Память
Исторические песни, легенды, предания, былины дают возможность судить об исторических представлениях крестьянства.
Относительно близко отражали действительность исторические песни. Эту особенность жанра подметил уже в 50-х годах прошлого века знаток русской народной словесности и искусства Ф. И. Буслаев: «Песня хранит национальное предание и передает его из поколения в поколение: чему немало способствует мерный стих и напев. Народ любит ее как свою собственность и вместе с тем уважает как завещание от отцов и дедов. Он ей верит и называет ее былью. Иное дело сказка...»
В песнях фантастический элемент, как правило, отсутствовал, события выбирались значительные и изображались без деталей, а исторические лица были представлены в наиболее важные и общественно значимые моменты их жизни. По широте отражения исторических событий и преобразований в жизни народа XVIII век был, по мнению фольклористов, периодом «подлинного расцвета народной песенной культуры, опиравшейся на традиции прошлого».
Публикации М. Д. Чулкова, И. И. Дмитриева, сборник Кирши Данилова и рукописные песенники XVIII века дают возможность исследователям уверенно отделить массив, бытовавший в XVIII веке, от исторических песен XIX века, касающихся сюжетов предыдущей эпохи. Многие песни сохранились в вариантах, почти современных их созданию; отличия в рукописных текстах XVIII века свидетельствуют о том, что песни действительно исполнялись.
Особенный интерес представляют исторические песни знаменитого «Сборника Кирши Данилова», поскольку бытование их в крестьянской среде не вызывает сомнений (в силу как внутренней связи произведений с крестьянским фольклором, так и сходства с ними текстов, записанных непосредственно от крестьян). Созданный в 40—60-х годах XVIII века «Сборник» отразил разные этапы развития исторической песни и охватывает глубокий исторический слой. В нем проявился интерес ко многим общегосударственным событиям прошлого: взятие Казанского царства, походы Ермака, Смутное время, восстание Разина и др.
Одна из старейших исторических песен — «Щелкан Дудентьевич»— посвящена событиям, связанным с восстанием в Твери в 1327 году против татарского баскака Чолхана (по русским летописям — Шевкал, или Щелкан). Текст ее наиболее полно представлен в «Сборнике Кирши Данилова», где он включает рассказ об унижениях, которым Щелкан подвергает тверичей, и о расправе горожан с ним. Эта песня, как и многие другие произведения исторического фольклора, являясь откликом на давнее реальное событие и отражая тем самым глубину народной памяти (в данном случае — более четырех веков), поэтически обобщает и ряд исторических представлений: о татарских насильниках, о порядках в Орде, о решимости русских бороться за освобождение своей земли.
Тема татарского нашествия, татарского полона широко бытовала в деревенском песенном репертуаре. Сочетание драматических личных переживаний и героических патриотических поступков делало эти песни близкими национальному характеру. Знаменитая песня «Теща в плену у зятя» («Татарский полон») в разных вариантах исполнялась повсюду — от Архангельской губернии до Украины. Не забываемые народом горечь и тревога звучали в строчках:
Вот не шум шумит, да и не гром гремит,
А татарищи-ти во полон берут.
Ой, да татарищи во полон берут,—
и переходили сразу в рассказ о драматических событиях: татарин взял в плен мать жены своей, не подозревая об этом (жена его попала в полон девятилетней девочкой), и привез в качестве «русской нянюшки» к своему сыну. Пленная узнает свою дочь по примете и понимает, что нянчит родного внука. Тут-то и пелись знаменитые строчки:
Ты по матушке родной внучоночек,
А по батюшке злой татарчоночек,—
передававшие драму семей, возникших вопреки борьбы двух народов. «Сенные девушки» подслушали песню «русской нянюшки» и доложили все «молодой княжне». Дочь просит мать остаться с ними и стать госпожой. Песня кончалась ответом матери, который имел очень много вариантов, но всегда один смысл — просьбу отпустить ее на родину.
Не сыму шубу староношеную,
Не надену шубу соболиную,
Отпусти ты меня в свою сторону...
Или:
Мне не надобно твоей золотой казны.
Отпусти меня на святую Русь,
Не слыхать здесь пенья церковного,
Не слыхать звону колокольного.
Этот вариант записал М. Ю. Лермонтов.
В третьем варианте концовки мать, отказавшись от «злата-серебра», просит проводить ее «на свою родиму сторонушку» и говорит дочери: «А тебе как Бог велел, живи». Этот вариант записан уже в наше время, в 1973 году, в деревне Сумарокове Болдинского района Нижегородской области (пушкинские места) от певицы девяноста четырех лет.
