и из тогдашних соображений, связанных с позицией западных держав, Москва и соответственно руково­димые ею восточноевропейские компартии стали вначале ориенти­роваться на перспективу проведения там, хотя бы на какое-то обо­зримое время, более длительной, «растянутой» советизации. В каче­стве способа ее осуществления в политической сфере был взят курс на постепенное, по мере возможности, усиление роли (в режимах второго типа — фактического диктата) компартий в государственном управлении, а одновременно вытеснение или, как в режимах третьего типа, сначала еще только оттеснение от власти сил, которые на деле противостояли коммунистам, являлись их соперниками либо лишь временными попутчиками, и фактическое, полное подчинение ком­партиями своих партнеров по левому блоку. Параллельно усилия в социально-экономической сфере были направлены на то же постепен­ное, максимально возможное в каждый данный момент расширение государственного сектора в промышленности, на транспорте, в финан­сах, оптовой торговле (вместе с проведением радикальной земельной реформы). Последовательное продвижение в данном направлении, не­советское по форме, с использованием чужого флага демократии, с применением компартиями тактики политической мимикрии и обман­ных коалиционных комбинаций, с употреблением атрибутов многопар­тийности и отчасти парламентаризма, где номинального (вплоть до фактически фиктивного), а где на первых порах в определенной мере реального, но все больше контролируемого, было призвано, по замыс­лу Кремля, привести в итоге к тому же социалистическому, в советском понимании, результату, к какому намного более ускоренным темпом (хотя частично тоже с камуфляжным, но более ограниченным по вре­мени и содержанию использованием внешне несоветских форм) про­двигались режимы первого типа. Такой курс был выражен в выдвину­том Сталиным еще в конце Второй мировой войны тезисе о том, что к социализму можно идти не только через советское устройство, но и через другие государственно-политические формы — демократическую республику, а то и конституционную монархию. Данный тезис, изла­гавшийся им в беседах с рядом руководящих деятелей восточноевро­пейских «народных демократий», был вслед за окончанием войны трансформирован советским лидером в формулу о возможности дви­жения к социализму, минуя диктатуру пролетариата¹⁷.

В упомянутых непубличных высказываниях Сталина, однако, никоим образом не конкретизировалось, как долго, по его прогно­зам, продлится в странах Восточной Европы подобного рода несо­ветский путь к тому, что, по мнению Москвы, можно было бы с точки зрения характера власти и собственности на основные сред-ства производства считать устройством, относящимся хотя бы в ми­нимальной мере к социалистическому типу. В том числе никак не уточнялось, на сколь длительную перспективу он допускал сохране­ние там многопартийности, более или менее действующих атрибу­тов парламентаризма, включая легальную оппозицию, и той или иной степени реальной коалиционности власти. А какие-либо дру­гие документы, в которых содержались бы планы Кремля на сей счет, тоже пока не известны.

В этих условиях в историографии получили хождение весьма раз­личные трактовки того, что именно имел в виду Сталин: от оцен­ки, что подобные его сентенции, повторявшиеся затем рядом вос­точноевропейских коммунистических лидеров, были — как и сама практическая политика, свойственная упомянутым выше вариантам «растянутой» советизации, — выражением тактико-камуфляжного маневрирования, рассчитанного на довольно ограниченный срок, и до совершенно противоположной интерпретации, согласно которой Кремль тогда всерьез допускал, что страны региона могут в относи­тельно длительной перспективе развиваться по действительно отлич­ному от советского, более демократическому пути к социализму.

В некоторых работах последнего времени указывается на отдельные сталинские заявления, сделанные им непублично в 1946 г., главным образом во время ставших недавно известными его бесед с лидерами ППР и ППС 23 мая и с руководством ППС 19 августа¹⁸ , как на свиде­тельство того, что, по крайней мере, еще летом — осенью 1946 г., а то даже, «пожалуй, до середины 1947 г.» он продолжал оставаться сторон­ником «национальных путей» к социализму в Восточной Европе. Бо­лее того, по утверждению авторов данных работ, из говорившегося тогда Сталиным следует, что он мыслил такое развитие «на основе принци­пов парламентаризма» и рассматривал соответствующую этому «новую демократию», отличную от диктатуры пролетариата и советской систе­мы, как «долговременную модель» для стран региона¹⁹.

В высказываниях руководителя СССР, о которых идет речь, дей­ствительно продолжала декларироваться приверженность идее несо­ветского пути для восточноевропейских государств²⁰. Но на самом деле Сталин при этом не говорил, ни сколь продолжительной мо­жет быть подобная модель, ни о ее парламентском характере. По поводу протяженности названного им варианта движения к социа­лизму он ограничился лишь сделанным в беседе с поляками 23 мая 1946 г. замечанием, что режим, который установился в Польше и который он характеризовал как воплощение такого варианта, отлич­ного от диктатуры пролетариата, «стоит сохранить»²¹. На какое, хотя бы примерно, время, — не уточнялось. А по поводу парламентариз­ма он в той же беседе с поляками всего лишь упомянул о том, что Ленин «допускал возможность прихода к социализму путем исполь­зования таких учреждений буржуазного демократического строя, как парламент и другие институты»²². В тогдашнем коммунистическом лексиконе сие означало тактическое использование парламентских форм, а не следование «принципам парламентаризма». Характерно, что при этом Сталин в качестве безоговорочных примеров «новой демократии» указал польским собеседникам, во-первых, на режим в их собственной стране, к которому понятие парламентаризма было тогда в действительности просто неприменимо, ибо, как уже отме­чалось выше, отсутствовал парламент ввиду боязни ППР провести выборы, а во-вторых, — и вовсе на югославский режим, близкий по сути советскому. В то же время Чехословакию, где как раз существо­вала более реальная парламентская система, он назвал страной, где «новая демократия» установлена лишь «отчасти»²³.

В доказательство версии о серьезной ориентации Кремля в пользу «национальных путей» некоторые авторы ссылаются и на изложен­ный Сталиным в беседе с делегацией британской лейбористской партии 7 августа 1946 г. тезис о двух путях к социализму: русском — более коротком, но требующем больше крови, и английском — пар­ламентском, но более длинном²⁴. Т. В. Волокитина неоднократно резюмировала даже, что тем самым советский лидер констатировал «возможность отказа при продвижении к социализму от основных, наиболее одиозных постулатов коммунистической доктрины»²⁵. По­добный вывод выглядит более чем странно, если принять во внима­ние тот вполне очевидный факт, что в этой беседе Сталин, как час­то бывало при его встречах с такого рода посетителями, просто ра­зыграл очередной спектакль. Сначала выслушав гостей, которые рассказывали ему о мерах и планах лейбористского правительства, ориентированных, как подчеркивали члены делегации, на социали­стическую перспективу, кремлевский хозяин в тон собеседникам за­явил о значимости того, что два столь больших государства, как СССР и Великобритания, идут к одной цели — социализму²⁶. Ко­нечно, это заявление, в контексте которого Сталин и сказал о двух путях, вовсе не выражало того, что он думал на самом деле.

Трудно с точностью определить, насколько предпринятый им ход был сделан с общим прицелом на то, чтобы повысить имидж СССР среди европейских социалистов и следовавших за ними масс, а на­сколько был обусловлен более конкретными соображениями, связан­ными с прогнозами советского руководства по поводу Англии. Про­гнозы, а точнее ожидания заключались в том, что при усилении противоречий между Англией и США, на которое надеялся Кремль, лейбористы, давшие слишком много социалистических обещаний британским рабочим, столкнутся не только с собственной буржуа­зией, но и с «американскими империалистами» и будут вынуждены искать некоторой поддержки со стороны Москвы²⁷. Не исключено, как раз на такую перспективу было рассчитано сталинское замеча­ние, что поскольку «и вы, и мы», т. е. Англия и СССР, «идем к од­ной цели — социализму», «можно было бы только удивляться, если бы между двумя странами не было дружбы»²⁸. Но независимо от того, какая из задач являлась для Сталина превалирующей во вре­мя беседы с лейбористской делегацией, в любом случае все сказан­ное им тогда об английском социализме представляло собой не бо­лее чем тактическую уловку.

Впрочем, во многом тактической игрой было на самом деле и то, что он говорил о несоветском, без диктатуры пролетариата, пути к социализму в Польше, как и в других восточноевропейских странах, во время упоминавшихся выше двух бесед с поляками в мае и авгу­сте 1946 г. Авторы, ссылающиеся на то, что излагал тогда Сталин, как на выражение его действительных намерений, совершенно иг­норируют, при каких конкретных обстоятельствах и с какими целя­ми он это делал. Ведь его высказывания, о которых идет речь, ад­ресовались в обеих беседах присутствовавшим лидерам ППС, кото­рые в тот момент выступили с претензиями к ППР, обвиняя ее в сосредоточении всей власти в своих руках, в фактическом установ­лении коммунистической диктатуры, и проявили колебания по по­воду проведения в блоке с ППР жесткой конфронтационной линии против ПСЛ во главе с Миколайчиком²⁹. Заявления Сталина, что «новая демократия», существующая в Польше, так же как в других странах Восточной Европы, не является и не должна быть подоби­ем советского строя, что движение к социализму будет происходить там без диктатуры пролетариата (а значит, без тех свойственных ей черт, что пугали руководство ППС), были противопоставлены как обвинениям, которые выдвигались со стороны ППС, так и стоявшим за этими обвинениями опасениям, которые нарастали среди ее дея­телей. Он стремился их успокоить, удержать в блоке с ППР на по­ложении фактически вспомогательного инструмента последней.

Вместе с тем, помимо нацеленности подобных сталинских вы­сказываний в каждом отдельном случае на решение разного рода конкретных конъюнктурных задач, в более общем плане тезис о воз­можности несоветского пути восточноевропейских стран к социализ­му являлся, как отмечено нами выше, и отражением курса на «рас­тянутую» советизацию. Однако такой курс, по крайней мере уже в 1946 г., на деле относился не ко всем «народным демократиям», а к режимам упоминавшихся второго и особенно третьего типов. Он представлял собой не отказ от советизации, а специфический так­тический вариант ее более постепенного осуществления, на какое-то время с использованием тех или иных несоветских форм и пере­ходных комбинаций, с камуфлирующим лавированием компартий в процессе реализации своих целей.

Показательны соображения, изложенные Сталиным в ходе состо­явшейся 2 сентября 1946 г. беседы с лидером болгарских коммуни­стов Г. Димитровым, в которой кремлевский хозяин тоже затронул вопрос о пути к социализму без диктатуры пролетариата. В отличие от упомянутых его встреч с лейбористской делегацией или с поля­ками, эта беседа, проходившая в присутствии лишь самого узкого круга высшего советского руководства, носила доверительный харак­тер и потому важна для понимания действительных намерений Кремля. Говоря, что в Болгарии, идущей по названному выше пути, не следует копировать опыт русской революции, происходившей в совсем другой обстановке, Сталин в качестве конкретного выраже­ния болгарской специфики дал установку на объединение компар­тии и других, как он выразился, «партий трудящихся», прежде все­го Земледельческого союза, являвшегося участником ОФ, в одну так называемую трудовую партию. В условиях коммунистического пре­обладания объединенная партия, поглотив союзников компартии по ОФ, была бы, согласно сталинскому замыслу, по существу комму­нистической, но внешне не выглядела бы таковой и приобрела бы более широкую массовую базу, особенно среди крестьянства. Вы­ступая со своего рода программой-минимум, содержащей лишь за­дачи на данный конкретный период, она воспользовалась бы, по оп­ределению Сталина, «очень удобной маской», что, как он подчерки­вал, было важно не только во внутриполитическом плане, но и с точки зрения международной ситуации. А затем, подытоживал он, придет время и непосредственно для программы-максимум³⁰. Хотя план создания подобной партии по каким-то причинам не получил практического развития, сказанное тогда Сталиным наглядно рас­крывает, каков был в принципе сам характер устремлений, из кото­рых он исходил, выдвигая формулу о несоветском пути к социализ­му для восточноевропейских «народных демократий», и сколь так-тическо-камуфляжный смысл эта формула имела.

При оценке того, каким являлось реальное содержание тактики «несоветского пути» («растянутой» советизации), нельзя также не принять во внимание, что в действительности она отнюдь не озна­чала ограничения лишь политическими (не говоря уж — парламен­тскими) средствами для достижения целей Кремля и подконтроль­ных ему местных компартий. Наоборот, ее практическое осуществ­ление с самого начала сочеталось и с активным применением коммунистами, когда они (или их советский патрон) считали необ­ходимым, различного рода административного давления и подрыв­ных действий через находившийся в их руках государственный ап­парат, вплоть до непосредственно репрессивных методов в отноше­нии как их политических оппонентов, так и тех союзников по левому блоку, которые в какой-то момент проявляли значительную строптивость или серьезные колебания.

Из режимов второго и третьего типов, которые как раз и стали сферой проведения «растянутой» советизации, до начала 1947 г. упот­ребление административно-репрессивных рычагов было свойствен­но главным образом второму типу, где коммунисты могли делать это, опираясь на уже имевшиеся у них решающие позиции во власти. Среди многочисленных повседневных случаев использования подоб­ных средств укажем хотя бы на такие известные примеры, как имев­шие место в Болгарии преследование Г. Димитрова-Гемето, являвше­гося в конце 1944 — начале 1945 г. лидером Земледельческого союза, или смещение по указанию Сталина летом 1946 г. военного мини­стра и одного из руководителей партии «Звено» Д. Велчева; прак­тиковавшиеся с 1946 г. в Польше насильственный роспуск ряда орга­низаций ПСЛ и манипуляции госбезопасности по расколу этой партии, формально все еще представленной в правительстве; давле­ние, ограничения и репрессии в отношении тех или иных деятелей, местных организаций и органов печати оппозиционных партий в Румынии, особенно наиболее влиятельной национал-царанистской партии³¹. Сюда же относились упоминавшиеся выше шантаж, запу­гивание, фальсификация результатов при проведении референдума в Польше в июне 1946 г., парламентских выборов в Румынии в нояб­ре 1946 г. и в Польше в январе 1947 г.

В странах с режимами третьего типа, где коммунисты еще не имели преобладания во власти, применение таких методов было для них намного более затруднительным. Но уже с 1945—1946 гг. ком­партии Венгрии и Чехословакии, добившись получения портфелей министров внутренних дел (в венгерском случае — при опоре на прямой советский нажим³²), начали прилагать усилия к тому, чтобы установить контроль над спецслужбами и использовать их в своих интересах. В частности, в Венгрии органы МВД при поддержке со­ветской администрации Союзной контрольной комиссии (СКК) повели с весны 1946 г. наступление на ряд общественных организа­ций, деятельность которых вызывала особое недовольство компар­тии и ее советских покровителей³³. В обеих названных странах спец­службами, оказавшимися под коммунистическим руководством, ста­ла вестись работа по добыванию тайной информации о других политических силах, по сбору, а в еще большей мере — фабрикации компромата о деятелях партий, противостоявших коммунистам, либо являвшихся партнерами последних. Это рассматривалось как созда­ние очень важного инструмента воздействия как на противников, так и на попутчиков или недостаточно устойчивых союзников при даль­нейшем коммунистическом наступлении и позже (о чем еще пой­дет речь дальше) было активно пущено в ход³⁴.

Стремясь, таким образом, в случае с режимами первого типа — к упрочению фактически уже установленной коммунистической мо­нополии власти, с режимами второго типа — к закреплению и рас­ширению коммунистического преобладания, а с режимами третьего типа — еще только к достижению такого преобладания, Кремль и патронируемые им восточноевропейские компартии направляли вме­сте с тем усилия на максимально возможное включение всех этих режимов в процесс формирования блока под советским главенством.

Стержнем формирования являлось складывание системы двусто­ронних политических, военных, экономических, культурно-идеоло­гических и иных связей каждой из стран «народной демократии» с СССР как блоковым центром, включая и следование в фарватере его политики на международной арене. Становление этой основопола­гающей «лучевой» конструкции, охватывавшей все упомянутые стра­ны и скреплявшей их с Москвой, а через нее — в общую блоковую систему, дополнялось постепенным возникновением союзнических отношений, также на двусторонней основе, между самими государ­ствами Восточной Европы, которое советская сторона стремилась тщательно контролировать. До осени 1947 г. реальная вовлеченность тех или иных «народных демократий» в блокообразование, в том числе даже особенно активная, далеко не всегда сопровождалась оформлением официальных договоров о союзе (о «дружбе, взаимо­помощи и сотрудничестве»), прежде всего потому, что тогдашний международно-правовой статус восточноевропейских бывших гитле­ровских сателлитов (Болгарии, Румынии, Венгрии) до подписания и вступления в силу мирных договоров с ними лишал их права откры­то участвовать в союзах. Наиболее показателен случай с Болгарией, которая уже с осени 1944 г. была интенсивно включена в формиро­вание блоковых отношений как с СССР, так и с Югославией, вплоть до предпринятой на рубеже 1944—1945 гг. югославо-болгарской по­пытки объединиться под эгидой Кремля в федерацию южных сла­вян, замышлявшуюся как один из элементов советского блока на Балканах. Используя упомянутый выше статус Болгарии, Лондон, опасавшийся, что югославо-болгарское объединение может представлять собой угрозу для Греции, вместе с Вашингтоном наложили вето не только, на создание федерации, но и на заключение Софией и Белградом договора о союзе, с чем пришлось считаться Москве и ее балканским подопечным³⁵. В итоге подобными договорами до вто­рой половины 1947 г. были охвачены только СССР и те из «народ­ных демократий», которые являлись членами Объединенных Наций, т. е. Югославия, Польша, Чехословакия, а также частично Албания, подвергшаяся во время войны фашистской оккупации, но не допу­щенная США и Англией в состав Объединенных Наций. Так, поми­мо советско-чехословацкого договора, заключенного еще в декабре 1943 г. и приобретавшего новый смысл в послевоенных условиях, в апреле 1945 г. были подписаны договоры СССР с Югославией и Польшей; в марте и мае 1946 г. — Югославии с Польшей и Чехо­словакией; в июле 1946 г. — югославо-албанский договор; в марте 1947 г. — польско-чехословацкий договор.

