Мы быстро разделись и нырнули в кровати. Время от времени, когда из-за туч выходила луна, ее яркий свет проникал сквозь щели ставен. Выли и лаяли собаки. Снег с шумом бился в стены дома, стучал по крыше; начиналась метель.
Мне не спалось. Вытянувшись на кровати, я пытался расслабиться. Кто-то говорил мне, что умение уговорить свое тело, начиная с пальцев ног и постепенно поднимаясь выше, является надежным средством от бессонницы. Увы, ничего не получалось. Я крутился, переворачивался с боку на бок, стараясь производить как можно меньше шума, пытался поудобнее улечься, а сон все не шел. Скоро я услышал, как Шмиль тоже тихо ворочается в кровати. Когда он закурил, я сел и закурил трубку.
– О чем ты думаешь? – спросил я Шмиля.
– Не могу заснуть. Зря мы приехали сюда.
– Да, погода неважная. Слышишь, как завывает ветер? Начинается метель.
– Нет, дело не в этом. При чем здесь снежная буря, – с некоторой досадой в голосе ответил Шмиль. – Вы ведь знаете, что на меня не влияет погода. Я могу спать где угодно и при любой погоде. Бывало и хуже. Но эти крестьяне… эти старухи… Им достались тяжелые времена.
Шмиль мне всегда казался настоящим солдатом, и слышать от него какие-то философские высказывания было более чем странно. Ему нравилось воевать; он был солдатом, и все его интересы были так или иначе связаны с армией. Впервые в жизни он заговорил о войне в отрыве от армии, о том, что война означала для гражданского населения. Прежде я не слышал от него подобных слов и теперь слушал Шмиля со все возрастающим удивлением.
– Нам не надо было приезжать сюда. Не стоило вступать в разговоры с этими людьми. Я жалею, что разговаривал с крестьянами. Я солдат и не должен заниматься такими проблемами. Находясь в окопах, я думал, что защищаю домашние очаги, людей, которые живут мирно. Это придавало мне силы. Я считал, что мужчина должен быть солдатом, защищать свою страну. И вот я попал сюда и понял, что не перенес и сотой доли тех страданий, которые выпали этим крестьянам, этим двум несчастным старухам. Я никогда не страдал от голода: еды было всегда вдоволь. Если случалось вымокнуть или замерзнуть, то разве это страшно, если ты молод? Мне посчастливилось, и я жив и даже никогда не был ранен. Теперь я понял, что своими страданиями эти люди оплатили мое везение на войне.
Я не видел Шмиля; в кромешной темноте светились только два огонька: от его папиросы и моей трубки. И только когда лунный свет проник в комнату, я увидел, что Шмиль сидит на кровати, обхватив руками колени, с зажатой в зубах папиросой. Стоило луне осветить комнату, как Шмиль замолчал. Вероятно, темнота располагала его к размышлениям, позволяла свободно излагать свои мысли, не опасаясь, что собеседник увидит выражение его лица.
Но вот луна спряталась за облаками, и Шмиль вновь заговорил:
– Немцы наши враги. Я так их и воспринимаю. Но я смотрел на них как солдат и в них тоже видел только солдат. Как ни странно, но мне нравились немцы. Они отличные враги. Солдат не может воевать самоотверженно, с полной отдачей, если не уважает врага.
Никак не реагируя на его слова, я опять разжег трубку.
– Не знаю, как бы я поступил, если бы мне приказали атаковать этих крестьян. Возможно, ничего более страшного не может случиться с солдатом. Эта неорганизованная, орущая толпа революционных крестьян, заходящаяся от ненависти! Отвратительное зрелище! Но я не мог бы поднять на них руку, убить их. В то же время я не могу позволить им убить меня. Если бы я получил приказ, то был бы обязан повиноваться, хотя…
Бушующий за окном ветер, казалось, хотел ворваться в комнату. Мы замолчали, слушая завывание ветра за окном, скрип деревьев, шорох снега.
– Скажи, Шмиль, – стараясь говорить как можно мягче, начал я. – Какая у тебя самая главная цель в жизни? Ты знаешь, что я люблю тебя даже больше, чем мог бы любить брата, если бы у меня был брат. Однако мы с тобой абсолютно разные люди. Ты любишь то, что я ненавижу. Я люблю то, о чем ты даже никогда не слышал.
Он встал, подошел и присел на край моей кровати.
– Слушайте, отец, у меня есть своя теория. Я никому и никогда не говорил, но я в это верю. Это теория всемирной войны между добром и злом.
Злые силы завидуют миру на небесах и на земле и прилагают все усилия, чтобы помешать мирной жизни. Добрые силы сражаются со злыми силами и поддерживают порядок на земле. Архангел Гавриил представляет небесную армию, любой солдат любой страны – армию на земле. Когда началась война, это не означало, что вся Германия воюет против всей России. Нет, это не так. Истина заключается в том, что немецкие солдаты сражаются с силами зла. То же самое делают русские солдаты. У них общий враг. Но они не могут победить его иными средствами, кроме как через боль, страдания, смерть, ценой собственной жизни. Вот почему вместо того, чтобы объединить усилия против общего врага, они вынуждены воевать друг с другом.