Большой популярностью пользовалась у крестьян фигура Ермака Тимофеевича. Об этом свидетельствуют как песни «Сборника Кирши Данилова» и других записей XVIII века, так и рассказы очевидцев о бытовании их в крестьянской среде в более позднее время. Поход Ермака трактовался в песнях как героический подвиг небольшой группы вольных казаков. Роль Ермака в исторических представлениях крестьян как народного вожака, как символ свободолюбия, проявилась и в том особом месте, которое занял цикл песен о нем в ходе крестьянских движений.
Из песен о Смутном времени удивительной популярностью пользовалась песня «Об отравлении Скопина». 28 ее вариантов записаны фольклористами от берегов Белого моря до Закавказья. Поводом для возникновения песни послужила скоропостижная смерть Михаила Васильевича Скопина-Шуйского в 1610 году, вызвавшая много толков. В песне он предстает как защитник родины.
Я, Скопин Михаила Васильевич,
Могу, князь, похвалитися,
Что очистил царство Московское,
И велико государство Российское.
Скопин упрекает бояр, и они уговаривают его куму поднести ему чару со смертным зельем.
А и тут боярам за беду стало,
В тот час оне дело сделали;
Поддернули зелья лютова,
Подсыпать в стакан, в меды сладкия,
Подавали куме ево крестовыя,
Малютиной дочи Скурлатовой.
Она знавши, кума ево крестовая
Подносила стакан меду сладкова
Скопину — князю Михаилу Васильевичу.
Достоверность исторической обстановки и шекспировский драматизм конфликта обеспечили песне долгую жизнь. Многочисленные записи XIX века говорят о том, что она была в числе тех «пособий», по которым крестьянские дети узнавали историю XVII века.
Рядом с песней о Скопине жила другая, разоблачающая самозванца — Григория Отрепьева. Лжедмитрий I предстает в песне человеком, отрекшимся от самых основных русских обычаев.
Все князи-бояре к обедне пошли, Кто тыя ко Христоськой заутрени,— Вор Гришка-растришка во мыльню пошел Со душечкой с Маринушкой со Юрьевной.
В исторических песнях прошлое жило своей для каждой эпохи особой, многоцветной жизнью. Через песни оно переходило из поколения в поколение по ступеням народной памяти.
Историческая достоверность песенного жанра видна и в обширном и популярном разинском цикле. Примечательно, например, противопоставление в одной из песен казачьего круга и «голыдьбы»:
Во казачей круг Степанушка не хаживал,
Он с нами, казаками, думу не думывал,
Ходил-гулял Степанушка во царев кабак,
Он думал крепку думушку с голудбою.
В военно-исторических песнях петровского времени давалась оценка внешней политики, отражалась гордость победами русского оружия, ставились и социальные проблемы — положение солдат, критика военачальников и «князей-бояр», недостаточно активно откликающихся на призывы государя. Многие песни рассказывали о взятии Азова; в них и в других песнях появляются военные корабли — характерный штрих эпохи. Широкий отклик получила в песнях Северная война. О степени проникновения в фактическую канву событий позволяет судить, в частности, перечень битв, отраженных в народной поэзии: Красная Мыза, Выборг, Орешек («по нынешнему званию Слиссельбург»), Рига, «Колывань, что по нынешнему названьицу славный город Ревель» и, конечно же, Полтава. Нередко при этом присутствовали достаточно четкие географические определения, точные имена полководцев, стратегические ситуации и взаимоотношения реальных исторических лиц. Так, в песне о битве под Красной Мызой Шереметев выступает из Пскова, сражение происходит под Красной Мызой, а гонятся за врагами «до самого города до Дерпта». Назван не только Шереметев (с именем и отчеством), но и шведский полководец Шлиппенбах. В песнях о Полтавской битве показана измена Мазепы, обрисованы батальные эпизоды.
Вот, например, образец точного и лаконичного описания батальных сцен:
Уж как белый царь к городу подступает,
И он шанцы — батареи отбивает,
В белокаменну стену стреляет,
А в город армию свою впускает,
И он шведские караулы все снимает,
Он российские караулы расставляет.
Это — взятие Колывани — Ревеля Петром I.
В первой половине XIX века еще шире становится диапазон бытовавших в крестьянской среде песен военно-патриотического характера.
Едва ли не все войны и походы на территории России и за ее рубежами, начиная с прусской кампании 1805—1807 годов и кончая Восточной войной 1854-1855 годов, нашли отражение в новых сюжетах, а порой и целых поэтических циклах». Широта тематики сопровождается обилием подлинных конкретных фактов. Исключительной популярностью пользовались песни об Отечественной войне 1812 года. Этот обширнейший цикл (выявлено 135 песен, не считая вариантов) в целом охватывает последовательно все основные события войны — от переписки Наполеона с Александром до вступления русских войск в Париж. Сотнями исчисляются, например, рукописные и печатныетексты очень распространенной в XIX веке среди крестьян песни «Платов в гостях у француза», имеющей многочисленные интересные варианты.
