Побеги
Почти все жители являлись тогда тяглыми, т .е. несли некоторые обязанности по отношению к государству — платили отсыпной или оброчный, или сноповой хлеб и облагались различными денежными поборами. Одновременно они несли какую-нибудь государственную функцию: служилые люди управляли, посадские выделяли целовальников, несли государевы службы и «годовые зделья», крестьяне пахали государеву пашню, на службе у государства состояло и духовенство. Даже рабочие на постройке судов, на соловарне, «вожи», т. е. проводники судов и кузнецы несли важные государственные функции и многие из них числились служилыми людьми. Казаки несли охрану, сопровождали государственные ценности. Туземцы платили ясак в государеву казну.
Каждый был прикреплён к своему занятию и поэтому всякое самовольное оставление места жительства или самовольный уход от занятий считались бегством.
Может быть только один крупный слой общества XVII века, не считая нищих, представлял исключение — это гулящие люди. Они свободно перемещались с места на место, «гуляли» по лицу земли русской, были как бы узаконенными беглыми, находясь в пожизненном беглом состоянии. Но и они во втором десятилетии XVIII века стали тяглыми.
При таком положении беглыми могли оказаться представители любого класса, любой группы, прежде всего, конечно, крестьяне, но были и беглые служилые люди1. Первые, доведённые до крайнего состояния, искали в бегстве выхода из тягостных условий, в которые их ставила судьба; вторые искали в бегстве возможности уйти от наказания за служебные преступления.
Поэтому данные о бегстве крестьян важны, как объективный показатель, позволяющий измерить степень крестьянского благополучия, точнее — неблагополучия.
Конечно, встречались люди, убегавшие по ничтожным, иногда личным причинам, но большинство, особенно из среды пашенных крестьян, покидало своё хозяйство в тех случаях, когда не было другого выхода, терпение оказывалось исчерпанным, а надежды обманутыми. Вот почему, несмотря на всю ценность отдельных примеров, подчас точно раскрывающих мотивы побега, наибольшее познавательное значение имеют массовые данные о побегах, как проявление определённых закономерностей в экономике крестьянства. Широкое бегство начинается со второго десятилетия XVIII века, как результат переобложения крестьян денежными сборами. Бегство было крайним и наиболее радикальным средством уйти от государевых тягот, мгновенно очиститься от недоимок и поэтому оно имело серьёзное экономическое обоснование.
Осуществить бегство было не трудно. Полиции у воевод не имелось, застав не знали. Главная трудность для крестьянина состояла в том, чтобы сняться с места, часто со всей семьёй. Задержать беглеца могли в первую очередь односельчане, поэтому бегство осуществлялось ночью или ранним утром, иногда по реке в лодке, чаще на лошадях. В распоряжении воевод и приказчиков не было средств предпринимать погоню, редко производился сыск. Поэтому, если беглец благополучно покинул деревню, он мог считать себя в безопасности. По существу у воевод имелось одно средство борьбы с бегством, это — поручительство крестьян друг за друга. Порука была личной, иногда поручитель был один, чаще несколько человек, которые гарантировали исправное ведение пашни и несение платежей лицом, за которое они ручались. В случае бегства его пашню должны были пахать «порутчики», с вытекающими отсюда платёжными обязательствами. Они пахали и платили сборы за бежавшего до тех пор, пока на покинутое тягло не находился другой крестьянин или пока воевода по каким-нибудь причинам не слагал с них этой повинности. Бежавшие, если их излавливали, повидимому. не наказывались, хотя указы, особенно Петра I, писались в весьма суровых выражениях. Пойманных снова садили на пашню, а так как за время бегства их хозяйство расстраивалось, то иногда давали им и льготу. Возможно, что применялось и наказание, вроде битья кнутом или «батоги», но дел с таким финалом не сохранилось.
Не всегда крестьянин бежал с семьёй, в отдельных случаях он покидал и её, может быть под влиянием личных мотивов Двор приходил неминуемо в упадок, если в нём не оставалось взрослых сыновей.
