В. Уголовное право
«Взгляд наших крестьян на преступления, проступки и преступников довольно верен, — говорит священник Макаров о тулгашанах, — хотя и есть в нем своя доля самобытности; так, некоторые преступления и проступки не считаются очень важными, например украсть хлеба, если его нет у себя, без пошлины вырубить строевого лесу, дров, жердья и колья и распьяным-пьяно напиться до литургии в воскресный и праздничный день, особенно в храмовой. Разности между грехом и преступлением почти не существует у них: важное уголовное преступление — убить человека, например, — называется большим, тяжким грехом, а украсть удельного строевого лесу, дров и проч. — грешком. Господствующие преступления — воровство, оскорбление и неуважение святыни, неуважение родителей-стариков, разврат, изгнание плода, убиение скотины в ноле и неуважение и оскорбление той власти, которая говорит и делает не так, как бы крестьяне думали. На воровство, особенно дневное, изгнание плода и убиение животного смотрят очень строго, а на прочие вышепоименованные мало обращают внимания. Причинами существующих у нас преступлений бывает месть, пьянство, желание воспользоваться чужим добром, показание храбрости и раскольническое учение.
Самоубийства очень редки и совершались чрез повешение. Такого рода самоубийцы преимущественно были женщины. Причиною лишения себя жизни бывает обыкновенно нелюбовь к свои молодым мужьям. У нас очень часто выдают в замужество без всякого согласия невесты, а поэтому если и после брака не понравится новобрачный ее муж, то она не находит никакого средства избавиться от горя и разом кончает с собою. Детоубийства не бывало, и изгнание плода редки. Последние совершаются девицами из стыда, а женщинами из боязни родить строгому мужу дитя женского пола или же по бедности вследствие обременения и без того многочисленным семейством.
Преступления, противные общественной нравственности, довольно часты: изнасилования и растления, сводничество, пьянство, срамные слова и песни. Причины этому различны. Причины изнасилования и растления — раскольническое учение жить лучше блудно, чем венчаться; сводничества — желания расстроить и разорвать близкие связи одного лица с другим, по зависти и мести; пьянства, срамных слов и песен — укоренившийся обычай и низкая степень развития. Первые два преступления преследуются по существующим законам, а последние остаются почти без внимания. Кража чего-либо у домашних и продажа воровски — преследуются одною руганью домовладельца и хозяина вещи; например, жене нужно что-либо купить на себя или для дочери-невесты, а муж не дает денег, она тащит воровски четверик, два-три и более зернового хлеба, пуд или более муки, несколько фунтов овечьей шерсти или что только возможно, продает охотнику чрез свою подругу и закупает в первый базарный день нужное. Муж, узнав об этом, не наказывает своей жены, а поругается, погорячится, и только. Воровство плодов с полей доводится до сведения сельского начальства, которое принуждает вора заплатить за похищенное или возвратить его, а воровство из огородов влечет за собою потасовку. За убиение домашнего скота платится стоимость его, если же виновный не фактически дознан, а по предположениям, то он, прав ли, виноват ли, отвечает тем же. Взять птицу и зверя из чужой ловушки, ловить рыбу в непринадлежащих озерах и реках, по взгляду крестьян, не значит ничего. Кража крестьянами лесу из удельных дач происходит от той причины, что значительна пошлина, а во-вторых, что, по понятиям крестьян, лес не удельный, а Божий. Бог сотворил его — следовательно, пользоваться им каждый вправе без всякой пошлины. На этих основаниях кражи леса совершаются целыми селениями, и при производстве следствий по этим делам, кроме укрывательства, нечего ожидать открытия виновных, если бы даже спрашивали под присягой. В делах более важных, по понятию народа, присяга имеет свое значение. Против народного здоровья преступлений и проступков, кроме окармливания речной рыбы, продажи испортившейся трески и лечения разными ядами, например сулемой, не существует. Укрывательство беспаспортно-шатающихся и беглых, если они раскольники, есть. Взгляд крестьян на бродяжничество, нищенство и странничество неодинаков, одни смотрят снисходительно, а другие строго. Последние принадлежащих к означенным категориям не принимают к себе ни на час. Чтобы прослыть знатоком, ворожеем, стоит только показать две-три закоптелые и исписанные разными пустяками книжицы и прочитать из них при трех-четырех старухах перечень всех архангелов, ангелов, пророков, апостолов и мучеников. Прослушавши такие бредни, старухи по секрету рассказывают одна другой о всезнательстве такого-то, и вскоре все начинают обращаться к знахарю за советами. Народ на подобного рода обманы смотрит крайне бестолково и наивно» [АГВ 1865: № 42-46].
Вообще говоря, народ Архангельской губернии отличается значительно высшею нравственностью от жителей других великороссийских губерний, отсутствием важных уголовных преступлений: убийств, краж с насилием и истязанием и прочих разбоев, а также, местами, и уважением к чужой собственности. Во многих селениях крестьяне так безопасны и доверчивы, что оставляют дома свои, уходя подалеку, не запертыми на замки, а просто втыкают чрез кольца у ворот пристав (кол, лопату, грабли, вилы и проч.), означающий, что хозяев нет дома и войти нельзя. Также овины, бани, гумна и хлева почти у всякого остаются едва припертыми. Белье, прядена, холст и проч. лежит и висит на взвозах и огородах день и ночь без похищения. Скот рогатый и лошади по лету бродят на лугах, выгонах и в лесах большею частью без пастухов и всегда сохранно [Иванов]. Есть местности в Архангельской губернии, где особенно бросается в глаза наблюдателям добродушие и честность народа; таков, например, Терский берег. У Максимова читаем: жители селения Умбы «небольшая часть того доброго и приветливого народа Терского берега, между которым, как положительно известно, нет ни одного раскольника и про который, вероятно, еще и до сих пор рассказывают все поморы ближних и дальних берегов, что, стоит только обокраденному мужичку заявить о своей пропаже в церкви после обедни, вор или вынужденный обстоятельствами похититель непременно скажется или укажет на него другой. Действительно, на всем Терском берегу в редких случаях употребляются замки, и то по большей части против коровы, блудливой овцы. Доверчиво смотрят все терские, откровенно высказывают все свое сокровенное... Гостеприимство и угощения доведены здесь до крайней степени добродушия, хозяин и хозяйка суетятся все время, принося все лучшее и беспрестанно потчуя, оправдываясь при этом тем, что, по пословице, хозяева-де и с перстов наедятся. Добродушие это и, по-своему понимаемое ими, гостеприимство доходило несколько раз до того, что кормщики (по большей части хозяева обывательского карбаса) не хотели даже получать прогонных денег, так что с трудом можно было убедить их в противном. „С тебя деньги грех брать, странной (странник, заезжий), а мы за Богом — дома!" — был ответ одних. „Странникову-то златницу черт подхватывает, да и несет к сатане, а тот над ней прыгает, пляшет, к дьявольскому сердцу своему прижимает, так и в писании сказано", — объясняли другие» [Максимов 1859: 242].
Строгая честность северных промышленников-крестьян при производстве ими промыслов артелями на Новой Земле и при дележе добычи сильно изумила академика Бера во время путешествия его на этот остров, как мы видели выше. Но как бы то ни было, маловажные кражи: сена, соломы, дров, жердья и колья — должны составлять значительный процент в числе всех вообще преступлений и проступков крестьян по губернии [Иванов].
От привычек к мелкому воровству уважение к собственности мало-помалу теряется и даже оказываются иногда в деревнях закоренелые воры. Приверженность к воровству, а также лени и беззаботности является особенно вслед за неурожаями, худыми промыслами и другими чрезвычайными случайностями [Иванов].
Есть местности, где и более крупные преступления, по словам некоторых, не составляют редкости. Это именно Мурманский берег. Вот что говорил уже в 1861 году г-н Соловцев по этому поводу. Хозяева довольно плохо кормят своих покрутчиков (работников), поэтому промышленники для улучшения пищи прибегают к непозволительным средствам: тайно от своих хозяев продают другим не только выловленную рыбу, сало, но и снасти; в этом отношении у всех покрутчиков круговая порука, все действуют заодно. Если же кто из них захочет об этом воровстве уведомить хозяина — того ожидает смертная казнь. Над мурманскими промышленниками нет никакого надзора: ни полиции, ни сельских выборных, они делают что хотят, и все преступления остаются безнаказанными. Пользуясь этою безнаказанностью, покрутчики при первом удобном случае сталкивают доносчика со шняки (судно) в воду, или сбрасывают со скалы на каменья, или же беспрестанно бьют его чем ни попало, пока этот несчастный не умрет от побоев. Убитого таким образом без всяких затей хоронят на общем кладбище, и концы в воду [АГВ 1861: № 44]. Впрочем, крестьянин Словцев отвергает это. Он говорит, что на Мурманском берегу есть свой суд, не допускающий до обид, и приводит следующий случай. В одном становище промышленник у другого промышленника стянул промысловую его снасть; собрались промышленники, отыскали виновного, растянули его, да и отстегали тою же снастью [АГВ 1848: № 30].
Даже на о. Шпицбергене случилось в сороковых годах страшное, небывалое преступление, поразившее своею исключительностию и жестокостию все поморское население. Мы говорим об известном убийстве промышленника Гвоздарева и нескольких работников его приемышем с остальными рабочими, с целью воспользоваться общею добычею.
Более достоверные данные, именно статистические, дают почти те же результаты. По словам г-на Козлова, из статистических данных о числе привлеченных к суду, которые взяты им за пять лет, с 1857 по 1862 г., из отчетов Архангельской судебной палаты видно, что наибольшее число преступлений относилось к воровству, краже (именно 26 процентов общего числа подсудимых). Воровство-кража встречается, по его словам, большею частию в городах, и, главным образом в губернском городе. В селениях между крестьянами случаи воровства довольно редки. После воровства произвольные порубки леса принадлежат к преступлению, встречающемуся чаще других, именно: число подсудимых, совершивших этого рода преступления, равняется 22% всех подсудимых. Разбой и убийство встречаются весьма редко (первых 0,4%, вторых 0,7%), в этих случаях убийства чаще происходят во время драк в пьяном виде. Затем из других преступлений встречаются чаще: укрывательство беглых (3%), сопротивление властям (2%), преимущественно в деле розысков беглых и раскольников, и отступления от веры (2%); последний случай обыкновенно составляют обращения к расколу, весьма частые в здешней губернии, во многих местах которой у крестьян существует обыкновение под старость не жить в миру, а обращаться к старой вере. Чаще встречаются преступления других сословий и состоят в преступлениях по службе [Козлов 1865: 232-233].
Хотя в сведениях, приводимых г-ном Козловым, общее число преступлений уменьшено, потому что в отчетах судебной палаты не показаны преступления по тем делам, которые оканчивались в судебных местах низшей инстанции, все-таки процент краж показан совершенно верно. Действительно, по ведомостям Архангельского статистического комитета за 1863 г., число лиц, привлеченных к суду за кражу, составляло 26% всех подсудимых. В 1863 г. было всего 5 случаев конокрадств на 587 преступлений.
Переходим к другим явлениям, характеризующим местное население со стороны его нравственности.
У пинежских жителей существует обычай, по которому тайное взятие плодов, каковы: репа, редька, брюква и проч. — с чужих полей, в небольшом количестве и только собственно для себя, не считается воровством. Торговля Иван-чая свободна от всякого преследования и производится не с дурным намерением, а, с одной стороны, по непониманию от него вреда, с другой — по дешевизне получаемого напитка.
Пьянство, без сомнения, у крестьян увеличивается. Пьют открыто, чтобы знали, что пьют; богатый и бедный, голова и десятский ходят в кабаки во всякое время, и пьют еще, как говорится, с горя и с радости. Мер против пьянства У сельских обществ никаких не принимается, исключая того, что много пьянствующие, злообычные в пьянстве по выражению закона, наказываются по распоряжению сельских и волостных начальников, и то только тогда, когда пьяница, за всеми напоминаниями, не заплатит денежных сборов или учинит в пьяном виде очень непростительный поступок. Попечительные меры как в отношении пристройства сирот, так и в отношении опеки над поселянами развратного поведения чужды народу, и он не знает благодетельности их [Иванов].