В пореформенный период тематика вновь складываемых исторических песен сужается, фольклористы отмечают упадок этого жанра. Однако продолжается широкое бытование былин и песен, которые по времени создания и по отражаемым в них событиям относятся к разным периодам предшествующей истории — от Древней Руси до XIX века. Подавляющая часть известных записей исторических песен вообще относится именно к этому времени. Несмотря на уменьшение количества новых исторических тем, песни остаются одной из форм народной памяти.
Интересны изменения, которые происходят в песнях в XIX веке на основе созданных ранее форм и сюжетов. Поясним это на примере одной из самых популярных военно-исторических песен XIX века — «Поле чистое, турецкое», которая была записана почти во всех районах, где работали собиратели в конце XIX — начале XX века. Истоки ее фольклористы прослеживают в солдатском репертуаре XVIII века: песне «Поле Бугжацкое» времени Екатерины II, восхвалявшей победы Румянцева. Окончательное оформление сюжета и образов относят ко времени окончания турецкой войны 1828—1829 годов, события которой были обобщены в песне. Главным идейным и эмоциональным содержанием песни стали настроения солдат, действующих сознательно ради «родной Россиюшки». При этом «в полном соответствии с традициями русского патриотического фольклора сюжет песни получил ярко выраженную оборонительную направленность». Смысловая нагрузка песни позволяла ей возрождаться всякий раз, «как только историческая действительнось давала новый повод»: в живом бытовании она связывалась и с войной 1854—1855 годов и с русско-турецкой войной 1877—1878 годов .
Исторические песни, жившие в крестьянской среде в XVIII—XIX веках (по происхождению они могли быть и не крестьянскими — солдатскими, казачьими, городскими), служили и одной из форм реакции на недавно происшедшие события, и одним из способов сохранения памяти о давних эпохах.
В циклах исторических преданий, бытовавших в XVIII—XIX веках, заметнее, чем в песнях, местные различия в оценке крестьянством некоторых деятелей и событий. Так, во многих преданиях, записанных в новгородской земле,— отношение к Грозному преимущественно отрицательное. С ужасом изображаются его расправы. По новгородским преданиям, жестокости Ивана вызывают гнев Божий; испуганный царь раскаивается и строит Хутынский монастырь.
Известный собиратель фольклора П. И. Икушкин в 1862 году путешествовал по Новгородской губернии. Он попросил первого попавшегося рыбака перевезти его через Волхов. Дело было в январе, и Якушкин спросил перевозчика: «Отчего у вас Волхов не мерзнет?»
«А вот отчего,— стал охотно рассказывать перевозчик, перестав грести.— Еще за наших дедов, еще Питер был не под нашим владением, был царь Грозный Иван Васильевич. Приехал царь Грозный в Новгород, пошел к Софии к обедне. Стоит Иван царь, Богу молится; только глядит - за иконой бумага видится. Он взял ту бумагу и распалился гневом! А ту бумагу положили по насердкам[По насердкам — в сердцах] духовники, а какая та была бумага, никто не знает. Как распалился Грозный царь — и велел народ рыть[Рыть — здесь: бросать.] в Волхов; царь Иван стал на башню, что на берегу налево, как от' сада идешь на ту сторону; стал Грозный на башню, стали народ в Волхов рыть: возьмут двух, сложат спина с спиной, руки свяжут, да так в воду и бросят; как в воду — так и на дно».
Примечательно, что рассказчик — случайный собеседник. Он хорошо ориентируется в последовательности крупных событий истории отечества: Грозный был до основания Петербурга, «еще до наших дедов». Предание передает характер царя, его взаимоотношения с новгородцами, на которых он обрушил сокрушительный удар, с церковью. Как это часто бывало в местных преданиях, рассказчик особенно подробно говорил о предметах, известных слушателям. Живая связь времен чувствуется за каждым его словом, словно бы и не прошло 300 лет после этих событий.