В какие места направлялся беглец? Чаще всего встречается помета: «збежал з женою и з детьми неведомо куды», но изредка можно установить путь бежавшего. Илимск и его волости лежали на стыках удобных водных путей, ведших к отдалённейшим краям страны. По этим путям можно было направиться буквально на все четыре стороны: на юг — вверх по Лене и Ангаре в иркутские пределы, а оттуда в «заморские острожки», т. е. за Байкал; на восток — вниз по Лене до Якутска и далее; на запад — вниз по Ангаре на Енисей; на север — вниз по Тунгуске в ясачные волости Мангазейского уезда. Из этих путей избиралось два — в Якутск и в Иркутск. На севере крестьянину делать было нечего, на западе установились более строгие порядки, хотя в XVII веке искали беглецов и в Енисейске. Примечательно, что почти никто не бежал на Русь, на свою родину. Бежали дальше от неё, главным образом на восток. Если принять мнение о ненаказуемости бегства правильным, то легко допустить, что некоторые крестьяне могли бежать и в другие части того же Илимского воеводства. Действительно, нередко встречается замечание: «А бежал в Яндинскую волость». Мер к возврату беглых даже в этих случаях не предпринималось.
Другое дело, если бежал служилый человек, связанным с каким-нибудь преступлением. Воевода писал в таких случаях якутским и иркутским воеводам с просьбой задержать бежавшего, а в отдельных случаях посылал особых людей для сыска и возврата бежавших, но почти всегда безуспешно.
Уже в первом деле о поселении ссыльных черкас на пашню в 1643-1644 годах, при переводе их из Енисейска, бежало 40 человек2. Из поселённых крестьян воеводами Головиным, Пушкиным и Шушериным, начиная с 1645 года и до 1652 года бежало в Орленской волости 1 (из 8 чел.), в Усть-Киренской 1 (из 51). В 1655-1656 годах бежало в Дауры 19 пашенных крестьян из 1663. В приходных и расходных книгах выдельному хлебу Усть-Киренской волости, в ужинных и умолотных книгах по этой же волости за 1667 год, среди 29 пашенных крестьян встречается «збеглово пашенного крестьянина Оськи Подкаменнова сын ево Ивашка Осипов». Последующие книги то и дело пестрят краткими сведениями о беглых. Впрочем нельзя не оговориться, что в ранние годы Илимское воеводство не знало массовых побегов крестьян, кроме известного случая движения в Дауры4.
В окладной книге пашенных крестьян за 1687 год по Яндинской волости отмечен единственный случай бегства крестьянина: «А пашут то тягло за бывшего пашенного крестьянина, за Офоньку Екимова, порутчики его Васька Рубцов, Оверка Иванов, Офонька Кирилов, Оброська Андреев, Ивашка Витезев. 196-го году октября в 2 день Офонькину пашню порутчики ево, Офонькины, Оверка Иванов с товарыщи здали пахать новопашенному Митьке Дмитриеву сыну Капустину и в том по нем, Митьке, и взята поручная запись». Дело кончилось обычным путём.
В 1698 году из Нижне-Илимской волости бежали Гришка да Тимошка Слободчиковы, «а на пашне их остались жены их — Оксютка Иванова, Дунька Федорова». Беглецы были сысканы и вновь посажены на старые места. Но так как за время бегства их хозяйства ослабели, то образовавшуюся задолженность по сдаче хлеба «велено на них имать для их бедности с 209-го (1701) году». Гришка не захотел пахать на старом месте и с согласия воеводы был переведён в Яндинскую волость.
В аналогичной книге за 1699 год встречаются уже 6 беглых крестьян. Один из Нижне-Илимской волости, «у Теуля речки», т. е. в пределах современного Кеульского сельсовета — Васька Куракин. «И вместо ево, Васьки, за то тягло емлетца отсыпной хлеб на порутчиках ево: на Гришке Онкудинове, на Ермонке Первушине, да Микитки Каргина на детях ево, дана сыне ево Васькине, Кирюшке». Из названных здесь крестьян можно обнаружить по документам 1723 года, т. е. почти через ¼, века в дер. Кеульской Григория Онкудинова и в дер. Кацкой — Ермолая Первушина.
В Яндинской волости появляется четыре беглых (из 63 дворов пашенных крестьян), за одного пашут 8 порутчиков, за другого платит оброк отставной казак Костька Сидоров. Третий — бывший беглый той же Яндинской волости, платёж оброчного хлеба с которого сбавлен «старости ради». Четвёртый двор опустел — отец Лёвка Огнёв умер, а дети бежали. Пашут порутчики.