Однако степень действительной вовлеченности той или иной из восточноевропейских стран в процесс формирования советского бло­ка зависела главным образом от политического характера установ­ленного в ней режима. Больше всего в указанный процесс были включены, естественно, режимы первого, а также, как правило, вто­рого типов, независимо опять-таки от того, насколько это было зак­реплено в том или ином случае формальными соглашениями. В дан­ной связи характерно, например, содержавшееся в посланиях Ста­лина югославскому и болгарскому коммунистическим лидерам И, Брозу Тито и Г. Димитрову в середине августа 1947 г. замечание о том, что СССР связан с Болгарией фактическим союзом так же, как с Югославией, хотя с первой у него и нет такого формального договора, как со второй³⁶. Встроенность в складывавшуюся систему блоковых отношений, основывавшихся прежде всего на упомянутой выше «лучевой» связи каждой из восточноевропейских стран с Москвой, была вместе с тем неотделима от советского контроля за этими странами, особенно выраженного в отношении режимов вто­рого типа. Многочисленные архивные материалы, ставшие теперь доступными, свидетельствуют о тогдашней повседневной практике запрашивания их коммунистическими лидерами у советского руко­водства указаний или санкций при принятии важнейших решений как во внешней, так и во внутренней политике, при основных кад­ровых назначениях³⁷. Для режимов первого и второго типов неотъем­лемой частью блоковой конструкции стала привязанность к СССР в военной сфере. Советская сторона играла важнейшую роль в воо­ружении и снаряжении их армий, подготовке нового офицерского корпуса и генералитета. Ввиду ограничений военного потенциала, наложенных в то время на бывших сателлитов Германии, наиболее интенсивным было первоначально советское участие в организации, оснащении, подготовке вооруженных сил Югославии и Польши, двух самых крупных восточноевропейских государств, обладавших и самыми большими армиями в регионе. В обоих случаях имело мес­то непосредственное советское военное присутствие в этих армиях: в Югославии с ее прочным коммунистическим режимом — в виде военных советников и инструкторов, а в Польше с ее более слож­ной внутренней ситуацией — путем прямого зачисления большого числа советских генералов и офицеров на командные должности в Войско Польское, где в 1945 г. они составляли около половины его офицерского состава, к началу 1946 г. — около четверти, к началу 1947 г. — примерно 10 %, причем на важнейших постах³⁸.

В несравненно меньшей степени в формирование советского бло­ка могли быть вовлечены режимы третьего типа. Но в случае с Вен­грией это в определенной мере компенсировалось непосредственным советским военным присутствием и контролем как фактором удер­жания страны в советской орбите. Что же касалось Чехословакии, то до 1948 г. она, с одной стороны, не являлась включенной в фор­мирование блока в том смысле, в каком это относилось к режимам первого и второго типов, т. е. на социально-политической основе фактического, но в то время не афишируемого противостояния «им­периализму», который олицетворялся западными державами. Одна­ко, с другой стороны, она, по сути, частично втягивалась в блоко­вую ориентацию, проводя координировавшуюся с СССР, а также с некоторыми «народными демократиями» политику прежде всего в германском вопросе, на Парижской мирной конференции 1946 г., где рассматривалось послевоенное урегулирование с бывшими гитлеров­скими союзниками в Европе, при обсуждении ряда международных проблем в ООН. Практически блоковый характер имело секретное соглашение о поставках исключительно Советскому Союзу чехосло­вацкого урана, заключенное в ноябре 1945 г. между Прагой и Моск­вой по желанию последней³⁹. Такое положение было как следстви­ем сильных позиций, которыми обладали во власти и в обществе коммунисты вместе с примыкавшими к ним левыми социал-демо­кратами, так и в значительной мере результатом того, что их более правые партнеры по правящей коалиции так называемого Нацио­нального фронта, группировавшиеся вокруг президента Бенеша, тоже склонялись к тесным связям с СССР, а также другими славянскими государствами, ибо усматривали в этом важнейшую гарантию про­тив возможного возрождения германской угрозы. Эксплуатируя по­добную ситуацию, Кремль оказывал нажим на Чехословакию с целью добиться ее большей блоковой ангажированности. В историографии как пример нажима преимущественно фигурирует сталинский диктат в июле ,1947 г., заставивший чехословацкую сторону отказаться от возможного участия в «плане Маршалла». Но еще раньше, в конце июля 1946 г., советское правительство поставило перед Прагой (как и перед Варшавой) вопрос о необходимости скорейшего, чуть ли не в течение месяца, заключения польско-чехословацкого союзного до­говора, а когда дело затянулось в связи со спорными территориаль­но-национальными проблемами между Чехословакией и Польшей, то Кремль в конце февраля 1947 г. ультимативно потребовал от чехо­словацкого руководства безотлагательно подписать договор⁴⁰. В нача­ле марта это было выполнено.

Хотя таким образом процесс формирования блока в той или иной мере охватывал «народные демократии» разных типов, однако самим существованием типов, заметно отличавшихся друг от друга, разви­тие данного процесса значительно усложнялось. Более того, разли­чие типов вообще придавало определенную внутреннюю рыхлость всей политической конструкции, сложившейся на том этапе в вос­точноевропейской зоне советского контроля, и затрудняло задачу не просто удержания, но и существенного упрочения этого контроля в том смысле, как было привычно Москве. Тем не менее до рубежа 1946—1947 гг. последняя продолжает проводить прежнюю дифферен­цированную политику в отношении «народных демократий», в том числе тактику «растянутой» советизации применительно к режимам второго и третьего типов. В частности, даже репрессивные меры, употреблявшиеся в случае с режимами второго типа в рамках так­тики «несоветского пути», были призваны усилить решающую роль коммунистов во власти и обеспечить дальнейшее поступательное осуществление «растянутой» советизации, но как будто еще не на­правлялись непосредственно на радикальную замену действовавшей там политической модели. Пока мы не располагаем определенными и тем более бесспорными свидетельствами того, что до упомянуто­го времени ближайшей конкретной целью предпринимавшихся уси­лий являлись ликвидация имевшей место в Болгарии, Польше и Румынии частичной коалиционности власти или отмена существо­вавшей там ограниченной многопартийности, допускавшей и дози­руемое наличие оппозиции.

Но уже с первых месяцев 1947 г. появились признаки значитель­ного ужесточения курса.

Прежде всего во всех трех странах коммунистами и подконтроль­ными им государственными структурами стали предприниматься действия, результатом которых явилось устранение наиболее круп­ных и влиятельных оппозиционных партий. В Польше после фаль­сифицированных выборов в январе, искусственно сделавших ПСЛ, больше не представленную, в правительстве, партией парламентско­го меньшинства, совсем незначительного по размерам, власти на основании выдвигавшихся ими обвинений в связях ПСЛ со все еще действовавшим, хотя и постепенно сокращавшимся вооруженным антиправительственным подпольем развернули кампанию насиль­ственного роспуска многих ее местных организаций, ареста ее функ­ционеров, удушения ее прессы. Фактически стала осуществляться ликвидация ПСЛ как оппозиционной партии. В условиях нараста­ния полицейского террора, шантажа и пропагандистского давления, развязанных режимом, в ПСЛ возник кризис, Миколайчик и неко­торые другие ее лидеры, опасаясь ареста, бежали в октябре 1947 г. на Запад, партия в значительной мере распалась, а руководство ее остатками перешло в руки тех, кто в итоге предпочел встать на сто­рону властей⁴¹. Тем самым произошло устранение легальной оппо­зиции. В Болгарии на основе обвинений в «антигосударственном заговоре», готовившихся госбезопасностью в течение нескольких месяцев и официально выдвинутых в мае 1947 г., основной оппози­ционный лидер Н. Петков (он возглавлял ту часть Земледельческо­го союза, которая в 1945 г. вышла из ОФ) в июне был арестован, а значительная часть парламентской фракции его партии была лише­на депутатских мандатов. В августе Петкова приговорили к смерт­ной казни (казнен в сентябре), а его партию запретили⁴². В Румы­нии в июле 1947 г. также на основе обвинений в заговоре арестова­ли ведущих деятелей национал-царанистской партии во главе с ее лидером Ю. Маниу, ее парламентская фракция была ликвидирова­на, партия запрещена. Позже, на судебном процессе в октябре — ноябре, Маниу и его коллег приговорили к длительным срокам за­ключения. В условиях развязанного террора была вынуждена прекра­тить свою деятельность и оппозиционная национал-либеральная

партия⁴³.

Наряду с ликвидацией основных сил легальной оппозиции (а в Польше ее полного устранения) обозначилась также тенденция но­вого, с несравненно более радикальными, чем прежде, целями, на­ступления коммунистов на партии, до сих пор выступавшие в бло­ке с ними. В апреле 1947 г. руководство ППР поставило в качестве непосредственной практической задачи «объединение» ППР и ППС на основе фактического поглощения последней⁴⁴. Вслед за тем ком­мунисты приступили ко все нараставшему давлению на ППС, в том числе и с использованием спецслужб, с целью навязать ей необхо­димые для этого организационные, кадровые и идеологические из­менения⁴⁵. Аналогичные планы в отношении социал-демократиче­ской партии стали разрабатываться и руководством румынской ком­партии⁴⁶. Речь шла о ликвидации даже весьма левой и,- если говорить о практической политике, в конечном счете прокоммунистически настроенной социал-демократии, которая в обеих странах была наи­более крупным партнером коммунистов по левому блоку. Кроме того, в Румынии осенью 1947 г. была обвинена во враждебной дея­тельности, изгнана из правительства и фактически разгромлена груп­па Тэтэреску, коалиция с которой оказывалась больше не нужной правящему режиму после устранения основных партий оппозиции⁴⁷. Подобное ужесточение курса распространилось даже на одну из стран с режимами третьего типа — Венгрию. Но поскольку там, в отличие от режимов второго типа, коммунисты не преобладали во власти, перед ними стояла еще задача оттеснения коалиционных парт­неров и приобретения доминирующего положения, а выполнить ее сами они были не в состоянии. Поэтому акция была развернута под прикрытием и при прямом участии советской администрации СКК. На рубеже 1946—1947 гг. венгерские спецслужбы, контролировав­шиеся коммунистами, заявили о раскрытии антиреспубликанского заговора, направленного на восстановление хортистского режима, обвинив в причастности к заговору некоторых деятелей самой вли­ятельной в стране Партии мелких сельских хозяев (ПМСХ), зани­мавшей наиболее значительные позиции в парламенте (на выборах 1945 г. она получила 57 % голосов) и правительстве. Эти обвинения сразу же стали использоваться для наступления на ПМСХ, для дис­кредитации ряда ее деятелей, в том числе ее генерального секрета­ря Б. Ковача, которым приписывались связь с заговором или пря­мое участие в нем. Под таким напором руководство ПМСХ уже в январе — марте 1947 г. поспешило заменить в правительстве и пар­ламенте некоторых из упомянутых деятелей, а в феврале 1947 г. Ко­вач был заменен на посту генсека, но требование о лишении его депутатской неприкосновенности, что позволило бы спецслужбам арестовать его, было отвергнуто парламентским большинством. Тогда в конце февраля к акции непосредственно подключились советские военные власти: они сами арестовали Ковача, а в ходе проведенно­го ими следствия были сфабрикованы материалы о якобы участии в заговоре уже ряда основных лидеров ПМСХ во главе с премьер-министром Ф. Надем. В мае материалы были переданы лидеру КП Венгрии М. Ракоши, обсуждавшему этот вопрос во время визита в Москву в конце апреля, и тот в отсутствие Надя, отдыхавшего в Швейцарии, выступил с обвинениями премьер-министра. Посколь­ку Ракоши оперировал данными, исходившими от советской сторо­ны, напуганная верхушка ПМСХ стала стремительно отступать, опа­саясь разделить участь Ковача. Надь, не рискуя возвращаться в Венг­рию, прислал заявление об отставке, а другой ведущий деятель ПМСХ, председатель парламента Б. Варга бежал на Запад⁴⁸.

В итоге пост премьер-министра и руководство ПМСХ оказались в руках ее левого крыла, связанного с компартией. ПМСХ расколо­лась, из нее выделилось несколько новых партий, перешедших в оппозицию, а оставшаяся часть оказалась привязанной к коммуни­стам в рамках возглавленного ими левого блока. В обстановке этих изменений компартия добилась выгодного ей проведения в августе досрочных парламентских выборов, на которых при давлении и ма­нипуляциях удалось несколько увеличить (до 22,3 %) число получен­ных ею голосов по сравнению с выборами 1945 г., но самое глав­ное — левый блок опередил организационно раздробленную оппо­зицию, собрав 60 % голосов. В сформированном правительстве левого блока компартия официально получила треть мест, но в дей­ствительности за счет своих тайных членов и сочувствующих, вы­ступавших в качестве представителей других партий, — больше по­ловины⁴⁹. Опираясь на значительно возросшие позиции во власти, коммунисты перешли к следующему этапу — наступлению на оппо­зицию с использованием уже опробованных полицейских методов. Начало было положено ликвидацией одной из двух самых крупных оппозиционных партий — Венгерской партии независимости. Ее об­винили в подлогах во время выборов, а ее лидера 3. Пфейффера — во все той же причастности к «заговору». В результате Пфейффер был вынужден в ноябре 1947 г. бежать на Запад, а его партию ли­шили парламентских мандатов и запретили⁵⁰.

Эти события, означавшие весьма радикальное изменение положе­ния в странах с режимами второго типа и в Венгрии (на особой ситуации в Чехословакии мы еще остановимся позже), справедливо расцениваются в историографии как фактический переход к ускорен­ной, форсированной советизации. В последние годы высказывались разные мнения о том, насколько его причиной было нарастание соответствующих устремлений в самих компартиях и поддерживав­шей их части общества указанных стран, а насколько он являлся следствием советского решения. Но выдвигаемые оценки, подчас значительно отличающиеся друг от друга, в действительности оста­ются пока что предположениями. Ибо для полноценного ответа на этот вопрос необходимо исследование документов, которые бы со­держали сведения, с одной стороны, о подобном решении Кремля, о том, когда и по каким соображениям оно принималось, с другой стороны, — о том, когда и каким образом тема перехода к форси­рованной советизации начала рассматриваться как лидерами компар­тий названных выше четырех «народных демократий», так и в кон­тактах между Москвой и этими лидерами. А между тем документов, о которых идет речь, почти или вовсе не обнаружено среди россий­ских и восточноевропейских архивных материалов, ставших до сих пор доступными.

Пожалуй, лишь в случае с Венгрией удалось выявить, что, по крайней мере, в конце апреля 1947 г. Ракоши выдвинул перед руко­водством СССР предложение использовать показания находившегося в советских руках Б. Ковача для атаки непосредственно на руковод­ство ПМСХ, включая премьера Ф. Надя⁵¹. Из последующих собы­тий видно, что Кремль санкционировал проведение такой операции. Однако при крайней скупости и фрагментарности документальных данных вряд ли из этого может следовать безоговорочный вывод, что происшедшее в Венгрии было инициировано тамошней компарти­ей. Ибо остается пока неизвестным, зачем Москва пошла еще в феврале 1947 г. на столь чрезвычайное и прямое вмешательство, как арест Ковача, и в частности, не предприняла ли она, в свою оче­редь, эту акцию с дальним прицелом, аналогичным тому, что Рако­ши предложил советскому руководству в апреле. А в случае с Бол­гарией имеются некоторые свидетельства участников тогдашних со­бытий, согласно которым еще в конце 1946 г. руководство компартии получило указание Москвы покончить с Петковым и возглавляемой им оппозицией. Но прямых документальных данных, которые бы подтверждали подобные свидетельства, пока не обнаружено, хотя, как уже отмечалось в историографии, в декабре 1946 — январе 1947 г. в советских средствах массовой информации появились материалы, приписывавшие оппозиции пособничество гитлеровцам во время войны и организацию «реакционного заговора с целью свержения народной власти», и эти материалы перепечатывались болгарской прессой, подконтрольной компартии⁵². Не исключено, что примени­тельно к разным странам соотношение инициативы Кремля и мест­ных компартий не было одинаковым.

Однако в конечном счете определяющим фактором перехода от «растянутой» к форсированной советизации была при любых вариан­тах советская сторона, ибо без ее решения (будь то инициатива или согласие) такое развитие событий, да еще сразу в четырех государствах региона, последовать не могло. При отсутствии документальных све­дений о подобном решении остается неизвестным, когда оно было принято. Но если исходить из реально происходившего в названных странах, то напрашивается вывод, что линия на форсирование была взята Москвой не позднее конца 1946 — весны 1947 г.

Возможно, ее отражением являлась сформулированная в ОВП ЦК ВКП(б) уже в начале февраля 1947 г. критическая оценка высказы­ваний на пленуме ЦК КП Чехословакии в сентябре 1946 г. предсе­дателя КПЧ К. Готвальда, излагавшего то, что говорил ему Сталин о возможности иного пути к социализму: минуя диктатуру пролета­риата и советскую систему. Лидер КПЧ заявил тогда на пленуме, что такой новый путь уже осуществляется применительно к специфике Чехословакии, и ссылался на сталинские слова как на подтвержде­ние того, что этот курс не противоречит марксизму-ленинизму. В до­кументе, составленном в ОВП, умалчивалось, что декларированное Готвальдом насчет особого пути было пересказом услышанного от Сталина, и, таким образом, все приписывалось исключительно са­мому главе чехословацких коммунистов. А затем многозначительно указывалось, что «высказанная тов. Готвальдом точка зрения» «не­избежно ассоциируется с тезисами «собственного пути» и «собствен­ного социализма», которые выдвигают деятели и пресса чехословац­ких буржуазных партий», делающие это, как подчеркивалось в до­кументе, в противовес ориентации на СССР, советскому опыту и подлинному, на основе марксистско-ленинских целей, движению к социализму. В заключение делался вывод, что «такая точка зрения руководства компартии может быть использована реакцией в борь­бе против самой же компартии»⁵³. Отметим, что позже, когда линия на форсированную советизацию уже прямо была поставлена во гла­ву угла политики Кремля в отношении всех «народных демократий» Восточной Европы, эта негативная оценка упомянутых высказыва­ний Готвальда получила продолжение и стала одним из элементов выдвинутого советской стороной обвинения руководства КПЧ в «ан­тимарксистских установках» по поводу «мирного пути» развития Чехословакии к социализму⁵⁴. Так что и первое появление критики, не исключено, было обусловлено тем, что к этому времени, т. е. к началу февраля 1947 г., уже произошел либо как раз происходил поворот к форсированной советизации.

