Мы выехали из деревни, когда началась метель. Мы – это Шмиль, я, двое ординарцев, восемнадцать крестьян и двадцать груженных сеном саней, запряженных лошадьми, очевидно настолько слабыми, что даже не были реквизированы в армию. Ехали весь день и всю ночь.
Мела метель. Порывистый ветер швырял снежные заряды, и они, словно стая бешеных собак, окружали нас со всех сторон. Гонялись за нами, норовили побольнее ухватить за ноги, за руки, за лица. Было жутко холодно.
Мы делали остановки, чтобы выпить горячего чая с хлебом, и я зорко следил, чтобы крестьяне не пили горячительных напитков. При таком морозе достаточно было присесть у дороги на несколько минут, чтобы уже никогда не встать.
Когда мы останавливались в чайных, крестьяне снимали с себя тулупы и накрывали ими лошадей, а затем быстро забегали в дом, чтобы не успеть замерзнуть. Попив чаю, они возвращались к лошадям и надевали свои тулупы, еще долго хранившие тепло лошадей.
При каждом удобном случае я заводил разговоры с крестьянами. Немногословные, проницательные, практичные, они уже не заблуждались в отношении наших красных фуражек. Они поняли, что я не один из них. Наступило их время; они почувствовали это инстинктивно, хотя не имели никаких подтверждающих фактов. Вот так и в армии. Еще до отречения царя солдаты уже начали собираться группами и перешептываться, чувствуя, что близятся перемены.
– Что мне до этой войны? – сказал кряжистый мужик лет пятидесяти. – Я умею возделывать землю. Я знаю, как это лучше делать. – Он с гордостью ударил себя кулаком в грудь. – У меня мало земли. Война даст мне больше? А может, власти? Так чего же мне беспокоиться? Война! Ерунда! У страны враги! Дураки! Я и есть страна. Эти враги никогда не отбирали у меня землю, так почему же они мои враги? Немцы никогда не обижали меня. Почему же мои сыновья должны воевать против них?
Об императоре он не сказал ни одного резкого слова. Он вспоминал о нем с большой долей сердечности, словно император уже умер. А вот о новой власти он отзывался довольно резко:
– Сейчас нет никакой власти. Те, кого называют властью, просто собрались и сами назвали себя властью. Армия тоже не станет властью. Один раз вам удалось заставить нас выполнить приказ военных властей. Но в следующий раз… – И он не стал заканчивать фразу.
Я понял, что в следующий раз они окажут вооруженное сопротивление. Я оказался прав. Месяц спустя, после развала армии, солдаты из крестьян вернулись в свои деревни с винтовками, пулеметами и боеприпасами.
Этот крестьянин имел свой взгляд на правительство.
– Нам не нужно правительство. Мы можем жить у себя в деревне. И если каждый будет иметь достаточно земли, мы будем заниматься своим делом. А все наши проблемы может решать староста.
Удивительное дело! Когда я пытался объяснить крестьянам что-либо о государстве и национальном правительстве, они проявляли равнодушие и полнейшую незаинтересованность, и это после трехсотлетнего существования монархии и единого национального государства. Чтобы заставить крестьян участвовать в войне, кто-то должен был прийти и выгнать их с принадлежавшей им земли. Именно так поступил с крестьянами Наполеон, и они разгромили его. С тех пор они не изменились.
Мы вернулись в небольшой городок, в котором размещались уже в течение двух месяцев. Наступала весна.
Всех занимал единственный вопрос: будет ли новое правительство продолжать войну?
Сформировались две партии, патриотов и коммунистов, приводившие доводы за и против войны. Спустя несколько недель после отречения государя императора социалисты и коммунисты полностью прибрали все в свои руки; им был отлично знаком механизм проведения митингов и выражения мнений. В первый момент патриоты пребывали в замешательстве, но быстро пришли в себя. Это было время бесконечных споров и митингов.
Коммунисты выдвинули лозунг: «Мир! Земля! Хлеб!»
Лозунг патриотов был: «Честь России в глазах цивилизованного мира!»
Сто пятьдесят миллионов крестьян остановили свой выбор на лозунге: «Мир! Земля! Хлеб!»
Что касается чести страны, то, я уверен, они рассуждали как Фальстаф[18]: «Честь подстегивает меня идти в наступление. Да, но если при наступлении честь подталкивает меня к смерти, что тогда? Может ли честь вернуть мне ногу? Нет. Или руку? Нет. Или успокоить боль раны? Нет. Значит, честь несведуща в хирургии? Нет. Что есть честь? Слово. Что есть слово? Воздух. Следовательно, честь – это воздух. У кого она есть? У того, кто погиб в бою. Осязает он ее? Нет. Слышит он ее? Нет. Значит, она неощутима? Для мертвого нет. Быть может, она живет вместе с живыми? Нет. Почему нет? Клевета не допускает этого. Следовательно, мне она не нужна Честь – лишь надгробный камень, и на том кончается мой катехизис».