Не могу сказать, как ко мне пришли эти мысли, но я все это видел во сне. Я видел, как немцы, которых я убил, простили меня. И если бы меня убил немец я тоже с удовольствием простил бы его. Что такое наши смерти? Эпизод в войне. Благодаря нашей борьбе будет достигнута самая величайшая победа. Победа добра над злом, красоты над уродством…
На какой-то момент мне показалось, что Шмиль пьян, – у него был какой-то странный, незнакомый мне голос. Но этого просто не могло быть.
– Шмиль, ты никогда не рассказывал мне о своей матери. Чему она учила тебя, когда ты был еще ребенком?
– Я не знал матери, – спокойно ответил Шмиль. – Она умерла при родах. Отец был странным человеком. После смерти матери он сжег все ее фотографии. Я даже не знаю, как она выглядела. Когда мне было семь лет, отец умер. Я попал в военное училище. Но часто во сне мама приходит ко мне. Все, что я знаю, я узнал от нее.
В течение получаса мы молча курили, думая каждый о своем, и слушали завывания ветра за окном. Наконец Шмиль встал с моей кровати:
– Спокойной ночи, отец.
– Спокойной ночи, Шмиль.
Вскоре мы уже крепко спали.
Мы проснулись довольно поздно. На улице было пасмурно. Дул сильный ветер. Шел снег. Решив помыться, мы вышли в прихожую, где для нас уже был приготовлен большой медный таз, два ведра воды, чистое полотенце и мыло.
– Давайте вымоемся в снегу. На улице не намного холоднее, чем в доме, – предложил Шмиль.
Мы разделись по пояс и вышли из дома. В первый момент мне показалось, что я не смогу выдержать этот адский холод; снежинки, словно раскаленные иглы, впивались в кожу. Но Шмиль уже зачерпнул рукой горсть снега и стал растирать мне спину. Я последовал его примеру. Минут десять мы ожесточенно растирали друг друга, пока не стали напоминать вареных раков. Затем, обернувшись полотенцами, забежали в дом. Посвежевшие и проголодавшиеся, мы принялись быстро одеваться.
Пока Шмиль причесывался перед маленьким зеркальцем, я исподволь рассматривал его. Гармонично сложенный, стройный. Фигура не слишком спортивная. Густые с золотистым отливом каштановые волосы, зачесанные назад. Чисто выбритое лицо с бачками, оставленными явно в угоду собственной прихоти. Чисто мальчишеский жест! Квадратный подбородок, высокий открытый лоб, прямой красивый нос и выразительный, скорее женский рот. Этот нежный рот резко контрастировал с твердым, чисто мужским подбородком. Карие глаза, имевшие обыкновение прямо смотреть в глаза собеседника, благодаря чему создавалось впечатление, что Шмиль внимательно вслушивается в каждое ваше слово.
– Проклятие! – вдруг воскликнул Шмиль. – Мы совсем забыли, зачем приехали сюда. Даже не объяснили хозяйкам, что хотим забрать у них сено.
– Ничего страшного. «Обрадуем» их за завтраком.
Так мы и сделали. Я объяснил сестрам, что у нас есть разрешение забрать у них часть сена. Я показал им официальную справку, по которой позже они смогут получить в городе деньги за реквизированное сено. На тот момент тонна сена стоила шестьдесят рублей, но им должны были выплатить только пятнадцать рублей за тонну. Известие потрясло сестер. Они рассчитывали продать сено весной по более высокой цене, и этих денег им бы хватило на год. Теперь они лишились и этой статьи дохода. Я попытался объяснить им сложившуюся ситуацию:
– Это строгий приказ по армии. Мне крайне неприятно сообщать вам об этом, но у меня нет выбора.
– Я понимаю, – тоскливо протянула Бетси. – Идет война, и мы должны подчиняться.
Я не мог поступить глупее, тут же подхватив ее последние слова.
– Все правильно. Мы – солдаты на фронте, а вы – солдаты в тылу.
В этот момент, когда две старухи фактически отдавали последнее, что у них было, мои слова прозвучали не просто глупо, а кощунственно.
– На чем же вы собираетесь вывозить сено? – спросила Мэри.
– Мы имеем право реквизировать двадцать пять саней и необходимое количество лошадей.
– Но у нас на всю деревню не больше двадцати лошадей. Боюсь, вам будет трудно уговорить крестьян отдать лошадей.
– Не сомневаюсь, но они будут вынуждены отдать. Это приказ, и он не обсуждается.