Во всяком случае, уже не в качестве предположения, а с полной определенностью можно говорить о том, что практическое осуществ­ление такого поворота стало бесспорно совершившимся фактом, по крайней мере, не позднее мая. Ибо тогда в Венгрии Ракоши с сан­кции Москвы выступил со сфабрикованными заранее советской сто­роной обвинениями против Надя, а в Болгарии после многомесяч­ной подготовки были выдвинуты обвинения в отношении Петкова, в последовавшем раскручивании «дела» которого почти сразу при­няли непосредственное участие советские советники по линии гос­безопасности⁵⁵.

Вопрос о причинах решения Кремля в пользу ускорения совети­зации обсуждается в исторической литературе не одно десятилетие. Разброс высказанных на сей счет мнений весьма широк: от тех, со­гласно которым речь скорее шла просто о переходе к следующей, очередной фазе изначально намеченного в Москве поэтапного про­ведения советизации — на первых порах «растянутой», а затем ус­коренной, до тех, что склонны в большей мере объяснять происшедшее самим воздействием эскалации холодной войны, вследствие которого руководство СССР стало стремиться к более жесткой кон­солидации восточноевропейской сферы своего влияния и все мень­ше оглядывалось в этом вопросе на позицию Запада. Но пока в рас­поряжении исследователей не окажутся источники (если они вооб­ще существуют), в которых бы содержались сведения, когда и как принималось в советских верхах решение о форсировании, все мне­ния о мотивах такого шага продолжают оставаться, по сути, лишь умозрительными рассуждениями, чью обоснованность невозможно проверить.

С большей долей уверенности можно только считать, что не­посредственной причиной кремлевского решения вряд ли являлось выдвижение «плана Маршалла», которое нередко трактуется в исто­риографии как фактор, вызвавший в ответ обострение блоковой кон-фронтационности с советской стороны, включая и ужесточение по­зиции Сталина в отношении Восточной Европы. Поскольку, как уже сказано, практическое осуществление ориентации на форсированную советизацию, прямо связанное с политикой СССР, несомненно на­блюдается по меньшей мере не позднее мая 1947 г., а в исследован­ных до сих пор архивных материалах нет и намека на то, чтобы в Москве обладали информацией о «плане Маршалла» прежде, чем о нем 5 июня публично объявил сам государственный секретарь США, напрашивается вывод, что названный американский план причиной поворота к форсированию быть не мог. Впрочем, если исходить из того, что уже арест Ковача в феврале являлся проявлением этого поворота, в таком случае получается, что форсирование не могло представлять собой и реакцию на тоже фигурирующие в историог­рафии в качестве его причин так называемую доктрину Трумэна, обнародованную в середине марта, или на западную позицию по германскому вопросу, выраженную в ходе московской сессии СМИД 10 марта — 24 апреля 1947 г.

Но какими бы непосредственными соображениями переход от «растянутой» к ускоренной советизации не был вызван, подобное решение означало, во-первых, что подлинную прочность желатель­ного ему положения в Восточной Европе Кремль усматривал лишь в установлении там полной коммунистической монополии власти и жесткого фактически однопартийного устройства, максимально при­ближенного к советскому. Во-вторых, что он сделал вывод об осу­ществимости поставленной цели с точки зрения как конкретных внутриполитических условий, которые к тому времени сложились в соответствующих странах региона, так и эффективности своего соб­ственного влияния на обстановку в этих странах. В-третьих, что он счел возможным пойти на реализацию названной цели независимо от возможной реакции западных держав. Это несомненно свидетель­ствовало об эскалации блоковой направленности в советской поли­тике, Однако остается пока без однозначного ответа вопрос, руко­водствовался ли Сталин, принимая такое решение, готовностью к определенному обострению отношений с США и Англией, и без того становившихся все напряженнее, или он, исходя из уже имевшегося опыта, не ожидал от них какой-то особенно резкой реакции, значительно выходящей за рамки тех рутинных заявлений, которые практиковались ими прежде в случаях, подобных, например, фаль­сифицированным выборам в Польше или Румынии, и спокойно иг­норировались советской стороной и ее восточноевропейскими подо­печными.

Вместе с тем практические усилия по форсированию советизации почти совпали по времени с начатыми Москвой в июне 1947 г. ша­гами, в результате которых был создан дополнительный инструмент блоковой политики в виде Информационного бюро коммунистиче­ских партий, или, как его стали затем называть, Коминформа.

Идею образования информбюро Сталин начал обсуждать с неко­торыми лидерами восточноевропейских компартий, по крайней мере, с весны 1946 г. Это, в частности, видно из выступлений Ра-коши перед руководящими функционерами КП Венгрии после его произошедшей 1 апреля встречи со Сталиным, а особенно из руко­писных заметок Тито, сделанных после визита в Москву в конце мая — начале июня 1946 г.⁵⁶. Но только в беседе с генсеком ППР В. Гомулкой 4 июня 1947 г. (в присутствии Молотова, Берии, Воз­несенского, Маленкова и Микояна) Сталин перевел дело в практи­ческую плоскость: предложил тому созвать в Польше совещание компартий. Согласие Гомулки дало старт подготовке совещания, ко­торое затем состоялось 22—28 сентября 1947 г. в Шклярской Порем-бе и закончилось учреждением Коминформа. Правда, ни о каком со­здании информбюро советский руководитель ни в беседе с Гомул­кой 4 июня, ни при их следующем разговоре ночью с 9 на 10 июля речи не вел, а называл в качестве цели совещания лишь обмен ин­формацией и мнениями о положении в отдельных странах, о про­блемах, которые стоят перед компартиями в Европе, и организацию международного коммунистического печатного органа⁵⁷. Это и фи­гурировало в письме, которое Гомулка, по согласованию со Стали­ным, разослал в конце июля от имени ЦК ППР руководителям ком­партий, приглашенных участвовать в предстоявшей встрече⁵⁸ (кроме ВКП(б) и ППР это были компартии Чехословакии, Венгрии, Румы­нии, Болгарии, Югославии, Италии и Франции). Но советская сто­рона в полной тайне от лидеров как ППР, так и других партий-уча-стниц стала готовиться к тому, чтобы неожиданно для них в ходе самого совещания явочным порядком выдвинуть предложение о со­здании информбюро с координирующими функциями и провести соответствующее решение⁵⁹. Данный план и был реализован в Шклярской Порембе⁶⁰.

Подобно рассмотренному выше случаю с переходом к форсиро­ванной советизации «народных демократий» второго и третьего ти­пов, в распоряжении исследователей пока нет (то ли из-за отсут­ствия, то ли из-за сохраняющегося режима секретности) документов о том, когда и каким образом советское руководство пришло к ре­шению учредить Коминформ. А соответственно нет и прямых дан­ных о том, что конкретно подвигло Сталина на этот шаг и намере­вался ли он с самого начала, еще только предложив Гомулке созыв совещания, использовать последнее для создания Коминформа, а значит, изначально обманывал лидера ППР, или же принял такое решение позже, при подготовке к встрече в Шклярской Порембе. Можно только (как и по поводу перехода к форсированной совети­зации) констатировать, что поскольку вопрос о созыве совещания Сталин впервые поставил перед Гомулкой 4 июня 1947 г., т. е. до состоявшегося 5 июня выдвижения «плана Маршалла», из этого дол­жен следовать вывод, что сама идея о совещании не была реакцией Кремля на упомянутый план, давно фигурирующий в разных исто­риографических версиях как вызов, советским ответом на который и стало появление Коминформа.

Встает, однако, вопрос, для чего в таком случае руководитель СССР решил провести такое совещание. Лишь, как он уверял Гомул­ку, для обмена информацией и организации печатного органа? Вряд ли можно поверить, что Сталин затеял совещание только ради этих целей, которые с успехом можно было осуществить, не прибегая к столь неординарной (и до тех пор беспрецедентной) акции, как встреча руководящих деятелей целого ряда компартий, включая ВКП(б). На такое серьезное предприятие он должен был пойти лишь во имя решения крупной задачи. И в этой связи обращают на себя внимание два важных обстоятельства, уже отмечавшиеся в историо­графии последних лет.

Первое из них — упомянутые выше замыслы о создании информ­бюро, которые Сталин обсуждал, по крайней мере, с Ракоши и Тито еще задолго до выдвижения «плана Маршалла». Судя по словам Ра­коши, советский руководитель считал нужным лишь выждать более подходящие международные условия для учреждения Коминформа. И в данной связи, помимо таких текущих событий, как предстояв­шие тогда, в 1946 г., выборы во Франции, Чехословакии и Румынии, речь шла о необходимости подождать заключения мирных догово­ров с бывшими европейскими союзниками Германии⁶¹. Подобное препятствие было устранено с подписанием 10 февраля 1947 г. ука­занных договоров, непосредственно относившихся и к трем восточ­ноевропейским «народным демократиям» — Болгарии, Румынии и Венгрии. Это заставляет думать, что, беседуя с Гомулкой 4 июня, советский лидер мог сразу же иметь в виду создание координаци­онного центра, подобного Коминформу, но предпочитал пока скрыть свое намерение и неожиданно для других партий выдвинуть такой план непосредственно на совещании. Не исключен, конечно, и не­сколько иной вариант: предлагая Гомулке созыв совещания, Сталин мог тогда действительно стремиться не к тому, чтобы сразу же уч­редить координационный центр, а к тому, чтобы сделать первый шаг — создать прецедент таких совещаний, начать выпуск совмест­ного периодического издания, а уже затем, опираясь на достигнутое, использовать одно из последующих совещаний для реализации ос­новной цели — образования органа с координационными функция­ми. Но даже если, договариваясь с лидером ППР, советский руко­водитель намеревался создать координационный центр компартий не на первом же совещании, а позднее, идя к осуществлению данной цели поэтапно, то и при таком варианте сама цель была, следова­тельно, поставлена до выдвижения «плана Маршалла». Последний мог стать скорее лишь причиной форсирования событий, а не при­чиной самого замысла создать Коминформ, поскольку замысел воз­ник значительно раньше.

Второе обстоятельство, обращающее на себя внимание, — секрет­ное послание за подписью Жданова, направленное лидеру Француз­ской компартии (ФКП) М. Торезу как раз накануне встречи Сталина с Гомулкой, состоявшейся 4 июня (оно датировано 2 июня и отправ­лено 3 июня). В нем от имени советского руководства выражалось недовольство тем, что ФКП без ведома Москвы заняла в начале мая 1947 г. антиправительственную позицию в связи с забастовочными выступлениями, в результате которой коммунисты оказались вне пра­вительства Франции⁶². Поскольку ФКП сразу же фигурировала в бе­седе Сталина с Гомулкой 4 июня как участник намечаемого совеща­ния компартий, это наводит на мысль, что с самого начала одной из целей советского предложения организовать совещание была «прора­ботка» там французских коммунистов. В пользу такого вывода долж­на свидетельствовать и рассылка копий письма Жданова Торезу, по­следовавшая 7 июня за встречей Сталина с Гомулкой, в адрес ли­деров восточноевропейских компартий — участниц будущего совещания⁶³. Видимо, таким образом Москва заранее готовила их к планируемой «проработке». Но вполне возможно, что случай с ФКП был для Сталина лишь наиболее значительным поводом, не­посредственно повлиявшим на его решение о созыве совещания, в то время как он имел в виду более широкую цель ужесточить конт­роль также над другими партиями — участницами предстоявшей встречи, чем и определялся сам произведенный им отбор партий, которые были туда приглашены.

Из различных материалов, составлявшихся в ЦК ВКП(б) при подготовке к встрече, видно, что наряду с поведением ФКП и Ита­льянской компартии (ИКП), которые в итоге и стали в Шклярской Порембе основными объектами выдвинутых там в докладе Жданова обвинений в оппортунистических ошибках и недостаточной связи с Москвой и ее политикой, предметом серьезной советской озабочен­ности был также ряд вопросов, касавшихся положения в Восточной Европе.

Хотя в упомянутых материалах в целом выражалось удовлетворе­ние достижениями компартий региона и руководимых ими сил в осуществлении «демократических преобразований», однако указыва­лось на значительную разницу между восточноевропейскими стра­нами в степени этих преобразований, т. е., иными словами, факти­чески на существование различных типов режимов. А при сравне­нии положения в Югославии и Албании, т. е. в государствах, где утвердились режимы первого типа, с тем, что имело место в боль­шинстве остальных стран, с достаточной очевидностью проглядывала оценка последних, т. е. режимов второго и еще больше — третьего типов, как в той или иной мере не достигших желательного уров­ня⁶⁴. Особенно острое советское недовольство вызывалось ситуацией в Чехословакии. Ибо в то время, как в других «народных демо­кратиях» второго и третьего типов развернулся переход к форсиро­ванной советизации, основное ядро в руководстве КПЧ, в том чис­ле ее председатель К. Готвальд и генсек Р. Сланский, не проявляло необходимой Москве готовности к аналогичным действиям. С од­ной стороны, у него был опыт того, что в Чехословакии в отличие от остальных государств региона коммунистам уже удалось стать наиболее значительной партией правящей коалиции Национально­го фронта (партий вне его не было) в условиях относительно сво­бодной парламентской системы, а с другой стороны, оно действо­вало в обстановке, когда в стране в отличие от Польши, Румынии, Болгарии и Венгрии уже не было советского военного присутствия. В данных обстоятельствах чехословацкие коммунистические лидеры предпочитали не идти на риск открытого выхода за рамки парламен­тских механизмов, а рассчитывали, что КПЧ, опираясь на растущее влияние среди населения, максимально используя уже имеющиеся у нее рычаги государственного управления и опробованную тактику игры на противоречиях между своими чешскими и словацкими оп­понентами во фронте, наконец, частично сочетая это с закулисны­ми манипуляциями контролируемых ею спецслужб, уже ставших фабриковать дело о якобы заговоре в Словакии, сможет, несмотря на трудности, завоевать преобладающие позиции во власти на оче­редных достаточно свободных парламентских выборах, намеченных на 1948 г. Такая линия, в общих чертах изложенная, в частности, в информации, которую по согласованию с Готвальдом Сланский при­слал в Москву в июне 1947 г., воспринималась советской стороной как слишком умеренная и чреватая «усилением реакции» в Чехо­словакии, которое может подорвать позиции КПЧ и угрожать осу­ществлению того, что хотел Кремль⁶⁵. В конце августа Жданов, вы­рабатывая для представления Сталину практические предложения о схеме проведения предстоявшего совещания в Шклярской Порембе, в специально выделенном пункте «о критике допущенных отдельны­ми компартиями ошибок», указал в одном из предварительных ва­риантов, наряду с ФКП и ИКП, также КПЧ⁶⁶.

Весьма стало заботить Москву и то, что трактовалось ею как на­ционалистические тенденции в некоторых восточноевропейских ком­партиях. Здесь внимание было направлено, прежде всего, на руко­водство ППР, которому инкриминировалось стремление умалить роль СССР в освобождении Польши от нацистской оккупации и установлении «народно-демократического», режима, слабая пропаган­да советского опыта и даже дистанцирование от него, создание пре­пятствий для распространения в стране советских изданий и кино­фильмов, игнорирование и вытеснение советских офицеров из польской армии, уклонение от регулярного информирования ЦК ВКП(б) о положении в Польше и ППР⁶⁷. Независимо от того, ка­кие из этих обвинений отражали действительное положение вещей, а какие были результатом того или иного сгущения красок, сам ха­рактер подобных оценок свидетельствовал об обеспокоенности Кремля, как бы столь желательное ему усиление коммунистической власти в Польше не сочеталось с поползновениями последней к принятию несколько более самостоятельных решений и хотя бы некоторому уменьшению советского контроля. Характерно, что в качестве примеров, вызывающих особую тревогу, указывалось, в ча­стности, на публичные заявления Гомулки о неприменимости в Польше советского опыта с присущей ему ролью «диктатуры про­летариата» и коллективизацией деревни и на то, что печать ППР склонна писать о «марксизме вообще», но не о марксизме-лениниз­ме⁶⁸. В сущности, тем самым прежде одобрявшаяся тактика «несо­ветского пути» не только получала неодобрительную оценку, но и фигурировала фактически как опасное проявление «национальной узости». Это перекликалось и с упреком аналогичного характера в адрес КПЧ за недостаточную популяризацию и использование опыта СССР, причина чего усматривалась тоже в установке на «специфи­чески чехословацкий» путь к социализму, отличающийся от советс­кого⁶⁹. Как националистические отклонения трактовалась и позиция некоторых руководителей КП Венгрии, по мнению которых, для их страны были слишком тяжелым бременем передача Советскому Со­юзу бывших германских активов в Венгрии, выплата репараций, возврат продовольственных ссуд, полученных от СССР⁷⁰.