Социалисты распространили слух, что офицеры и буржуазия хотят продолжать войну, потому что вложили деньги в английские и французские предприятия. Патриоты утверждали, что Германия платит коммунистам.
Люди брали ту или иную сторону в зависимости от индивидуальных качеств оратора и с удовольствием приобрели новый опыт свободного общения. Они восторженно принимали оратора патриотов, когда он напоминал им о долге перед погибшими товарищами и ратовал за продолжение войны. Но уже через несколько минут с не меньшим восторгом рукоплескали оратору-коммунисту, заявлявшему, что «ваши товарищи призывают из могил, чтобы вы остановили эту бойню». Если людям не нравился какой-то оратор, то они с тем же энтузиазмом освистывали его.
Когда дело дошло до голосования, то выяснилось, что они далеко не так простодушны. Они уже приняли решение. На предложение поднять руки за продолжение войны в воздух взметнулись двадцать рук из ста. Противники продолжения войны мрачно оглядывались вокруг, запоминая тех, кто ратовал за продолжение войны.
Гражданская война начиналась прямо на таких вот митингах.
Патриоты чувствовали свою слабость и из инстинкта самосохранения старались держаться вместе. Шло формирование различных воинских подразделений из эсеров, кадетов, меньшевиков, заложивших основу Белой армии…
Все понимали, что весной начнется большое наступление. Наш полк испытывал радостное волнение. Большинство думало о Польше, ведь мы находились в чужой стране. Наступление приблизило бы нас к дому.
Начальник гарнизона содрогался при мысли, что наступит момент, когда ему придется отдать приказ о возвращении солдат на фронт. Но судьба избавила его от этой неприятной миссии. Прошел слух, как обычно до официального объявления, что к нам с визитом прибывает глава Временного правительства Керенский.
В начале апреля мы получили официальное сообщение, что в понедельник в восемь утра гражданин главнокомандующий Керенский[19] произведет смотр гарнизона.
Наш полк был единственным кавалерийским подразделением в гарнизоне, и охрана и эскорт Керенского были возложены на один из наших эскадронов. Я как раз служил в этом эскадроне.
Все были заняты подготовкой к смотру. Казалось, что внутренние разногласия разом забылись. Каждому хотелось, чтобы смотр прошел на самом высоком уровне. Чистили, мыли, убирали, проверяли. Даже самые белые офицеры напоминали солдатам, как они должны вести себя на параде в присутствии столь высокого официального лица.
Думаю, что все мы, и белые, и красные, почувствовали облегчение от мысли, что к нам прибудет человек, облеченный официальной властью. Сказывалась привычка к повиновению. Мы нуждались в главнокомандующем, который, по нашему представлению, знает, что следует делать. Думаю, что каждый про себя думал примерно так: «Он приедет и все нам объяснит».
Помимо прочего, всех одолевало любопытство: что за человек занял место его императорского величества?
В русской армии издавна существовало поверье, что, когда император производил смотр войск, всегда светило солнце. Любой старый русский генерал или полковник скажет вам, что не помнит случая, чтобы смотр выпадал на пасмурный день; всегда за спиной императора сияло солнце. Всю субботу и воскресенье солдаты всматривались в небо, гадая, какой будет погода в день смотра. Субботний и воскресный дни выдались как по заказу. В небе, высоком, голубом, не было ни облачка. Поле для проведения смотра было в отличном состоянии.
На поле был сооружен помост, выкрашенный в ярко-красный цвет; над помостом установили навес. А дальше столкнулись с проблемой: какой вывешивать флаг и герб вместо привычного российского флага и герба с двуглавым орлом? Для решения вопроса был организован митинг. Социалисты настаивали на красном флаге. Патриоты объясняли, что орел не имеет никакого отношения к императору. Это герб страны. Наконец было принято решение вывесить красный флаг с двуглавым орлом. Все остались довольны принятым решением и разошлись в самом прекрасном расположении духа. В знаменательный день мы встали в пять утра. Почистили лошадей, привели себя в порядок, быстро позавтракали и в половине шестого прибыли на вокзал, чтобы встретить прибытие поезда с высокими гостями и сопроводить их к месту проведения смотра.
