21 декабря (3 января)
В 7 часов утра — 3°, ясно, тихо.Сегодня все говорят о состоявшейся сдаче, условия которой не объявлены.
Ночью уснул крепко и поэтому чувствую себя бодрее.
2 часа дня. Ходил собирать сведения о положении вещей. Сперва узнал, будто по условиям капитуляции все офицеры остаются при оружии и отпускаются домой под честным словом не участвовать в этой войне против японцев, нижние чины будут перевезены в Японию и должны пробыть в плену до окончания войны, мирным жителям свободна дорога на все четыре стороны...
Каким-то режущим диссонансом звучит условие: офицеры с оружием домой, а нижние чины одни в плен! Не верится, чтобы такое условие было принято.
Наконец-то удалось собрать кое-какие сведения о ходе боя 19-го числа на атакованном фронте.
С самого утра японцы открыли артиллерийский огонь по Орлиному Гнезду и второй линии обороны, поддерживая огонь и по прочим укреплениям фронта. Затеялась ружейная перестрелка; японцы пытались атаковать вторую оборонительную линию, вышли из форта III и двинулись к Владимирской горе, но были тотчас же отбиты.
На Орлином Гнезде в последнее время были устроены прочные блиндажи — углубления в скале, но в них не мог быть укрыт большой отряд, притом артиллерийский и ружейный огонь все находил свои жертвы. Японцы, занявшие оставленный нами Скалистый кряж и Заредутную батарею, обстреливали ходы сообщения с Орлиным Гнездом, не давали подавать туда помощи. Затем японцы начали штурмовать Орлиное Гнездо с северной стороны.
Интересен факт, что утром начальник обороны генерал Фок поблагодарил (чуть ли не в первый раз) инженеров за то, что на правом (восточном) склоне Орлиного Гнезда окопы устроены прекрасно, но когда японцы начали штурмовать Орлиное Гнездо, то окопы эти оказались уже в руках японцев. Значит, генерал Фок, вероятно, забыл послать в эти окопы наших солдат или матросов... и они были взяты без боя.
Когда комендант Орлиного Гнезда капитан Голицинский сообщил, что необходимо прислать патроны и резервы, матросы десантной роты под командой лейтенанта Темирова вызвались охотниками доставить на Орлиное Гнездо патроны и были посланы в помощь капитану Голицинскому. Несмотря на адский неприятельский огонь, матросы смело карабкались по ходу сообщения к вершине Орлиного Гнезда, обстреливаемому японцами, много легло их по пути туда, лейтенант Темиров был тоже ранен в это время, но они дошли.
Шесть раз японцы были отброшены, но они продвигались вперед при помощи летучих сап и достигли наконец вершины горы. К тому времени все защитники горы были или перебиты, или переранены, не имея никакого прикрытия, так как взрывом склада бомбочек оно было уничтожено, и, не получая больше поддержки, уцелевшие несколько человек отступили.
Все это время генерал Горбатовский просил по телефону то генерала Фока, то генерала Смирнова, то генерала Стесселя о скорейшей присылке резервов, сообщал, что иначе не удержать Орлиное Гнездо, но без результатов304. Люди таяли и в окопах второй оборонительной линии, вспахиваемых неприятельскими снарядами305. В присылке резервных частей произошло какое-то замешательство; своевременной помощи не было подано.
Около 3 часов дня начальник обороны участка подполковник Л-ский доносил по телефону генералу Горбатовскому, что японцы начали обстреливать его участок (восточнее Орлиного Гнезда) во фланг и что поэтому трудно держаться.
Генерал Горбатовский приказал соорудить траверсы и держаться.
Некоторое время спустя после оставления Орлиного Гнезда, подполковник Л-ский донес генералу Горбатовскому, что им получено приказание генерала Фока очистить весь участок от Орлиного Гнезда до укрепления № 2 (т. е. Малое Орлиное, Куропаткинский люнет, литеру Б, Залитерную гору и промежуток до укр. № 2).
Генерал Горбатовский приказал ему не сметь исполнять ничьих распоряжений, кроме тех, которые даются непосредственно им как начальником фронта.
В шестом часу вечера к генералу Горбатовскому явился капитан Голицинский (или лейтенант Темиров) и доложил, что Орлиное Гнездо очищено за невозможностью держаться, за отсутствием всякой помощи... и упал в обморок. Бывший тут доктор Кефели привел его в чувство и отправил в госпиталь. Вид его был ужасен — вся одежда на нем была изодрана, при взрыве порохового погреба придавило его камнями и мешками, еле освободили его из-под них, кроме того, он был контужен, оглушен и, кажется, ранен.
Очевидец, передавая мне все это, говорит, что это подействовало на всех удручающе; все видели, что этот человек показал даже сверхчеловеческую стойкость и что дело обороны при таких условиях становится незавидным.