Волновали Москву и случаи, когда восточноевропейские комму­нисты предпринимали какие-либо шаги, не соответствовавшие со­ветским намерениям на международной арене. В частности, крити­чески оценивались тоже как «национальная узость» стремление ли­деров Югославии выступить в руководящей роли по отношению к другим балканским компартиям и «народным демократиям», а так­же недовольство Белграда недостаточной, по его мнению, советской поддержкой югославских требований в триестском вопросе. Крити­ка такой югославской позиции в связи с Триестом была даже вклю­чена в предварительные варианты проекта доклада Жданова для со­вещания в Шклярской Порембе⁷¹. Выдвижение «плана Маршалла» еще больше обострило советскую подозрительность в отношении внешнеполитической линии восточноевропейских режимов. Откло­нения от курса Москвы усматривались даже там, где их не было. Так, первоначальная позиция коммунистов в правительстве Чехо­словакии в пользу участия страны в конференции о «плане Маршал­ла» была квалифицирована как «крупнейшая политическая ошибка» и проявление недоброжелательства к СССР⁷². На самом же деле при­чиной упомянутого решения лидеров КПЧ были колебания самого Кремля, дававшего несколько раз менявшиеся указания: то, чтобы «народные демократии» высказали заинтересованность в «плане Маршалла», то, чтобы их представители поехали в Париж, но лишь для срыва конференции, то, чтобы они вообще бойкотировали ее. Все эти страны послушно следовали извивам советских директив, что демонстрировало блоковую предопределенность их политики. Но чехословацкие коммунисты, действовавшие в довольно отличавших­ся внутриполитических условиях, оказались в более чем двусмыслен­ном положении: заняв в коалиционном правительстве, в соответ­ствии с директивой Москвы, сначала одну позицию в отношении «плана Маршалла», в результате чего правительство приняло реше­ние, получившее публичную огласку, они затем были поставлены перед необходимостью, по новой директиве той же Москвы, спеш­но встать на иную позицию и выступить за ее реализацию прави­тельством. Тем не менее, когда последовало требование Сталина об отказе Чехословакии от участия в парижской конференции, оно было тут же выполнено⁷³. Подозрения Кремля вызвало и то, что руководство ППР, исходя из польской заинтересованности в эконо­мической помощи Запада, хотело в чисто тактических целях укло­ниться от откровенно негативного ответа на «план Маршалла» и пыталось заручиться советским согласием, чтобы Польша не прямо отказалась от участия в плане, а направила Англии и Франции за­прос, который бы включал условия, заведомо неприемлемые для за­падных держав⁷⁴.

Однако в итоге в доклад Жданова, который должен был служить основой решений совещания, никакие волновавшие Кремль восточ­ноевропейские проблемы включены не были, в том числе и те, ко­торые на предварительных этапах подготовки доклада имелось в виду там отметить. Зато в доклад был введен в качестве основополагаю­щего тезис о двух противостоящих лагерях на мировой арене — «де­мократическом» и «империалистическом» и о том, что «демократи­ческий лагерь» образуют вместе СССР и «народные демократии». Из исследованных архивных материалов видно, что этот тезис, отсут­ствовавший в первоначальных вариантах проекта доклада, появился там на сравнительно позднем этапе по предложению Молотова⁷⁵. Но скорее всего, тот предпринял такой шаг, имея предварительно мне­ние Сталина либо просто действуя по его указанию. Как раз тогда, в последней декаде августа и первой половине сентября 1947 г., Молотов был вместе со Сталиным, проводившим отпуск на Кавка­зе. Там они вдвоем рассматривали различные текущие проблемы и посылали директивы в Москву, в том числе в связи с подготовкой к совещанию в Шклярской Порембе⁷⁶. Заявлением о существовании «демократического лагеря», по сути, фиксировалось реально проис­ходившее образование советского блока, хотя при этом термина «блок» Кремль тщательно избегал. Открытое провозглашение кон­цепции «лагеря» и его противостояния Западу, с одной стороны, означало демонстрацию конфронтационности и форсирования бло­ковой ориентации политики СССР, а с другой стороны, нагнетало атмосферу необходимости мобилизации внутри советского блока — с усилением сплоченности и дисциплины в его рамках. Очевидно, в этих обстоятельствах Сталин посчитал нецелесообразным специ­ально выдвигать на совещании претензии к компартиям Восточной Европы, поскольку весь комплекс политических установок, сформу­лированных в докладе Жданова, и прежде всего доктрина жесткого противостояния «двух лагерей» вместе с резкой критикой «ошибок» ФКП и ИКП должны были достаточно эффективно воздействовать на восточноевропейских коммунистов в нужном советской стороне направлении и необходимым образом ужесточить иерархическое подчинение «народных демократий» Москве. Последнее касалось даже режимов с еще не установленным коммунистическим преобла­данием, как было в случае с Чехословакией, где уже до Шклярской Порембы некоммунистической части правительства пришлось вви­ду фактического ультиматума Сталина последовать за блоковой по­зицией Кремля в связи с «планом Маршалла»⁷⁷.

Советский замысел, касавшийся встречи в Шклярской Порембе, удался. Установки, изложенные в докладе Жданова, и поставленная задача создания Коминформа, о которых представители всех других партий-участниц узнали лишь на самом совещании, явились осно­вой решений последнего. Гомулка, попытавшийся было возражать по поводу образования Информбюро компартий, быстро пошел на по­пятный и даже выступил в отведенной ему советской стороной роли докладчика по вопросу организации Коминформа⁷⁸. Линия, вырабо­танная в Москве, стала общей платформой партий-членов нового международного коммунистического органа, включая и компартии Восточной Европы. Тот же Гомулка сформулировал позицию деле­гации ППР, что «большие международные вопросы», т. е., в конеч­ном счете, противостояние «демократического» лагеря «империали­стическому», «довлеют над всем ходом событий и должны опреде­лять внутреннюю политику компартии»⁷⁹.

Наряду с тем, что все восточноевропейские компартии воспри­няли доктрину «двух лагерей», внутренние общественно-политичес­кие процессы в странах региона в период, последовавший за созда­нием Коминформа, тоже развивались в направлении, намеченном Кремлем. Основным было дальнейшее развертывание форсирован­ной советизации, которая, стремительно набирая обороты в государ­ствах с режимами второго типа, все больше охватывала и режимы третьего типа, причем не только Венгрию, где наступление на оп­позиционные партии нарастало, но теперь уже и Чехословакию.

Осенью 1947 г., когда в руководстве КПЧ усилилась ориентация на более радикальные меры, соответствовавшие советским устрем­лениям, госбезопасность, контролируемая коммунистами, пустила в ход сфабрикованные ею дела о «заговорах» в Словакии и частично в Чехии, с которыми якобы были связаны некоторые деятели «бур­жуазных» партий, являвшихся партнерами-оппонентами КПЧ в пра-вящей коалиции. Целью были дискредитация этих партий и их ос­новных лидеров, обеспечение решающего сдвига в соотношении сил в пользу компартии еще до предстоявших в 1948 г. парламентских выборов. Однако упомянутые «дела», особенно активно использовав­шиеся в Словакии, стали рассыпаться в органах юстиции, не нахо­дившихся в руках КПЧ⁸⁰. Но среди лидеров партий, против которых эти фабрикации были направлены, возникла обеспокоенность, как бы коммунисты не установили фактический контроль в стране с помощью госбезопасности. И когда в начале 1948 г. министр внут­ренних дел коммунист В. Носек произвел ряд кадровых перемеще­ний в госбезопасности, усиливавших возможность установления та­кого контроля, министры от данных партий выступили против. По­скольку коммунисты во главе с премьером Готвальдом стояли на своем, несогласные министры 20 февраля 1948 г. подали в отставку.

Они планировали, что в соответствии с нормами парламентаризма их шаг повлечет отставку всего коалиционного правительства и от­кроет возможность сформировать или новое правительство, более благоприятное для них по составу, или правительство чиновников для досрочного проведения выборов, на которых эти партии рассчи­тывали получить большинство и, сохраняя коалицию с КПЧ, потес­нить ее, лишив слишком сильных позиций, угрожавших остальным⁸¹. Но Готвальд, активно подталкивавшийся Москвой к решительным действиям, не ограниченным строго законными рамками, от отстав­ки правительства отказался, а потребовал от президента Бенеша про­сто заменить ушедших министров прокоммунистическими деятеля­ми. КПЧ, опираясь на организованные ею массовые выступления своих сторонников, создавая вооруженные отряды и используя силы МВД, стала явочным порядком захватывать власть в стране. Ее оп­поненты оказались не готовыми к сопротивлению подобным дей­ствиям. А социал-демократическая партия, с осени 1947 г. пытавша­яся постепенно дистанцироваться от КПЧ, колебалась, не решаясь покинуть правительство, и стала уступать своему прокоммунистиче­скому крылу⁸².

Хотя Кремль предпочел воздержаться от демонстративного пере­движения советских войск у границ Чехословакии, о котором про­сил Готвальд для нажима на Бенеша, в Прагу (если верить свидетель­ству П. А. Судоплатова, тогда одного из руководящих работников МГБ СССР) еще перед февральским кризисом была тайно перебро­шена на помощь коммунистам бригада советского спецназа: 400 че­ловек, переодетых в штатское⁸³. Бенеш, боясь силового столкнове­ния в стране и не исключая в конечном счете возможности советс­кого военного вмешательства, на которое ему прозрачно намекал Готвальд, в итоге выполнил 25 февраля требования последнего. На деле в Чехословакии произошел переворот. При этом партии, пытав­шиеся оппонировать КПЧ, фактически перестали существовать: их штаб-квартиры были в ходе февральского противостояния захваче­ны госбезопасностью, ряд функционеров арестован, от имени этих партий стали выступать небольшие группы коммунистических став­ленников, а прежние лидеры, не сумевшие противостоять переворо­ту, согласились уйти в отставку с партийных постов и как депутаты парламента. Почти то же произошло с социал-демократической партией, большинство руководства которой пошло на то, чтобы она была привязана к КПЧ. Парламент, подвергшийся значительной чистке, послушно поддержал правительство, сформированное, по сути, заново и теперь целиком контролировавшееся коммунистами⁸⁴. Результаты переворота были затем закреплены проведенными соот­ветствующим образом принятием новой конституции и парламент­скими выборами в мае 1948 г.

Насильственное устранение оппозиционных партий или, как в Чехословакии, основных партнеров-оппонентов по правящей коали­ции, осуществленное в странах с режимами второго и третьего ти­пов в 1947—1948 гг. (в Болгарии и Румынии еще остававшиеся не­большие группы легальной оппозиции были полностью ликвидированы в 1948 г., а в Венгрии этот процесс растянулся до начала 1949 г., когда последние оппозиционные партии вынужденно «самораспус­тились»), стало решающим шагом в превращении политического устройства этих стран в фактический аналог того, что было харак­терно для режимов первого типа. Вслед за тем либо даже параллель­но коммунисты, опираясь на достигнутое ими положение полностью диктующей силы, довершили монополизацию власти и всей поли­тической жизни, поглотив левых союзников. Как известно, во всех названных странах уже в течение 1948 г. с помощью мощного нажи­ма, в том числе административного, и с использованием сильных левых настроений, распространенных в социал-демократических партиях, действовавших в блоке с коммунистами, была проведена полная ликвидация этих партий путем их присоединения к компар­тиям (причем до половины и больше членов ликвидированных партий остались вне компартий). А другие входившие в левые бло­ки партии, реорганизованные в конце 1947 — 1948 г. под жестким коммунистическим контролем, либо тоже перестали существовать в результате продиктованных им взаимных слияний, самороспуска или просто необъявленного исчезновения с политической сцены, либо были оставлены в качестве бутафории и декларировали признание абсолютно руководящей роли компартий и полное следование кур­су построения социализма. В сущности, в странах, где до того име­ли место режимы второго и третьего типов, установилась, как еще раньше в государствах с режимами первого типа, коммунистическая однопартийная система. Утверждение этой монополии власти сопро­вождалось и мерами соответствующей направленности в социально-экономической и иных сферах жизнедеятельности общества.

Смена прежней разнохарактерности восточноевропейских режи­мов их политической однотипностью, в основе аналогичной совет­скому образцу, создавала условия для полной включенности всех этих стран в осуществление обозначенного на учредительном сове­щании Коминформа курса дальнейшей консолидации «лагеря» во главе с СССР и блокового противостояния Западу. Переход к ново­му качеству совпал по времени с начатым осенью 1947 г. достраи­ванием системы двусторонних договоров о союзе, охватывавших СССР и «народные демократии». Если до того, в результате «перво­го раунда» подписания таких договоров, в эту систему, как упоми­налось выше, входили наряду с Советским Союзом Югославия, Польша, Чехословакия и частично Албания, то теперь наступил «второй раунд» — ее распространение на Болгарию, Венгрию и Ру­мынию, которые не могли быть ее участниками до заключения с ними мирных договоров. Как только в середине сентября 1947 г. мирные договоры, подписанные еще семью месяцами раньше, были введены в действие, Кремль тут же поставил охват трех упомянутых стран договорной системой советского блока в качестве непосред­ственной задачи. 14 сентября Тито и Димитров, еще раньше пред­принимавшие шаги, направленные к заключению югославо-болгар­ского договора, получили аналогичные извещения советского руко­водства, что 16 сентября мирные договоры вступят с силу и теперь правительства Болгарии и Югославии могут приступить к заключе­нию договора о дружбе и взаимной помощи⁸⁵. 14 октября последо­вала более общая директива Политбюро ЦК ВКП(б), предписывав­шая МИД СССР обеспечить заключение двусторонних договоров о взаимопомощи как Югославией, Чехословакией и Польшей с Румы­нией, Болгарией и Венгрией, так и между тремя последними, а за­тем заключить такие же договоры СССР с этими последними⁸⁶. Дан­ное указание было осуществлено главным образом в период с но­ября 1947 г. по июль 1948 г., когда произошло подписание 10 из 12 двусторонних договоров, связавших Болгарию, Венгрию и Румы­нию с СССР, Югославией, Польшей, Чехословакией и между собой (заключение остальных двух — польско-румынского и чехословац-ко-венгерского оттянулось на первые месяцы 1949 г.), а также дого­вора между Болгарией и Албанией.

С названными выше конкретными обстоятельствами, вследствие которых началось заключение этих договоров, никак не согласуется появившееся недавно в отечественной историографии утверждение Т. В. Волокитиной, что директива от 14 октября и последовавшая ее реализация представляли собой спешное создание особой системы коллективной безопасности в Восточной Европе, явившееся совет­ским ответом на предпринятые тогда действия западных держав, устремленные к образованию сепаратного западногерманского госу­дарства и его включению в формировавшиеся союзные отношения в Западной Европе⁸⁷. Не подкрецив свое утверждение никакими до­кументальными данными, Волокитина обошла полным молчанием как то, что создание договорной системы, связывавшей СССР и «народные демократии», началось вовсе не «спешно» осенью 1947 г., а намного раньше, так и то, что к его «второму раунду», продолжав­шему уже давно проводимый курс, Кремль приступил просто тогда, когда это стало возможным ввиду вступления в силу мирных дого­воров с бывшими гитлеровскими сателлитами.

Новое, что вносила директива Политбюро ЦК ВКП(б) от 14 ок­тября 1947 г., состояло в ином. Если в договорах «первого раунда» их фактическая антизападная направленность скрывалась под тради­ционной со времени войны формулировкой о взаимопомощи в слу­чае агрессии со стороны Германии или каких-либо объединивших­ся с ней государств, то директива предусматривала переход к более откровенной формулировке о взаимопомощи против агрессии со стороны не только Германии, но вообще любого государства. Дан­ная установка была реализована в шести договорах, подписанных в ноябре 1947 — январе 1948 г. и связавших между собой балканские «народные демократии» и Венгрию. Однако эти договоры, а также последовавшее 17 января 1948 г. в ходе их заключения заявление Димитрова журналистам о перспективе создания будущей федерации либо конфедерации и таможенной унии всех «народных демократий» (о нем еще пойдет речь ниже) вызвали нежелательную для Москвы реакцию на Западе, где происходившее оценивалось как новый шаг в образовании блока на востоке Европы и выдвигалось как аргумент в пользу предложенной тогда, в частности британским правительством, идеи создания союза западноевропейских государств. И в данной связи Кремль на рубеже января — февраля 1948 г. решил вернуться к старой, более камуфляжной формулировке⁸⁸. Она была использована в остальных договорах «второго раунда», заключение которых последовало начиная с февраля 1948 г., в том числе в до­говорах СССР с Румынией, Венгрией и Болгарией.

Данная уловка, не менявшая, разумеется, подлинного характера договоров, была частью общей тактики советского руководства, с самого начала установления «народных демократий» стремившегося максимально затушевать реально происходившее образование блока во главе с СССР. Необходимость соблюдения подобной тактики, рассчитанной на пропагандистский эффект и призванной, по крем­левскому замыслу, выставить в роли поборника создания блоков лишь Запад, отмечалась, в частности, Ждановым на одном из сове-, щаний в ЦК ВКП(б) в марте 1948 г.⁸⁹ Например, видный теперь из архивных документов механизм постоянной закулисной координации политики восточноевропейских режимов на международной арене, применявшийся Москвой, тогда тщательно скрывался. Правда, в ряде случаев фактический блоковый характер тех или иных внеш­неполитических шагов этих режимов выдавал себя невольно, как это особенно ярко продемонстрировал срежиссированый Кремлем друж­ный отказ от «плана Маршалла». Однако открытых блоковых акций советская сторона старалась избегать. Хотя в тех документах комин-формовского учредительного совещания, которые были обнародова­ны, прямо говорилось о «демократическом лагере», тем не менее кро­ме некоторых заседаний самого Коминформа, чей блоковый характер формально прикрывался участием не только компартий «лагеря» (кро­ме КП Албании), но также ФКП и ИКП, никаких предававшихся публичной огласке форумов или коллективных выступлений госу­дарств советского блока не предпринималось. Единственным исклю­чением стало проведенное 23—24 июня 1948 г. варшавское совещание министров иностранных дел СССР и всех восточноевропейских «на­родных демократий» по германскому вопросу. Но этому совещанию, созванному Москвой не для того, чтобы что-то решать, а лишь с це­лью обнародовать от его имени заявление, в основном заранее под­готовленное советской стороной, специально отводилась роль демон­стративного публичного ответа на состоявшуюся 23 февраля — 6 марта и 20 апреля — 1 июня лондонскую конференцию США, Ан­глии, Франции с участием стран Бенилюкса, где были приняты ре­шения, непосредственно открывавшие путь образованию государства на территории трех западных зон оккупации в Германии⁹⁰.