В Усть-Киренской Нижней волости за двух беглых из 64 дворов пашут порутчики. Тутурская волость из 28 дворов пашенных крестьян дала двух беглых. «Да в той же волости в 206-м (1698) году на збеглых крестьянских пашнях построены на льготу: на збеглого Якушково место Кондратьево Кошевого в десятину без чети ржаную, ярового тож, ис казачьих детей Ондрюшка Еремеев сын Коркин, а льготы ему дано на 2 года... То вышеписанное тягло велено ему пахать вряд с тутурскими крестьяны». Не осталась пустой и другая пашня, она отдана со льготой на 3 года Мишке Воробью.
В те же годы сбежали еще двое. В одном случае умер порутчик и «ту вышеписанную выморную пашню и покосы» только в 1707 году передали новому крестьянину; во втором случае была брошена и жена, которая должна была пахать тягло в ½ десятины.
Таковы типичные побеги пашенных крестьян. Воеводы узнавали о побеге из отписок приказчиков. Для примера можно привести выдержку из донесения о довольно странном побеге зажиточного крестьянина. Донесение из Криволуцкой волости было отправлено 22 июля 1706 года, достигло Илимска через 9 дней, 31 июля. Приказчик Сенотрусов сообщает: «Великого государя, царя и великого князя Петра Алексеевича всеа великия и малыя и белыя Росии самодержца, воеводе Федору Родионовичу Криволуцкой слободы приказщик Яков Сенотрусов челом бьет. В нынешнем 1706-м июля в 12 день били челом великому государю, а в Криволуцкой слободе в судной избе извещали меня словесно Криволуцкой (волости) пашенные крестьяна Воронинской заимки Михайло Воронин, Гаврило Суровцев, Фарапонт Подгорбунской: будучи на Воронинской заимке июля в 12 число, ночью безвесно не стало соседа нашего пашенного ж крестьянина Василья Бубнова, нивесть куда бежал или кто ево зашиб, про то бог весть. И я, Яков, челобитья их крестьянское и извет в судной избе чрез десятцких записал. А ныне в Киренском, июля в 20 день, Нижно-Киренской слободы пашенные крестьяне Гаврило Салтыков, Костянтин Даурскиных сказывали про оного Василея Бубнова, что видали ево Василья Бубнова в Подкаменной деревне, что пловет (т. е. плывёт)5 он Василей по Лене реке на низ в малой лотке один себе, и на словах у него Василья спрашивали: «куды де ты, Василей, поплыл?» И он, Василей, сказал: «а поплыл де я на низ, куды бог изволит». А животы ево, Васи-лья Бубнова, и скот (в подлинника — зскот) и дворовое строение и всякой крестьянской завод приказал беретчи племяннику ево Фарафонту Подгорбунскому, до указу великого государя».
Из побега Бубнов вернулся «помнитца за 3 недели до Филипова поста», несвязно объяснил причину бегства и сам расписался в допросе, который воевода производил лично.
Кроме крестьян убегали, как указано, и другие жители Илимского воеводства. Так приказчик Ново-Удииской слободы Воронецкой сообщает 13 сентября 1706 года, что «бежал Ново-Удинской слободы хлебный обротчик Иван Никонов, который дан мне в судную избу для пищие работы», бежал он «покиня жену». В том же сообщении говорится о возвращении из побега устроенного на пашню в 1701 году ссыльного Ивана Оптеки, который не платил за 1703, 1704, 1705 и 1706 годы. Взять с него, по мнению Воронецкого, нечего: «он упрашивается до зимы... а взять с него нечево, а поруки в том хлебе в платеже по нем, Иване, нихто не держит». Приказчик спрашивает воеводу, что делать. Таким образом оказалось, что если побег причинил неприятность воеводе, то и добровольное возвращение беглеца не принесло никому радости.
Можно отметить бегство и новокрещенных, казалось бы, прочно осевших среди крестьян. Так в марте 1706 года из Бирюльской слободы бежал пашенный крестьянин Онтон Новокрещен. По этому поводу там же в судной избе был допрошен десятник Качинской деревни П. Башарин, который сказал: «...в ночном времени он, Новокрещен, из дому своего з женою и детьми бежал за Байкал-море... А на утрие, став он, Прокопей... звал соседей своих пашенных крестьян, чтоб ево, Онтона, на дороге сугнать и поймать. И они, соседи ево, за ним в погоню не поехали, а он де, Прокопей, один гнатца не посмел».