Поезда еще не было, и полковник отправил меня узнать, когда ожидается прибытие состава. Я вошел в здание вокзала и обратил внимание, что железнодорожные служащие тоже готовятся к приезду высоких гостей. На мой вопрос о прибытии поезда начальник вокзала только пожал плечами. Он объяснил, что на железной дороге творится полная неразбериха. Означенный поезд находится в двух часах езды от города, и трудно сказать, за какое время ему удастся преодолеть этот перегон.
– Мы сможем точно сказать, когда он прибудет на станцию, – улыбаясь, сообщил начальник вокзала, – когда он появится во-он из-за того холма.
Я вернулся и доложил полковнику, что, к сожалению, не могу порадовать его полученной информацией.
– Почти четверть века назад я закончил Пажеский корпус[20]. Выпускной смотр был назначен на 7.30 утра; мы появились на плацу в 7.15, – улыбаясь глазами, начал свой рассказ полковник. – Часы на башне отбили половину. В тот же миг яркое солнце прорвало тучи, и появилась карета с императором и императрицей.
Полковник посмотрел на серое небо, с которого сеял редкий дождь.
– Еще долго ждать. Перестаньте волноваться и прикажите уланам спешиться.
С семи утра примерно до часу дня, то есть в течение шести часов, первый эскадрон в парадной форме с вычищенными лошадьми маялся в ожидании прибытия главы правительства. Полковник не решился оправить эскадрон на обед, но распорядился принести уланам хлеб и чай, расплатившись своими деньгами. Уланы спокойно стояли под моросящим дождем, но их лица не выражали особого энтузиазма.
Около часу дня к перрону медленно подошел поезд. Полковник вскочил на лошадь, вынул из ножен саблю и отдал команду. Эскадрон выхватил сабли и застыл. Вместе с уланами застыли лошади. Поезд остановился. Из дверей вагонов выскочили солдаты с винтовками с примкнутыми штыками и взяли на караул.
Ждал полковник. Ждал эскадрон. Никакого движения, словно поезд был пустым и безжизненным Моросил дождь.
Прошло минут десять. Открылась дверь вагона, и вышел пехотный поручик, с непокрытой головой. Подойдя к полковнику, он сказал:
– Главнокомандующий просил передать, чтобы вы не держали своих людей под дождем. Он закончит завтрак и тогда выйдет.
По лицу полковника было видно, что он с трудом сдерживает гнев. Он отдал команду «вольно», которая означала, что уланы остаются верхом, но могут расслабиться. Сам полковник пришпорил коня и поскакал вдоль пути, чтобы, по всей видимости, прошептать ветру, что он думает о новом главнокомандующем.
Через двадцать минут появился Керенский в сопровождении тридцати официальных лиц; такой свите мог позавидовать любой монарх. Керенский выглядел усталым и был бледным. Он был в военной форме, но без оружия. На сапогах шпоры, но он явно не умел их носить. Кавалерист первым делом обращает внимание на шпоры, и его коробит, если он видит, что человек не знает, как носить шпоры.
Керенский сразу направился к полковнику, который отдал ему честь. Не отвечая на приветствие, Керенский просто пожал полковнику руку. Поприветствовав уланов хриплым голосом – чувствовалось, что ему приходится напрягать голосовые связки, – Керенский сел в ожидавший его автомобиль. По приказу полковника половина эскадрона выстроилась перед автомобилем, а вторая половина замкнула процессию. Передав мне командование, полковник поскакал в гарнизон, чтобы успеть еще раз проверить готовность полка к смотру.
Люди, выстроившиеся вдоль пути следования машины, восторженно приветствовали Керенского, но он не обращал на них ни малейшего внимания. Создавалось впечатление, что он выше эмоций, обуревавших толпу. Мне было непонятно, как может глава государства не реагировать на приветствовавших его людей. Может, он слишком устал? Или обдумывает предстоящую речь? А может, он просто не знает, как должен себя вести человек, облеченный такой властью? Позже я понял, что он пребывал в некотором оцепенении. Керенский настолько устал от обуревавших его мыслей, от постоянного движения, смены впечатлений, людей, что просто не слышал несущихся со всех сторон приветствий.
Под непрерывно моросящим дождем мы доехали до плаца. Керенский занял свое место на трибуне под красным флагом с двуглавым орлом.
Начался смотр. Керенский приветствовал каждое воинское соединение, проходившее мимо трибуны, выкрикивая натужным голосом: «Благодарю за службу революционную пехоту!», или «Благодарю за службу революционных артиллеристов!», или «Благодарю за службу революционных саперов!», а в ответ раздавалось: «Рады стараться!»