«Нарыли народу на 12 верст,— продолжал перевозчик,— там народ остановился, нейдет дальше, нельзя Грозному народу больше рыть! Послал он посмотреть за 12 верст вершников — отчего мертвый народ вниз нейдет. Прибежали вершники назад, говорят царю: мертвый народ стеной стал.— «Как тому быть?» — закричал царь.— Давай коня!» Подали царю коня; царь сел на конь и поскакал за 12 верст. Смотрит — мертвый народ стоит стеною, дальше нейдет. В то самое времячко стало царя огнем палить: стал огонь из земли кругом Грозного выступать. Поскакал царь Иван Васильевич прочь; огонь за ним; он скачет дальше, огонь вес кругом! Царь соскочил с коня, да, на коленочки стал, Богу молиться. «Господи! прости мое согрешение». Огонь и пропал. Приезжает царь в Новгород; там через сколько времени пришел к митрополиту обедать в постный день. Митрополит поставил на стол редьчину[Редьчина — редька.], а царю кажется — голова кобылья. «Чем ты меня подчуешь, митрополит?»— говорит царь. «Теперь пост, а ты поставил мясо, да еще какое — кобылью голову, что есть и Ei скоромный день грех большой!» Митрополит усмехнулся да и говорит: «Есть кобылью голову грех, а народ губить — святое дело!» Благословил митрополит ту редьчину; царю и показалась редьчина — редьчиной. С тех пор Волхов и не мерзнет на том месте, где Грозный царь народ рыл: со дна Волхова тот народ пышет. А где народ становился за 12 верст, там Хутынский монастырь царь поставил».
Хутынский монастырь под Новгородом (12 верст) был основан на самом деле в конце XII века Варлаамием Хутынским. Но в XVI веке в нем действительно был построен Преображенский собор, а при Грозном - трапезная с церковью. Ансамбль построек XVI века был цел во время поездки Якушкина; потом он сильно пострадал от варварских действий оккупантов в период последней Отечественной войны, сейчас восстанавливается.
На других территориях, особенно в Поволжье, Ивана IV изображали справедливым и могущественным защитником отечества. В центре последних преданий — взятие Казани, сохранившееся, по мнению фольклориста В. К. Соколовой, «в народной памяти как одно из важных исторических событий; об этом свидетельствует большое количество списков «Истории о Казанском царстве» и популярная песня». В преданиях упоминался взрыв крепостной стены как кульминационный момент осады, что соответствует действительности. В то же время прозаические устные •произведения в отличие от песен изобилуют фантастическими подробностями, нередко перекочевавшими из более древних преданий, посвященных другим событиям.
Движение войск Грозного к Казани и Астрахани оставило заметный след в топонимических легендах и преданиях крестьянства Поволжья. В них царь содействует проповеди православия в этом крае: дарит иконы, приказывает строить церкви, жалует земли монастырям и церквам. Некоторые из местных преданий имели вполне реальную основу. Сведения о конкретных событиях сохранялись в крестьянских семьях, живших на тех же местах со времен Ивана IV П. И. Мельников-Печерский, специально собиравший в 40-х — начале 50-х годов XIX века фольклор по пути движения Грозного в 1552 году,, писал: «Летом проехал весь путь Иоанна Грозного от Мурома до Казани, нанес на карту все курганы, оставшиеся на месте его станов, разрывая некоторые; собрал всевозможные предания, поверья, песни о Казанском походе, осмотрел церкви, Грозным построенные, видал в семействах, происходящих от царских вожатых, жалованные иконы, списки с грамот» (выделено мною.— М. Г.).
П. И. Мельников отмечал сохранение живой народной памяти о Грозном в Нижегородской, Казанской и многих районах Симбирской губерний вплоть до середины XIX века. «Все, все говорит вам здесь об Иоанне — и события, случившиеся за триста лет, живее в народной памяти, нежели позднейшие, живее даже Отечественной войны 1812 года. И не мудрено: нашествие Наполеона не коснулось здешних мест, а поход царя на Казань оживил всю Низовскую землю, совсем запустевшую от казанских набегов». Мельникову удалось кое-где установить даже микролокальное соответствие реальных событий похода Грозного и ареалов интенсивного бытования связанных с ними песен и преданий. Так, в районе, где располагался второй стан русского войска (на реке Шилокше, впадающей в реку Тешу), исполнялась песня о Калейке-мужике, который был царским вожатым до второго стана. Предание утверждало, что Грозный пожаловал за службу Калейке в потомственное владение несколько сот десятин леса.
Русский фольклор об Иване IV здесь тесно взаимодействовал с мордовским и марийским, отмеченными теми же тенденциями: идеализацией царя и стремлением показать причастность простого народа к решающим моментам похода. Аналогичные предания были зафиксированы в 40-х годах XIX века другим собирателем фольклора Поволжья Н. К. Миролюбовым (Макарием). Оба исследователя записывали предания и песни преимущественно за стариками («слово в слово», по утверждению П. И. Мельникова-Печерского).