О бегстве гулящих людей сообщается лишь в тех случаях, когда они оказывались так или иначе связанными с хозяйством и оброчным платежом. Например, в мае 1709 года из Вешняковской деревни Чечуйской волости крестьянин И.С. Палшиных заявил в судной избе: «тому де ныне другой год, женился в их деревне, на ево Ивановой сестре, девке Оксинье Симонове дочери гулящей человек Микита Петров, а которого города уроженец и чей прозваньем, сказать не знает... А ныне весной уплыл в Якуцкой на плоте с хлебным запасом, а какой у него хлеб был, про то он не знает».
Отметим теперь побеги служилых. В июле 1719 года бежал «с верх Илима с Кочерги» хлебный приёмщик Данила Карсаков. Это имя часто встречается в делах Илимского воеводства. За несколько лет перед этим Карсаков настойчиво добивался выдела ему в Кочерге земли и получил её.
Этот земельный участок уже тогда имел свою историю. В 1673 году там был «построен в пашню» сын илимского служилого человека Игнатий Максин с тяглом в ½ десятины. В 1687 году Максин ¼ десятины тягла сдал присыльному Аввакуму Медведеву, но последний переехал в другую деревню и не воспользовался землей. В 1696 году Максин умер, сыновей у него не было и пашня оказалась впусте. В 1697 году туда переселяют крестьянского сына И.Т. Вологжанина большего, с подмогой «полтретья рубли», т. е. 2 р. 50 к., ему же передаются взятые из имущества Максина — топор, коса и серп. В 1701 году Вологжанин сдал пашню Ивану Наумову Золотарёву большему, а сам переехал в Ново-Удинскую слободу. Незадолго перед этим Золотарёву «за подговор в бег пашенных крестьян Григорья да Тимофея Слободчиковых и за лошадиные кражи учинено ему жестокое наказание: бит кнутом на козле нещадно и к спине приложен розозженым железом знак, и свобожен с порукою». В 1704 году Золотарёва побил за оскорбление тунгуса и за клевету пашенный крестьянин. Золотарёв жаловался воеводе, воспользовавшись дружбой с Григорием Слободчиковым для лжесвидетельства. Всё это было раскрыто, и Золотарёву за то, что «поклепал» на крестьянина и за подделку свидетельских показаний не только было отказано по его челобитной, но «за такое ево бестрашие учинено ему, Ивану Золотарёву, наказание — бит вместо кнута батоги, чтоб ему впредь и иным людем так делать было неповадно».
Воевода, получив 25 июля 1706 года заявление Данилы Карсакова о передаче ему пашни на устье р. Кочерги, решил выселить Золотарёва в Ново-Удинскую слободу. Но Золотарёв упросил воеводу разрешить ему переселиться в Яндинскую слободу на пашню его друга Слободчикова. Всё-таки Золотарёв перебрался в Ново-Удинскую слободу, но не ужился и там, так и не сделавшись пашенным крестьянином (он был обротчиком) и около 1720 года за убийство был сослан в Нерчинск.
Казалось, что Данила Карсаков прочно устроился. Но прошло 13 лет, обнаружилось, что он вёл своё дело неисправно, а затем, видимо, совершив служебный проступок, решил скрыться, чтобы избежать возмездия.
В 1720 году бежал приказчик Орленской слободы Василий Отласов.
В 1726 году бежал в Иркутск подчинённый комиссар (как одно время назывались приказчики) Ново-Удинской слободы М. Астраханцев. Он был прислан из Иркутска, допустил недоимки, «всегда жил в безмерном пьянстве... и дела не отправлял», поэтому в делах чинилась «великая остановка». Из Илимска посылались два ревизора, но Астраханцев сумел обойти их, дав расписку, что соберёт недоимки. Он сослался на неудобство сбора недоимок во время жатвы и обещал после окончания её собрать деньги. В декабре 1725 года, не видя улучшения, Илимск посылает на смену нового комиссара, и Астраханцев предпочитает бежать, чтобы не отдавать отчёта.
