Спустя несколько дней пришел приказ из штаба. Через десять минут весь полк знал, что нас направляют на фронт. К полудню следующего дня мы уже загрузились в два состава, готовые двинуться на запад.
Мы находились в отличной форме и были обеспечены всем необходимым. Несмотря на бессмысленное выступление Керенского и болтовню его последователей и подражателей. Большинство офицеров пытались доказать, что владеют своим делом, способны так же хорошо выполнять свои обязанности, как и по приказу императора.
Пока в ожидании отправки мы стояли на запасных путях, к нам подошел начальник вокзала и рассказал о положении, сложившемся на железных дорогах. Чувствовалось, что старик крайне взволнован. По его словам, солдаты понимали свободу как возможность передвигаться куда и когда они хотят, невзирая на приказы, отданные от имени этой самой свободы. Огромные солдатские массы хлынули с фронта домой и из тыла на фронт.
На протяжении всей войны солдаты, вне всякого сомнения, сильно тосковали по дому, понимая, насколько плохо там обстоят дела. Начальник станции рассказал, что иногда солдаты, получив недельную пайку хлеба, без всякого разрешения отправлялись за сотни километров домой, чтобы отдать хлеб семье. Солдаты могли вернуться на фронт, а могли и решить, что весной, во время посевной, они будут намного полезнее дома, чем на фронте. В конце концов, свобода есть свобода.
Солдаты теснились на крышах, висели на подножках вагонов. В любой момент они могли свалиться с поезда. Зачастую, заснув на ходу, они срывались с крыш и подножек вагонов. Снаружи они замерзали, поэтому никакая сила, никакие приказы не могли заставить солдат, пробравшихся внутрь, выйти из вагона. Куда бы они ни ехали, с ними всегда были винтовки.
Офицер, отвечавший за посадку в вагоны, организовал патруль из трех солдат, чтобы помешать солдатам, не относящимся к нашему полку, сесть в поезд. Вагоны и так были набиты до отказа. Люди стояли в проходах, лежали под нижними полками и на багажных полках. Стояли даже в туалетах, предварительно выломав двери. Если офицер требовал от солдата документы на право проезда, то солдат даже не считал нужным отвечать. Свобода! Тогда офицер привлекал патрульных. Солдат, называя их товарищами, рассказывал жалостливую историю о жене и детях, которые не видели его несколько лет. Якобы его жестокий «офицер, который всегда был и будет противником свободы» – магические слова – в течение многих месяцев не давал ему, солдату, отпуск, хотя была его очередь. Патрульные проникались сочувствием к солдату, а офицер, начальник патруля, выглядел беспомощным дураком.
Если солдату не удавалось вызвать сочувствие у патруля, он обращался к окружающим, взывая к их чувству товарищества. Тогда, вместо общения с одним солдатом, офицеру приходилось иметь дело с целой сворой обезумевших, голодных, истеричных, озверевших людей. Были случаи, когда слишком добросовестных и упрямых офицеров избивали, выкидывали из вагона, а иногда и убивали.
Солдаты не случайно брали с собой в дорогу винтовки и ручные гранаты. Мы ощущали себя словно на пороховом складе, где висит табличка «Курить запрещается!», а вокруг ходят толпы людей с зажатыми в зубах папиросами.
Начальник станции пообещал, что мы без особых трудностей доедем до передовой. По его словам, самый ужас творится в поездах, которые идут на восток, с фронта. По его сведениям, с фронта ежедневно уезжают тысячи солдат. Однако есть и те, кто стремился на запад.
Наш полковник был всерьез озабочен полученной информацией. Он отдал команду выставить сторожевые посты в дверях вагонов и установить пулеметы на площадке последнего вагона и на тендере локомотива.
Во время остановок караульные с винтовками должны были стоять на ступеньках вагона и не подпускать никого ближе чем на десять метров.
Очень скоро мы поняли, что начальник станции ничего не преувеличил. Когда мы прибыли на последнюю перед фронтом узловую станцию Раздельная, на ней творился ад. Здесь скопилось огромное количество поездов. Солдаты, уставшие от ожидания отправки, ворвались в склад и запаслись изрядным количеством горячительных напитков. Устроив пьяный дебош, они попытались захватить поезд. К счастью, мы находились на значительном расстоянии от вокзала. Для пьяной, бесчинствующей толпы наши поезда не представляли интереса, поскольку стояли слишком далеко, но мы могли видеть все, что происходило на станции.
В этой безумной толпе не было ни одного человека, кто бы представлял, что следует делать, что вообще происходит, кто есть кто. Группы солдат готовили на кострах еду, пели, пили, заигрывали с женщинами, кричали, ругались. Все подразделения смешались в одну кучку. Офицеров никто не слушал. Когда подходила очередь садиться в вагоны, на посадку затрачивались часы. Небольшие патриотически настроенные воинские подразделения пытались сохранять дисциплину, но таких было совсем немного. Их показная дисциплинированность действовала на толпу как красная тряпка на быка.