Наряду с местной спецификой отношения крестьян к Ивану IV, связанной с особенностями исторического развития отдельных территорий, следует иметь в виду также изменения в народных оценках этого царя во времени — на протяжении XVI—XVIII веков. В конце 60—70-х годов XVI века народное представление о Грозном как борце с изменой бояр (при этом беззакония опричнины списывались на худых советников, донос чиков и колдунов) сменяется критикой царя: он сам завел измену на Руси (обманул старика, в образе которого явился Господь), и теперь ее уже не искоренить. В XVII веке на фоне многих бедствий отошедшее в прошлое время Ивана IV начинает рассматриваться крестьянством как благополучное, а сам он рисуется искоренителем неправды. Восхваляющие Ивана предания получают в XVII, а затем и в XVIII веке своеобразное развитие в связи с социальным протестом. Так, в первой половине XVIII века крестьяне, вступившие в борьбу с господствующим классом, ссылались на Грозного, находя в нем историческую аналогию своим наме рениям: теперь «боярам-де не будет житье», их станут «судить с протазанами, воткня в ногу, как было при царе Иване Васильевиче».
Разными были оценки Ивана IV в народной памяти. Но никогда крестьянство не принимало, не оправдывало его жестокости, тиранства, гибели многих людей. И какой тенденциозной натяжкой выглядят сейчас поспешные экскурсы некоторых авторов в эпоху Грозного для параллелей к событиям тридцатых годов нашего века. И объясняют-то этим авторам специалисты, что в XVI веке в других странах Европы погибало в политической борьбе людей не меньше, а то и больше. И иронизируют над тем, что для объяснения массовых насилий XX века приходится «нырять» в средневековье — позднее аналогий в русской истории не находится. Да полно, нужна ли таким авторам логика, когда им хочется любой ценой отыскать объяснения трагедии народа в его собственных национальных качествах?
Как и в песенной традиции, в исторических преданиях положительными чертами наделялся образ Ермака. Особенно значительным было его место на Дону и в среде уральских и сибирских крестьян. Здесь он приобрел даже некоторый ореол святости. Во второй половине
XVII века голландец Николай Витсен писал о Сибири: «Русские, живущие в этой стране, еще до сего времени молятся на этого Ермака, смотря на его дело как на святое...»
В 1842 году П. И. Мельников-Печерский в «Дорожных записках на пути из Тамбовской губернии в Сибирь» рассказывал о Приуралье: «Ермак живет в памяти жителей Пермской губернии, много преданий и песен о нем сохранилось до сих пор. В селах и деревнях у всякого зажиточного крестьянина, у всякого священника вы встретите портрет Ермака, рисованный большею частью на железе. Ермак изображается на этих портретах в кольчуге, иногда в шишаке, с золотой медалью на груди». Это же отметил позднее П. И. Небольсин для Тобольской губернии.
Крестьянская оценка присоединения Сибири претерпевала со временем, как показала изучившая этот вопрос Н. А. Миненко, существенные изменения. «Многолетнее мирное соседство приводило к росту взаимопонимания, установлению и развитию дружеских контактов между русским населением Сибири и татарами,— пишет исследовательница.— Слово «татарин» перестало ассоциироваться с понятием «враг». В корреспонденции в Географическое общество из села Долгоярского Тобольского округа сообщалось в 1848 году: на праздники «к русским приходят и татары, и когда сии последние запоют свою песню, в которой упоминается Ермак, почитаемый ими завоевателем их, то плачут, а русские хохочут. И тут... и разобрать нельзя, ссора ли, или дружественные разговоры происходят». В то же время фактическая сторона похода Ермака и исторической обстановки того времени получала в XVIII—XIX веках постоянное обновление в представлениях крестьян за счет чтения летописей и работ историков. На сборнике XVII века, который включал Есиповскую летопись, рассказывающую о походе, да еще и повесть под названием «История о сибирском воине поволском Ермаке Тимофеевиче», есть запись о принадлежности книги крестьянину Тобольского округа на рубеже XVIII— XIX веков. Иные грамотные крестьяне имели «Историю Сибири» Г. Ф. Миллера или «Историю государства Российского» Н. М. Карамзина.
Более трех с половиной веков сохраняются предания об Иване Сусанине и его подвиге в костромских деревнях. «Наши места — сусанинские»,— сказали журналисту в 70-х годах нашего века жители района, где некогда в селе Домнине, а потом в деревне Коробове жила семья Сусаниных. В 1731 году потомок Сусанина И. Л. Собинин, который слышал в семье рассказы о событиях 1613 года, подал властям прошение, где изложил суть этих рассказов.