Я стоял за спиной Керенского и наблюдал за прохождением соединений. Солдаты отдохнули, хорошо подготовились к смотру и явно испытывали гордость оттого, что являются первой революционной армией. Даже дождь не мог бы испортить впечатления от этого грандиозного зрелища, если бы не одно но. Многочасовая задержка несколько умерила их энтузиазм. Солдаты, мрачные, с недовольным видом, не предпринимали никаких усилий, чтобы соблюдать строй. Они спешили, торопясь как можно скорее попасть в казарму. Казалось, что глава страны не производил на них никакого впечатления.
Кавалерия, как обычно, шла последней. Мы прошли рысью мимо трибуны, и, несмотря ни на что, нам было приятно, когда Керенский прокричал: «Приветствую польских уланов!» Впервые нас официально признали как нацию. Это признание компенсировало многочасовое ожидание и привело нас в хорошее настроение.
Затем гарнизон выстраивался на плацу.
Керенский встал. Чувствовалось, что он говорит из последних сил. Он выкрикивал слово, затем следовала пауза, во время которой он словно набирал силы, чтобы произнести следующее слово. Если мне не изменяет память, то он произнес примерно следующую речь:
– Революционная армия, вы удостоились чести стать армией первой бескровной революции в мировой истории. Я выражаю мысли и желания миллионов людей, которые стремились к свободе в течение трехсотлетней тирании.
Вы взяли власть в свои руки. Только вместе, установив полное взаимопонимание, мы сможем определить будущие шаги российской республики. В соответствии с желанием Временного правительства и волеизъявлением народа я был назначен главнокомандующим, поэтому я сейчас здесь и говорю с вами.
Керенский снял фуражку и вытер со лба пот.
– Вы уже много раз слышали речи властей, которые объясняли ваши обязанности, подразумевая под этими словами служение тирании. Я же говорю как один из вас. Вы все сыны революции, и я один из вас.
Нам удалось осуществить мечты наших отцов. Мы добились этого ценой огромных жертв. Ради будущего люди отправлялись в ссылки и становились политическими заключенными, оплачивая наши сегодняшние достижения ценой собственных жизней. Теперь перед нами стоит главная цель – сохранить достигнутое.
Россия вступила в семью свободных, цивилизованных стран. Война, в которой вы все принимали участие, по заявлению наших союзников, является войной за восстановление справедливости в мире.
Если эта война была начата Николаем Романовым, то я своей властью, дарованной мне Временным правительством, запрещаю вам продолжать эту войну.
Он опять и опять снимал фуражку и вытирал пот – хотя, может, это были капли дождя – с высокого лба.
– Государства начали эту войну против немецкого милитаризма. Цивилизованные, высокоразвитые государства. Если мы выйдем из войны, не доводя ее вместе с союзниками до победного окончания, то переведем нашу только что рожденную республику в разряд невежественных, нецивилизованных народов. Я уверен, что это не может произойти. Когда пробьет час решающего сражения, вы выполните свой революционный долг.
Ваши гражданские чувства не дадут вам поступить иначе. Я объехал почти весь западный фронт и могу сказать, что армия, как никогда, окрепла и в ней царит отличная боевая атмосфера.
Комиссары, занимаясь просветительской деятельностью, не мешают солдатам выполнять их непосредственные обязанности. Офицеры, за исключением реакционеров, которые были немедленно уволены из армии, готовы положить свои жизни за вас, граждане солдаты, и за свою страну.
То, каким образом вы отреагировали на приказ номер один, доказало вашу политическую зрелость. Это подтверждают мои бесчисленные разговоры с тысячами ваших товарищей от Балтийского до Черного моря, и я утверждаю, что нет солдата в рядах революционной армии, во главе которой согласно вашей воле встал я, который был бы не в состоянии выполнять свой долг.
Вы всегда должны быть начеку. Свобода слова дает вам право выражать собственное мнение. Левое крыло социалистов, пользуясь законными средствами, пытается убедить вас в необходимости прекратить войну. Временное правительство, проявляя революционное великодушие, позволяет им вести пропаганду, хотя в действительности их идеи ошибочны.
Идеи коммунизма, марксистская теория являются политическим экспериментом, который может проводиться только в мирное время. Ему нет места во время войны.
Керенский говорил, чуть ли не задыхаясь от рыданий. Его неестественное поведение, излишний пафос заставляли нас испытывать чувство неловкости. Оратору явно недоставало мужских качеств.