Помимо стремления к некоторой маскировке образования блока, в итоге не более чем формально-поверхностной и едва ли эффектив­ной, советское руководство и по существу не проявляло тогда склон­ности к развитию коллективных форм внутриблокового взаимодей­ствия. Наоборот, как основу функционирования блокового механиз­ма Москва практиковала иерархический принцип уже упоминавшейся выше «лучевой» структуры своих двусторонних отношений с каждым из восточноевропейских режимов, соединяя таким обpазом эти отношения в единую управляемую ею конструкцию «лагеря». По такой линии и осуществлялась, как правило, координация политики «народ­ных демократий», в том числе на международной арене. Лишь при подготовке международной конференции по проблеме Дуная, состо­явшейся в июле — августе 1948 г., советская сторона сочла нужным прибегнуть к иной практике, предварительно проведя тайное сепарат­ное совещание представителей СССР и «народных демократий» Ду­найского бассейна для согласования их общей линии на предстояв­шей конференции⁹¹. Но только позже, на рубеже 1948—1949 гг., Кремль впервые решил пойти на образование коллективной межго­сударственной структуры в рамках блока, какой явился Совет эконо­мической взаимопомощи (СЭВ), и притом сделать это публично.

Вместе с тем в ходе достраивания договорной системы, связывав­шей страны «лагеря», проявилось стремление Кремля к еще больше­му ужесточению иерархической структуры блока. По инициативе советской стороны в договорах СССР с Румынией и Венгрией, за­ключенных соответственно 4 и 18 февраля 1948 г., появился отсут­ствовавший в прежних договорах пункт об обязательных консульта­циях по всем международным вопросам, затрагивающим интересы участников; то же предусматривалось подписанными 11 февраля дополнительным протоколом к действовавшему советско-югославско­му договору и специальным советско-болгарским протоколом, вклю­ченным затем в качестве статьи в договор между СССР и Болгарией, подписанный 18 марта 1948 г.⁹² Введение условия о консультациях, фиксировавшего, по сути, обязательство восточноевропейских режи­мов, повсеместно ставших коммунистическими, целиком поставить свою деятельность на международной арене не только в зависимость от внешнеполитического курса Москвы, но и под ее предваритель­ный контроль, было реакцией советского руководства на некоторые шаги Белграда и Софии, предпринятые без его ведома во второй половине 1947 — начале 1948 г.

Первым таким шагом явилось публичное объявление в начале августа 1947 г. правительствами Болгарии и Югославии о том, что они согласовали, т. е. фактически парафировали, двусторонний до­говор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи. Сделано это было ими исходя из того, что минуло почти полгода с момента подписания мирного договора с Болгарией и прежние возражения западных держав, о которых шла речь выше, тем самым потеряли силу. Но проявленным нетерпением София и Белград нарушили прямое указание Сталина о необходимости подождать с болгаро-югославским договором, пока не вступит в действие мирный дого­вор с Болгарией⁹³. 12 августа Сталин шифровкой Димитрову и Тито резко осудил их действия, в ответ на что оба дисциплинированно признали ошибку и официально заключили договор лишь в ноябре 1947 г., после того, как получили отмеченное уже нами разрешение советской стороны и ознакомили ее с выработанным проектом⁹⁴. Но 17 января 1948 г. последовал второй шаг, не согласованный с Моск­вой, — упоминавшееся выше заявление Димитрова иностранным журналистам о перспективах создания федерации/конфедерации и таможенной унии, которыми были бы объединены все «народные демократии» и даже Греция, где, по прогнозам Димитрова, предсто­яло установление такого же режима в результате происходившей тогда вооруженной борьбы партизанских сил, руководимых КП Гре­ции. Это также вызвало острую кремлевскую критику: сначала в шифротелеграмме Сталина Димитрову⁹⁵, а затем публично — в ре­дакционном комментарии «Правды» 28 января.

Наконец, третьим стал предпринятый в то же самое время юго­славский шаг в отношении Албании, где Белград играл тогда пат­ронирующую роль и опасался, как бы его преимущественное влия­ние на Тирану не было ослаблено растущим непосредственным со­ветским участием в албанских делах. Еще в декабре 1947 г., а затем в январе 1948 г. в ходе советско-югославских обсуждений по поводу Албании, в том числе в середине января между Сталиным и приехав­шим по его предложению в Москву М. Джиласом, руководство Югославии добивалось подтверждения ранее выражавшегося совет­ского согласия на югославское преобладание в Албании. В ответ Сталин, как он это делал при встрече с Тито в 1946 г., вновь выска­зался за дальнейшее развитие тесной связи Албании с Югославией, вплоть до их объединения, т. е. фактически включения Албании в югославскую федерацию, к которому стремился Белград, но повто­рил уже выдвигавшиися им прежде тезис о необходимости отложить объединение до более благоприятного момента⁹⁶. Исследованные архивные документы не дают ясного ответа, отражало ли сказанное его реальные намерения или было тактической уловкой, призванной вообще воспрепятствовать федерированию Албании с Югославией. Однако Тито, информированный Джиласом об ответе Сталина, без ведома советской стороны обратился 19 января к главе албанского режима Э. Ходже за согласием на ввод югославской дивизии в Ал­банию. Обращение, на которое Ходжа, полагавший, что оно согла­совано с Москвой, прислал 20 января положительный ответ, Тито аргументировал угрозой греческого вторжения в Албанию при запад­ной поддержке, но, если верить мемуарам Джиласа, просто хотел таким образом укрепить позиции Югославии в Албании⁹⁷. Так или иначе, но югославский шаг был предпринят без спроса у Москвы, которая, узнав о намерении послать войска в Албанию, резко осу­дила его, в ответ на что Тито остановил отправку дивизии⁹⁸.

Таким образом, Кремль столкнулся с очень встревожившей его ситуацией: лидеры уже утвердившихся коммунистических режимов, твердо поддерживавшие общий курс блоковой политики, вместе с тем, когда дело касалось их специфических локальных или регио­нальных интересов либо устремлений, обнаружили склонность к са­мовольным действиям, не санкционированным предварительно со­ветским патроном, причем во внешнеполитической сфере, в облас­ти взаимных отношений. Помимо осложнений, какими это было потенциально чревато для текущей советской политики, еще более значимым являлось то, что подобное поведение в корне противоре­чило и в перспективе могло угрожать той жесткой иерархической модели блока, которая была единственно приемлемой для руководства СССР. А потому, хотя во всех трех случаях София и Белград в ответ на полученный выговор дисциплинированно подчинились, советская сторона стала срочно принимать меры для пресечения и предотвращения подобного самовольства. Наряду с уже упомянутой выше договорной фиксацией принципа обязательных консультаций по международным вопросам, распространенной и на другие «народ­ные демократии», проштрафившиеся болгары и югославы были вы­званы «на ковер» в Москву. 10 февраля 1948 г. на трехсторонней сек­ретной встрече у Сталина (в присутствии Молотова, Жданова, Мален­кова, Суслова и замминистра иностранных дел СССР В. А. Зорина) высокопоставленным представителям Болгарии (Димитров и ближай­шие к нему по рангу Т. Костов и В. Коларов) и Югославии (№ 2 в югославском руководстве Э. Кардель, Джилас и В. Бакарич) была ус­троена проработка по всем трем названным выше случаям. А в каче­стве практических выводов Сталин, помимо указанной им необходи­мости подписать протоколы СССР с Болгарией и Югославией о кон­сультациях по международным вопросам и повторного осуждения идеи Димитрова о федерации и таможенной унии всех восточноев­ропейских «народных демократий», не только запретил размещение югославских войск в Албании, но и противопоставил стремлению Белграда к объединению Албании с Югославией идею образования югославо-болгарской федерации, к которой позднее присоединилась бы и Албания, чем фактически поставил под вопрос югославские планы в отношении последней⁹⁹.

На встрече 10 февраля как болгары, так и югославы дисциплини­рованно восприняли критику. Но если болгарское руководство про­должило эту линию и после встречи¹⁰⁰, то югославская сторона после возвращения ее делегации из Москвы решила на данном этапе не соглашаться на федерацию с Болгарией и вновь стала воздействовать на Тирану, чтобы та сама выступила с инициативой ввода югославс­ких войск в Албанию и объединения с Югославией. Более того, в узком кругу югославского руководства было выражено и общее недо­вольство советской политикой, не считавшейся с интересами Белгра­да¹⁰^ Таким образом, исходя из своих собственных интересов, юго­славская верхушка заняла позицию, противоположную указаниям Сталина и даже критическую по отношению к ним. Это было беспре­цедентным. Поползновения к тому, чтобы действовать явочным по­рядком без консультаций с Москвой, проявлялись у югославов и прежде, в тех случаях, когда они считали необходимыми какие-то решения, по поводу которых, однако, заранее предполагали негатив­ную советскую реакцию. Но такое поведение не выходило, как пра­вило, за рамки традиционных отношений между начальником и под­чиненным: допуская в своих специфических интересах, когда возмож­но, некоторые вольности за спиной первого, второй в то же время блюдет в целом субординацию, оставаясь субъектом иерархической системы. На сей же раз Белград, получив прямые указания Сталина, прямо пошел на их нарушение вопреки иерархии в советском блоке.

Информация об этом, поступившая в Москву в начале марта 1948 г., особенно сведения о высказанной Тито и его ближайшим окружением критике позиции советского руководства, тайно получен­ные от члена политбюро ЦК КПЮ С. Жуйовича, вызвали острую ре­акцию Кремля, расценившего поведение «мнимых друзей Советского Союза из югославского ЦК» как враждебное¹⁰². Такая реакция усу­гублялась посланным 9 марта сообщением посла СССР о том, что вопреки прежней практике югославская сторона отказалась давать советскому торгпреду служебные данные об экономике страны (юго­славами потом это опровергалось) и что отказ «отражает изменения» в отношении руководителей Югославии к СССР¹⁰³. Предпринятыми во второй половине марта ответными действиями Москвы непосред­ственно начался советско-югославский конфликт, развертывавший­ся до конца июня 1948 г. тайно от внешнего мира¹⁰⁴. Эти действия шли по двум основным направлениям. Во-первых, демонстративно отозвав 18 марта всех своих военных советников и гражданских спе­циалистов из Югославии, Кремль, начиная с письма от 27 марта за подписями Сталина и Молотова, адресованного югославскому руко­водству, выдвинул против последнего общие политико-идеологиче­ские обвинения в оппортунистических ошибках, отступничестве от марксизма-ленинизма и проведении антисоветской политики. По­скольку Белград отверг эти обвинения, советская сторона в продол­жившейся секретной переписке с ним последовательно их усилива­ла. Во-вторых, с ними сразу же были ознакомлены лидеры всех во­сточноевропейских компартий — участниц Коминформа. Если первое демонстрировало курс все возраставшего политико-идеологи­ческого давления на Белград, нацеленного на капитуляцию и (или) отстранение руководства Югославии, то второе было призвано уси­лить это давление с помощью названных компартий и. одновремен­но предостеречь их верхушку против югославской «ереси».

  Последнее, наряду с усилиями, направленными на решение са­мой югославской проблемы, тоже занимало важное место в кремлев­ских калькуляциях. Югославский прецедент вновь актуализировал и даже серьезно усиливал проявившуюся, как уже говорилось, еще при подготовке создания Коминформа озабоченность и подозрительность советской стороны в связи со всем тем, что трактовалось ею как националистические тенденции в восточноевропейских компартиях и недостаточно твердое следование тем или иным аспектам совет­ской политики. Тем более что в марте 1948 г., как раз в момент на­чавшегося раскручивания советско-югославского конфликта, в Москву поступили, например, донесения посла СССР в Варшаве, в которых говорилось о борьбе двух группировок в руководстве ППР, одна из которых характеризовалась как придерживающаяся «явно «промосковской» ориентации», а другая, возглавляемая Гомулкой, — как состоящая из лиц, «зараженных польским шовинизмом» и не удерживающихся от «антисоветских высказываний и выпадов»¹⁰⁵. А вслед за этим Кремль столкнулся с ситуацией, когда за исключе­нием руководства КП Венгрии лидеры остальных восточноевропей­ских компартий — участниц Коминформа, получив в начале апреля копии советского письма югославам от 27 марта, не торопились при­сылать в ЦК ВКП(б) ожидавшиеся там специальные решения в поддержку советских обвинений. И лишь после напоминаний, сделан­ных из Москвы с помощью рассылки подобного венгерского реше­ния от 8 апреля (не исключено, что оно было принято по прямой советской подсказке), они во второй половине апреля последовали примеру Будапешта¹⁰⁶. Озабоченность и подозрения советской сто­роны нашли выражение в специальных записках о компартиях Польши (ППР), Чехословакии, Венгрии, составленных еще в конце марта — начале апреля 1948 г. в ОВП ЦК ВКП(б) явно по заданию свыше и представленных секретарю ЦК Суслову¹⁰⁷. В их основе ле­жали те же самые критические замечания, которые уже были наме­чены в упоминавшихся выше записках об этих трех странах, состав­ленных при подготовке учредительного совещания Коминформа. Но теперь критика была до невероятности ужесточена, раздута и сдела­на стержнем характеристики позиций руководителей данных компар­тий. Особенно это касалось поляков и чехословаков, которые подоб­но югославам обвинялись в «антимарксистских установках», а поля­ки к тому же особенно резко — в сползании на националистические позиции. Несколько менее острой была записка «О националисти­ческих ошибках руководства Венгерской компартии и буржуазном влиянии в венгерской коммунистической печати».

Поскольку по направленности содержания названные три запис­ки, особенно о КПЧ и еще больше о ППР, сходны с датированной 18 марта 1948 г. запиской «Об антимарксистских установках руково­дителей компартии Югославии в вопросах внутренней и внешней политики»¹⁰⁸, которая тоже была составлена в ОВП ЦК ВКП(б) и явилась политико-идеологической основой фабрикации «югослав­ского дела», одна группа российских историков выдвинула версию, что Кремль, решивший перейти от проведения, как они пишут, по­литики «национальных путей к социализму» в странах Восточной Европы к насаждению там единообразия по советскому образцу, еще на рубеже 1947—1948 гг. запланировал смену руководства проявляв­ших большую самостоятельность упомянутых трех компартий и КПЮ. По данной версии, советско-югославский конфликт возник именно как часть такого плана¹⁰⁹. Однако, несмотря на категорич­ность, с какой эти авторы настаивают на своем утверждении, оно носит чисто умозрительный характер, ибо решительно никаких све­дений о существовании подобного плана нет ни в самих записках, о которых идет речь, ни вообще в исследованной до сих пор архи­вной документации. Более того, некоторые стороны указанной вер­сии плохо согласуются либо оказываются в противоречии с факти­ческими данными. Так, сначала была написана записка о Югосла­вии (закончена 18 марта), а другие три — позже: по Венгрии — 24 марта, по Польше и Чехословакии — 5 апреля. Это скорее может свидетельствовать не о каком-то едином плане, возникшем на ру­беже 1947—1948 гг., а в пользу того, что составление первой запис­ки было вызвано практическими потребностями начинающегося конфликта с Белградом, а решение о написании остальных трех приняли только потом в связи с дальнейшими соображениями, обус­ловленными как раз югославской ситуацией. Возможно, составление этих трех записок должно было служить и на случай, если бы лиде­ры соответствующих компартий не захотели присоединиться к ата­ке на Белград, а поскольку присоединились, заготовленные обвине­ния не были тогда пущены в ход. Далее, характер записок, как уже говорилось, отнюдь не равнозначен: если те, что посвящены КПЧ и особенно ППР, действительно приближались по накалу обвинений к записке о КПЮ, то документ по поводу КП Венгрии существен­но отставал от этого уровня и едва ли мог служить большему, чем «проработке» ее лидеров, но никак не их устранению. Наконец, кон-фликт Москвы с Белградом не имел никакого отношения к поли­тике «национальных путей к социализму»: югославские руководите­ли были не сторонниками, а наоборот, ее противниками и практи­чески следовали именно советскому образцу.

Выдвинув версию, о которой идет речь, ее авторы не дали внят­ного объяснения, что именно они имели в виду, когда утверждали, что советско-югославский конфликт был лишь элементом более широкой акции, которую Москва якобы решила предпринять про­тив коммунистических лидеров всех четырех упомянутых стран, включая Югославию. Значит ли это, что конфликт был вызван не теми реальными причинами, которые, как свидетельствуют докумен­тально зафиксированные факты, изложенные нами выше, привели к его возникновению, а неким замыслом советского руководства, предполагаемым данными авторами, но никак не отраженным в до­кументах? Выходит, столкновение с Тито было изначально заплани­ровано Кремлем и просто сознательно провоцировалось? Слишком явная безосновательность подобного взгляда, уже вызвавшего кри­тику¹¹⁰, видимо, заставила основного автора этой версии Т. В. Воло-китину в недавно вышедшей работе, повторив все прежние утверж­дения, немного уточнить и дополнить их. Из дополнения следует, что советско-югославский конфликт представлял собой «благопри­ятную возможность», которая «неожиданно открылась» — а таким образом, заметим, все-таки не являлась, значит, заранее спланиро­ванной Кремлем! — перед советским руководством для того, чтобы использовать жупел титоизма с целью подавления встревоживших его тенденций среди коммунистической элиты «народных демокра­тий». Но при этом Волокитина настаивает на том, что по указанной причине Москва сразу оказалась заинтересованной не в разрешении, а в эскалации конфликта. А вместо каких-либо документальных сви­детельств подобной заинтересованности в качестве аргумента фигу­рирует утверждение, что «Сталин проигнорировал некоторые имев­шиеся возможности урегулирования», в доказательство чего делает­ся ссылка на позицию Гомулки и румынского коммунистического лидера Г. Георгиу-Дежа в пользу улаживания конфликта и на то, что о готовности Гомулки к фактическому посредничеству было извест­но советскому руководству¹¹¹.