В это время кто-то крикнул, что стрелки стали отступать со второй линии обороны. Генерал Горбатовский кинулся, чтобы удержать их на местах. Как раз мимо перевязочного пункта проходит по направлению в город какой-то офицер в сопровождении стрелка; его догнали, остановили. Оказалось, что это 14-го полка капитан К-в, он ранен и отправлялся в госпиталь. Его спрашивают, кому он передал начальство над его участком. Отвечает, что никому...
Горбатовский послал к отступающим стрелкам двух офицеров, которые вернули их на свои места.
Очевидцы говорят, что положение было удручающее; все будто расползалось по швам, сдерживалось с трудом. Начатая уступка позиции подорвала снова стойкость изнуренного гарнизона.
Зато очевидцы с другой стороны, с Куропаткинского люнета, передают, что обидно, досадно было смотреть, как японцы почти безнаказанно подвигались с северной стороны при помощи летучей сапы все выше и выше к вершине Орлиного Гнезда; говорят, что было бы по-прежнему достаточно одной роты, чтобы совсем отбросить японцев. Они там все ожидали, что к нашим подоспеет еще помощь и что гора останется за нами306.
Вскоре после этого генерал Горбатовский получил письмо от начальника штаба генерала Фока — подполковника Дмитревского, сообщающее о том, что к японцам послан парламентер.
Это все-таки не убедило генерала Горбатовского в необходимости очищать неатакованный в этот день фронт, и он не отменил приказания, данного подполковнику Л-скому. Утомленный волнениями тяжелого дня, генерал передал начальство над фронтом полковнику Мехмандарову, при котором остался капитан Генерального штаба Степанов, и лег спать с тем, что с 2 часов ночи он и инженер-капитан Шварц сменят их, дадут им уснуть.
Однако генерал Горбатовский только что успел лечь, как было получено приказание генерала Фока как начальника всей сухопутной обороны крепости о немедленном очищении фронта до укрепления № 2 — с пригрозой отдачи под суд...
Только после этого наши войска отошли, и японцы вскоре заняли без выстрела брошенные наши места. Но, заняв Залитерную гору, они начали заходить в тыл укрепления № 2, так что почти пришлось бросить и его307...
Сообщают, что с 9 часов утра должна была начинаться формальная сдача крепости и при этом имела состояться какая-то церемония на Казачьем плацу, но туда посторонних не пускали.
11 часов 30 минут. Говорят, что в городе появились уже японские солдаты.
Мы перебрались окончательно в свою квартиру; оказывается, что понемногу, по мере надобности, многое из домашнего скарба, необходимое жене для обихода и работы, было перетаскано в каземат.
На улицах встречается много пьяных.
2 часа дня. На углу Цирковой площади увидел первых в городе японских солдат; это отряд телефонистов, устраивающих в доме Трофимова телефонную станцию. Народ далеко не такой мелкорослый, как мы привыкли за время осады о них думать, — молодые, коренастые, упитанные, хорошо одетые. При них несколько обозных двуколок, очень легких и удобных для подвоза провианта и амуниции по ходам сообщения и окопам308. В них запряжены мелкорослые, но, кажется, шустрые австралийские лошади, что-то среднее между лошадью и пони. Видел несколько кавалеристов или же тех же телефонистов верхом, некоторые сидят в седле неважно, но, в общем, недурно, некоторые же просто молодцами.
Говорят, что и у японцев много заморенных работой и боевой жизнью людей с обносившейся одеждой — просто оборванцев, но их они нам, наверное, не покажут.
Наши нижние чины, рабочие и мирный люд, как очумелые шатаются праздно, большей частью подвыпившие, ищут случая поглазеть на японцев. Поведение этих первых в городе японцев в высшей мере корректно — они нигде не останавливаются, чтобы полюбоваться разрушениями, произведенными бомбардировкой; на их лицах видна лишь серьезная сосредоточенность, озабоченность исполнением своей прямой задачи, ни тени надменности или злорадства.
Трудно допустить, чтобы мы сумели так себя вести в роли победителей.
Недавно забежал ко мне артиллерист В. А. В.
— Еду, — говорит, — в Японию, в плен. Как же иначе! Какими же глазами я могу смотреть в глаза России, если мои солдаты будут в плену, а я вернусь домой?..
Бывший при этом иностранец — Л. привскочил с места:
— Вот, это благородно, справедливо!
Меня очень обрадовало решение В. А. разделить участь гарнизона, сколь тяжела она бы ни была.
Оказывается, что по вопросу о плене образовались два течения. Одно исходит из сферы штаба генерала Стесселя, доказывает бесполезность ухода офицеров в плен, и это мотивируется тем, что ныне всякий офицер может принести пользу родине, занимая хотя бы мирно-гарнизонные должности, заменяя тех, которые должны отправиться на войну309. Перспектива увидать родину и своих близких соблазняет многих и не дает им задуматься над тем, что за задний смысл имеет эта коварная статья японского великодушия по отношению гарнизона героической крепости и как при этом опростоволосились те, кто заключал капитуляцию.