На пьянство в особенности сильно жалуются хозяева-промышленники, имеющие свои промысловые станы на Мурманском берегу. Известно, что мурманские промышленники распились сильным образом. Пьют они на счет артельного улова, меняя то и другое тайным образом на контрабандный ром и другие напитки, привозимые из Норвегии торгующими крестянами. У г-на Козлова насчет пьянства сказано следующее: пьянство у мещан и крестьян Архангельской губернии вообще развито весьма сильно, в особенности в поморских деревнях; здесь пьют мужчины, и женщины, и даже дети, вообще в поморах, то есть прибрежных жителях Белого моря, замечаются две страсти: к вину и к нарядам. В первое время по окончании промыслов, когда за уплатой податей остались еще деньги, помор любит покутить и охотно закупает множество разных обновок себе, жене и всему семейству; к концу зимы, или, собственно говоря, гораздо раньше, когда все деньги уже пропиты, большая часть вещей идут также в кабак. Во время промысла также случается, что общая попойка по какому-нибудь случаю останавливает работу на несколько дней. Онежские крестьяне, работающие на тамошних лесопильных заводах весьма часто, в одно воскресенье пропивают все, что успели заработать в течении целой недели [Козлов 1865: 232].
Провоз контрабанды по всему Мурманскому берегу довольно развит, вследствие отсутствия или малочисленности таможенной стражи: провозят, кроме рома, разного рода домашнюю посуду, кофе и проч. При обмене в Норвегии русского хлеба на рыбу и меха норвежские купцы ставят непременное условие и навязывают поморам взять что-нибудь из запрещенного к привозу в Россию.
Судебные сходки бывают в Шенкурском уезде, но редко и на них преимущественно решаются какие-либо обиды, нанесенные одним членом общества или семьи другому. В этих случаях обиженный, если он не отец, объявляет сходу о нанесенной ему обиде; сход, порассудив как может, приговаривает виновного к денежному взысканию, а если же обиженный — отец, то он приводит виновного сына, или дочь, или сноху на сход, объявляет ему свою обиду и просит высечь розгами, что сход и исполняет. На судебных сходах разбираются и решаются также дела, относящиеся к потраве лугов и полей, если только потрава простирается на незначительную сумму и произведена членом своего общества, а если на значительную сумму и чужим обществом, то дело об этом начинается прямо в волостном правлении, которое назначает для производства его кого-либо из своих членов или поручает решить одному из волостных судей. То же наблюдается при покраже хлеба, сена и проч. обмане, ругательстве и буйстве. Доказательства и улики при производстве судебных дел различны: божба, снятие образа и его целование, проклятие себя и членов своего семейства, пожелание себе провалиться сквозь землю, лишиться руки и ноги, сей час ослепнуть и т. п., а также свидетели и собственное признание. Все поименованные доказательства и улики общи как истцу, так и ответчику. Судебные дела вообще если решаются миром, то большею частью незаконно, по той причине, что решение остается на стороне большинства горланов, всеми силами старающихся защитить только того, кто посулит больше водки, а если членом правления или волостным судьей, то на основании закона, из боязни самим за незаконное решение подпасть под суд. В делах не очень важных и эти лица кривят душой.
Общество наказывает своих виновных членов денежным штрафом и розгами на полном сходе. Последнее наказание считается очень позорным, и получивший его до смерти называется, особенно при ссорах, от старого и малого стеганцем. Глава семейства всегда вправе наказать розгами на сходе своих детей; дядя, брат или другой кто из родственников, будучи оскорбленным и считаясь старшим в доме, обращается к обществу и выказывает ему те данные, которые требуют наказать провинившегося члена семьи. Общество, выслушав обвинение, приглашает обвиняемого и объявляет ему через старосту, что его хотят наказать розгами за то-то по просьбе такого-то. Обвиняемый защищает себя и, если сумеет защитить, освобождается от дерки, а если нет, то немедленно следует исполнение решения. Решение всех дел, разбираемых миром на сходке, объявляется сельским писарем при старосте и проводится в исполнение последним лично или чрез десятских [АГВ 1865: № 42-46]. Миром судят за худую изгородь у полей; виновного привязывают к ограде или бьют вицей (розгой); судят на сходке за нерадивое землепашество и за неплатеж податей; виновных наказывают розгами и по безденежности отбирают землю, если он бессемейный. Проступки в этом случае оглашаются, когда собираются в церкви в воскресные дни [АГВ 1868: № 35].
Г-н Иванов пишет, что ему не случалось ни видеть, ни слышать в Пинежском уезде, чтобы мирская сходка судила крестьян за какие-либо проступки, да и кажется, что сходы не принимают подобных дел к своему решению, исключая того, что, если кто не исполнит повинности, тот делается перед сходом виноватее других и на него налагает общество, то есть назначает ему, более тяжелую повинность. Но суд из сборища соседей повсеместен. Оттого-то и судбищ в административном порядке бывает не много. Жалобы возникают лишь в случаях больших краж или несносных обид. Говоря вообще, деревенский житель очень не любит длинного тяжебного или расправного производства. Позднее решение по проступкам виновному кажется как бы местью, отплачиванием за давно прошедшее, и он думает, что как другие не забывают ему мстить, так и ему не следует забывать отмстить другим.
Тяжебные дела по долгам и вообще по небольшим гражданским искам кончаются коротким судопроизводством. Ответчик должен снять с божницы икону и прикоснуться к ней губами. Это самое лучшее оправдание. Если же призванный к ответу не решится сделать предлагаемой присяги из боязни кары Божьей, то признается обязанным удовлетворить истца. Тут основание то, что Бога снять — значит на весь мир честь потерять.
Драки и ссоры, столь нередкие у простонародья, прекращаются вскоре за сим, при сходке соседей, за водкою на счет более виновного.
У кого сделается воровство-кража, тот заявляет о происшествии околодку. Тогда все печищане (односельцы), при десятском, сотском, старосте или же другом лице, облеченном властию, обыскивают по деревне покраденное и, в случае отыскания, отбирают его и выдают по принадлежности. От такого обыска во имя справедливости стараются не освобождать в деревне ни одного двора, исключая тех домов, о хозяевах которых век свой никто не слыхал про худое. Меру наказания определяет и приводит в исполнение тот, у кого похищено своими руками, по тому убеждению, что своя рука владыка или свой суд ближе, вернее и сходнее. Сами крестьяне на этот счет отзываются еще и так: отдуют, отдубасят проказника, с тем и конец; а уж то знай, что воровать больше не будет, да и просить никуда не пойдет. В некоторых местах укравшего вещь водят с нею по улице при толпе народа; например, похитившего чужое сено водят с привязанным на спине кошелем сена, укравшего дрова — с повешенною через плечо вязанкою дров, на виновного в краже и зарезании овцы надевают кожу этого животного и водят в таком виде по деревне. Когда водят вора, у каждого дома приостанавливаются и спрашивают: не утерялось ли что? [Иванов] Сенному и конному вору в особенности спуску нет: кроме того, что их бьют и водят по улице, еще взыскивают двойное количество против украденного [АГВ 1868: № 35]. В Лисестровском приходе виновные в краже хлеба с поля и сена с пожни, в мелких кражах, обмане, несдержании слова по большей части платят деньгами по оценке вещей или убытков, нанесенных поступком [Федоров]. В Пингишах за потраву хлеба и сена должны отдать такое же количество, только в лучшем месте. За обнос (оскорбление) девицы или женщины в Зимней Золотице заставляют ходить по улицам селения с метлой и расчищать сугробы снега.
Меры посрамления родителей, когда дочь-девица выйдет в замужество нецеломудренною, в Пинежском уезде употребляются следующие: на другой день после венца приготовляется особая колюбяка. Если невеста оказалась целомудренною, пирог наполняется рыбой. Но ежели она не сохранила девственности, то в таком случае колюбяка печется с пустым местом. По получении ее родители невесты или радуются, или плачут. В особенности бесчестье падает на мать, которая не могла сберечь свое дитя от постыдства. Нецеломудрие молодой обозначается также подаванием родителям ее пива в оловянном стакане с проверченной на дне дырой. С другой стороны, есть обычай сохранять окровавленную сорочку новобрачной.
Особых мер посрамления в отношении девушки, родившей незаконно прижитого ребенка, не принимается. Но из-за возникших в семье вследствие того неудовольствий случается, что такая девушка отлучается от родительского дома. В общежитии же эта девица, потерявшая свою честь, лишается дружбы других женщин, не принимается и презирается во всех играх, увеселениях и гостьбе; она не имеет права носить повязки [Иванов]. Незаконнорожденный ребенок часто отдается на счет соблазнителя для воспитания в сторонний дом [Федоров]. Чтобы наказывалось по-своему прелюбодеяние, не приходилось слышать, пишет г-н Иванов; но кажется, что народ смотрит на это снисходительно; в том уверяют многие пословицы и поговорки, касающиеся женского пола. По словам же священника Колчина, прелюбодеица у народа в презрении.
Иногда, в исключительных случаях, вмешаться в разбирательство интимных отношений, существующих между молодыми людьми обоих полов, считает себя вправе мир; по крайней мере, г-н Максимов приводит такой случай.
В Мезенском уезде девушка по имени Анна слюбилась с парнем Петром. Петр стал носить Анне гостинцы: она же без него и в хоровод не вступала. Так у них все шло немало времени. На беду в ихнее дело ввязался другой молодой человек, Борис; тоже полюбил Анну. Девушка начала клонить в одно и то же время в обе стороны, имея в виду выйти замуж за того из них, кто сделает ей предложение. Случилось так, что оба парня попросили ее руки. Она согласилась на оба предложения. Женихи узнали об этом; пошли у них ссоры между собою, объяснения с невестой. Та отвечала, что обоих любит одинаково, каждого из них считает себе достойным женихом, и если они оба добиваются ее руки, так пускай рассудят своим советом, она же будет слушаться мужа и будет ему верна до гробовой доски. Дело это тянулось у них долго, стали ходить по деревне нехорошие слухи. Петр ходил к колдуну, а Борис все сидел у Анны, либо за ней, как тень, мотался. Стали земляки их призадумываться и надумались на то, что следует дело разобрать миром, так как оно на худо пошло. И сговорившись, продолжаем словами крестьянина, передавшего настоящий рассказ автору, как бы эдак у кабака хоть бы сказки рассказывать; старшину и писаря на ту сходку залучили. Ребят не было: позвали. Пришли.
— Так, мол и так, братцы!
— Знаем-де.
— Девки наши в сумление приходят, стыдятся.
— И это знаем.
— Метнули бы вы жеребий, что ли: кому вынесется — тот оженится.
Петруха таково на нас косо поглядел и таково-то усмехнулся криво, что обидно нам всем стало: так вот все мы и переглянулись. А Борька — ничего.
— Ладно, — говорит, — давай, Петруха, метаем жеребей!
— А ты, — говорит ему Петруха, — в город-от ездил, другой головы не купил там про запас.
— Нету, — сказывает Борька-то.
И смешно нам всем на слова эти стало.
— Так купи, — говорит, — купи.
Смолчал Борька, и мы молчали, что дальше будет; а мол, хорошее, надо быть, будет. Так все и молчим, да ладно; впору писарь догадался, смолвил:
— А что-де ты, Петруха, скажешь, когда мы-де тебя засудим?
— А засуди, — говорит, — ты ведь — чу! — за тем и приставлен.
Да зубаст же и писарь-то:
— Я, — говорит, — могу сделать такое, что тебя на кобыле поженят.
— И это, слышь, ты можешь, потому что ты такой уж у нас.
— Так помни же, слышь!
— И беспременно попомню, когда-де на кобыле-то этой помирать стану, попомню. Благодарю, слышь, покорно на ласковом на твоем слове.
И поклонился, низко поклонился — ей-Богу! — в пояс писарю-то Петруха поклонился. Молчим мы все, потому как уж всем очень жутко стало: и Петруху-то как ровно бы жаль. А Борька, что малый ребенок, стоит да ухмыляется. И что писарь ни слово, то его и начнет подергивать, словно он гоготать хочет.
Ладно, ну толковали они долго промеж себя, и мы думали долго, — что гуси на Колгуеве! — куда-де ветер потянет, туда и мы пойдем. Не сдался же Петруха, как его ни стращал писарь, и все-то законом своим. Да тут у нас старичок был, ветхой такой: кому какой совет надо — все к нему, у всех, стало быть, на почете. Он вступился.
— Полно, — говорит, — вам будет по пальцам мотать, говорили бы дело, коли около него охаживаете, — вот что, братцы!
— Чего, мол, дедушка Калистрат! (миром-то ему все так разом) сказывай-ка, — мол, сказывай! человек-то, мол, ты Божий, роженый уж такой — послушаем: эдак, кажись, лучше будет!
И стал говорить:
— Девку постегать надо, покрепче...
Да Петруха перебил.
— А кто, — говорит, — первой кинется, я-де его ножом, и кто-де совет-то такой подаст, я и его...