Очень часты были случаи бегства ссыльных. Жили они свободно, без присмотра. На них писались поручные обычного типа. Иногда порутчиками оказывались другие ссыльные. В книге пашенного тягла 1722 года в Криволуцкой слободе за обротчиков — присыльных людей поручались пашенные крестьяне. Но за присыльного Д.С. Мяконьких порутчиком был присыльный же М.И. Судейкин, а в свою очередь порутчиком Судейкина оказался Мяконьких. Случилось так, что последний сбежал.
Другие случаи бегства ссыльных приводились при изложении истории заселения Ново-Удинской слободы. Примерно около половины ссыльных убегало с места своего поселения. Наконец, среди беглых встречаются вдовы.
Данные о беглых в XVII веке систематизировать очень трудно, бегство крестьян тогда было не очень широким, хотя и никогда не прекращалось. Но в начале XVIII столетия побеги крестьян учащаются. Объясняется это прежде всего введением сверх натуральных платежей денежной подати. Кроме того, обложение ссыльных и гулящих людей поголовным оброком привело к усилению бегства и этих слоёв илимского населения. Если ранее бестяглый гулящий человек уходил в другие места, то это нигде не регистрировалось, но с введением поголовного оброка уход гулящих людей означал бегство.
Систематизировать данные о побегах во втором десятилетии XVIII века можно по «книге счетной хлебного повытья и денежного сбора 17181723 годов» (арх. № 108, св. 11). В ней приведён полный список всех недоимщиков за отмеченные годы и указаны причины недоимочности. Перечень охватывает 1265 человек.
Произведённая выборка из этой книги по 622 пашенным крестьянам-недоимщикам, без Чечуйской волости, показывает, что в 64 случаях причиной недоимочности явилось бегство крестьян. Такая же выборка по 275 хлебным обротчикам даёт 76 случаев бегства. Если исключить случаи, когда недоимки образовались вследствие смерти плательщика, то окажется, что за 6 лет бежало: пашенных крестьян 11,4% от числа недоимшиков, а хлебных обротчиков — 38,8%.
Относящиеся к данному вопросу цифры сведены в таблицу 77.
Другие категории населения по той же книге дали следующее число беглецов: служилые люди — 1, присыльные — 4, вдова — 1, прежний крестьянин — 1, бобыль — 1, крестьянские дети — 1.
Значит, главный контингент беглецов давали обротчики.
Мер к розыску бежавших воеводы почти не принимали. Бесполезно было искать бежавших крестьян, так как и сами илимские воеводы долгое время принимали беглецов из других областей Руси. В Илимском воеводстве селился — кто хотел, устраивался — кто мог. Документов или «отпусков» с пришлецов не спрашивали.
Таблица 77
Можно назвать лишь несколько редких случаев, когда воеводы искали бежавших. В 1694 году в Енисейск дважды посылались казаки «для сыску и поимки беглых крестьян». Только что упоминалось о бегстве приёмщика Карсакова. Об этом побеге воевода писал в Иркутск «благородному господину Степаиркутской приказной избы, а за Байкал поехал илимский служилый человек Сила Сенотрусов, с которым «послан великого государя указ с прочетом». В Удинском (ныне Улан-Удэ) были обнаружены двое беглецов из Илимского воеводства. Оба оказались «поверстаными по Удинску в пешую службу». В Ильинском остроге были обнаружены: илимский посадский человек с сыном и один бежавший из Илимска ссыльный. Оказалось, что первый записался в ильинские посадские и был там выбран «ко всякому великого государя збору в приказную избу в целовальники», а бывший ссыльный заявил, что он «скитаетца меж двор и кормитца Христовым имянем».
В Кабанском остроге был обнаружен илимский крестьянский сын Г.Н. Каргин, да и тот оказался «по Удинску в службе».
Отвечая 16 марта 1704 года в Илимск о результате сысков, иркутские воеводы сослались на указ Сибирского приказа 207-го (1699) года за приписью дьяка Василья Айтемирева, в котором было сказано: «буде служилые люди учнут великому государю бить челом, что они в тех местех, где они служилые люди ныне живут, дворы себе построили и пашни завели и в тех местех обжились, а про них соседи и всякого чина тутошние люди скажут, что они люди добрые и никому от них никакой обиды нет и живут смирно — и тем велено жить попрежнему, где они живут». Иркутские воеводы не без иронии заканчивают письмо, что если «в ыркутцком присуде сысканы будут» беглецы, то их пошлют в Илимск. Сила Сенотрусов вернулся с этим письмом в Илимск.