Однако подобный довод тоже входит в противоречие с истори­ческой реальностью. Ибо, выдвигая его, Волокитина полностью об­ходит имеющий в данном случае ключевое значение вопрос о том, на какой основе Георгиу-Деж и Гомулка предлагали в мае 1948 г.

Белграду уладить советско-югославское столкновение, и была ли готова принять такое предложение югославская верхушка во главе с Тито. Между тем из исследования этого вопроса на основе архивных документов очевидно, что речь шла об «урегулировании» на базе фактической югославской капитуляции. Георгиу-Деж прямо призвал Тито поехать на поклон в Москву и хотя бы частично признать ин­криминировавшиеся ему «ошибки». Одновременно и он, и Гомулка настаивали на необходимости югославского участия в уже намечен­ном по советской инициативе совещании Коминформа, которое со­зывалось специально для рассмотрения конфликта и «положения в КПЮ». А поскольку к тому времени руководящие органы всех ком­партий, входивших в Коминформ, уже выразили солидарность с об­винениями Москвы в адрес югославов, не приходилось сомневаться в том, каким может быть характер предстоявшего совещания. И по­тому Тито, понимавший, что речь идет о фактической сдаче на ми­лость или немилость Кремля, отверг предложение Гомулки о приезде последнего для переговоров в Белград, оставшись на уже занятой югославской позиции отказа от участия в совещании Коминформа"². Таким образом, на самом деле советы, адресованные коммунистиче­скими лидерами Румынии и Польши югославскому руководству, ввиду их неприемлемости для последнего вовсе не содержали никакой пер­спективы улаживания конфликта, которую якобы проигнорировал Сталин.

Согласно донесениям, посылавшимся тогда в Белград посоль­ством и военным атташе Югославии в Москве и постоянным пред­ставителем ЦК КПЮ при ЦК ВКП(б), наоборот, в конце мая — начале июня 1948 г. с советской стороны тоже делались намеки на то, что урегулирование конфликта было бы возможно при хотя бы частичном признании югославским руководством некоторых «оши­бок»¹¹³. Показательно и то, что когда Гомулка еще 7 мая обратился к Жданову, чтобы предварительно выяснить, считает ли Кремль це­лесообразным польский замысел обращения в Белград и последую­щей поездки туда, отрицательный советский ответ был дан лишь почти месяц спустя. И произошло это только после того, как заме­ститель заведующего ОВП ЦК ВКП(б) В. В. Мошетов, ездивший в Белград, передал советскому руководству письменный и устный от­вет Тито об окончательном югославском решении не участвовать в совещании Коминформа¹¹⁴.

В распоряжении исследователей пока нет документов, которые бы раскрывали, как обсуждалась в советских верхах ситуация, возник­шая в связи с советско-югославским конфликтом, какие расчеты там строили в тот или иной момент. Но и в случае если приведенные выше данные действительно свидетельствуют о том, что Сталин до конца мая — начала июня был заинтересован в хотя бы частичном признании югославской стороной выдвинутых против нее обвинений и в ее участии в совещании Коминформа, это, разумеется, вовсе не должно означать, что он стремился к примирению с Тито. Скорее, желательность некоторого югославского отступления могла рас­сматриваться под совершенно противоположным углом зрения: малейшая брешь в позиции Белграда повышала шанс на дискредита­цию и ослабление положения Тито и его ближайшего окружения внутри Югославии, а тем самым на смену югославского руководства. Иным разрешением кризиса могло быть только то или иное отступ­ление советской стороны, ее хотя бы частичное примирение с пре­тензиями Белграда, что являлось несовместимым с тем жестким иерархическим принципом, на основе которого происходило само формирование блока. Даже много позднее, в послесталинскую эпо­ху, когда уже начался и стал развиваться процесс эрозии «лагеря», наследники Сталина тем не менее долго еще цеплялись за принцип иерархического монолитизма как основу существования и функци­онирования советского блока, лишь очень медленно и с огромным трудом вынужденно отступая от него под сыпавшимися один за дру­гим ударами новой реальности. Тем более какое бы то ни было от­ступление было вовсе невозможно для Сталина, поскольку оно опас­ным образом подрывало бы положение Москвы как непререкаемо­го распорядителя в советском блоке, а тем самым — его собственное положение бесспорного «вождя», причем, возможно, не только в рамках «лагеря», но и внутри советского руководства.. Логика созда­вавшейся под его главенством блоковой системы фактически не ос­тавляла кремлевскому диктатору иного выбора. И в условиях, когда Сталин оказался не в состоянии вынудить непокорное югославское руководство к отступлению, ему оставалась лишь непрекращающа­яся борьба с «еретиками». Это важнейшее обстоятельство совершен­но не учитывается в построениях Волокитиной¹¹⁵.

Вместе с тем само нагнетание обвинений против югославского режима, а затем его отлучение от коммунистического движения и «лагеря», провозглашенное совещанием Коминформа 19—23 июня 1948 г., последовавшая, теперь уже публично, яростная антититовская кампания, официальный разрыв Советским Союзом и «народными демократиями» договоров о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи с Югославией и принятая в ноябре 1949 г. новая коминформовская резолюция, вообще объявившая «клику Тито» фашистской, — все это стало мощным дополнительным фактором еще большей внутрибло-ковой мобилизации против как «империализма», так и якобы пере­метнувшегося к нему (или даже давно являвшегося его агентурой) «титоизма», инструментом еще большего советского контроля за стра­нами Восточной Европы и соответственно усиления их дисциплины как во внутренней, так и во внешней политике под угрозой борьбы с проникновением югославской «ереси». К последней стал затем, как известно, приписываться — в зависимости от подозрений Кремля или соперничества внутри коммунистической верхушки той или иной из «народных демократий» — ряд руководящих деятелей вос­точноевропейских компартий (Гомулка, Райк, Костов и др.).

Еще в ходе подготовки совещания Коминформа, состоявшегося в июне 1948 г., в ОВП ЦК ВКП(б) были по заданию руководства составлены материалы, в которых на сей раз почти всем коммунис­тическим лидерам Восточной Европы инкриминировалась привер­женность концепции «национального пути к социализму». В материалах содержалась установка на полный отказ от такой концепции, на развертывание борьбы с «кулачеством», на усиление репрессив­ной политики и копирование большевистской модели компартиями стран «народной демократии»¹¹⁶. Осуществление подобной линии стало одной из важнейших основ ужесточения консолидации совет­ского блока как возглавляемого Кремлем социально-политического и одновременно военного объединения коммунистических режимов, противостоявшего Западу. Причем в военной сфере обозначается новое наращивание советского участия и руководства в организации вооруженных сил восточноевропейских стран, в том числе более четкое структурирование и расширение деятельности советских во­енных советников, а в отношении Польши — новая волна коман­дирований советских офицеров на командные должности, включая назначение,, министром обороны маршала Рокоссовского¹'⁷.

Это дополнилось образованием в январе 1949 г. СЭВ как эконо­мической блоковой структуры. Решение советского руководства о его создании (он первоначально фигурировал в советском проекте как Координационный совет) и созыве с этой целью учредительного совещания из представителей СССР, Румынии, Венгрии, Болгарии, Польши и Чехословакии было оформлено постановлением Полит­бюро ЦК ВКП(б) от 23 декабря 1948 г.¹¹⁸ Как и во многих других аналогичных случаях, исследователи пока все еще не располагают документами, из которых было бы видно, как и почему это реше­ние возникло. В самом упомянутом постановлении Политбюро со­держалось поручение, чтобы МИД СССР разослал соответствующее приглашение на совещание правительствам перечисленных «народ­ных демократий» с указанием, что совещание созывается по иници­ативе правительств СССР и Румынии. Судя по аннотированной опи­си шифровок, которыми в сентябре — ноябре 1948 г. обменивались Сталин, отдыхавший тогда на Кавказе, и остававшиеся в Москве руководящие советские деятели, от румынской стороны через совет­ского посла в Бухаресте действительно поступало некое предложе­ние об образовании «экономического блока», состоящего из СССР и восточноевропейских «народных демократий». Предложение пред­ставил послу В. Лука, один из наиболее влиятельных членов полит­бюро Румынской рабочей партии (так стала называться КПР после слияния с ней социал-демократической партии в феврале 1948 г.), занимавший также посты секретаря ЦК и министра финансов. 21 ян­варя Молотов телеграммой, предварительно посланной на визу Ста­лину, уполномочил посла ответить Луке, что «московские друзья» в принципе не возражают против установления более тесных эконо­мических отношений между СССР и странами «народной демокра­тии», но выражение «экономический блок» требует разъяснения¹¹⁹.

Поскольку в тогдашней советской практике как в Коминформе, так и в советском блоке нередко использовался тактический прием, когда с той или иной акцией Кремль предпочитал выступать не сам, а тайно организовывал соответствующую «инициативу» руководства какой-либо из компартий или «народных демократий», остается не совсем ясным, было ли предложение, которое представил Лука, на самом деле румынским или он лишь озвучил подсказанное самой советской стороной. Хотя указание Молотова, чтобы Лука разъяснил, что имелось в виду под «экономическим блоком», может скорее свидетельствовать в пользу того, что на сей раз имела место действи­тельно румынская инициатива. Согласно некоторым данным, подоб­ного рода идеи высказывались, например, и чехословацким коммуни­стическим руководством¹²⁰. Насколько можно понять, восточноевро­пейских коммунистических лидеров подталкивали к этому как политико-идеологические ориентиры, которым они следовали, вкупе со стремлением продемонстрировать Москве свою приверженность советскому блоку, так и экономическая заинтересованность в допол­нительных источниках получения сырья, энергетических ресурсов, продовольствия, промышленного оборудования, финансовой, техни­ко-технологической, хозяйственно-организационной и кадровой по­мощи. Но даже независимо от того, откуда исходило стремление к созданию СЭВ, очевидно, что кремлевское решение об этом было принято ввиду собственной заинтересованности советского руковод­ства в образовании подобной структуры.

В уже упоминавшемся постановлении Политбюро ЦК ВКП(б) от 23 декабря 1948 г., в приложенном к нему проекте документа «О тес­ном экономическом сотрудничестве СССР и стран народной демок­ратии», в качестве основных задач создаваемого органа фигурирова­ли разработка планов экономических связей между странами-участ­ницами, согласование их хозяйственных и импортно-экспортных планов. Принимая во внимание реальную иерархию отношений меж­ду СССР и восточноевропейскими режимами, речь тем самым шла об образовании управляемого Москвой механизма координации и контроля в отношении основных параметров как внутриэкономического развития этих режимов, так и их внешнеэкономических связей внутри и вне «лагеря». Все указанные параметры вошли как базо­вые в решение учредительного совещания СЭВ, состоявшегося в Москве 5—8 января 1949 г. Они были дополнены в этом решении и некоторыми другими задачами нового органа, более нужными с точ­ки зрения практических хозяйственных интересов «нарoдных демо­кратий» и потому внесенными как раз представителями последних: согласование планов развития транспорта и транзитных перевозок, разработка вопросов многостороннего клиринга и валютных курсов, мероприятий по научно-техническому сотрудничеству, мер помощи в случае стихийных бедствий или дискриминации со стороны капи­талистических стран¹²¹.

Хотя в решение учредительного совещания было, по личному указанию Сталина, внесено положение о том, что «СЭВ является открытой организацией, в которую могут вступить и другие страны Европы», желающие участвовать в экономическом сотрудничестве государств-учредителей, и то же самое подчеркивалось в публично объявленном сообщении об образовании СЭВ¹²², последний на са­мом деле с самого начала учреждался как замкнутая экономическая структура «лагеря», подчиненная политическим блоковым целям (в 1949—1950 гг. ее членами стали также Албания и созданная в октябре 1949 г. ГДР). Сам же Сталин на встрече с участниками совещания 8 января, а затем на банкете в их честь развивал идею, согласно ко­торой значение СЭВ будет определяться тем, что объединенные в нем государства смогут совместными усилиями развить чрезвычай­но мощное производство сырья для промышленности и энергети­ки — угля, хлопка, каучука, цветных металлов и т. п., в результате чего СССР и «народные демократии» окажутся в состоянии стать сырьевой базой для всех остальных европейских стран. А тем самым, как утверждал Сталин, в Западной Европе будут подорваны роль США и Англии как основных поставщиков сырья и, следовательно, их влияние на западноевропейские страны, что приведет там к ради­кальному изменению соотношения сил и даже к революционизиро­ванию ситуации¹²³. Независимо от того, считать эту идею химерой или нет, очевидно, что если советский лидер излагал ее всерьез, то речь шла о плане, который носил ярко выраженный политический, бло-ково-конфронтационный смысл. В любом случае он ориентировал своих собеседников именно на такого рода цели и характер СЭВ.

То же демонстрировала постановка югославской проблемы при образовании и с самого начала деятельности СЭВ. В первый же день учредительного совещания при обсуждении задач новой организации был поставлен в качестве «важного» вопрос о том, что «в связи с переходом югославских вождей в лагерь империализма нужно менять экономическую политику всех наших стран» в отношении Югосла­вии с соответствующей «координацией действий»¹²⁴. Предложение, выдвинутое чехословацкой делегацией, отражало; однако, политичес­кую линию, определенную Кремлем. Не случайно на той же встре­че с участниками совещания Сталин интересовался, говорилось ли о Югославии¹²⁵. И уже на первой регулярной сессии СЭВ 26—28 ап­реля 1949 г. инициатива конкретного рассмотрения вопроса о Юго­славии была проявлена непосредственно советской стороной. Резуль­татом явилось принятое сессией решение о прекращении «в кратчай­ший срок» членами СЭВ торговых, кредитных, транспортных и иных экономических отношений с Югославией, в том числе и по ранее заключенным соглашениям, за исключением лишь закупок у нее некоторых видов стратегического сырья. На следующей сессии СЭВ 25—27 августа 1949 г. каждая страна отчитывалась о выполнении этого решения¹²⁶.

В отличие от Коминформа, СЭВ по своей организационной структуре и процедуре рассмотрения хозяйственных вопросов в боль­шей мере напоминал коллективный орган. Его деятельность частич­но отражала не только советские интересы, но и специфические экономические устремления восточноевропейских режимов. Это во многом было связано с особенностями самой сферы работы СЭВ, носившей преимущественно конкретно-экономический, а не поли­тико-идеологический характер. Однако, хотя при рассмотрении в рамках СЭВ ряда вопросов его участники из Восточной Европы стремились реализовать собственные хозяйственные задачи, что на­ходило определенное отражение в его конкретных решениях, тем не менее, как видно из архивных документов, основные направления его деятельности и сколько-нибудь важные постановления, начиная с самых первых — о ценах и многостороннем клиринге между госу­дарствами-участниками, о внедрении единой системы стандартиза­ции, определялись советской стороной, вели к усилению ее доми­нирующего положения¹²⁷. В этом смысле СЭВ, целиком находив­шийся в советских руках, фактически оказывался своеобразным придатком остававшейся преимущественно «лучевой» структуры со­ветского блока.

Значительно позднее, в начале 1951 г., был создан еще один меж­государственный орган СССР и большинства европейских коммуни­стических режимов (кроме Албании и ГДР) — Координационный комитет, занимавшийся военными вопросами. Основной его функ­цией являлись координация и контроль выполнения решений о рез­ком повышении численности вооруженных сил «народных демокра­тий» и соответствующем развитии там военной промышленности для их оснащения, которые были сформулированы советским руковод­ством на созванном в Москве в январе 1951 г. секретном совещании с участием партийных лидеров и министров обороны Польши, Че­хословакии, Венгрии, Румынии и Болгарии. Пока что о совещании, тон которому задала вступительная речь Сталина, в распоряжении исследователей есть лишь сведения, содержащиеся в обнаруженных несколько лет тому назад заметках, сделанных тогда румынским министром обороны Э. Боднэрашем, и в некоторых более поздних свидетельствах участников, наиболее обширные из которых исходи­ли от бывшего чехословацкого министра обороны А. Чепички и М. Ракоши. Во многом эти сведения аналогичны, но если, по утвер­ждению Чепички, поставленная Сталиным задача резкого военного усиления «народных демократий» была связана с вырабатывавшим­ся тогда же планом последующего военного вторжения в Западную Европу для установления там «социалистического порядка», то в заметках Боднэраша и воспоминаниях Ракоши говорилось о меро­приятиях на случай военной опасности со стороны США и НАТО¹²⁸. Как бы то ни было, речь шла как о большом витке наращивания военного потенциала советского блока, так и о значительном шаге в переходе от его также исключительно «лучевой» военной структу­ры к более всеохватывающей коллективной организации в рамках «лагеря», управление которой, однако, по-прежнему всецело находи­лось в кремлевских руках и с этой точки зрения базировалось на все том же жестко иерархическом принципе.

В таком виде советский блок продолжал функционировать вплоть до середины 1950-х годов.

---

¹  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С. 86; Он же. Молотов. Полудержавный властелин. М., 2000. С. 115.

²  См.: Kostunica V., Cavoski К. Stranacki pluralizam ili monizam: Drustveni pokreti i politicki sistem u Jugoslaviji 1944—1949. Ljubljana, 1987; Vodusek-Staric J. Prevzem oblasti 1944—1946. Ljubljana, 1992; Петрановип Б. Тугославща на размену (1945—1950). Подгорица, 1998. С. 9—386; Краткая история Албании: С древнейших времен до наших дней / Отв. ред. Г. Л. Арш. М., 1992. С. 394—397, 400— 401.

³  Что же касалось включения представителей оппозиционных национал-ца-ранистов и национал-либералов в правительство, предпринятого вследствие договоренностей, достигнутых в декабре 1945 г. между СССР, США и Англией, то, как уже отмечалось выше, оно было превращено в фикцию.