Смолчал дедушка, слова не вымолвил, только закашлялся. Долго ждали, а он и опять начал:
— Вся беда от девки идет, вся беда от нее. Сама девка злу корень. В ней либо бес засел, либо так дурит. Вот ты коли оленя в поле выпустишь да дашь ему там подольше пожить — он одичает, в руки не дается, и ты его не поймаешь. Не поймаешь его потому, что он от твоей руки отстал, дух-от твой позабыл, и есть ему на диком олене поблажка. Дикой олень за тем, вишь, и дикой, что один он там в тундре-то, никто его не поучит, а хоть бы и девку взял: девка что? В девке уж баба от рожденья от ее сидит; норов-то этот, что ни на кривой оглобле, ни на свинье не объедешь, сидит уж в девке.
Мы было посмеяться, да нет, глядим, словно бы и ладно. А Борька захохотал: Борьке это спуста показалось, Петруха стоит, не шелохнется, глаза в землю, что бык, и уши, словно бы от стариковых-то слов, прядать начали: очень, стало быть, слушает.
А Калистрат свое:
— У девки одно розное с бабой; ей бы только почету, и пуще почету от всякого, хоть сам черт тут будь, ей все равно: они вон и до хороводов люты, и на поселках они развеселые такие, а все оттого, что и тут подарков ждут: орехов и пряников. А на их пустоту это и ладно, им тут и душевное ликованье. А гляди — пройдут веселья: они словно в воду опущены и хвост поджали. Вот и любуются они все зауряд, потому это для малых ребят занятно, мурашки по сердцу сыплют. А привяжется супротивник — еще того пуще, еще любей. Вот хоть бы Петрухино дело...
— Да ведь она мне, дедушка Калистрат, пуще всех (Петруха-то). Я ведь уже ее давно знаю, пуще всех.
— У меня (дедушка-то ему), у меня, слышь, жеребеночек был: сам выпаивал, сам выхаживал да выглаживал, раз по десятку на день ходил к нему. Стал он и жеребцом, сел я на него — объеду, думаю. Сшиб ведь, окаянной, сбрыкнул меня.
Борька на слова эти расхохотался вслух, чуть нам и всем от того не весело стало; хоть и не пора бы, не время, а Петруха стоит, упершись, словно его в землю вкопал кто.
А старик подводил все, подводил и подвел к тому, что как-никак, а Анютку постегать надо было, так уж вышло.
Как услыхал слова-то эти Петруха, так зарыдал даже, заревел быком, да и со сходки опрометью, думали, за ножом побежал.
— Нет, слышь (старик-от) — душу свою заложу, а он такого дела не сделает.
Да и сказал-то он так, словно сам Петруха это самое вымолвил.
— Девку-то мы постегали. Я уж про это и сказывать не стану, нехорошо... Вот с тое с самое поры Анютка выкрикать стала, выкрикает она, сказывают бабы, и на мир, и на писаря, а больше всего, слышь, на свою девью красоту да на Петруху. Борька у ней так живмя и живет, очень его выкрики-то ее занимают. Помянет, слышь, когда икотой его-то имя, хохочет: любо Не знаем, что будет... [Максимов 1859: 491-499]
Мы нарочно подробно привели рассказ, записанный Максимовым, с целью познакомить с характером оригинальной крестьянской судебной сходки.
Хотя местные жители предпочитают свой самосуд законной расправе и потерпевшие законное наказание с ограничением некоторых прав в действительности не подвергаются этим ограничениям, как видели в главе о мирском сходе, тем не менее к таким лицам относятся с насмешкой. Бывших в арестантских ротах они дразнят ссыльными арестантами, подвергшегося тюремному заключению — арестантом, тюремным, наказанного телесно — сеченым, стеганцем, ж...дранем, подвергшегося денежной пене — штрафованным.
К следствиям, производимым чиновниками, крестьяне, даже не прикосновенные к делу, относятся с боязнью и часто стараются скрывать преступление. Несмотря на уверения священника Макарова, будто у крестьян присяга имеет свое значение по всем делам, кроме лесных, мы сами знаем, да и от других опытных лиц слышали, что при производстве следствий весьма нередко приходится встречаться с крайне гнусным фактом нарушения присяги со стороны свидетелей, обыкновенно в пользу обвиняемого, из нерасположения к истцу, из приязни к обвиняемому, из боязни мести со стороны последнего и даже просто вследствие подкупа, «лизнуть крест» из-за водки — явление бывалое. Фраза при присяжных показаниях: видом не видал, слыхом не слыхал — в общем употреблении, даже по самым важным делам, даже тогда, когда требуется подтвердить побочное к ним обстоятельство. Уважающие присягу не решаются приступать к ней, не сходивши предварительно в баню, если перед тем разделяли брачное ложе с женой. Однако предлагаемое, часто самим следователем, средство, обдаться холодной водой или просто помочить водою голову и грудь, принимается как достаточное для очищения.
Священник Макаров сообщает, мы видели выше, что волостные судьи решают дела справедливее мирских сходов, потому что боятся сами подвергнуться наказанию за несправедливое решение, и только в маловажных разбирательствах кривят душой. Но это вряд ли так. Волостные судьи, конечно, знают, что как бы ни было несправедливо их решение по существу дела, оно не может быть обжаловано и отменено; следовательно, с этой стороны им нечего бояться несправедливого разбирательства. Сколько нам известно, волостные суды по большей части не возбуждают к себе доверия крестьян. Крестьяне жалуются на взяточничество в них, попойки и на затяжку дел [Иванов]. В Холмогорском уезде высказывается поселянами сожаление о переходе дел в волостные суды из уездного. В последних, по словам одних, было лучше уже хотя тем одним, что можно было обжаловать несправедливое и незаконное решение. Другие говорят: нонче наши мужицкие судьи сделались хуже чиновников; нигде не найдешь на обидчика управы или «суд хуже бессудья!»
Изложив юридические понятия и обычаи русского населения Архангельской губернии, считаю необходимым указать существенные черты их и раскрыть в них те три существенных элемента, о которых уже было сказано во введении, то есть общерусский, севернорусский, или местный, и чудский, или финский.
Для раскрытия общеславянского начала в здешних юридических обычаях я проведу параллель между ними и обычным правом малороссиян и древними русскими узаконениями: Русской правдой и Уставом о земских делах, приписываемыми Ярославу I. Все, что в здешних юридических обычаях сходно с обычаями такого отдаленного отсюда племени, как малороссийское, и с такими древними законами, как те, которые заключаются в упомянутых двух законодательных памятниках, — все это должно служить доказательством их общего происхождения. Раскрытия севернорусского и собственно местного начала в обычном праве здешнего населения удобнее всего можно было бы достигнуть чрез сравнение его с воззрениями в сфере обычного права крестьян других северных губерний, и в особенности тех, которые, так же как и Архангельская, входили в состав новгородских владений. При таком сравнении легче всего можно было бы видеть, что в изложенных выше обычаях общего и что особенного, свойственного только нашей местности. К сожалению, для этого нет достаточных материалов: великоросские юридические обычаи вовсе еще не собраны в сборники и не исследованы надлежащим образом. Поэтому остается одно: сравнить здешние юридические обычаи с памятниками севернорусского законодательства, например с Псковской судной грамотой, и с теми сведениями о юридических понятиях и обыкновениях древних новгородцев, которые дошли до нас. Наконец, для указания финского влияния на местное обычное право необходимо приводить сходные обычаи иногородцев, обитающих в здешней губернии. Впрочем, на последнем предмете я буду останавливаться мало, так как юридические обычаи иногородцев Архангельской губернии будут изложены отдельно.
Из введения к юридическим обычаям читатель мог убедиться, что нигде народное начало не могло так своеобразно и свободно развиться, как в Архангельской губернии. Там показаны и причины этому, между которыми главная — отсутствие крепостного права, подавляющего народную жизнь. Здесь можно прибавить только то, что нашу губернию по справедливости называют крестьянскою. Чиновников здесь немного, купцов тоже, в некоторых городах последних заменяют торгующие крестьяне; мещане живут почти одинаковою жизнью с крестьянами. Вообще, сословные различия нигде так мало не обнаруживаются, как здесь; даже различия в степени образования и в состоянии не служат этому препятствием. Самое обыкновенное явление видеть здесь чиновника или купца, даже из более крупных, женатых на крестьянках. Вообще обращение между людьми разных сословий свободно и непринужденно, какого нельзя встретить в других местностях. Здесь вы не услышите слова «мужик» в бранном смысле.
Рассматривая здешний народ в его семейной и общественной жизни, можно ясно видеть в нем много больных, темных сторон, но нельзя не заметить и светлых, отрадных.
Основа народной жизни, семья, у здешнего населения складывается главным образом под влиянием экономических, материальных побуждений: земледельческая жизнь, а затем и жизнь промыслового человека, обусловливает необходимость брака. Крестьянин женится рано, для поддержания родного хозяйства или наличных членов семьи; ему нужна рабочая сила, он и получает ее в лице жены.
В брачную жизнь крестьяне вступают не по собственному свободному выбору и сердечному влечению, а по указанию, или, лучше сказать, приказанию родителей, у которых при этом также свои чисто материальные расчеты. Кажется, мы не впадем в ошибку, если скажем, что и во всем великороссийском крестьянстве настолько же, если не более, как здесь, подавляется родительским вмешательством столь необходимая для семейного счастья взаимная любовь брачующихся. Везде господствует у родителей убеждение, что у детей их, вступающих в брак, разум глупый, так что если они сами будут выбирать себе друга жизни, то непременно ошибутся и будут несчастливы в семейной жизни; если же вступят в супружество с благословения родителей, хотя и принужденно, против собственного желания, все-таки они будут счастливы: сжившись, слюбятся. Такой взгляд не есть еще прямое и необходимое следствие того, что у крестьянина брачная жизнь обусловливается экономическими потребностями. Возьмем в пример малорусский народ. Правда, и у последнего брак заключается для достижения материального благосостояния, и родители иногда указывают невест сыновьям, но зато гам они стараются, чтобы не пойти вразрез с желаниями сыновей; чаще же бывает, что сын сам выбирает себе невесту, разумеется по любви, и дочь заявляет, что ей нравится сватающийся. Там при сватанье невесты отец прямо ставит ей вопрос: любишь ли и пойдешь ли за такого-то? — Люблю и пойду или хоть вы мени голову зотните (срубите), не пойду, — отвечает дочь, согласуясь со своими чувствами. В других местах Малороссии родители невесты даже присягают (то есть целуют икону) торжественно в том, что они не принуждают детей к бракосочетанию против их воли. Зато в Малороссии нет умычки и запроса за невесту, как это существует в некоторых местностях здешней губернии.
Г-н Костомаров [Костомаров 1868, т. 2: 158] указывает на некоторые свадебные обряды в бывших новгородских областях как на такие, которые свидетельствуют о большей свободе женского пола там, чем в Московщине. В старой Московщине невеста была закрыта до самого того времени, как делалась женою, у новгородцев же было так: жених со своим поездом — дружками и тысяцким — приезжали к невесте, и когда невесту приводили закрытою, то последние кричали: мы не фату приехали смотреть, а невесту! Невесту открывают. Тогда они спрашивают жениха: люба ли ему невеста? а невесту: люб ли ей жених? Тот и другой отвечают поклоном друг другу, потом невеста подносит всем вина и, наконец, чокается с женихом чарками: оба стараются ударить сильно, так, чтобы из своей чарки вылилось в другую, и, кто пересилит, тот будет иметь первенство, по народной примете. Этого обычая, намекающего, по словам г-на Костомарова, на такие нравы, где женщина стояла с достоинством в понятии и общественном значении, в Архангельской губернии, в которой легче, нежели в другом месте, могли сохраниться старинные новгородские обычаи, нет. Правда, в некоторых местностях отец невесты спрашивает родителей жениха и последнего: люба ли его дочь? [Там же: 36]; но это пустой обряд, ничего не выражающий, или, лучше сказать, выражающий только вкусы родителей, а не их детей. Девушка все-таки не знает и не должна знать о своей участи до тех пор, пока ей не объявят, что она засватана. Невесту закрывают здесь большим платком, в виде вуаля, во время рукобитья, и в нем она ходит до самого венца [Там же: 37]. В других местностях во время свадьбы, перед отправкой в церковь, сам жених набрасывает на голову невесты большой платок, называемый гомылькою, и закрывает им все лицо. Этим платком невеста бывает закрыта в продолжение всего пути к церкви и обратно, а по приезде домой она сидит закрытою до тех пор, пока свекор не благословит молодых хлебом и не снимет гомыльки, обратившись к присутствующим: «Свадебники и свадебницы, суседи и суседушки! смотрите на мою невестушку, какова?» Причем зрители обязаны похвалить ее [ПКАГ 1864:41]. Вообще в приведенных обычаях здешней губернии видно извращение новгородских обычаев к худшему или сходство их с московскими. Видно, что и та незначительная доля свободы, которою пользовалась женщина в Новгороде, была подавлена на отдаленном Севере, по всей вероятности под влиянием финского начала. Впрочем, надобно сказать, что самый обряд покрывания невесты платком древний, чисто славянский. По словам восточного писателя Казвини, девицы у славян ходили с непокрытою головою, гак что всякий мог их видеть. Кто чувствовал наклонность к какой-нибудь из девушек, тот бросал ей покрывало на голову, и она становилась его женою без всякого прекословия [Макушев 1861: 141].