Ночью наши два поезда подошли к зданию вокзала. Нам объяснили, что до отправки придется подождать несколько часов. Решительные лица уланов, стоявших с винтовками в дверях вагонов, произвели серьезное впечатление на толпу. Кое-где солдаты пытались влезть к нам в поезд, но вскоре отказались от своих попыток. По возбужденной толпе пробегали волны страха. Даже уланы, не терявшие чувство юмора в любой ситуации, весельчаки и острословы, притихли и с изумлением смотрели из дверей вагонов на кружащуюся в каком-то безумном танце человеческую массу.
После долгих споров один из поездов, на котором ехал наш полк, отошел от станции. Второй поезд пока остался в Раздельной. В состав поезда входили офицерский вагон, штабной вагон и вагоны, в которых размещался уланский эскадрон, боеприпасы, амуниция, продовольствие и пулеметные расчеты. Я находился на тендере вместе с пулеметчиками, охраняющими локомотив, и завороженно следил за непрерывным движением людей на длинной привокзальной платформе.
В детстве, разворошив муравьиную кучу тонкой палочкой, я любил наблюдать за действиями муравьев. Картина первых секунд растерянности, когда муравьи, не ожидавшие нападения, бессмысленно мчались в разных направлениях, создавая жуткий хаос, оказывала на меня гипнотическое воздействие. Уже через несколько секунд муравьи приходили в себя и начинали совершать организованные действия. Этот процесс не вызывал во мне никакого интереса, и я опять ворошил палкой муравейник, наблюдая за паникой маленьких насекомых, оказавшихся перед лицом непонятного катаклизма. Их раздражающе-бессмысленная энергия, конвульсивный бег, метания из стороны в сторону заставляли меня сдерживать дыхание и дрожать от волнения. Именно эти чувства я испытывал сейчас, глядя на толпу. Мне даже пришло в голову, а не расшевелить ли толпу стеком, возможно приблизив ее движение к упорядоченности.
Я лежал на куче угля, наблюдал за толпой и пытался услышать, о чем говорят эти люди. В воздухе стоял непрерывный гул, из которого можно было вычленить только отдельные слова, крики, возгласы, редко отдельные предложения.
– Дай пинка!
– Ой, живот…
– Ха-ха-ха!
– Революционная совесть…
– Черт побери…
– Проклятый офицер…
– Она дала ему…
– Белогвардейская шкура…
– Готовьтесь, товарищи…
– 114-й полк…
Неожиданно раздалась песня:
– «Мы жертвою пали в борьбе роковой…»
Но, перекрывая вокзальный шум, вдруг раздался пронзительный, пьяный крик:
– Вот поезд, дорогая. Ну-ка, давай сюда. На нем ты доедешь домой… Ура! С нами Бог…
Совершенно нелепая пара пробивалась к поезду, расталкивая на своем пути людей и размахивая руками.
Солдат 8-го драгунского полка, в шинели, наброшенной на плечи, в сдвинутой на затылок фуражке, с винтовкой, саблей и револьвером, держал под руку женщину средних лет. Ее ярко накрашенные губы искажала кривая ухмылка. Лицо обрамляли пряди грязных, сальных волос. У нее почти не было шеи, и голова болталась чуть выше огромных дряблых грудей, прикрытых лифом платья какого-то грязно-зеленого цвета. Драгун упорно тянул ее за собой, пьяно качаясь из стороны в сторону. Он не переставая говорил, и его пронзительный голос был наполнен безумным волнением. Женщина пыталась по-своему кокетливо спорить с ним, заливаясь глупым смехом:
– Они не пустят меня, дорогой… Ну, не будь глупее глупого…
– Все будет хорошо, все будет хорошо, моя голубка. Я найду для тебя местечко.
– Нет, ну нет же, дурачок, – держась за него, чтобы не упасть, и заливаясь пьяным смехом, говорила она.
– Я любого смахну со своего пути… Я докажу тебе, дорогая. Вон с моего пути, паршивый ублюдок! – заорал он и с такой силой отбросил в сторону молодого станционного работника, что у того слетела с головы фуражка. – Ты что, не видишь, мой друг и товарищ, гражданка шлюха идет садиться на поезд. Освободите дорогу, товарищи. Пошли, мое солнышко.
Драгун остановился, нежно обнял и поцеловал женщину и опять потянул ее к нашему поезду.
Солдаты смеялись и поддразнивали нелепую парочку, которая проталкивалась через толпу к поезду. Когда они подошли к двери вагона, в котором располагался штаб полка, драгун принялся прощаться с сердечной подругой.
– Теперь, любимая, посмотри на этот прекрасный вагон. Ты замечательно проведешь время в дороге.
Женщина визгливо рассмеялась и нежно отерла пот с его лица.
– Мне жалко, – продолжал драгун, обнимая ее за талию, – что я не увижу тебя несколько дней. Эй, приятель, – обратился он к побледневшему улану, стоявшему в дверях. – Отодвинься и пропусти гражданку шлюху в вагон.
Улан, понимая, что имеет дело с пьяным солдатом, категорически отказался впустить женщину. Он принялся спокойно объяснять, что поезд идет на фронт и в соответствии с приказом он не имеет права впускать в вагон посторонних.