⁴  В обеих странах в блок входили также левокрестьянские партии — Строн-ництво людове в Польше и Фронт земледельцев в Румынии, но они фактиче­ски руководились коммунистами и играли во многом камуфляжную роль.

⁵  См., напр.: СССР — Польша. Механизмы подчинения. 1944—1949 гг.: Сб. документов / Под ред. Г. Бордюгова, Г. Матвеева, А. Косеского, А. Пачковско-го. М., 1995. С. 152-155, 157-163, 164-166, 170, 173-181, 187-190; Восточ­ная Европа в документах российских архивов. 1944—1953 гг. Т. 1: 1944—1948 гг. / Отв. ред. Г. П. Мурашко. М.; Новосибирск, 1997. С. 303, 308, 310, 453-454, 458—461, 487—490, 497—513, 536—538; Советский фактор в Восточной Европе. 1944-1953: Документы. Т. 1. 1944-1948 / Отв. ред. Т. В. Волокитина. М., 1999. С. 276-280, 330-332, 357-358, 359-363, 372-374.

⁶  Romania: Viata politica in documente. 1945 / Coord. I. Scurtu. Bucure§ti, 1994. P. 454—455; Romania: Viata politica in documente. 1946 / Coord. I. Scurtu. Bucure§ti, 1996. P. 97-98, 117-118,'121—126, 127—128; Romania: Viata politica in documente. 1947 / Coord. I. Scurtu. Bucure§ti, 1994. P. 117—118, 119—121; Советский фак­тор... Т. 1. С. 289-290, 444.

⁷  См., в частности: Исусов М. Политическите партии в България, 1944—1948. София, 1978. С. 115—166; Он же. Сталин и България. София, 1991. С. 16-^-28 и др.

⁸  БКП, Коминтернът и македонският въпрос (1917—1946) / Съст. Ц. Биляр-ски, И. Бурилкова. Т. 2. София, 1999. С. 1268—1269; Димитров Г. Дневник (9 март 1933 - 6 февруари 1949). София, 1997. С. 527.

⁹  Подробнее см.: Dokumenty do dziejow PRL. Zesz. 4. Referendum z 30 czerwca 1946 roku: Przebieg i wyniki / Oprac. A. Paczkowski. Warszawa, 1993; Петров Н. B. Роль МГБ СССР в советизации Польши (проведение референдума и выборов в сейм в 1946—1947 гг.) // Сталин и холодная война / Отв. ред. А. О. Чубарь-ян. М., 1998.

¹⁰  В частности, об этом в той или иной степени говорилось в секретных донесениях как советских представителей в Бухаресте, так и их югославских коллег, поддерживавших в то время самые тесные отношения с руководством КПР (Zapisnici sa sednica Politbiroa Centralnog komiteta KPJ (11 jun 1945 — 7 jul 1948) / Prired. B. Petranovic. Beograd, 1995. S. 592-593; Волокитина Т. В., Му­рашко Г. П., Носкова А. Ф. Народная демократия: миф или реальность? Об­щественно-политические процессы в Восточной Европе. 1944—1948 гг. М., 1993. С. 174-176).

¹¹  Характерно, например, что в Польше, где помимо значительного контин­гента Советской Армии находились и войска МВД СССР, выполнявшие охран-но-карательные функции, коммунистическое руководство режимом проявило обеспокоенность, когда осенью 1946 г. часть их была выведена из страны, и просило оставить хотя бы одну дивизию внутренних войск, по крайней мере, до 1 марта 1947 г. (НКВД и польское подполье. 1944—1945 (По „Особым пап­кам" И. В. Сталина) / Отв. ред. А. Ф. Носкова. М., 1994. С. 291-292).

¹²  Оба раза ОФ выигрывал, хотя степень полученного большинства была результатом не только его позиций в обществе, но и давления властей. Если выборы 1945 г. бойкотировались оппозицией, то в выборах 1946 г. она участво­вала и получила, по официальным данным, свыше 28 % голосов.

¹³  См.: РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 98, л. 90—98; Восточная Европа... Т. 1. С. 290-291, 293-294, 299-301, 303-305; Советский фактор... Т. 1. С. 243-245.

¹⁴  Так, даже в начале сентября 1947 г., при подготовке доклада Жданова для учредительного совещания Коминформа, в первых проектах доклада Венгрия не фигурировала при перечислении стран народной демократии и лишь затем при редактировании ее вписал туда Молотов (РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 93, л. 4; Ф. 82, оп. 2, д. 159, л. 136). А вслед за тем на самом совещании Коминформа в докладе представителя КП Венгрии говорилось, что «венгерская демократия представляет из себя смесь элементов народной и буржуазной демократии», к тому времени — уже с перевесом, но еще не окончательной победой первых над вторыми (Совещания Коминформа, 1947, 1948, 1949. Документы и материалы / Ред. Г. М. Адибеков, А. Ди Бьяджо, Л. Я. Гибианский, Ф. Гори, С. Понс. М 1998. С. 145-146).

¹⁵  Kaplan К. Nekrvava revoluce. Praha, 1993. S. 60, 63; Hanzlik F. Unor 1948: vysledek nerovneho zapasu. Praha, 1997. S. 157.

¹⁶  РГАСПИ, ф. 575, on. 1, д. 3, л. 103-104, 107-108; Д. 9, л. 29; Д. 41, л. 9-11, 19, 20 (см. также: Восточная Европа... Т. 1. С. 705—706). О преобразовани­ях в экономике Югославии и Албании см.: Петрановип Б. Jyгославиjа... С. 387— 445; Petranovic В. Politicka i ekonomska osnova narodne vlasti u Jugoslaviji za vreme obnove. Beograd, 1969. S. 233-255, 307—369, 397-441; Краткая история Алба­нии. С. 384—393, 401—402.

¹⁷  См., напр.: Димитров Г. Указ. соч. С. 464, 533—534, 535; Dilas М. Razgovori sa Staljinom. Beograd, 1990. S. 75; Восточная Европа... Т. 1. С. 457, 511, 579.

¹⁸  Записи обеих бесед см.: Восточная Европа... Т. 1. С. 443—463, 505—513.

¹⁹  См.: Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф. Начало создания соцлагеря // СССР и холодная война / Под ред. В. С. Лельчука, Е. И. Пивова­ра. М., 1995. С. 77—78: Волокитина Т. В. «Холодная война» и социал-демокра­тия Восточной Европы. 1944—1948 гг. Очерки истории. М., 1998. С. 50—51; Она же. Сталин и смена стратегического курса Кремля в конце 40-х годов: от ком­промиссов к конфронтации // Сталинское десятилетие холодной войны: фак­ты и гипотезы / Отв. ред. А. О. Чубарьян. М, 1999. С. 13—15; Орлик И. И. Восточная Европа в документах российских архивов. 1944—1948 гг. // Новая и новейшая история. 1999. № 5. С. 189—190; Центрально-Восточная Европа во второй половине XX века. Т. 1. Становление «реального социализма», 1945— 1965/ Отв. ред. И. И. Орлик. М., 2000. С. 32-34 (автор И. И. Орлик); Воло­китина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивай лова Т. А. Москва и Во­сточная Европа. Становление политических режимов советского типа, 1949— 1953: Очерки истории. М., 2002. С. 37—39 (автор Т. В. Волокитина).

²⁰  Восточная Европа... Т. 1. С. 457—458, 511.

²¹  Там же. С. 458.

²²  Там же.

²³  Там же. С. 457.

²⁴  О содержании беседы, не оглашавшемся тогда советской стороной, было довольно подробно рассказано в газетной статье секретаря лейбористской партии М. Филлипса, участвовавшего в этой встрече: Phillips M. We talk with Stalin on the two roads to Socialism // Daily Herald. August 22, 1946. Советскую запись беседы см.: РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 286, л. 3—10 (о двух путях к социализму — л. 5).

²⁵ Волокитина Т. В. «Холодная война»... С. 50; Она же. Сталин... С. 14; Во­локитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А. Указ. соч. С. 37. При этом Волокитина ссылается на публикацию в «Daily Herald», но вся­кий раз почему-то обозначает ее как интервью Сталина названной газете, хотя на самом деле, это статья Филлипса.

²⁶  См. примеч. 23.

²⁷  Об этом 4 сентября 1946 г. говорил Г. Димитрову А. А. Жданов, ссылав­шийся при этом на беседу Сталина с лейбористами. См.: Димитров Г. Указ. соч. С. 535.

²⁸  РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 286, л. 5.

²⁹  См. записи обеих бесед (указаны в примеч. 18), а также некоторые сопут­ствовавшие документы (Восточная Европа... Т. 1. С. 470—471, 487—492, 497— 504).

³⁰  Димитров Г. Указ. соч. С. 533—535.

³¹  См.: Исусов М. Сталин и България. С. 16—19; БКП, Коминтернът... Т. 2. С   1268—1269; Димитров Г. Указ. соч. С. 527—531; Архив JyroorcaBHJe (Белград; далее - AJ). Ф. 507. ЦК CKJ, IX. Per. бр. 1-II/39. Л. 31-32, 34; Per. бр. 1-II/40; Централен държавен архив (София; далее — ЦДА), ф. 146 б, оп. 4, а. е. 42, л. 4— 6; Восточная Европа... Т. 1. С. 450, 466—467, 504, 521—522, 554; Советский фак­тор... Т. 1. С. 287-288, 328-330.

³²  РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 98, л. 90; Восточная Европа... Т. 1. С. 291, 293— 294, 299-300, 304; ^Советский фактор... Т. 1. С. 243-244.

³³  Желицки Б. Й. Народная демократия и становление тоталитарного режи­ма в Венгрии // Тоталитаризм: Исторический опыт Восточной Европы. «Демо­кратическое интермеццо» с коммунистическим финалом, 1944—1948 / Отв. ред. В. В. Марьина. М., 2002. С. 185.

³⁴  См., напр.: Восточная Европа... Т. 1. С. 605—606; Kaplan К. Pet kapitol о unoru. Brno, 1997. Кар. И; Hanzlik F. Op. cit.

³⁵  См.: Гибианский Л. Я. Проблемы международно-политического струк­турирования Восточной Европы в период формирования советского блока в 1940-е годы // Холодная война: новые подходы, новые документы / Отв. ред. М. М. Наринский. М., 1995. С. 101 — 103; Он же. Идея балканского объедине­ния и планы ее осуществления в 40-е годы XX века // Вопросы истории. 2001. № 11/12. С. 48-49.

³⁶  Arhiv Josipa Broza Tita (Белград). F. Kabinet Marsala Jugoslavije (далее — AJBT-KMJ). 1-2/17. L. 70; Димитров Г. Указ. соч. С- 556.

³⁷  Типичными для этой практики были такие красноречивые примеры, как, скажем, обращение генерального секретаря ППР В. Гомулки и члена политбю-. ро X. Минца (оба одновременно занимали ведущие правительственные посты) к Сталину при встрече с ним в ноябре 1945 г. с вопросами, принимать ли в Польше закон о национализации банков, отменить ли хлебозаготовки и ввести свободный хлебный рынок без регламентации цен, допустить ли в виде концес­сий или по-иному привлечение иностранного капитала в польскую экономику, принять ли заем от США и Англии на определенных условиях, можно ли от­ложить парламентские выборы еще на год, можно ли заменить премьер-мини­стра и годится ли намечаемая кандидатура (Восточная Европа..! Т. 1. С. 301— 303), либо представление Димитровым Жданову в ноябре 1946 г. проекта состава правительства и руководства парламента Болгарии для санкционирования Ста­линым (Там же. С. 539—541).

³⁸  См., напр.: Советский фактор... Т. 1. С. 91—94, 144—150; Гибианский Л. Я. Советский Союз и новая Югославия. 1941-1947 гг. М,, 1987. С. 113-114, 153— 154; Nalepa E. J. Oficerowie Armii Radzieckiej w Wojsku Polskim, 1943—1968. Warszawa, 1995. S. 32-62, 149-150.

³⁹  См.: РГАСПИ, ф. 558, on. 11, д. 98, л. 50, 52-54; CSR a SSSR, 1945-1948: Dokumenty mezivladnich jednani / К vydani pfipr. K. Kaplan, A. Spiritova. Brno, 1997. S. 139-140, 157-160.

⁴⁰  Восточная Европа... Т. 1. С. 492-493, 585-586; CSR a SSSR... S. 332-334.

⁴¹  Albert A. (Roszkowski W). Najnowsza historia Polski, 1914—1993. London, 1994. T. 2. S. 108—109, 118—123; Barnaszewski B. Polityka PPR wobec zalegalizowanych partii i strormictw. Warszawa, 1996. S. 147—161.

⁴²  Исусов М. Сталин и България. С.  184—192; Он же. Политическите партии... С. 362—378; Валева Е. Л. Политические процессы в Болгарии 1944— 1948 годов // Тоталитаризм: Исторический опыт Восточной Европы. «Демократическое интермеццо» с коммунистическим финалом. 1944—1948 / Отв. ред.

B.  В. Марьина. М., 2002, С. 162-166.

⁴³  См., напр.: Romania: Viata politica in documente. 1947. P. 20—21, 190—205, 241-251.

⁴⁴  Stenogram plenarnego posiedzenia КС PPR 13—14 kwietnia 1947 r. // Archiwum Ruchu Robotniczego. T. VII. Warszawa, 1982. S. 205, 212—220.

⁴⁵  См., напр.: Bamaszewski В. Op. cit. S. 165—176, 178—181.

⁴⁶  Совещания Коминформа... С. 120; РГАСПИ, ф. 575, on. 1, д. 2, л. 184.

⁴⁷  См., напр.: Romania: Via$a politica in documente. 1947. P. 252—258.

⁴⁸  РГАСПИ, ф. 17, on. 128, д. 315, л. 2, 5, 7, 57; Д. 1019, л. 3-4; Восточная Европа... Т. 1. С. 561-562, 606, 613-614, 619, 641-644; Советский фактор... Т. 1.

C.  425; Rakosi M. Visszaemlekezesek, 1940—1956. Budapest, 1997. 377-378 old. См. также: Желицки Б. Й. Указ. соч. С. 187—191.

⁴⁹  См.: Восточная Европа... Т. 1. С. 643—646, 691—693; Совещания Комин­форма... С. 143—145.

⁵⁰  Совещания Коминформа... С. 147; Восточная Европа... Т. 1. С. 713.

⁵¹  РГАСПИ, ф. 17, оп. 128, д. 1019, Л. 4-5; Восточная Европа... Т. 1. С. 613-614, 619.

⁵²  Валева Е. Л. Указ. соч. С. 161—163; см. также: Восточная Европа... Т. 1. С. 548.

⁵³  Восточная Европа... Т. 1. С. 572—579 (особенно с. 578—579).

⁵⁴  См. там же. С. 832.

⁵⁵  Участие советских советников зафиксировано в: Димитров Г. Указ. соч. С. 551, 553.

⁵⁶ AJBT-KMJ. I—З-с/11. L. 1—2 (подробнее см.: Гибианский Л. Я. Как воз­ник Коминформ. По новым архивным материалам // Новая и новейшая исто­рия. 1993. № 4. С. 135—137); Bekes Cs. Soviet Plans to Establish the Cominform in Early 1946: New Evidence from the Hungarian Archives // Cold War International History Project Bulletin, Issue 10. Washington, March 1998. P. 135—136.

⁵⁷  Записи обеих бесед (встречи зафиксированы в: Посетители кремлевского кабинета И. В. Сталина. Журналы (тетради) записи лиц, принятых первым ген­секом. 1924—1953 гг. / Публ.: А. В. Короткое, А. Д. Чернев, А. А. Чернобаев // Исторический архив. 1996. № 5/6. С. 14, 18) не известны, но содержание об­суждавшегося и принятые решения реконструируются на основе протоколов по­литбюро ЦК ППР (Archiwum Akt Nowych (Варшава; далее — AAN). Zesp. КС PPR. Sygn. 295/V-3. К. 90, 95, 100), проекта письма-приглашения намеченным компартиям-участницам, составленного Гомулкой (находится в РГАСПИ (ф. 77, оп. 4), в материалах Жданова (далее — МЖ), датирован 16 июля 1947 г.) и уст­ных воспоминаний последнего (Ptasinski J. Pierwszy z trzech zwrotow czyly rzecz о Wladyslawie Gormtfce. Warszawa, 1984. S. 81). Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Долгий путь к тайнам: историография Коминформа // Совещания Коминфор­ма... С. XXXIX-XLI.

⁵⁸  См., напр.: AJBT-KMJ. I-3-b/ 507. L. 1.

⁵⁹  РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 90, л. 1—13; МЖ. Жданов и Маленков - Ста­лину, 27 авг. 1947 г.; Восточная Европа... Т. 1. С. 689—690.

⁶⁰  О ходе совещания и деятельности делегации ВКП (б) см.: Совещания Коминформа... С. 52—334.

⁶¹  Bekes Cs. Op. cit. P. 136.

⁶²  Документ, неоднократно публиковавшийся, см., напр.: Наринский М. М. Сталин и Торез. 1944—1947 гг.: Новые материалы // Новая и новейшая исто­рия. 1996. № 1. С. 25.

⁶³  РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 89, л. 5, 8—13 (частично опубликовано в: Вос­точная Европа... Т. 1. С. 632). Копия послания Жданова была направлена и руководству КП Англии.

⁶⁴  См. специальные информационно-аналитические записки обо всех восточ­ноевропейских режимах и их сравнительные характеристики в: РГАСПИ, ф. 575, оп. 1, д. 3, л. 103-116; Д. 9, л. 2-10, 29-33; Д. И, л. 2-41; Д. 14, л. 2-43; Д. 32, л. 5—30; Д. 33, л. 3—22; Д. 39, л. 3—30; Д. 41, л. 2—24 (некоторая часть опубликована в: Восточная Европа... Т. 1. С. 704—709; Советский фактор... Т. 1. С. 415—419, 496—503). Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Политика Сталина в Восточной Европе, Коминформ и первый раскол в советском блоке // Совет­ское общество: будни холодной войны / Под ред. В. С. Лельчука, Г. Ш. Сага-теляна. М.; Арзамас. 2000. С. 153—156.