Обычай запроса за невесту, выразившийся в поговорке: денежки на стол, дак и девушка за стол, есть, конечно, остаток восточного обыкновения покупать невест, так называемого калыма. Обычай покупать невест известен и в Архангельской губернии, именно у самоедов и лопарей. Те и другие инородцы за жену платят отцу ее оленями. Впрочем, при этом женихи получают также приданое за женою. Замечательно то, что обычай запроса сохранился только у жителей села Усть-Цильмы, ближайших соседей самоедов.
Как крестьянская семья складывается главным образом под влиянием экономических расчетов вступающего в брак, а еще более его родителей, так и держится она не внутренней связью, не чувством взаимной любви и уважения, но внешними побуждениями. На первом плане, конечно, стоят материальные интересы: обепечение себя и детей в материальном отношении. Для достижения этого семья составляет своего рода ассоциацию. В этой производительно-потребительской ассоциации глава семейства есть полный обладатель всеми личными и имущественными правами; он главный распорядитель внешними, то есть дворовыми сельскохозяйственными делами и работами, дающий внутренний распорядок в доме, распорядитель трудами и имуществом мужчин; он главный наживщик и кормилец, представитель семьи перед обществом, ответчик за повинности. Жена заведывает домашним хозяйством: жизненными припасами для себя и кормом для скота, приготовляет одежду и распоряжается младшими членами семьи. Дети-сыновья — помощники отца, дочери — помощницы матери.
Семейная ассоциация связывается не особенно возвышенными чувствами, чаще всего, с одной стороны, насилием, принуждением, с другой — страхом, внушаемым деспотическим обращением. Отец семейства — не только глава его, домовладыка, но и господин, повелитель, в особенности но отношению к женскому полу. Жена не столько хозяйка, госпожа мужу, сколько слуга мужу; даже менее, нежели слуга, потому что она поставлена в необходимость бояться мужа, подчиняться всяким его капризам, сносить самое варварское его обращение. В Малороссии жена также играет пассивную роль. Но, по словам г-на Чубинского, в малороссийском народе эта пассивность не так ярко бросается в глаза, как в великорусском. Малорусское племя более сердечно; поэтому связывающая мужа и жену в молодых летах любовь, под старость обращающаяся в привычку, сглаживает эту неровность в положении двух полов.
Что касается до разделения труда между женщиной и мужчиной, то в этом большая разница на севере и на юге. На женщину здесь налагается несравненно больше тяжестей, нежели в Малороссии: она исполняет тут множество работ, вроде пахания, кошения сена, молотьбы, рубки и возки дров, извоза и проч., которые на юге составляют обязанность лишь одних мужчин.
Из старинных памятников видно, что женщина в Новгороде и Пскове пользовалась многими юридическими правами наравне с мужчинами. Впрочем, и там, по словам г-на Костомарова, под влиянием церковных воззрений образовались понятия славянского племени, например понятие о нечистоте женщины. Так, родильнице не только в продолжение 40 дней не дозволялось ходить в храм, как делается и теперь, но изба, где родилось дитя, в продолжение трех дней считалась оскверненною, и духовные не могли в нее входить, а по прошествии трех дней ее вымывали и освящали. Многие священники сомневались даже в том, можно ли служить в ризах, в которых вшит женский платок. Женщина считалась недостойною печь просфоры [Костомаров 1868, т. 2: 397]49. Если действительно женщина в Новгородской области стояла выше, нежели, например, в Московщине, а понятия о нечистоте ее вносились только со стороны церковных представителей, то как же объяснить теперешнее рабское положение женщин на Севере? Положим, там, где, как, например, в Поморье, мужчины на все лето оставляют свои дома, необходимость заставляет женщин исполнять мужские работы: но во многих местах нет этой необходимости, а между тем мужчина возлагает тяжелые работы на женщину, а сам предается лени. Это явление, кажется, нельзя иначе объяснить, как только влиянием финской крови на наше население. А известно, что многие финские и самоедские племена отличаются крайним неуважением к женщине и возлагают на нее все тяжелые работы. Первое возможно заметить у зырян, второе — у самоедов. Женщины у самоедов в большом пренебрежении и считаются нечистыми. На них лежит вся масса домашнего труда; она должна убирать чум, шить одежду, выделывать кожи и, кроме этого, исполнять все приказания мужчин, которым они вполне и во всем подчиняются. Если до чего дотрагивается замужняя женщина, то это признается оскверненным, и, когда приходит время рождать, в таком случае для нее выставляется особый чум, чтобы тот, в котором живет, не был осквернен родами. Чум, приготовленный для родящей, называется поганым.
Для мужеского пола у здешнего русского населения, если они взрослые, а в особенности женатые, имеют еще кое-какие права например, могут подавать советы по поводу материальных интересов семьи, если того требует глава семейства, потому что и они участвуют в накоплении имущества. Дочери же ненужный товар, который стараются сбыть с рук, пропить, ибо они не приносят особенной пользы семейству, да их и не принуждают к работам, как временных гостей в семье. То же почти самое и в Малороссии по отношению к дочерям.
Явление большаков и большух ставит резкую черту между великороссийской и малорусской семьей. В малорусском народе набольших вовсе нет, вследствие делимости семейств; нет для них и названия. Впрочем, надобно сказать, что и в Архангельской губернии это явление далеко не повсеместно, также по причине существования частых семейных разделов.
После смерти родителя в неразделенных семьях старшинство переходит или по указанию и благословению отца, или по избранию наличных членов семьи, обыкновенно на дядю или старшего брата, если только они опытны в хозяйстве; мать остается большухой. Управляющий хозяйством подчиняется ее влиянию и без участия ее не отчуждает имения. Из некоторых статей Псковской судной грамоты можно убедиться, что и там, где имели силу ее узаконения, старший брат или дядя обыкновенно принимали на себя управление имуществом и домом после смерти домовладыки.
Объем распорядительных и имущественных прав у жен самостоятельных хозяев здесь почти тот же, что и в Малороссии. Там и здесь жены распоряжаются почти одними и теми же предметами домашнего хозяйства и одни и те же предметы могут продавать без согласия мужей. Разумеется, это говорится о разделившихся семьях. В тех семействах здешней губернии, где есть неотделенные сыновья, права жен их, в распорядительном и имущественном отношениях, в сильной степени ограничены правами и действиями большух. В работе невестка — слуга свекрови, в имущественном отношении она, кроме своего приданого, госпожа только над курами и льном. И в Малороссии, если невестка живет со свекровью, что бывает как исключительное явление, тогда она играет плачевную роль, снося различные притеснения со стороны свекрови. В малороссийских песнях, так же как и в великороссийских, свекрови всегда придается эпитет «лихая».
В отношении делимости семейств Архангельская губерния сильно отличается от внутренних. Здесь замечается такое сильное стремление к разделам, какое там вряд ли возможно где-либо встретить. Многосемейность в нашем крае сохраняется более в южных уездах, например в Шенкурском, где разделы очень редки, а чем далее на север, тем она уменьшается заметнее, так что в иных уездах есть такие селения, в которых нет ни одного неразделившегося семейства, хотя в официальных списках они и показываются живущими вместе. От такого дробления хозяйство при всем радении о нем, конечно, много теряет, потому что каждый должен приобресть себе дом и все необходимые орудия производства. Но зато личные права, столь попираемые в большой семье, несколько выигрывают: каждый отделившийся член становится самостоятельнее: муж — хозяином, жена — хозяйкой.
Ближайшей причиной разделов служат: теснота помещений при многолюдстве семьи, ссоры, преимущественно женщин, расточительная жизнь кого-либо из членов семьи, секретное скопление денег, желание избежать рекрутства, но главное — старинная привычка жить независимо. Все первые причины существуют и во внутренних великороссийских губерниях, однако же там разделы слабы. Поэтому объяснения частых здешних разделов надобно искать в последней причине и в большей развитости местного сельского населения.
Автор «Севернорусских народоправств» [Костомаров 1868, т. 2: 160] находит, что вообще в новгородском быту связь родовая должна была сделаться слабее, чем где-нибудь в Руси. Об этом между прочим свидетельствует скопление бездомовных бродяг, выкидышей из родов. «Семьи неизбежно дробились более, чем в других краях, что соблюдается даже и теперь в селах древнего новгородского края». Сильное развитие в Новгороде духа артельничества, товарищества также служит признаком слабости родовых связей. «Дух необузданной свободы, привычка и средство распоряжаться собою по произволу препятствовали усилению родового деспотизма» [Там же].
В Псковской земле, в которой общественное устройство было то же, что и в Новгороде, разделы также были в обыкновении. Это видно из того, что Псковской судной грамотой разделы предлагаются в таких случаях, когда легко можно было бы избежать их, именно: когда старшему брату или дяде, живущему с младшими братьями или племянниками «в одном хлебе», будет предъявлено долговое требование на умершего отца и он должен будет уплатить долг из общего имущества, дав предварительно присягу в том, что этот долг сделан отцом, а не им самим, а также в случае подозрения старшим братом или дядей — меньшего или племянника в таком присвоении общего имущества. Очевидно, что при таком покровительстве закона разделам они должны были совершаться часто.
При сожитии членов семьи с отцом не в разделе, частной собственности у них бывает немного: только женщины владеют ею; у последних она состоит из приданого и денег собственных, их трудом приобретенных. Все же остальное движимое и недвижимое имущество принадлежит всей семье, также хозяйство, стол и заработки мужчин общие; последние не имеют своих денег. Но если живут братья или дяди с племянниками, то у них редко бывают деньги общие, так как большею частию накопление денег и заготовление одежды совершаются порознь; остальное же все производится сообща.
Замечательна разница в ведении хозяйства в Малороссии и здесь членами, вышедшими из общей семьи, то есть разделившимися. В Малороссии сын, отделившийся от отца, имеет особое домоводство, но зато весьма часто сельское хозяйство у них ведется сообща, и затем производится ежегодный раздел продуктов. В Архангельской же губернии разделившиеся пользуются нераздельно только хозяйственными принадлежностями: некоторыми постройками, орудиями и рабочим скотом, но продуктов хлебопашества не добывают сообща и не делят их. Здесь хлебопашество ведется общими силами только при неразделенности семей; следовательно, только подчинение одной общей власти ведет к поддержанию семейной хозяйственной ассоциации; с уничтожением ее, ассоциация не может продолжать своего существования или вновь устроиться. Совсем другое увидим по отношению к промысловым ассоциациям.
Кажется, во всей России, на севере и на юге, право наследования отцовским имуществом при разделе имущества без завещания исключительно почти принадлежит лицам мужеского пола: сыновьям, племянникам и проч., разумеется, еще не отделенным. Сыновья получают из имения ровные доли без всяких личных преимуществ. Дети умерших братьев или племянники пользуются полными долями своих отцов, то есть получают части наравне с дядями. Символом и жребием раздела служит разрезанный хлеб, как бы выражающий то, что с разделом каждый поступает на свой собственный хлеб. В Малороссии отделившийся член семьи в поговорках сравнивается с отрезанным ломтем; это указывает на общность обычая разрезывания хлеба при дележе.
Право меньшего сына на отцовский дом, признаваемое Русской правдой и малороссийским народом, в здешнем крае приходит в забвение; положительное указание на прежнее его существование мы имеем только с Зимнего берега Архангельского уезда. Совершенно отделившийся сын, не поддерживавший родителей, как и по Псковской судной грамоте и малорусскому обычаю, теряет право на наследство, оставшееся от родителей.
В повсеместном обычае, дающем право владения отцовским имуществом сыновьям и другим родственникам мужеского пола и отстраняющем дочерей, надобно видеть последствие того важного значения, какое имеет в семье труд мужчины в сравнении с трудом женщины, в особенности девушки, и той малой доли человеческого достоинства, какая признается крестьянами за женщиной.