– Эй, приятель, черт с ним, с этим фронтом! – с трудом удерживаясь на ногах, заорал драгун. – Пришла свобода. Познакомься, это гражданка шлюха. Она хочет вернуться домой, а раз наступила свобода, то почему бы ей не воспользоваться этим поездом?
Толпа ревела от хохота, а слова «гражданка шлюха» вызвали бурю восторга. В то же время раздались голоса, что свобода, в конце концов, касается каждого. По общему мнению, женщину были просто обязаны впустить в вагон.
– Впусти ее, товарищ! – раздался крик из толпы.
– Черт возьми, она поможет вам скоротать время в пути. Иди, любимая, поезд битком набит парнями. – Обезумевший от оказанного сопротивления драгун вытолкнул вперед женщину и вплотную приблизился к улану. – Вы что, собаки… не дадите мне посадить ее в поезд? Белогвардейская тварь! Отойди в сторону… Черт тебя побери!
Улан ударил драгуна прикладом винтовки, и тот свалился на землю.
– Убийца! – завизжала женщина, поворачиваясь к толпе.
Улан поднял винтовку и прицелился. Толпа отпрянула назад.
Драгун покачиваясь поднялся и, с неожиданным для пьяного человека проворством, выхватил пистолет и выстрелил в улана.
Теперь уже весь наш поезд был охвачен волнением. Караульные заскочили в вагоны и заперли двери.
– Впустите ее. Впустите! – кричал кто-то, стоящий на крыше последнего вагона.
– Вперед! – заорал я машинисту.
Он что-то ответил, но я не расслышал из-за отчаянного звука паровозного гудка, вероятно требующего освободить путь. Я свесился с тендера и увидел, что наш полковник пытается поднять улана, лежащего на земле с пулей в левом глазу. За спиной полковника трое писарей стреляли из маузеров поверх толпы. Пули попали в окна вокзала, и там началась паника. Полковник с чьей-то помощью поднял тело убитого улана, втащил его в вагон и запер дверь.
Драгуна, продолжавшего охрипшим голосом выкрикивать ругательства, удерживали несколько солдат. Толпа обезумела. Солдаты выбивали вагонные окна чайниками и прикладами винтовок и пытались влезть в вагон или вскарабкаться на крышу. Некоторые кинулись к паровозу и принялись отцеплять его.
Когда я увидел людей, пытавшихся отцепить паровоз, то не помня себя закричал. Не обращая на меня внимания, они продолжали начатую работу. Я открыл стрельбу. Сначала один упал на рельсы, а следом за ним другой. Третий попытался спрятаться, но моя пуля достала и его. Машинист под леденящий кровь гудок паровоза медленно тронулся с места. Когда толпа осознала, что поезд отходит от станции, ее обуял страшный гнев. Вокруг засвистели пули, разбивая оконные стекла и врезаясь в стенки вагонов. Некоторые, совсем обезумевшие, бросались наперерез поезду, пытаясь ухватиться за дверные ручки и вскарабкаться на крышу.
Создавалось впечатление, что толпа голыми руками пытается остановить поезд. Люди ногтями царапали стенки вагонов. Кто-то упал под колеса; кто-то попал под пули своих же товарищей. Вдруг я увидел двоих, которые подобрались к паровозу и, визжа и царапаясь, словно коты, пытались взобраться в кабину к машинисту.
Если хотя бы один из них влез в кабину и убил машиниста, поезд остановился или потерпел бы аварию. В этом случае наш полк был бы разорван на части.
– Парни, следите за той стороной, – сказал я уланам, находившимся вместе со мной на тендере, и протянул каждому по маузеру.
В придачу к моему, у каждого из них был собственный маузер. Они свесились с тендера и стали стрелять по солдатам, пытающимся влезть на паровоз. Я установил пулемет на крыше первого вагона, направил его на кипящую людскую массу и открыл стрельбу. Я был спокоен и испытывал отвращение, к которому не примешивались ни злоба, ни гнев. Мои зубы стучали в такт с пулеметными очередями.
Услышав звук пулеметных очередей, толпа отхлынула от рельсов, оставив после себя около дюжины лежащих неподвижно тел.
За окнами станционных строений я заметил солдат, вскочивших на подоконники и целящихся в меня. Я развернул ствол пулемета в их сторону и нажал гашетку. Поезд постепенно набирал скорость. На рельсах остались лежать мертвые тела: одни попали под колеса поезда, кто-то был убит во время перестрелки; некоторые мучились в предсмертной агонии. Один из уланов крикнул мне, что, по словам машиниста, путь свободен и мы можем двигаться вперед. Поезд быстро набирал скорость.
В эту ночь в нашем поезде никто не спал: все молча сидели или лежали на полках.
Мы вступили в новую стадию войны. Шестеро наших были ранены, двое убиты. Тела погибших лежали со скрещенными на груди руками на нижних полках, и их головы качались в такт движению поезда. На их лицах я видел уже ставшее знакомым выражение; они словно спрашивали: «За что?»
<< Назад Вперёд>>