Правнук — белопашенный крестьянин «Костромского уезду села Красного деревни Коробовой», писал о том, как в 1613 году царь Михаил с матерью были в дворцовом селе Домнине. В это время «приходили польские и литовские люди, поймав многих языков, пытали и расспрашивали про него, великого государя, которые языки сказали им, что великий государь имеетца во оном селе Домнине». «Польские и литовские люди» захватили Ивана Сусанина. Он же, по словам правнука, «своего зятя (...) отпустил в село Домнино» с вестью к царю, чтобы тот «шел на Кострому в Ипацкой монастырь», а сам отвел врагов от Домнина. И. Л. Собинин писал о «немерных пытках», которым подвергли Сусанина.
Прошение было составлено для того, чтобы получить подтверждение льгот, данных потомкам Сусанина за его подвиг. В 1619 году была дана жалованная грамота зятю Сусанина Богдану Собинину и его жене Антопиде, дочери героя. Грамота освобождала их от податей и утверждала наследственное владение их на землю. Освобождение от налогов (обеление) давалось «во весь род их неподвижно». В этой грамоте рассказывалось кратко о поступке Ивана Сусанина. Прошение И. Л. Собинина опиралось на более подробные сведения, почерпнутые из устной крестьянской традиции.
Степень достоверности народных преданий нередко рассматривается в работах историков, фольклористов; факты сопоставляются с показаниями документов. В прошлом веке историк Н. И. Костомаров поставил под сомнение самый факт подвига Сусанина. Ему возмущенно ответил блестящий знаток письменных источников, знаменитый исследователь русской истории С. М. Соловьев. Он писал, в частности: «Мы видели, что г. Костомаров понапрасну употреблял приемы мелкой исторической критики, подкапываясь под известие о подвиге Сусанина. Для подобных явлений есть высшая критика. Встречаясь с таким явлением, историк углубляется в состояние духа народного, и если видит большое напряжение нравственных сил народа, какое было именно у нас в Смутное время, если видит подвиги Минина, Пожарского, Ржевского, Философова, Луговского, то не усумнится признать достоверным и подвиг Сусанина, не станет подвергать мученика новой пытке, допрашивать: действительно ли он за это замучен и было ли из-за чего подвергаться мучениям!»
С. М. Соловьев был глубоко прав, призывая исходить из духа народного, из нравственных сил народа в оценке таких явлений, как подвиг Сусанина, ставший символом самоотверженного патриотизма. Такой подход особенно относится к оценке народных преданий. Но в данном случае факт блестяще выдержал и тщательную научную проверку - сопоставление с достоверными документами. Такое сопоставление было проведено и в прошлом веке и недавно — советским историком В. И. Бугановым. Оказалось, что факты, которые Костомаров счел навязанными сверху народной молве в позднее время, подтверждаются несколькими грамотами XVII века.
События крестьянской войны 1667—1671 годов отразились в народной памяти в устной прозе, связанной преимущественно с фигурой предводителя — Степана Разина. По мнению исследователей-фольклористов, «разинский цикл в своем развитии вобрал некоторые особенно характерные мотивы преданий о «благородных» разбойниках, с которыми образ Разина все более сближался типологически». Этот процесс был особенно присущ разинскому фольклору, бытующему в крестьянской среде. Предания наделяли Разина, как и других героев «разбойничьих циклов», сверхъестественными свойствами: он останавливал суда взмахом руки; пули от него отскакивали, тюремные стены не держали, кандалы спадали и пр.
В непосредственной связи с этими свойствами героя развивались легенды на тему «Разин жив». Примечательны четко выраженные два направления в развитии этой темы, отражающие разное отношение к предводителю движения: 1) Разин мучается за совершенные злодейства. 2) Разин еще придет, чтобы отомстить за несправедливости. Особенно часто встречалось представление о живом Разине в Поволжье: «ни Волга-матушка, ни мать-сыра земля не приняли его. Нет ему смерти. Он и до сих пор жив. Одни говорят, что он бродит по горам и лесам и помогает иногда беглым и беспаспортным. Но больше говорят, что он сидит в горе и мучится».
Наиболее распространены были предания, передававшиеся как рассказы очевидцев о встрече со стариком, оказавшимся Разиным, принимающим тяжкие муки, которые будут продолжаться до Страшного суда. Рассказы о мучающемся Разине были созвучны религиозным представлениям о великих грешниках, которым нет прощения и которых не принимает даже земля. В формировании и бытовании этих преданий среди крестьянства, несомненно, сыграло роль церковное проклятие. В некоторых вариантах сам Разин говорил встретившимся с ним, что мучится потому, что предан анафеме.