И в этом отношении малорусский крестьянин стоит выше великороссийского. В Малороссии, за неимением сыновей, наследуют после отца дочери. Так было в эпоху Русской правды у бояр и у княжеской дружины, а Псковской судной грамотой и Судебником Иоанна III узаконялось для всех сословий. Здесь же, за неимением сыновей, хотя и есть незамужние дочери, наследство часто переходит в боковые линии, например к дядям. Этот обычай, остаток прав смердов времен Русской правды, служит существенным отличием в юридических обычаях по семейному праву великороссийского народа от обычаев малороссиян, отличием, которое не стерлось еще даже в Архангельской губернии, где семейные отношения, вследствие разделов, подверглись значительным изменениям. Он показывает, что в великороссийском племени сохранилось гораздо более элементов древнего родового начала, нежели в южнорусском, в котором семья подвергалась дальнейшему развитию и отличается более самостоятельным характером. Быстрое увеличение разделов, какое замечено в здешней губернии, явно указывает на совершающееся разрушение старого семейного начала и переработку его на новую, более удобную форму, последствием чего является и расширение прав дочерей.
Права замужних дочерей даже тогда, когда, кроме них, нет других наследников, не признаются обычаем. Это совершенно тождественно с узаконением Русской правды.
Сестры при братьях и в Малороссии не получают наследство от отца; по смерти последнего им дается только приданое. Так и в Русской правде. По Уложению сестра также невотчинница при братьях. Местные архангельские обычаи, как, кажется, и вообще великороссийские не считают ее вотчинницей и при мужчинах боковых линий; например, при дядях, двоюродных братьях и проч. она также выдается замуж с приданым от последних.
Приданое здесь, как и в Малороссии, состоит главным образом из одежды и всего платного, а также разного рода женских украшений, которые в Новгороде назывались скрутою и тоже составляли необходимость в приданом. Слово платно, или платное, употребляется и в Псковской судной грамоте, прилагаясь к наследству и приданому, состоящему из материй и одежды: выражение скрутить приданое в употреблении в Архангельской губернии. Совсем дочь скрутил — это значит приготовил все приданое. В переносном смысле выражение я уже совсем скрутилась значит совсем оделась, готова.
Родная мать при детях, если они не отделены, по Русской правде, по здешним и южнорусским обычаям, не наследница в мужнином имении; она остается жить на общем дворе и хозяйничает. При разделе же сыновей мать берет в пользование, если пожелает, часть имущества, которое поступает к сыну или сыновьям, призревшим ее, а не то к замужним дочерям, если они ее кормили. То же самое и по Русской правде, и по южнорусским обычаям.
Имущество, принесенное в дом мужа женою, то есть ее приданое и проч., идет по большей части дочерям, а иногда сыновьям, если таково положительное желание матери. Если же остались одни сыновья, то имущество ее переходит исключительно к ним. При неимении тех и других, если остался муж и есть родственницы и родственники у умершей, например сестры, племянницы, братья, то имущество покойной отбирается от мужа, за исключением постели, и идет в пользу первых. В Малороссии материнское имущество поступает всегда к дочерям, и только в случае неимения последних переходит к сыновьям, а когда вовсе нет детей, то к родственницам умершей. По Псковской судной грамоте, в случае смерти жены, мать ее, или сестры, или другие родственники могли требовать от мужа покойной ее платья и др. имущество только тогда, когда он женился во второй раз. Здесь и в Малороссии, а также по Псковской грамоте, жена умершего неотделенного сына, не имеющая детей, или живет у свекра, пока не возникнут несогласия, или возвращается к своим родителям, или выходит заамуж. В последних двух случаях она получает обратно свое приданое, впрочем, в Архангельской губернии родственники умершего не всегда отдают его, а иногда пользуются сами.
По отношению к жене умершего бездетным отделенного сына, но при родителях мужа или его родственниках, например братьях, обычаи разных местностей здешней губернии действуют различно. В некоторых местностях она лишается мужнина дома и имущества (кроме его венчального платья и своего приданого), которое обращается в пользу родителей его, а не то братьев, сама же вдова идет к своим родителям. В других же местностях жена делается полной обладательницей мужнина имущества, в особенности если дом приобретен собственными средствами покойного, и даже может принять к себе в дом второго мужа. Здесь уже видно более сходства с Псковской судной грамотой, которая расширяет права жены; впрочем, этой Грамотой дозволяется жене «кормиться» мужниной «отчиной и животом» до своего живота (то есть до смерти) или до замужества; в случае выхода замуж она теряет права на имение мужа.
Второбрачная жена бездетная, после смерти мужа, при детях от первого брака, или живет в доме мужа, имея, однако, свое собственное содержание, или, чаще, выгоняется вон со своим приданым. В Малороссии всегда бывает последнее. Когда же и от второбрачной жены остались дети мужеского пола, тогда и она получает на долю своих детей такую же часть, какую получают дети первой жены, и распоряжается ею. Почти то же и в Малороссии.
Вообще у народа мать имеет значение только при детях; иногда то же случается и с отцом. Например, зять-приемыш, принятый к дочери, когда жена его умирает, оставив детей, остается в доме распорядителем над имуществом детей. Если же жена его умирает бездетною, то наследники ее удаляют зятя из дому, дав ему часть из приданого жены. В Малороссии поступают так же, только там муж получает все приданое своей жены.
Сравнив наследственные права женщин здешнего края с южнорусскими, мы видим, что при значительном сходстве их с последними, а также с узаконениями Русской правды и Псковской судной грамоты, все-таки здешние обычаи допускают больше ограничений для женщины, нежели южнорусские, именно: в праве дочерей и сестер на наследство при наследниках мужеского пола, в правах первых на имущество матери, в праве жены умершего неотделенного сына на свое приданое. Только в одном случае, и то, впрочем, далеко не повсеместно, женщина пользуется большим преимуществом, нежели на юге, именно при наследовании бездетной вдовы отделенного сына имуществом своего мужа.
Право собственности у здешних крестьян отличается большею ограниченностью, нежели в других сословиях. Как всякая собственность есть результат труда целой семьи или, по крайней мере, мужской ее половины и как крестьяне живут вполне семейною жизнью, исключительно в интересах семьи и для нее, то собственность редко выходит из пределов семьи. Умен тот, кто во двор несет, дурак — кто со двора метет — говорит пословица. Собственность редко отчуждается без крайней нужды, если же и отчуждается, то с согласия всех членов семейства мужеского пола. По духовным завещаниям, имущество только распределяется между семейными, а не передается в посторонние руки. У малороссиян право собственности носит на себе еще менее безусловный характер. В Малороссии у казаков-собственников существует даже особенного рода имущество — дидизна (дедовское), то есть наследственно-семейственное или, так сказать, родовое имущество, которое не может быть продано в другой род даже отцом семейства, когда у него есть сыновья, хотя бы последние и оскорбляли его. Вообще, если в продаже дидизны не видно крайности, то никто из членов общества не должен покупать ее.
Тогда как в Малороссии общее владение недвижимым имуществом составляет исключение, здесь оно в большом ходу. На Юге все жители известной общины пользуются безраздельно только пастбищами. В Архангельской губернии, кроме пастбищ, как на лугах, так и в лесах, пользуются сообща лесами и в других случаях, дозволенных законом, а также при лесных промыслах, если они незначительны. Отдаленными местностями на морских берегах, например на Новой Земле и проч., равно в реках и озерах, лежащих в необитаемых местах, пользуются для промыслов каждый невозбранно, где ему хочется. Впрочем, некоторые отдаленные приморские местности, например Мурманский берег, находятся в бесплатном пользовании жителей определенных сел и деревень; притом часто случается так, что население ближайших мест завладело более отдаленными местностями и наоборот. Вообще же ближайшие прибрежья моря, реки и озера приписываются к соседним обществам. Но там, где рыболовство не составляет важного источника для поддержания жителей, нет особых правил для пользования общественными рыболовными местами и каждый пользуется рыболовством, где ему угодно. При более серьезных промыслах рыболовными местами владеют или всем миром, не производя промысел уже в одиночку, а сообща, или приписанные к обществу рыболовные места разделяются на участки, и каждым таким участком пользуется по жребию определенная часть населения, или партия, состоящая из известного числа душ, ежегодно меняясь участками по очереди. Иногда эти участки делятся уже не по партиям, а по душам, и тоже посредством жребия. Притом каждый новый член общества получает участок вместе с наделом земли, и каждый знает, до какого места он вправе ловить рыбу. В некоторых обществах каждая партия получает рыболовный участок не один, а несколько в разных местах для того, чтобы она могла пользоваться участками разных достоинств. Порядок пользования участком членами партий бывает различен. Иногда поступают так, что, кто первый прибудет для ловли, тот прежде других тянет свой невод. Когда первый рыболов вытащит невод, второй рыболов закидывает с того места свой, где вытянул первый. Бывает и так, что до конца участка разом плывет несколько лодок, в некотором расстоянии одна от другой, и потом возвращаются уже в другом порядке, наблюдая, чтобы каждому досталося быть передовым. Раздел мест не всегда совершается по жребию. Иногда выбор их производится захватом. В известное время все жители бросаются на берег и забивают колья, в знак завладения местом.
Как все общество, так и отдельные партии его или каждый член общества часто не пользуются сами производством промысла, а отдают свои участки в аренду состоятельным лицам; причем арендные деньги поступают или в общественное достояние, на разного рода мирские потребности, или же разделяются но душам. Отдача в аренду рыболовных мест, в особенности семужьего лова в заборах и в открытых местах, производится на различных основаниях. В иных местах семужьи участки ежегодно продаются с публичного торга отдельно каждой партией, которая, очистивши подати, остатки денег делит по рукам. Снявшие место сами сооружают семужьи заборы и производят ловлю с помощью нанятых рабочих. В других местах участки отдаются обществом богатому крестьянину, который, устроивши забор собственными средствами, после продажи рыбы отдает крестьянам известный пай, разделяемый по душам, а себе берет остальное. Бывает и так, что забор устроивается иждивением всего мира и лов производится миром, но уловом пользуется не он сам, а одно лицо, которое заблаговременно вносит подушные подати за все общество и потом забирает от общества весь улов, назначая ему произвольную цену. При этом если при продаже останется излишек, то откупивший забор берет его по той же цене и опять уплачивает вперед за полугодие подати, если же случится недостаток, то крестьяне доплачивают арендатору из своих денег. Впрочем, надобно сказать, что каждое общество по большей части пользуется различными способами производства промыслов, смотря по местностям и способу лова рыбы.
Отдача в аренду рыбных промыслов сопряжена часто со злоупотреблениями членов общества или арендаторов. Часто если рыболовные места, считаясь оброчными статьями, отдаются в аренду от имени общества без раздачи денег по душам, то полученными суммами распоряжаются по своему усмотрению более влиятельные члены общества, так что остальные домохозяева и не знают, на какой предмет иду эти деньги. При сдаче же бедняками, из-за ничтожной платы, рыболовных участком богачам последние стесняют лиц среднего состояния. Наконец, арендаторы эксплуатируют все общество, как, например, в вышеприведенном случае, когда общество устраивает собственными средствами забор и производит улов рыбы для арендатора, который принимает рыбу по назначаемой им цене; следовательно, пользуется чужим трудом и всеми выгодами от него, ничем не рискуя, в случае неудачного промысла весь же риск падает на общество.
Сенокосные луга, по крайней мере в Шенкурском уезде, делятся ежегодно между членами общества, составляющими партии, таким же порядком, как и многие рыболовные участки, то есть по жребию; притом так, что участки эти чередуются или переходят от одной части населения к другой и потом от одного владельца к другому. Большие участки, достающиеся определенной части общества, заключающей в себе известное число душ, называются жеребьями. Раздел земель по жребиям составляет обычай очень древний. В Уставе о земских делах, приписываемом Ярославу I, сказано: аще разделение земли будет и пообидит кто в жребии их, вольно будет порушати бывшее разделение. Здесь надобно разуметь не сенокосные луга, а пахотную землю, так как выше этой статьи и после ее говорится о пахатной же земле. У новгородцев также существовало разделение земель и рыболовных мест на жребии, как можно заключать из способа отбывания податей. У них там, где земли и рыболовные места делились на жребии, подати платились по жребиям, на которых бывало по нескольку хозяев на каждом, например по 5 и по 1, давали льном, хлебом, мясом, житом; с других жребиев брали рыбною ловлею: например, в деревнях владычных владыка Новгородский присылал два невода, а третий невод великого князя; крестьяне обязаны были кормить людей и лошадей, присланных владыкою. В иных местах брали с жребия по три белки. Из этого видно, что и леса делились по жребию.
Ныне пахотные земли, согласно требованию закона, делятся только после ревизии и при крайней необходимости.
Замечательную особенность нашей губернии составляют те казенные земли, владение которыми переходит из рода в род по наследству, без раздела во время ревизии или в каких бы то ни было других случаях; на таком же основании владеют лесными местами при серьезных лесных промыслах.