Сестры притихли и загрустили, но с прежним усердием продолжали ухаживать за нами. Мне было не по себе от того, что мы собирались сделать. Однако, несмотря на обрушившееся на них несчастье, сестры не плакали и ни о чем не просили. Они отдавали последнее, но вели себя достойно.
За окном послышался шум. Пришли крестьяне, не забывшие нашего обещания решить вопрос с вырубкой деревьев.
– Что мне им сказать? – спросил я у сестер.
И вот только тут я увидел, как у них задрожали губы.
– Только не березы, – почти прошептала Мэри, – только не березы… мой отец…
Я нежно взял ее ледяную руку:
– Пожалуйста, не волнуйтесь. Доверьтесь мне, я все сделаю как надо. Вы немного потеряете, зато сохраните главное. Вы согласны?
– Делайте что хотите, – беспомощно ответила Мэри. – Мы понимаем, что все равно надо что-то делать.
Я вышел на улицу. При моем появлении крестьяне подошли к ступенькам, ведущим на веранду.
– Я не собираюсь общаться со всеми. Где староста?
Староста болел и из-за холодной погоды не выходил из дому.
– Тогда выберите троих мужчин, которым доверяете, и я с ними поговорю.
Я вернулся в дом. За это время Шмиль успел надеть форму. Сестры упаковали огромную корзину с продовольствием, которую собрали нам в дорогу. В числе прочего там были их домашние заготовки. Я передал сестрам документы на сено, чтобы они их подписали, и вышел на улицу.
Из толпы вышли три крестьянина.
– Во-первых, мне нужно двадцать саней, запряженных лошадьми. Немедленно. И двадцать мужчин с вилами. Идите к тем двум большим стогам сена и загрузите все двадцать саней под завязку. Вот официальный приказ военных властей.
Толпа угрожающе зашумела. В мой адрес посыпались гневные выкрики и угрозы. Они отказывались выполнять приказ. Нет никаких властей. Никакой реквизиции. Хватит жертв. Пришла свобода. Вокруг меня сжималось кольцо хмурых, дурно пахнущих людей, выплевывающих проклятия.
– Что ж, раз так, – спокойно сказал я, – придется отправить ординарцев в полк, и в деревню прибудет эскадрон.
– Бог пошлет проклятие на ваших ординарцев, а вы не сможете выйти из нашей деревни! – закричала какая-то женщина.
Женщины, как обычно, были настроены особенно воинственно. Они громко выкрикивали проклятия в мой адрес. Я попытался успокоить их:
– Женщины не должны грузить сено. Пусть приведут сани и лошадей, а сено погрузят мужчины.
Мой спокойный тон не произвел на них никакого впечатления. Я ничего не мог поделать с этой разъяренной толпой и чувствовал полную беспомощность. Они уже не видели во мне человека. Для них я стал представителем власти, тем, кто препятствовал свободе. От меня исходили приказы. Инстинктивно я сжал рукоятку револьвера. У многих крестьян были с собой топоры. Я не знал, что может прийти им в голову, но не мог отступать.
В этот момент открылась дверь, и на веранду вышел Шмиль. Держа над головой стек, он прорезал толпу, подошел ко мне и жестко приказал:
– Через пятнадцать минут быть здесь с санями и лошадьми. Понятно?
Его командирский голос произвел необыкновенное впечатление. Крестьяне молчаливо уставились на него во все глаза. Шмиль молча обошел толпу, выбирая самых здоровых мужиков. Толпа есть толпа. И когда я позже обдумывал этот случай, то понял, как действовали коммунисты. Они действовали с помощью жестких приказов и конкретных команд.
После вмешательства Шмиля я обрел уверенность и обратился к оставшейся части крестьян:
– Теперь что касается вас. Вы можете срубить каждое второе дерево на этой аллее. Но только каждое второе! Я отмечу эти деревья, а затем проверю, что вы сделали именно так, как я вам приказал. Хозяйки усадьбы отдают вам эти деревья.
Крестьяне восприняли это сообщение с благодарностью. Слово «отдают» возымело магическое действие. Те, кто еще не ушел за санями и лошадьми, поспешили в деревню. Остальные последовали за мной, и я отметил деревья, которые они могли срубить.
За три часа мы загрузили все сани и двинулись в город. Проезжая мимо усадьбы, мы зашли в дом, чтобы попрощаться с сестрами.
Они уже ждали нас в холодной прихожей. Прижимая нас к груди, они, рыдая, осенили нас крестным знамением бессчетное количество раз. Затем Мария развернула шелковый платок, который она сжимала в руке, и достала из него два крестика на узких розовых ленточках, крестильные кресты, свой и сестры. Она повесила крестики на шею Шмилю и мне и заправила их за ворот рубашек. Мы уехали, не зная, что сказать и как отблагодарить этих необыкновенных женщин. Больше мы их никогда не видели.
<< Назад Вперёд>>