В преданиях о живом Разине, как возвращающемся мстителе и заступнике, в последней четверти XVIII века появляется слияние его с образом нового предводителя — Пугачева. Так, Н. И. Костомаров записал в середине XIX века под Царицыном рассказ 110-летнего старика, который собственными глазами видел Пугачева: «Тогда иные думали, что Пугачев-то есть Стенька Разин; сто лет кончилось, он и вышел из своей горы». Рассказчик сам так не считал, но он верил в возвращение Разина в обобщенно-мистическом образе: «Стенька — это мука мирская. Это — кара Божия. Он придет, непременно придет и станет по рукам разбирать... Ему нельзя не прийти». Это же свойство приписывалось преданиями Пугачеву: узнавал по рукам переодетых в крестьянскую одежду бояр.
В то же время разинский песенный и прозаический фольклор нес в себе немало конкретной и относительно достоверной исторической информации. Часто упоминалось взятие Астрахани, которое крестьянство воспринимало как важнейший момент восстания. Горожане сами отворили ворота восставшим. Разин побил воевод, «а христианам ничего плохого не сделал». Сохранялась память о взятии Яицкого городка, о поражении разинцев под Симбирском, о нападениях на купеческие суда и пр.
Фигура Петра I заняла видное и устойчивое место в исторических представлениях крестьянства, но отношение к нему претерпевало изменения.
Многие стороны политики Петра не устраивали крестьянство - так родились легенды о «подменном царе»—«он-де подменен от немец» — «царе-антихристе». Но резко отрицательное отношение (сопровождавшееся заключением о его неистинности) далеко не исчерпывало взгляды крестьянства на Петра I, как мы отмечали уже выше по поводу современных самим событиям слухов. Одновременно формировались представления о нем как великом полководце и государе, отказывающемся от сословных предрассудков. Воспевались уменье Петра мастерски выполнять физическую работу, простота обращения с народом, его сила и пр. Осознание крестьянством исторических заслуг Петра I, естественно, отставало от реальных процессов. Реакция на поборы и другие «утеснения» была более непосредственной. В поздних крестьянских оценках, отодвинутых во времени от самих событий, утверждаются положительные качества и постепенно забываются рассказы о «подменном царе», хотя в старообрядческой среде и в XIX веке бытуют кое-где сочинения о Петре I как антихристе.
Значительная часть рассказов о Петре с положительными его характеристиками возникла явно из впечатлений очевидцев, а позднее сохранялась долго в виде местных преданий. Для обширнейшего цикла преданий о Петре I, бытовавшего в том или ином составе по всей территории расселения русского крестьянства, характерна высокая степень конкретизации: обрисовываются особенности поведения царя, детали обстоятельств, взаимоотношений. Если Иван IV для крестьянина XVIII—XIX веков преимущественно абстрактный образ сурового государя, то Петр наделяется в преданиях живыми, человеческими чертами. Он то затейливым способом доказывает соловецким монахам, что пушки важнее колоколов; то соревнуется силою с могучим кузнецом; то бьет Никиту Демидова, не желающего признать преимущества «заморского» пистолета, а потом награждает его за высокое мастерство; то напрашивается в кумовья к крестьянам.
В. Дашков, служивший в первой четверти XIX века в Олонецкой губернии, встретил в одном крестьянском доме серебряную чарку, хранимую с благоговением, как дар Петра Великого. Жива была еще долгожительница, получившая, по ее словам, девочкой этот подарок. Она и рассказала заезжему чиновнику, что в один из своих приездов в Петрозаводск, тогдашний Петровский завод, царь остановился у крестьянина — отца рассказчицы, содержавшего лошадей на Святозерской станции. Войдя в избу и узнав, что жена хозяина родила дочь, Петр захотел быть восприемником, а в кумы выбрал старшую дочку хозяина, которую и одарил.
Петровский цикл в целом отличается обилием лиц самого различного сословного и социального положения: мастеровые и крестьяне, монахи и солдаты, купцы и аристократы. В этом также отличие преданий о Петре, рожденных в новой социальной обстановке, от фольклора о Грозном, унаследованного от предыдущей эпохи. Кроме того, сказывается и художественное развитие самого жанра: внимание к человеческой личности проявляется в устном творчестве, как и в литературе.
Одним из самых любимых героев крестьянских бесед XIX века на исторические темы был Суворов. О нем ходили легенды, анекдоты, обсуждались и оценивались в крестьянской среде и вполне реальные его поступки на войне и в мирной обстановке. Рассказывали, например, как он являлся всюду прежде, чем ожидало его начальство, и часто инкогнито. Явился так на пушечно-литейный Александровский завод — приехал на тележке, в простой солдатской куртке. На вопрос часового у ворот завода: «Скоро ли будет князь Италийский?» — отвечал: «Князь следует за мной». Войдя на завод, назвал себя. Побежали за начальством. Тем временем Суворов «грелся у доменной печи и по временам закусывал черными сухарями, которые вынимал из бокового кармана серой куртки своей».