– Наша республика самая свободная республика в мире. Любой может свободно выражать свои политические мнения, в печати и во время публичных выступлении.
Позвольте романтикам уговаривать вас. Я знаю, что вы дорожите честью вашей страны и своим домом. Вы защитники. Вы не предадите своих погибших товарищей. Вы создадите светлое будущее своим детям. Враг по-прежнему силен, но его силы постепенно тают. Я призываю вас сделать последнее усилие, нанести один мощный удар, который приведет к окончательной победе.
Я прошу, чтобы вы поклялись вместе со мной, вашим главнокомандующим, что вы честно выполните свой долг в память о тех, кто помог совершить нашу замечательную революцию.
Я хочу услышать, как вы скажете это. Вы готовы пойти со мной и разгромить врага так, как вы никогда не делали этого прежде? Я жду. Я хочу услышать от вас только одно слово. Да здравствует революционная армия!
– Ура! – прокричал гарнизон.
Керенский поклонился и поднял руку, прося тишины.
– Я, ваш главнокомандующий, поведу вас в атаку против немецких штыков. Я возьму винтовку у ближайшего солдата. Я хочу первым умереть в ваших рядах…
Его остальные слова утонули в звуках «Марсельезы». Керенский спустился с помоста и в сопровождении свиты прошел вдоль всего строя. Казалось, что он ощущает себя «маленьким капралом»[21].
Сразу же после смотра Керенский в нашем сопровождении отправился на вокзал. К моменту его появления почти все население городка собралось у вокзала. Мы с трудом прокладывали путь через радостно-возбужденную толпу.
Сейчас Керенский был намного веселее и доброжелательнее, чем по прибытии; судя по всему, он остался доволен своим выступлением и отношением к нему в гарнизоне. Он, улыбаясь, раскланивался направо и налево и, поднимаясь в вагон, остановился на ступеньках и произнес короткую речь. Поезд тронулся. Люди сначала шли, а потом побежали за вагоном, размахивая шапками и выкрикивая: «Да здравствует Керенский!», «Да здравствует революционная Россия!».
Когда мы поскакали домой, усталые и голодные, я услышал, как один солдат произнес:
– Чепуха! Все, что нам нужно прямо сейчас, так это мир, земля и хлеб.
Ни идеи бескровной революции, ни место России среди цивилизованных стран, ни радужные перспективы геройской смерти защитников цивилизации – ничего из того, что с таким пафосом излагал Керенский, не могло затмить трех волшебных слов: мир, земля, хлеб.
Так ребенку, играющему старой куклой, вдруг предлагают новую книгу с яркими картинками. Пролистав книгу, ребенок отбрасывает ее и берет в руки любимую старую куклу.
Спустя несколько месяцев мне довелось услышать речь Троцкого перед двумя тысячами моряков. Тема была все той же. Троцкий призывал моряков к наступлению на Белую армию. Но как не похожи были эти два оратора! Выступление Керенского носило показной, мелодраматичный характер. Он так часто говорил «я», что создавалось впечатление, что он говорил лично о себе, а не о России. Он демонстрировал, с каким трудом ему дается каждое слово.
Троцкий говорил просто, без дешевых эффектов, однако так строил предложения, словно задавал вопросы. Он на одном дыхании произносил такое предложение-вопрос и делал паузу, дожидаясь, пока в умах его слушателей созреет ответ. Когда он понимал, что этот ответ не устраивает его, он вновь возвращался к прежней теме, и так до тех пор, пока слушатели не приходили к желаемому для него ответу. Его речь длилась три часа, и он ни разу не произнес местоимение «я».
Когда Керенский закончил выступление словами «я, ваш главнокомандующий, поведу вас в атаку против немецких штыков», я услышал, как один из уланов пробормотал: «Паршивый адвокатишка!» Это было презрение профессионального солдата к штатскому, который говорил о том, в чем совершенно не разбирался. Ни в одной армии никогда не произносят слов «я поведу вас».
Троцкий завершил свою речь словами: «Ваши братья в Германии, Франции, Англии, Австралии и Америке следят за вашими действиями, и, если вы положите свою жизнь за государство рабочих, ваши имена останутся навечно в их сердцах».
Я хорошо помню, как закончились эти выступления. Троцкий выглядел усталым, но спокойно сошел с трибуны. Керенский спускался, едва ли не падая, всем своим видом показывая, насколько он обессилел. Мне было ненавистно все, о чем пытался сказать Троцкий, и я от всего сердца желал, чтобы прав оказался Керенский. Но правильную речь произнес, к сожалению, не Керенский.
<< Назад Вперёд>>