Такими земельными участками, как и всеми вообще участками общественного надела, хозяева их меняются, закладывают их и завещают тому или другому наследнику; лесные же места даже переуступаются за известную плату в постоянное пользование других лиц. Эта особенность во владении казенными землями и лесами есть остаток существовавшего прежде у здешних крестьян права поземельной собственности. Крестьяне, потомки древних двинских бояр и так называвшихся крестьян-земцев, или своеземцев, существовавших во время независимости Новгорода, владели землей на правах полной собственности, то есть могли продавать, дарить и вообще отчуждать ее до половины прошлого столетия, собственно до 1765 г., издания межевой инструкции. От того времени до нас дошло много крепостных актов на крестьянские земли, совершившихся в присутственных местах законным порядком. Впрочем, как видно из архивных дел, и в начале тридцатых годов текущего столетия судебные места первой инстанции закрепляли за крестьянами подобные земли, если они были приобретены по купчим крепостям, совершенным до 1765 г.50 До сих пор многие крестьяне хранят купчие крепости и другие имущественные акты, но, конечно, за ними не признают той силы, какую они имели при совершении их, так что некоторым крестьянам придется вторично покупать свои земли при в введении владетельных записей.
Общее владение промысловыми избушками и пользование разом нескольких лиц банями, отчасти овинами и гумнами составляет характеристическую особенность нашего Севера. На Юге первые, то есть лесные избушки и бани, вовсе не известны крестьянам, а последние, овины и гумна, хотя и существуют у них, но не составляют предметов совокупного пользования, — вне семенных сельскохозяйственных ассоциаций.
Отдача пахотной земли в пользование из-за известной части продуктов, доставляемых ею, существует и здесь, как и в других местах, но с некоторыми особенностями. У здешних крестьян в обычаях обрабатывать землю из половины, весьма редко из трети. В Малороссии также пользуются землей из половины и из трети. Впрочем, земледельческий труд здесь ценится дешевле, а земля дороже, нежели на юге, что видно из той разницы, какая существует в условиях при отдаче земель в пользование в этих двух краях. Кто берет землю из половины в Архангельской губернии, тот засевает всю ее своими семенами (хозяин дает землю на свою половину только в немногих случаях, например после неурожайного года или если земля плохая) и обязывается вполне обработать поле, посеять, убрать хлеб и привезти хозяину часть его в снопах или в зерне. Между тем в Малороссии на таких условиях берут землю только из 1/3 или из 1/4, то есть взявший землю и засеявший ее своими семенами дает хозяину земли 1/3 или 1/4 часть урожая. Берущий же с половины в Малороссии только съорет всю землю, засеет хозяйскими семенами его половину, а свою — собственными семенами. Затем хозяин сам снимает хлеб со своей части, а половник перевозит только к нему его часть в снопах. Но помещики и в Малороссии дают только свои семена половинщикам, весь же остальной труд — крестьянина. Отдача земли в пользование из-за уплаты податей и других денежных повинностей, составляющая здесь обыкновенное явление, обусловливается частыми отхожими промысловыми занятиями местного населения. Сенокосные места здесь отдаются с половины, так же как и малороссийскими помещиками, но малорусские крестьяне отдают их из-за 1/3 части, идущей хозяину.
Обычай обработки земли исполу существует с древних времен. Половники упоминаются еще в уставе о земских делах. Исполовники, получавшие семена от владельца земли и усадьбы, были и в новгородских областях. В Двинской земле, по словам Крестинина, половническое право бояр уничтожено после покорения Новгорода; но следы его, как видно, остались до сих пор между казенными крестьянами51. Кроме этой самой обыкновенной формы разделения продуктов, уступалась хозяину иногда треть собираемых произведений или четверть. В первом случае крестьяне назывались третниками, в последнем — четниками. Промышленники и рыболовы также работали из известной доли добычи, если не были простыми рабочими или наемными. В грамоте Иоанна Калиты сокольники печорские, ходившие на Печору за соколами, для великого князя разделялись на третников и наймиков (кто стражет на готовых конех, а в кунах, то есть работающие на готовых лошадях, но за деньги). По Псковской судной грамоте содержатель пахотных земель, или изорник, платил владельцу четвертую часть дохода, огородник же, то есть содержатель огорода, и четник, содержатель рыболовного места, или исада, отдавали половину.
Что касается до договоров о личном найме, то здесь можно упомянуть только о сходстве того местного обычая, по которому работник, нанявшийся на время летних полевых работ и оставивший хозяина в нужную пору, лишается своей платы, с узаконением Судебника Иоанна III: а наймит не дослужит своего урока, а пойдет прочь, и он найму лишен. Замечательно также существующее в некоторых местах губернии обязательство пастухов скота. Пастух, между прочим, обязывается не морить на одном месте скота, пригонять его из лесу домой, а если какая корова останется в лесу, находить того же дня, беречь от хищного зверя, а в случае если съест зверь, отыскать даже кости; иначе должен уплатить половину стоимости животного. Последнее обязательство сходствует с требованием устава о земских делах: Аще пастырь чредый по обычаю вола примет в чреду, и приложит его к чреде, и прилучится волкови его съясти, да покажет стерво (труп) пастырь осподареви его и не повинен будет.
Переходим к ассоциациям. В Малороссии, с одной стороны, делимость семейств и вытекающая отсюда раздробительность хозяйства, в том числе и хлебопашных орудий и скота, с другой стороны, необходимость, по свойству почвы, иметь для обработки земли значительное количество рабочего скота (до 3 и 4 пар волов на один плуг) послужили причинами возникновения множества мелких земледельческих ассоциаций, как между тяглыми и пешими крестьянами, так и между одними тяглыми. Первые взаимно обмениваются собственным трудом и рабочей силой скота, последние соединяются для совокупления сил рабочего скота (спрягание или супруг волов). В том и другом случае поля пашутся и обработываются по очереди. Кроме того, там существуют еще общие очередные помочи, для косьбы сена и уборки полей, которые здесь неизвестны. В Архангельской же губернии хотя и существует делимость семейств, но зато легкость обработки полей при помощи лошадей и сох и уборка их с помощию женских рук не вызывают такой потребности в сельскохозяйственных товариществах, как на юге. Но существующие здесь в обширных размерах морские и речные рыбные и звериные промыслы и охота в лесах не могли не способствовать широкому развитию многообразных промысловых ассоциаций.
Промысловые ассоциации носят здесь различный характер смотря по роду промыслов, и притом так, что каждый род ассоциации имеет свои видоизменения. На Мурманском тресковом промысле составляются мелкие артели, состоящие из хозяина и его рабочих. Рабочих бывает в каждой артели, промышляющей на особом судне, 4 же человека, в числе коих один старший, называемый кормщиком, которым иногда бывает сам хозяин. Работа производится хозяйскими орудиями и на хозяйском содержании, кроме одежды, которая у каждого рабочего своя. Все они работают из известного пая добычи; именно все вместе получают 4 3/4 пая, хозяину же достается 7 1/4 паев. При этом пай каждого рабочего равняется 1/12 части общей добычи, а кормщик сверх того получает еще наградных 3/4 пая. В Коле рабочие обращают в свою пользу половину добытого, но за то с них хозяин вычитает арендную плату за все снасти, взятые от хозяина в аренду. Сверх того, они обязываются ставить хозяину свой товар по ценам, назначенным последним по его усмотрению. Провизия у кольских рабочих, так же как и у поморских, хозяйская.
На сельдяном промысле иногда в производстве участвует весь мир, выставляя от каждой семьи по известному числу людей, которые приносят с собою необходимые орудия и соль, и деньги, вырученные за добытое, делятся по душам, по числу выставленных людей. Иногда члены общины разделяются на несколько партий, или дружек, состоящих из определенного числа душ, и каждая такая партия ловит рыбу в доставшемся ей по жребию участке; добычу же делят поровну между членами отдельной дружины. Наконец, бывает и так, что хозяева соединяются в мелкие артели, но два человека, из которых каждый выставляет свои снасти и по два рабочих; рабочим дается по одному паю, а хозяева судов получают по три пая.
При семужьем лове иногда весь мир составляет ассоциацию, которая общим иждивением устраивает забор и пользуется им с обща; добыча делится поровну или продается гуртом, а деньги идут на покрытие расходов по производству, на общественные повинности и, наконец, делятся по душам. Чаще всего, как и при других промыслах, бывает разделение общества на партии или артели из определенного числа душ, которые ловят в известном участке, доставшемся по жребию, с обща, разделяя улов по числу участников. В таких артелях от каждой семьи или от известного числа душ выставляются рабочие, свои или нанятые, с определенною долею сетей, которые потом сплетаются или сшиваются вместе; где же, кроме сетей, нужны другие орудия, там они также даются на каждого рабочего. Если рабочие не нанятые, в таком случае добыча разделяется сначала между хозяевами поровну, а потом каждый хозяин делится с рабочим. Последние получают от 1/4 до 1/3 пая всего улова, иногда рабочим дается пятая рыба. Когда каждый член артели доставляет неодинаковую долю сетей и других орудий и рабочих, тогда промысел разделяется сообразно количеству орудий производства и работы.
Белужьи артели, или ромши, складываются из хозяев, до 40 человек, которые имеют общий невод, иногда составной, а другии орудия производства и судно у каждого свои. Улов делится в таком случае поровну. Если принимаются рабочие, то они состоят на хозяйской пище и получают определенный пай добычи или плату до 15 р. ассигнациями в неделю.
На тюленьих промыслах артели составляются каждым хозяином отдельно из 6 или 7 рабочих, промышляющих на одной лодке. Все добытое разделяется на 8 паев; из них один пай идет хозяину за лодку; затем, если рабочие на своем содержании, тогда хозяин из доли каждого берет себе половину, следовательно, при семи рабочих, — 7/16, а всего с паем за лодку 8/16 частей промысла, или 4 1/4 пая, всем рабочим приходится 7/16 частей, а каждому отдельно 1/16 часть, то есть на всех 3 1/2 пая, а на каждого по 1/2 пая. Если же рабочие на хозяйском содержании, то иногда они получают столько же, как и первые, но чаще хозяину приходится 5 1/5 пая, всем рабочим 2 4/5 пая, каждому 2/5 пая. Впрочем, количество паев здесь бывает неравное; один рабочий нанимается на таких условиях, другой — на иных; например, иные получают 1/3 и даже 1/4 часть пая. В других местах артели составляются из 4 человек, в числе которых один хозяин, рабочие получают по 1/3, 2/5 и 1/2 пая. Между артелями тюленьих промышленников особенного внимания заслуживает так называемая Устьинская артель, в которой участвуют до тысячи человек. Вся эта огромная артель складывается из отдельных малых артелей, которые составляются из хозяина и его рабочих — 7 человек. Все, что добывается на этом промысле, распределяется сначала между хозяевами по ровной части, затем между каждым хозяином и его рабочим из условного пая. Хотя Устьинская артель руководствуется уставом, утвержденным правительством, но по сущности своей она не противоречит народным обычаям, напротив, воссоздает старые формы, недавно существовавшия там.
Новоземельские моржовые промыслы производятся артелями, в которых бывает от 8 до 12 человек рабочих. Хозяин получает 2/3, а по другим сведениям, 1/2 промысла; а 1/3 или 1/2 идет рабочим, но не поровну, а из различных частей пая, смотря по уговору; здесь одежда, так же как пища и снасти, хозяйская. Впрочем, и здесь несколько отдельных артелей иногда соединяются в одну и то, что добудут сообща, делят поровну.
Кроме рыбных и звериных промыслов, артельный характер иногда принимают лесорубочное, солеваренное производства, нагрузные работы при Архангельском порте и содержание обывательских станций. Из них достойны внимания своими особенностями солеваренные шкивидорные артели.
В посаде Неноксе солеварни считаются общим достоянием. К каждой из них приписывается определенное число душ. Расходы общие по каждой варнице; доходы делятся поровну между владельцами солеварни, за исключением платы сторожам и пайков, идущих солеварам.
Архангельская шкивидорная женская артель, состоящая из 40-50 женщин, составляется шкивидоркой (подрядчицей), которая заправляет этою артелью и входит в сношение с теми лицами, которые нуждаются в работе. Каждая артельщица получает поденную плату от 10 до 15 к., сама же шкивидорка — вдвое более и подарок. На подобных же началах была устроена и мужская шкивидорная артель.
Итак, исчисленные артели по характеру своему могут быть разделены главным образом на следующие категории. Одни из них составляются из всего сельского общества, члены которого из каждой семьи выставляют определенное число людей для работы. Другие артели состоят из определенного числа душ, или партий, на которые разделяется все сельское общество. В таких партиях или работают сами хозяева, или приглашают, кроме того, рабочих на известных условиях.