⁶⁵  Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Политика Сталина... С. 156, 158—159.

⁶⁶  РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 90, л. 12.

⁶⁷  Там же, ф. 575, оп. 1, д. 32, л. 26-28.

⁶⁸  Там же. Л. 27.

⁶⁹  Советский фактор... Т. 1. С. 501—502.

⁷⁰  РГАСПИ, ф. 575, оп. 1, д. 14, л. 42.

⁷¹  Восточная Европа... Т. 1. С. 708—709; РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 91, л. 46— 47.

⁷²  Советский фактор... Т. 1. С. 502.

⁷³  Подробнее см.: Кратки К. Кремлевский запрет: Чехословакия и «план Маршалла» // У истоков «социалистического содружества»: СССР и восточно­европейские страны в 1944—1949 гг. / Отв. ред. Л. Я. Гибианский. М., 1995; Наринский М. М. Советский Союз, Чехословакия и план Маршалла // Февраль 1948. Москва и Прага: Взгляд через полвека / Отв. ред. Г. Н. Севостьянов. М., 1998. По иронии истории, миф о якобы колебаниях руководства КПЧ по по­воду плана Маршалла получил затем хождение не только в западной историо­графии, пребывавшей в неведении о закулисной стороне дела, но даже пере­кочевал оттуда уже в 1990-е годы в некоторые отечественные работы (напр.: Ба-тюк В., Евстафьев Д. Первые заморозки: советско-американские отношения в 1945—1950 гг. М., 1995. С. 160), хотя их авторы уже располагали документаль­ными данными о происходившем, обнародованными к тому времени (они со­держались, напр., в публикациях: Тахненко Г. Анатомия одного политического решения. Документы // Международная жизнь. 1992. № 5; Наринский М. М. СССР и план Маршалла: По материалам Архива Президента РФ // Новая и новейшая история. 1993. № 2), и даже ссылались на них (см.: Батюк В., Ев­стафьев Д. Указ. соч. С. 156—157, 246).

⁷⁴  AAN. Zesp. КС PPR. Sygn. 295Л'-3. К. 94, 99; РГАСПИ. МЖ. Член полит­бюро ЦК ППР Я. Берман — Жданову, 23 июля 1947 г. («Памятная записка в связи с разговором 22 июля 1947 г.»). Подробнее см.: Гибианский Л. Я. СССР, Восточ­ная Европа и формирование советского блока // Тоталитаризм: Исторический опыт Восточной Европы. «Демократическое интермеццо» с коммунистическим финалом. 1944—1948 / Отв. ред. В. В. Марьина. М., 2002. С. 26, 35—36.

⁷⁵  РГАСПИ, ф. 82, оп. 2, д. 159, л. 99.

⁷⁶  Там же, ф. 558, оп. 11, д. 108, л. 1-5.

⁷⁷  Восточная Европа... Т. 1. С. 672-674, 675; CSR a SSSR... S. 363-366, 369— 387.

⁷⁸  Совещания Коминформа... С. 229—231, 325—326, 333. Свои снятые затем возражения Гомулка аргументировал прежде всего тем, что создание Коминфор­ма, местопребыванием которого сначала намечалась Варшава, может затруднить важные для Польши закупки товаров на Западе и осложнить объединение ППС с ППР. Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Как возник Коминформ... С. 149—152; Адибеков Г. М. Коминформ и послевоенная Европа. 1947—1956 гг. М., 1994. С.65-69.

⁷⁹  Совещания Коминформа... С. 221.

⁸⁰  См.: Kaplan К. Pet kapitol... S. 73-265, 341-347.

⁸¹  Ibid. S. 269-335. По некоторым данным исследования общественного мне­ния, в начале 1948 г. влияние КПЧ стало уменьшаться (Broklova E. Volebni zakony pro parlamentni volby 1946 v Ceskoslovensku // Strankami soudobych dejin: Sbornik stati k petasedesatmam historika Karla Kaplana. Praha, 1993. S. 89). Согласно замерам, проводившимся самой КПЧ, она могла бы получить около 55 % го­лосов (Kaplan К. Nekrvava revoluce. S. 134), но по сведениям ее оппонентов, не набрала бы и прежних 38 % (Kaplan К. Pet kapitol... S. 326—327).

⁸²  См.: Kaplan К. Pet kapitol... S. 359—497 (см. также: Idem. Nekrvava revoluce. S. 114-118).

⁸³  Мурашко Г. П. Февральский кризис 1948 г. в Чехословакии и советское руководство: По новым материалам российских архивов // Новая и новейшая история. 1998. № 3. С. 59—60; Судоплатов П. Разведка и Кремль. Записки не­желательного свидетеля. М., 1996. С. 278.

⁸⁴  Kaplan К. Pet kapitol... S. 405-406, 440, 461-484, 497-502, 514-518, 527— 531.

⁸⁵  AJBT-KMJ. 1-2/17. L. 69; Димитров Г. Указ. соч. С. 564.

⁸⁶  Восточная Европа... Т. 1, С. 727.

⁸⁷  Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А. Указ. соч. С. 43—46.

⁸⁸  Гибианский Л. Я. К истории советско-югославского конфликта 1948— 1953 гг.: секретная советско-югославо-болгарская встреча в Москве 10 февраля 1948 года // Советское славяноведение. 1991. № 4. С. 27—29; Восточная Евро­па... Т. 1. С. 754-755.

⁸⁹  РГАСПИ, ф. 77, оп. 1, д. 990, л. 6.

⁹⁰  Об организации и проведении варшавского совещания см., напр.: Archiwum Ministerstwa Spraw Zagranicznych (Варшава). Zesp. 6. Tecz. 307. W. 21. K. 9-45; ЦДА, ф. 1476, on. 2, a.e. 1087, л. 1—2; Дипломатска архива Савезног министарства за иностране послове (Белград). Ф. Политичка архива (далее — ДА СМИП-ПА). 1948 god. F-IX. Sir. Pov. 1658; АВП РФ, ф. 06, оп. 10, п. 79, д. 1106, л. 166, 169—170; заявление совещания см.: Внешняя политика Совет­ского Союза. 1948 год. Документы и материалы (далее — ВПСС, 1948). М., 1950. Ч. 1. С. 238-248.

⁹¹  См., напр.: ДА СМИП-ПА. 1948 god. F-IX. Str. Pov. 1643, 1654; АВП РФ, ф. 06, on. 10, п. 79, д. 1106, л. 162, 167, 176; Bebler A. Kako sam hitao: Secanja. Beograd, 1982. S. 238-240.

⁹²  ВПСС, 1948. С. 54, 129, 159; Советский фактор... Т. 1. С. 538; Гибианский Л. Я., Волков В. К. На пороге первого раскола в «социалистическом лагере»: Переговоры руководящих деятелей СССР, Болгарии и Югославии. 1948 г. // Исторический архив. 1997. № 4. С. 99, 108—109; Советско-болгарские отноше­ния. 1944—1948 гг.: Документы и материалы. М., 1969. С. 405—406.

⁹³  ЦДА, ф. 1466, оп. 4, а.е. 539, л. 9; Гибианский Л. Я., Волков В. К. Указ. соч. С. 96, 102.

⁹⁴  Димитров Г. Указ. соч. С. 555-556, 561; AJBT-KMJ. I-2/17. L. 69-70; AJ. Ф. 507. ЦК CKJ, IX. Per. бр. 1-II/79. Л. 1; ДА СМИП-ПА. 1947 god. F-IV. Str. Pov. 1685.

⁹⁵  Димитров Г. Указ. соч. С. 595.

⁹⁶  Гибианский Л. Я., Мурин Ю. Г. Последний визит И. Броза Тито к И. В. Сталину. Советская и югославская записи беседы 27—28 мая 1946 г. // Исторический архив. 1993. № 2. С. 22—23, 26-27; РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 99, л. 1—5, 8 (частично опубликовано в: Советский фактор... Т. 1. С. 510—512); AJBT-KMJ. I-3-b/651. L. 1-5, 10-11; ДА СМИП-ПА. 1947 god. F-IV. Str. Pov. 1765; Dilas M. VLast i pobuna. Beograd, 1991. S. 127—128. Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Проблемы... С. 107-108.

⁹⁷  AJBT-KMJ. I-3-b/65L L. 24; I-3-b/34; Dilas M. Op. cit. S. 125.

⁹⁸  Бухаркин И. В. Конфликт, которого не должно было быть (из истории советско-югославских отношений) // Вестник МИД СССР. 1990. № 6. С. 57, 59; AJBT-KMJ. I-3-b/651. L. 1-3, 9.

⁹⁹  Записи встречи 10 февраля 1948 г. см.: Гибианский Л. Я., Волков В. К. Указ. соч.; Димитров Г. Указ. соч. С. 596—603. См. также: Гибианский Л. Я. К истории... // Советское славяноведение. 1991. № 3, 4; 1992. № 1; Славянове­дение. 1992. № 3.

¹⁰⁰  ЦДА, Ф- 1476, оп. 2, а.е. 62, л. 42-49.

¹⁰¹  Zapisnici sa sednica... S. 234, 236-244; AJ. Ф. 507. ЦК CKJ, IX. Per. бр. 1/ 1-135; 1/1-163; 1/1-164; 1/1-166; 1/1-169; AJBT-KMJ. I-3-b/35. L. 1, 3; РГАСПИ, ф. 17, on. 128, д. 472, л. 78—79, 84—86. Кроме того, югославское руководство на встрече 21 февраля с лидерами КП Греции, проинформировав их о выска­занной Сталиным позиции в пользу сворачивания партизанского движения в Греции, согласилось однако с предложением греческих собеседников о продол­жении борьбы и ее поддержки с территории Югославии (AJBT-KMJ. I-2/35).

¹⁰²  Гибианский Л. Я. Секретная советско-югославская переписка 1948 года// Вопросы истории. 1992. № 4/5. С. 135; ЦДА, ф. 1476, оп. 2, а.е. 1083, л. 1—3.

¹⁰³  Бухаркин И. В. Указ. соч. С. 60; АВП РФ, ф. 06, оп. 10, п. 1, д. 2, л. 102— 103.

¹⁰⁴  Это в последние годы исследовалось на основе сопоставления ранее не­доступного архивного материала обеих сторон, в частности: Гибианский Л. Я. От «нерушимой дружбы» к беспощадной борьбе: модель «социалистического лагеря» и советско-югославский конфликт 1948 г. // У истоков «социалистиче­ского содружества»: СССР и восточноевропейские страны в 1944—1949 гг. / Отв. ред. Л. Я. Гибианский. М., 1995; Он же. От первого ко второму совещанию Ко-минформа // Совещания Коминформа... С. 362—373; Idem. The Soviet-Yugoslav Conflict and the Soviet Bloc // The Soviet Union and Europe in the Cold War, 1943— 1953 / Ed. by F. Gori, S. Pons. London; New York, 1996.

¹⁰⁵  Советский фактор... Т. 1. С. 561-564.

¹⁰⁶  Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Коминформ в действии. 1947—1948 гг.: По архивным документам // Новая и новейшая история. 1996. № 2. С. 165— 166.

¹⁰⁷  СССР-Польша... С. 229-246; Восточная Европа... Т. 1. С. 802-806, 831-858.

¹⁰⁸  Восточная Европа... Т. 1. С. 787-800.

¹⁰⁹  Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф. Указ. соч. С. 89—97; Волокитина Т. В. «Холодная война»... С. 69—72; Она же. Сталин... С. 20; Eadem. Povodom 50-godisnjice pocetka sovjetsko-jugoslovenskog konflikta 1948 godine // 1948 — Jugoslavia i Kominform: pedeset godina kasnije. Beograd, 1998. S. 165—166; Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А. Указ. соч. С. 53 (автор Волокитина).

¹¹⁰  Гибианский Л. Я. Политика Сталина... С. 174.

¹¹¹  Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А. Указ. соч. С. 54—56.

¹¹²  AJBT-KMJ. I-3-b/549. L. 2-3; I-3-b/ 514. L. 1, 5, 6; AAN. Zesp. КС PPR. Sygn. 295/VII-73. K. 12-13a, 16-17; Zesp. КС PZPR. Sygn. 2507. K. 65, 72-75; Sygn. 2609. K. 80. См. также: Гибианский Л. Я. От первого ко второму совещанию... С. 370—371.

¹¹³  AJ. Ф. 507. ЦК CKJ. Per. бр. 1-1/24. Л. 23-26 (с небольшими различиями опубликовано: Dedijer V. Novi prilozi za biografiju Josipa Broza Tita. T. 3. Beograd, 1984. S. 354-357).

¹¹⁴  AAN. Zesp. КС PZPR. Sygn. 2609. K. 82; Гибианский Л. Я. Секретная... // Вопросы истории. 1992. № 10. С. 152—153; Восточная Европа... Т. 1. С. 875, 877— 878; РГАСПИ. МЖ. Суслов - Жданову 26 мая 1948 г.

¹¹⁵  Нужно также отметить недавно появившуюся еще одну версию, будто советско-югославский конфликт был сознательно вызван Кремлем. Ее автор Ю. Н. Жуков утверждает, что Сталин, будучи серьезно обеспокоен полученны­ми в начале 1948 г. сведениями о предстоявшем создании так называемого За­падного союза, а затем самим его созданием 17 марта 1948 г., решил дать Запа­ду знак, что не хочет наращивания блокового противостояния и готов на улуч­шение отношений и взаимные уступки. Согласно Жукову, с этой целью Кремль отказался от намерения образовать федерацию коммунистических режимов на Балканах, прежде всего югославского и болгарского, и предпринял атаку на юго­славский режим, выступавший, по данной версии, инициатором планов феде­рации. Причем, подвергнув Тито публичному остракизму, Сталин рассчитывал, что Запад в ответ пойдет на существенные уступки Москве, вплоть до переда­чи Западного Берлина под советский контроль (Жуков Ю. Н. Тайны Кремля: Сталин, Молотов, Берия, Маленков. М., 2000. С. 455—463). Никаких не толь­ко документальных свидетельств, но и вообще аргументов в пользу этой вер­сии, которые бы можно было обсуждать, ее автор не приводит.

¹¹⁶  Восточная Европа... Т. 1. С. 891—897; Советский фактор... Т. 1. С. 589—618.

¹¹⁷  См., напр.: Nalepa E. J. Op. cit. S. 64—72 etc.; Волокитина Т. В., Мураш-ко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А. Указ. соч. С. 616—617, 632—635 и др.; Kaplan К. Sovetsti poradci v Ceskoslovensku, 1949—1956 (Sesity Ustavu pro soudobe dejiny AV CR. Sv. 14). Praha, 1993. S. 74 etc.

¹¹⁸  Восточная Европа... Т. 1. С. 944—946.

¹¹⁹  РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 112, л. 24.

¹²⁰  Kaplan К. Ceskoslovensko v RVHP, 1949-1956. Praha, 1995. S. 33-34.

¹²¹  Ср.: Восточная Европа... Т. 1. С. 945—946; РГАЭ, ф. 561, оп. 13, д. 3, л. 56—57 (решение совещания было утверждено постановлением политбюро ЦК ВКП (б) от 11 января 1949 г., протокол („Особая папка") № 66/65). Протоко­лы и другие материалы совещания, выступления представителей стран-участниц и внесенные ими предложения имеются, напр., в РГАЭ, ф. 651, оп. 13, д. 3, л. 42—59; РГАСПИ, ф. 82. Материалы Молотова о совещании; ПДА, ф. 16, оп. 5, а.е. 30, л. 4-33; Kaplan К. Ceskoslovensko v RVHP... S. 213-239.

¹²²  Указание было дано Сталиным на встрече с участниками совещания, со­стоявшейся 8 января 1949 г. (встреча, проходившая в рабочем кабинете Стали­на в Кремле, зафиксирована в: Посетители кремлевского кабинета... // Исто­рический архив. 1996. № 5/6. С. 45; ее запись, сделанную чехословацкими уча­стниками, см.: Kaplan К. Ceskoslovensko v RVHP... S. 232—236). Официальное сообщение, опубликованное 25 января, см.: Внешняя политика Советского Со­юза. 1949 год. Документы и материалы. М., 1953. С. 44—45.

¹²³  См. указанную выше чехословацкую запись встречи (Kaplan К. Ceskoslovensko v RVHP... S. 235) и заметки о совещании, встрече и приеме, сделанные присутство­вавшим там Коларовым (ЦДА, ф. 1476, оп. 2, а.е. 67, л. 2—6).

¹²⁴  Kaplan К. Ceskoslovensko v RVHP... S. 223; ЦДА, ф. 16, on. 5, а.е. 30, л. 32.

¹²⁵  Kaplan К. Ceskoslovensko v RVHP... S. 235.

¹²⁶  РГАЭ, ф. 561, on. 1, д. 1, л. 2, 7, 36-46; Д. 2, л. 10, 21; Statni ustfedni archiv (Прага). F. 100/1. Sv. 68. A. j. 536. S. 172-173.

¹²⁷  О начальной деятельности СЭВ см., напр.: РГАЭ, ф. 561, оп. 1, д. 1, 2, 8-10, 12, 79-83.

¹²⁸  Заметки Боднэраша опубликованы в: Cristescu С. Ianuarie 1951: Stalin decide inarmarea Romanei // Magazin Istoric. 1995. № 10 (нами использовался их перевод на английский язык, приложенный к докладу: Mastny V. Stalin as Cold War — Lord, который был представлен на международной конференции «Ста­лин и холодная война» в сентябре 1999 г.); свидетельства Чепички изложены К. Каштаном, в частности в: Каплан К. Возвышение и падение Алексея Чепички // Вопросы истории. 1999. № 10. С. 85—86; свидетельства Ракоши см. в: «Лю­дям свойственно ошибаться»: Из воспоминаний М. Ракоши // Исторический архив. 1997. № 5/6. С. 7—8.

<< Назад   Вперёд>>