Выслушав рапорт наместника губернии, Суворов отправил его домой, прибавив, что не желает отвлекать его от дел. С начальником завода стал все осматривать. По распоряжению горного начальства изделия Александровского завода были разложены по обе стороны от дороги; с одной стороны — мелкие хозяйственные изделия (ножи, ножницы, цепи, заслонки, решетки и др.), с другой — пирамиды ядер и картечи. Взглянув на мелкие изделия, Суворов сделал гримасу и отвернулся. Пирамиды же снарядов рассматривал внимательно, приговаривая: «помилуй Бог, как хорошо! помилуй Бог, какой славный гостинец шведам!»
На выходе из завода прославленного полководца встретило местное купечество «с хлебом и солью, по русскому обычаю; Суворов принял поднесенное, поблагодарил начальника завода, сел в телегу и ускакал».
Вот какой рассказ о полководце был записан среди крестьян Дмитровского уезда в конце XIX века: «Ни было и ни будить таких вояк, как Суворов. Да видь яму Божья сила помогала. Ен как идти на войну, станить служить молебен и сичас же видить, кому быть живому и кому убитаму. Тех, кого на войне побьют, он видит с венцами на голове».
Беседы на исторические темы были очень распространены на встречах крестьян. Об этом сообщали многие корреспонденты из разных уездов в Бюро Тенишева. Большой популярностью пользовались рассказы о военных действиях и быте солдат в мирное время. По данным Алексеевской волости Малоархангельского уезда Орловской губернии, из исторических событий наибольший интерес у крестьян в конце 90-х годов XIX века вызывали: война 1812 года, особенно участие в ней простого народа; Куликовская битва (прежде всего благословение Сергия Радонежского, подвиги Пересвета и Осляби); последняя русско-турецкая война; осада Севастополя.
Из исторических деятелей излюбленными героями рассказов во время таких бесед были Петр I, Екатерина II, Суворов, Кутузов и др.
Этим данным вторит сообщение из Дмитровского уезда: «генерал Скобелев, Суворов, Наполеон, Кутузов считаются за небывалых героев». Рассказы о них на встречах «пожилых мужиков» сопровождались обсуждением событий, воспоминаниями или преданиями на те же темы.
Рассказ о войне 1812 года, например, вызывал такие замечания: «Ка б Наполеён ни делал у церквах конюшни для лошадей, дык яго бы взяло, а то Бог попутал собачью душу! Ишь, нехристь, что выдумал, конюшни у церквах делать». Особым почетом на таких сборищах пользовались на Смоленщине в последние десятилетия XIX века лица, участвовавшие в русско-турецкой войне 1877—1878 годов. С удовольствием выслушивали описания осады Плевны и пр.
В целом для исторических представлений крестьян была характерна большая степень избирательности: отдельные события, деятели сохранялись в коллективной памяти, а другие, современные им, исчезали бесследно. Как правило, сохранялась память о наиболее значительных явлениях. При этом исторические факты группировались обычно вокруг конкретных деятелей, отдельных ярких личностей — монархов, полководцев, предводителей восстаний. Наряду с событиями и героями, популярными среди крестьянства всей страны, наблюдается и локальная избирательность — более распространенные и детальные сведения о лицах и делах, происходивших некогда в данном районе.
Глубина народной памяти измерялась многими веками. На Псковщине, например, сохранялись и в XIX веке предания о княгине Ольге. Следует иметь в виду возможность проникновения исторической информации летописей и литературы, поступавшей из города, от сельского духовенства, учителей, мелких чиновников и непосредственно от грамотных крестьян, и служившей одним из источников для части преданий, бытовавших в крестьянской среде. Но частые конкретные указания рассказчиков из крестьян на свидетельства своих бабок и дедов говорят и о прямой преемственности устной исторической информации из поколения в поколение.
Несмотря на неравномерность, избирательность исторических знаний крестьянства, существовала определенная последовательность во времени в их представлениях об известных исторических личностях и их окружении. При всей неопределенности былинного времени никто из крестьянских сказителей не поместил бы князя Владимира в недавно прошедшую эпоху. Существовали вполне четкие понятия о том, что татарское нашествие было до Грозного, а Пугачев явился через сто лет после походов Разина и т. д.
В историческом фольклоре могут быть выделены определенные пласты эпох, временная последовательность которых вполне осознавалась крестьянством. Так, Ермака в сказаниях связывали с Иваном IV и Строгановыми, а в рассказах о Петре, его битвах фигурировали Шереметев, Меншиков, Демидов, и все — и рассказчики и слушатели — знали, что первые были ранее вторых, в более давние времена.
<< Назад Вперёд>>