Третий род артелей состоит не из многих хозяев, но из одного, который вносит в предприятие свой капитал и дает орудия производства, и определенного числа рабочих, приносящих свой труд. В четвертого рода товариществах все мелкие артели, складывающиеся из хозяина и его рабочих, соединяются в одну общую ассоциацию. Они отличаются от артелей второго разряда тем, что в них участвуют не члены известного сельского общества, а лица, принадлежащие к разным обществам, лишь бы они занимались промыслом в одном промысловом пункте. Наконец, пятый род артелей состоит из подрядчика и сгруппировавшихся около него рабочих. Подрядчик условливается с предпринимателем исполнить известную работу, а рабочие не входят в непосредственные сношения и договор с хозяином.
Во всех тех артелях, которые составляются из нескольких хозяев или даже из целого сельского общества, раздел добычи совершается или поровну между хозяевами, если каждый из них доставляет равное количество рабочих рук и орудий производства, или, в противном случае, в сообразном употребленному каждым времени и количеству промысловых снастей. Потом каждый хозяин такой артели, как и в артелях, состоящих из одного хозяина, разделывается со своими рабочими. Во всех почти артелях, за исключением составляющихся подрядчиками и немногих других, рабочие занимаются производством из условного пая добычи, который на иных промыслах бывает одинаков для всех рабочих, а в других увеличивается или уменьшается, смотря по месту промысла, по силам и способностям рабочего и по тому еще, чье содержание имеет рабочий: свое или хозяйское. Таким образом, у нас на Севере давно уже практически разрешен составляющий для Запада нечто до сих пор не разрешенное вопрос о доли вознаграждения труда, при соединении его с капиталом, в виде ассоциации.
Самое справедливое распределение труда и капитала видно в тех ассоциациях, которые состоят из целого общества, и в особенности в тех из них, которые орудия производства сооружают общественным иждивением, а промыслы производят общими силами, употребляя вырученные за добычу деньги на покрытие расходов по производству, на уплату податей и повинностей и разделяя остаток по рукам. К сожалению, подобных артелей весьма мало. В артели, состоящие из хозяина и его рабочих, внесено менее справедливого экономического начала, потому что труд рабочего оценивается не по.достоинству и вся выгода надает на сторону предпринимателя. Тогда как в самых развитых и наименее рискованных промыслах — тресковых, точно так же, как и в подверженных наибольшим случайностям тюленьих, капиталист получает 20% чистого дохода (на первых) или от 22 до 28% валового дохода (на вторых), рабочий имеет только 5 и 6%. Между тем рабочим употребляется на это дело лучшая часть года, тратятся силы и здоровье более, нежели на всякую другую работу, и даже часто он рискует своею жизнью. Еще бы низкая оценка труда не была так чувствительна, если бы капиталисты вознаграждали рабочих только наличными деньгами, а не разного рода продуктами первой потребности, назначая им произвольные цены.
Как ни низка нынешняя оценка труда рабочего и как бы она сильно ни закрепляла последнего в кабалу, но участие рабочего в известной доле добычи все-таки лучше для него, нежели работа из определенного жалованья, при нем крестьянин имеет верный, хотя малый, кусок насущного хлеба, из которого он всегда и везде бьется всю жизнь. Теперь, в случае хорошего промысла, рабочий имеет возможность кое-чем обзавестись в хозяйстве и разделаться с долгами, при дурном же промысле он, по крайней мере, в течение всего нерабочего времени получает содержание в счет будущего промысла от своего хозяина. Но если бы рабочие нанимались из-за определенной платы на время промысла, тогда они не могли бы забирать вперед денег и положение их сделалось бы безотрадное.
Артельное начало в различных его видах, в том числе и то, по которому рабочие участвуют в результатах труда, в нашем крае весьма древнее, притом оно возникло, собственно, не здесь, а в древнем Новгороде, а тут только нашло плодотворную почву для своего развития и распространилось шире и разнообразнее, нежели где бы то ни было, составив одну из характеристических черт здешних юридико-экономических обычаев.
Из договорных грамот великих князей с новгородцами известно, что первые выговаривали себе право посылать ватаги, то есть артели, сюда, на Север, для рыбной ловли; так, великий князь Андрей Александрович (1294-1304) посылал на море три ватаги, а Иоанн Калита (1328-1340) — двадцать человек. Сокольники печорские, «жила с други», между которыми были третники и наймиты, по всей вероятности, также составляли артели52. Новгородские бояре также высылали на Север свои промысловые ватаги. Это было весьма естественно, потому что артельное устройство в Новгородской области было значительно развито. Там существовали артели, или товарищества, у купцов и промышленников. Бывали, например, артели для провода судов; рыболовы составляли также товарищества, которые сохранились и ныне на Ильменском озере [Костомаров 1868, т. 2: 226]. Лица, соединявшиеся для общего промышленного или другого какого-либо предприятия, например для пользования известной рекою, для добывания выварочной соли, известны в Псковской судной грамоте и упоминаются в актах юридических под именем сябров [АЮ: 34, 130, 132, 158]. Общеупотребительные у нас слова покрута, то есть наем рабочего из определенного пая добычи и самая доля ее, а также ужна, или ужина, то есть артель лиц, работающих на собственном содержании, или уговор об этом, а также определенный пай добычи, идущий рабочему, можно найти и в древних актах в том самом или несколько измененном значении. Так, по Псковской судной грамоте покрута означает долю продукта или денег, идущих от изорника владельцу земли, слово ужина употреблено в одной летописи в смысле известной доли работы, причитающейся определенной партии рабочих53.
Кроме артелей, рыбные и другие промыслы в настоящее время производятся еще свободными промышленниками, если в указанных выше ассоциациях, несмотря на принятие разумного начала, по которому рабочие участвуют в результатах труда; труд все-таки не пользуется должным вознаграждением, тогда как капитал, при счастливых обстоятельствах, имеет возможность быстро нарастать благодаря огромным выгодам, то вне этих ассоциаций труд еще более эксплуатируется капиталом. «Хозяева» дают промысловым людям в виде платы или в счет будущего промысла разного рода продукты первой необходимости, преимущественно же хлеб, иногда деньги и орудия производства, и забирают у них добычу по цене, какую угодно будет назначить самим хозяевам, по предварительному между собою соглашению, воспрещая продажу добычи в посторонние руки. Так жестоко эксплуатируются поморы, занимающиеся семужьими промыслами у арендаторов, лопари и русские — кольскими купцами и мещанами, самоеды — пустозерами и ижемцами, русские жители Запечорского края — чердынцами и даже лесные промышленники других местностей — своими собратами. Стачка тружеников для возвышения платы за труд, конечно, вызвала бы за собою принятие каких-либо распорядительных мер; между тем стачки капиталистов, высасывающих силы промышленников, остаются незамеченными.
Отсутствие правильного обмена продуктов производства и потребления замечается во всей губернии. «Край с небольшим населением, разбросанным на огромном пространстве, отрезанный неудобным сообщением от мест, откуда он должен получать все необходимое, не может создать у себя правильных торговых центров. Он должен подчиниться в торговом отношении предприимчивости известного числа лиц тех местностей, откуда он получает все необходимое и куда сбывает свои произведения. При таком порядке вещей край должен приобретать значительные запасы на целый год, частию посредством мены своих продуктов, частью в кредит. Как в том, так и в другом случае выгоды не на его стороне. Он подвергается при этом всем невыгодам монополии капитала и вынужден приобретать все необходимое для себя дорого, а сбывать свое дешево. Необходимость же кредита при этом еще более усиливает зависимость». Это Запечорской экспедицией говорится, собственно, о Печорском крае; но то же самое приложимо и ко всем остальным местностям Архангельской губернии, хотя не в одинаковой мере.
Предметы местного производства или обмениваются на другие продукты, главным образом на хлеб, или продаются за деньги. В первом случае хлеб, подлежащий обмену, сосредоточивается или в руках хозяев-промышленников, или у посторонних лиц. Как те, так и другие сами приобретают его в кредит, в западной части губернии, в г. Архангельске, от тамошних или вятских хлебных торговцев, а в восточной части, в Запечорье, от чердынцев, платя огромные проценты — от 20 до 100 и более. Архангельские, вятские и черды некие купцы, в свою очередь, берут хлеб, с платой известных процентов, от местных, то есть вятских и проч. торгашей; те закупают его от мелких скупщиков, забирающих хлеб у сельских мироедов, которые получают его от своих бедных односельцев, получающих деньги в долг, для уплаты податей и проч. Таким образом, хлеб прежде, нежели дойдет до потребителя Архангельской губернии, перейдет через множество рук торгашей и скупщиков, из которых каждый, разумеется, возьмет приличный процент за свою торгашескую предприимчивость, и все это, а также значительная плата за провоз ложится на бедного труженика рыбных и звериных промыслов, который должен платить результатами своих тяжелых трудов. Следовательно, здесь наименее соблюдается здравое требование экономической науки, чтобы потребитель получал продукт непосредственно от производителя. По сведениям г-на Чувинского, когда на месте производства, то есть в Вятской губернии, производитель получает за пуд ржи по 30 к., купцу она стоит от 44 до 47 к. без расходов по доставке на пристань и по сплаву; в Архангельске же цена на нее 83 к. Если же к этому мы приложим 25%, которые возьмет архангельский купец с поморского предпринимателя, а последний с рабочего или вообще потребителя, то последний получает ее за 1 р. 3 к. Теперь приведем цены на хлеб в Запечорье. Чердынцы в Сарапуле Вятской губернии покупают куль муки не дороже 4 р., с доставкой же им обойдется около 6 р. 65 к., между тем они сами продают ее зажиточным запечорским жителям по 12 р. Если же принять во внимание, что получаемые произведения Печорского края продаются ими со значительною выгодою, то положительно можно сказать, что они на капитале получают 150%. О торговом же грабеже пустозерами и ижемцами самоедов нечего и говорить.
Если продукты промыслов не обмениваются, а продаются на чистые деньги, то и в этом случае они, прежде нежели дойдут до потребителей, часто переходят через несколько рук скупщиков и торговцев, которые наживают себе порядочные деньги. Так, например, скупщики, закупающие семгу в Поморье и на Терском берегу, при продаже ее в Петербург получают чистого барыша от 50 до 100%. Таким образом, на счет кровавых трудов местного промышленного населения питаются и наживаются массы спекуляторов, состоящих или из хозяев-промышленников здешней же губернии, или из скупщиков и торгашей других губерний.
Не менее печальное явление встречаем и в южных уездах губерний, у крестьян, занимающихся хлебопашеством. Значительная часть крестьян во многих случаях, в особенности же при сборе податей, продает свой хлеб по умеренным ценам. Хлеб этот приобретают местные богачи крестьяне. Эти же покупатели потом, весною, когда у бедняков не хватит собственного хлеба для пропитания и на обсеменение полей, перепродают тот же хлеб тем же самым беднякам, но при этом пользуются огромными процентами — от 50 до 75 и более.
Таким образом, население Архангельской губернии, преимущественно северных уездов, занимающееся промыслами, распадается на две категории: на сравнительно немногочисленных капиталистов, благоденствующих среди северных трудов и удивлявших своим довольством и изобилием в жизни наших путешественников, знакомых только с бытом крестьян внутренних губерний, — и бедных рабочих, едва пропитывающихся трудами рук своих. Это своего рода крепостничество, образовавшееся при полной юридической равноправности капиталистов и рабочих, есть необходимое последствие пресловутой теории laissez faire laisser passez, составляющей главную заповедь экономистов. В южных уездах губернии, где одна часть населения не работает в пользу другой, несмотря на то что в каждом селении непременно есть по одному или по нескольку мироедов-скупщиков, разница в быте более сглаживается; тем более крестьян «ровного», то есть посредственного состояния. Впрочем, и на Севере, в тех местностях, где промыслы, например сельдяной и семужий, производятся целыми обществами и где труд и капитал не разделены, там также замечается равенство состояния, и притом уровень зажиточности гораздо выше, нежели в других, часто соседних местностях.
Заправляя экономическими силами местного населения, крестьяне-капиталисты, или, как их называет народ, мироеды и каиафы, держат в своих руках целые общества, к которым они принадлежат, и ворочают ими по своему благоусмотрению и согласно своим интересам. На мирском сходе голос их составляет все; служат по выборам они тогда, когда сами того захотят, местными сельскими властями они располагают как своими слугами, судом ворочают как им угодно. Бедняки же вполне подчиняются им и в угоду последним готовы кривить душой во всяком деле.
Участие женщин в сходах, отправление ими общественных должностей и исполнение повинностей, чего не замечается, например, в Малороссии, вовсе не служит знаком особенной свободы их, как бы это могло показаться на первый взгляд, но есть следствие частых отлучек мужеского населения губернии в другие местности; равно как и возложение на женщину тяжелых хозяйственных работ не может служить доказательством равноправности их с мужчинами, ибо, как известно, чем неразвитее народ, тем более тяжкими работами обременяются у него женщины.