Цель отпуска офицеров домой с оружием в то время, когда весь гарнизон должен пойти в плен, ясна — желание довести нас до полного разрыва связей между офицерами и нижними чинами, деморализовать этим не только артурский гарнизон, но и всю нашу армию в Маньчжурии и России, образовать между офицерами и нижними чинами пропасть...
Другое течение, исходной точкой которого была, кажется, среда молодых артиллеристов во главе с полковниками Мех-мандаровым и Тохателовым, предвидит вышесказанное или же руководствуется просто чувством порядочности, остатками некоторого рыцарства. Артиллеристы будто высказались первыми за уход в плен, и они собираются чуть не поголовно ехать в Японию одновременно с нижними чинами310. Оно мотивируется тем, что порядочный человек, давший честное слово японцам не участвовать в течение этой войны ни в чем во вред интересов Японии, нарушает свое слово уже тем, что он заменяет офицера, отправляющегося на войну, а главное, что бросить гарнизон, перенесший за время осады больше, чем сами офицеры, в такое тяжелое для него время, недобропорядочно, не по-товарищески.
Это течение находится только в периоде возникновения, и поэтому еще трудно сказать, возьмет ли оно верх над соблазном скорее вернуться на родину, быть встреченным с овациями, фигурировать в качестве героя, перенесшего столь тяжелую осаду и т. д. Соблазн очень велик, а долг совести обещает пока лишь трудноопределимую вереницу сереньких дней, недель, месяцев, а может быть, и лет.
Среди мирных жителей оживленно обсуждается вопрос, как выехать в Россию; оставаться здесь, когда крепость будет в руках японцев, никому не хочется, да и смысла нет. Но если японцы отправят нас по железной дороге к Мукдену, то понадобится теплая одежда и обувь, которой здесь нет; в Сибири теперь самые большие морозы. Перспектива не из розовых. Если же дадут нам возможность выехать в Чифу или Шанхай, тоже горе — морской путь далекий, и редко у кого хватит на то средств. Притом все мы оборвались, обносились за время осады так, что стыдно будет показываться в Россию, если не удастся приодеться дорогой. Морской путь страшит всех мало бывавших на море своим зеленым призраком — морской болезнью.
304 Будто генерал Смирнов не поверил Горбатовскому, отвечал, что ничего, удержатся. Он, наверно, полагал, что резервы подоспеют еще вовремя.
305 Описание этого дня набросано мной кратко по записям дневника, далеко не полным. Нужно надеяться, что ход этого боя будет точнее и подробнее описан в специально-военных сочинениях, которые не преминут появиться в свет для того, чтобы вернее указать на все то, что у нас нуждается в реформе, в коренной ломке.
306 Близкие участники обороны этого фронта говорят, что в другое время и при других условиях можно бы еще долго продержаться на этих позициях, но не хватало рабочих рук для сооружения необходимых траверсов — у всех будто опускались руки. Должно быть, речи генерала Фока возымели действие — солдаты освоились с мыслью, что бывать им в плену!
307 Ясно, что это очищение весьма существенных позиций давало японцам право ставить какие угодно условия, ибо сопротивление не было уже мыслимо. Если бы эти позиции остались в наших руках, японцы оказались бы более уступчивыми. Впрочем, с нашей стороны не были вовсе выработаны условия сдачи, а, кажется, времени было на то очень много.
308 Еще во время осады сообщали нам с передовых позиций, что японцы разъезжают по окопам на лошадях, подвозят все необходимое прямо к месту.
309 Право, не знаю, какую пользу принесли родине генералы Стес-сель и Рейс тем, что они вернулись в Россию и увлекли с собой некоторых доблестных офицеров артурского гарнизона.
310 Мне могут заметить, что и это не принесло никакой пользы и что плен оказался очень тяжелым, бесполезной жертвой.
С этим я не могу согласиться. Во-первых, потому, что этим сразу было устранено то обострение, то чувство обиды, которое высказывалось без стеснения нижними чинами, когда они узнали о статье капитуляции, предоставляющей офицерам возвратиться на родину. Во-вторых, потому, что, несмотря на то что в плену японцы постарались отделить офицеров от солдат, те из офицеров, которые не прерывали сердечных сношений с солдатами, пользовались всегда высоким авторитетом и искренним уважением последних. И в-третьих, потому, что каждый офицер, побывавший в плену, надеюсь, сумеет внушить своим подчиненным, как тяжел, сколь унизителен плен, и что лучше умереть в бою, чем стать военной добычей врага... Думается, что каждый побывший в плену солдат будет наказывать своим детям и внукам, что плен — это величайший позор, что он многим хуже смерти...
<< Назад
Вперёд>>