В разрешении общественных вопросов на сходах мало проявляется самостоятельности и правды, по причине как влияния богачей, так и склонности сходов к подкупам водкой и существовавшей долго административной опеки, которая стесняла общественную деятельность крестьян. В Малороссии таких безобразных явлений, как здесь, не существует. Там водка не играет той роли, как на Севере, и нет таких крупных мироедов, какие существуют здесь. На сходах там пользуются большим влиянием старики, как лица более опытные и более почтенные.
Отправление повинностей и назначение лиц на общественную службу отличается здесь значительною практичностью и равномерным распределением, а потому могло бы быть образцовым, если бы не нарушалось влиянием богачей и водки.
Из сказанного выше можно бы, кажется, прийти к такому заключению, что здешний народ отличается крайнею испорченностью в нравственном отношении; но такое заключение будет ложно. Страсть к водке за чужой счет и унижение своей личности перед богачами вовсе не идут параллельно, как бы того следовало ожидать, с развитием важных преступлений. Убийств, грабежей, воровства с истязаниями и пр. здесь самый ничтожный процент, как видно по приведенным в своем месте статистическим данным. По выводам г-на Онучина, Север дает наименьшую цифру лиц, подвергнутых тяжким наказаниям, то есть ссылке в Сибирь на поселение и в каторгу. Между здешними преступниками первое место занимают мелкие кражи и лесные порубки. Для оправдания себя в последних народ выработал себе такое убеждение, что порубки производить не грех потому, что лес принадлежит не казне или уделу, ибо на него не положен труд ни с чьей стороны, а Богу, который дал его всем людям.
Незначительные воровства — кражи служат причиною того, что по относительному к населенности числу преступлений Архангельская губерния заняла первое место между остальными губерниями. Впрочем, весьма может быть, как замечает г-н Козлов, что самый большой процент краж дает г. Архангельск, так что можно сказать, что в селах они редки. Действительно, честность, замечаемая, например, у поморов по отношению к чужой собственности, у жителей Терского берега, у промышленников, ходящих на Новую Землю, уверенность в целости своего имущества и отсутствие особенных мер к сохранению его вряд ли где-либо повторяется во внутренних великороссийских губерниях. А гостеприимство и добродушие, какое замечено г-ном Максимовым у терских жителей, можно найти только в Малороссии.
Отсутствие серьезных преступлений можно приписать влиянию финского начала. Все здешние финские племена, корелы, зыряне и лопари, равно как и самоедское племя, отличаются крайне малым количеством преступлений. Зыряне даже не имеют в своем языке слова «вор».
В здешней губернии разврат силен местами. Так, например, им славится Поморье, в особенности д. Сорока, а также с. Усть-Цильма Мезенского уезда. В первой причиной разврата служат удаление на продолжительное время мужеского населения для промыслов и сильное развитие раскола, во втором — одно последнее обстоятельство. В других местах разврат не так силен, хотя и значителен благодаря влиянию раскола и «петенбуров» (то есть ходивших для заработков в Петербург), которые вместе с тем распространяют в здешнем крае в сильной степени венерическую заразу.
В этом отношении местные обыватели не могут быть сравниваемы с малороссийскими крестьянами, у них даже не принимается никаких мер против прелюбодеяния, тогда как в Малороссии оно наказывается публично, чрез вождение виновных по улицам со свадебными песнями и проч. Нарушение целомудрия девушки, обнаруживающееся рождением ребенка, в Малороссии всегда почти влечет за собою вмешательство в это дело общества.
Крестьяне Архангельской губернии, как и везде, склонны к самосуду и предпочитают его суду установленных властей. Чисто народный суд состоит из сборища соседей, которые разбирают дела по мелким воровствам и обидам, дракам и ссорам, нанесениям убытков и ущерба и вообще по малым гражданским искам. Суд соседей здесь предпочитается суду мирской сходки и волостных судей — потому что мирская сходка часто решает дела пристрастно, под влиянием мироедов и горланов, а со стороны второго суда замечается затяжка дел и подкупность.
Наказание вора собственными руками хозяина украденной вещи и вождение его с украденным предметом, существующие здесь, употребляются повсеместно в Малороссии и Великороссии, хотя такое самоуправство запрещалось еще Русской правдой и последующими узаконениями. Наказывание вора своими руками прежде всего может быть объяснено стремлением чувства мести найти скорейший и полнейший исход, а затем нежеланием тратить время и труды по судам и недоверием ко властям. Очередной обыск у всех в случае пропажи вещей также повсеместен.
Особенная строгость к конному вору, проявляющаяся в том, что его бьют и взыскивают вдвое против украденного, напоминает ту строгость, или, вернее сказать, жестокость, которой подвергается коневий тать по Русской правде и Псковской судной грамоте: по первой похититель выдавался головою князю и терял все права гражданские, вольность и особенность, по второй даже лишался жизни. Такая жестокость наказания объясняется важным значением лошади в жизни земледельческой и военной. Взыскание с сенного или жатного вора двойного количества сравнительно со стоимостью уворованного или по простой оценке, например при обмане и пр., очень напоминает взыскания времен Русской правды и Псковской судной грамоты, когда с некоторых воров взыскивалась плата вдвое или когда князь получал известное количество денег (продажу), а хозяин отбирал вещь и еще известную пеню с вора, более или менее значительную. Вообще в народном суде по уголовным делам заметно то, что народ им придает, как и древние наши законы, вид гражданских. Известно, что по древним узаконениям уголовные дела против личности начинались тяжбой и обвиненный отдавался головою обиженному, который мог с ним поступить по закону, мог и простить.
Взятие незначительной части огородных плодов в некоторых местностях здешней губернии не считается воровством. Этот обычай напоминает следующую статью Устава о земских делах: «Аще неции в винограды или в сады входят в чужие, аще сьясти токмо внидоша, неповинни суть».
Многоразличные клятвы, которыми обвиняемый доказывает свою невинность, конечно, составляют остаток древнейших юридических доказательств, считавшихся достаточными для оправдания. В Уставе о земских делах также упоминаются клятвы: «аще пастырь чреды приимет вол от земледельца и без вести погибнет вол, да клянется именем Господним, яко не ухитрил есть, ниже причастен есть пагубы вола того, и не повинен будет».
Снятие и целование иконы на суде ответчиком напоминает старинную «роту», когда, по предложению одного из тяжущихся, другой должен был целовать крест в знак своей невинности. В Новгороде похитители также прикладывались к иконе и были обличаемы перед нею, а в поземских спорах был обычай ходить с иконою по меже спорной земли, и ответчик, прошедший с иконою, оправдывался судом [Костомаров 1868, т. 2: 94-95].
Итак, мы, между прочим, видели, что в юридических обычаях здешней местности, относящихся как к области гражданского, так и уголовного права, есть весьма много сходного с законами Русской правды, Псковской судной грамоты и других законодательных памятников древности. Этого сходства никак нельзя иначе объяснить, как только тем, что законодательная власть, стоявшая в древности близко к народу, не имевшая как в жизни, так и понятиях значительной розни с ним, узаконяла народные обычаи и только с течением времени постепенно изменяла их, внося новые начала, вырабатывавшиеся по мере развития общественной и государственной жизни. Неполнота всех законодательных памятников древнего времени ясно свидетельствует о том, что во многих случаях, не разрешенных законом, судебная власть должна была прибегать к помощи народных юридических обычаев. Самое устройство суда, в особенности в новгородских землях, также много способствовало внесению народного начала в тогдашнее судопроизводство.
Даже в самом Новгороде судебная власть проникалась струей народного начала. Там по установлению закона тяжущиеся могли выбирать, каждый со своей стороны, судей, игравших роль примирителей, которые разбирали и прекращали тяжбы. В самом суде, кроме посадника и великого князя и их представителей и судей, были докладчики, выборные блюстители правды от разных городских сословий в числе 10 человек. В Новгородских областях, а в особенности в Двинской земле, при ее отдаленности и слабой связи с метрополиею, суд, по всей вероятности, находился в руках народных судей или общин. Правда, в Двинской грамоте великого князя Василия Дмитриевича упоминаются только чиновники, участвовавшие в суде: наместник и дворяне, бравшие пени, также подвойский, призывавший обжалованного к суду, и дьяки, писавшие судные грамоты, а о народных судьях ничего не говорится, но подтверждением их существования служит то, что даже после падения Новгорода великие князья Московские, несмотря на их стремление к централизации, допускали в суде выборное начало. В грамотах различных князей и царей московских, посылавшихся в Двинскую область, часто упоминаются выборные земские судьи и судные мужи, или целовальники, — то же, что новгородские докладчики. В Уставной грамоте Онежской 1536 г., например, говорится: «Наместник наш и его тиун без старост и без лутчих людей суда не судят». В грамоте, данной царем Федором Иоанновичем в 1591 г. кречатым помытчикам Пинежского уезда, им предоставлена свобода от суда: «Не судит их никто, оприч душегубства и татьвы и разбоя столичным, а судятся они чрез вовсяких делах сами, выбирая у себя земских судей; а кому будет на них чего искати, они их сужу азь Царь и Великий князь Федор Иванович всея России или мой боярин и дворетский Григорий Васильевич Годунов». В Псковской судной грамоте видны еще следы суда общины, узаконенного властью; например, братчина сама разбирала споры и судила, как судья; работники, когда они кончили условную работу или когда срок найма истек, а наемщик не отдавал им условленной платы, имели право вызывать последнего на суд пред общиною, которая решала такие дела на сходках. Такое же право предоставлялось хозяину земли, когда изорник его не платил вовремя покруты. В существующих до сих пор в здешней губернии судах соседей нельзя не видеть явления, соответствующего малороссийскому заводу или изводу Русской правды, который состоял из 12 человек и перед который отправлялись истец с ответчиком для разбора тяжебных дел.
Итак, вот особенно крупные явления, характеризующие обычаи русского населения Архангельской губернии: подавление семьи личностью и подавление личности семьей, хотя не в той степени, как в других губерниях; в частности, порабощение женщины и отягощение ее тяжелыми трудами, также участие последней в отбывании общественных должностей, сильное стремление к делимости семейств, следовательно, переход от родового начала к личному; преимущественное предпочтение в праве на наследство сыновей и вообще лиц мужеского пола, даже в пользу боковых линий, перед дочерьми и вообще женщинами; значительное развитие общинного пользования разного рода недвижимым имуществом; особенность владения землями и лесами, составлявшими прежде собственность крестьян; неразвитость сельскохозяйственных ассоциаций; широкое процветание многоразличных ассоциаций промысловых; крайнее развитие эксплуатации труда рабочих предпринимателями, и торговцами, и скупщиками; полное подчинение сельских обществ власти богачей-мироедов, склонность крестьянских обществ к подкупу посредством водки, при всем том незначительность серьезных преступлений и, наконец, сходство многих юридических обычаев с узаконениями древних русских законодательных памятников.
49 В городах Архангельской губернии существует у купцов и мещан обыкновение, по которому родильница в продолжение 6 недель не выходит никуда из дому. (Примеч. авт.)
50 [АГВ 1865: № 8; 1868: № 18, № 4], мои статьи: «Царские жалованные грамоты на деревню Пожарище»; «Имущественные акты крестьян Ломоносовых и род крестьян Головиных».
51 Половинчество в первоначальной его форме до сих пор сохранилось в некоторых уездах Вологодской губернии, где оно охраняется законом. Там половник, по словам г-на Чубинского, не только обрабатывает землю помещика исполу, но сидит на ней, то есть пользуется усадьбою. Половник получает от владельца земли семена и обрабатывает землю, кладя свое удобрение, употребляя свой скот и орудия; урожай, за исключением семян, делится пополам. Владелец же земли платит подати за половника. В половнических имениях землю считают сохами. Соха — такое количество земли, которое может обработаться одним семейством половника, в котором два или один хороший работник мужчина и две женщины работницы. Обыкновенно соха заключает от 6 до 7 десятин; сенокосов на соху приходится от 300 до 800 пудов сена.
52 В актах начала XVIII столетия помытчики разделяются также на ватаги; в каждой ватаге было по одному ватащику, то есть главному артельщику.
53 Вот это место: «в лето 6999 (1492 г.), марта в 2 день отпустил князь великий Мануила, Илариева сына, Грека, да с ним своих детей боярских (таких-то) с мастеры с фрязы серебра делати и меди на реце на Цылме, а деловцов с ним кому руда копати, с Устюга 60 человек, с Двины 100, с Пинеги 80; а Пермич и Вымич и Вычегжан и Усолич 100: тем ужина провадити в судах до места, а не делати» [Карамзин Н. М. История государства Российского, т. VI, примеч. 360].
<< Назад Вперёд>>