Один случай сыска беглых привел к совершенно неожиданному концу. Дело происходило в том же 1703 году, но несколько ранее последнего случая. 22 января 1703 года воевода Качанов послал в Иркутск служилых людей Мих. Мишарина и Мих. Шангина с письмом о сыске беглых. Посланцы нашли в Иркутске двух илимских беглецов, после чего Шангин поехал за Байкал, а Мишарин 10 марта вернулся в Илимск и представил в приказную избу двух бежавших сыновей пашенного крестьянина Ивана Панова: Саву с женой и дочерью и Ивана. Беглецы были допрошены.
Сава показал, что по наряду и по очереди он был послан с подводой из Нижне-Илимской слободы, где жил его отец, на устье р. Илима. Оттуда он вместе с другими крестьянами повёл вверх по Ангаре дощаник до Братска, где его сменили братские крестьяне. Но он решил бежать, так как «отец его оскудал и жить было нечем». В Иркутске Сава женился «на девке мунгальской породы и дал на себя дворовую запись на вечное холопство» хозяину девки. Туда же вскоре бежал и его брат Иван. Последний в свою очередь женился на девке «братские породы», принадлежавшей другому иркутскому жителю и дал ему запись жить у него до смерти своей жены.
Так завязался сложный узел, в который попали 6 человек — четверо взрослых и двое детей.
Были допрошены Иван и жена Савы, Лукерья. Ещё девочкой «в малых летех» она была привезена из-за Байкала в Иркутск сыном боярским Василием Перфирьевым. Лет за 10 до описываемого времени она была отдана Перфирьевым за долг последнему её хозяину.
В том же деле есть челобитная Ивана Панова, отца бежавших. Он сообщил, что в 203-м (1695) году сын его Сава ушёл в Иркутск, а в 1698 ушёл и Иван, продав и лошадь и хлеб. Оба работали там у хозяев, износили взятую из своей деревни одежду. Отец подробно исчисляет свои убытки. В Иркутске оба сына женились, причём жена Савы отпущена в Илимск, а жена Ивана — Аграфена с дочерью задержаны. И отец опять перечисляет, что он потерял: «шуба баранья, зипун сермяжной белой, 4 рубахи, в том числе 2 пестрядиные, да 2 холщевые, рубаха ж китайчатая, пятеры штаны, в том числе трои китайчатые, да двои холщевые, двои чюлки суконные сермяжные... рукавицы вареги с верхонками... две сетки». Жалуется, что из-за всяких поборов разорился и одолжал. Очевидно, над ним тяготели имущественные потери и он за 5-8 истекших лет не забыл ни одной мелочи, которые были па его бежавших детях.
Жену Ивана задержали в Иркутске под очень грубым предлогом. Хозяину её было невыгодно отпустить крепостную, и он тоже, вероятно, подсчитывал убытки, которые понесёт с её уходом. Была сочинена выдумка, что жёны братьев — крестные сёстры: будто бы крестным отцом обеих женщин было одно и то же лицо, а именно собственник Аграфены, жены Ивана. А так как по тогдашним законам два брата не могли жениться на двух сёстрах, то следовало Аграфену с Иваном развести, значит она останется собственностью старого хозяина и не будет подлежать отправке в Илимск. Эта выдумка, несмотря на нелепость (Лукерья крещена в Иркутске, Аграфена в Балаганске) нашла поддержку у иркутского Софийского двора.
Илимский воевода пишет 11 апреля иркутским воеводам Шишкиным письмо следующего содержания: В Иркутске задержана Аграфена «за спорным челобитьем», будто бы имеющая одного воспреемиика с женою Савы. Далее идёт подробное изложение документов, допросов и челобитен, которые отвергают эту выдумку хозяина Аграфены. Воевода цитирует 1-ю статью 11-й главы Соборного Уложения об обязанности свозить беглых на старые жеребья и о наказании лиц, укрывающих их. Наконец, воевода перечисляет те государевы повинности, которые несёт отец Ивана и Савы и утверждает, что без помощи детей их отец не в состоянии обеспечить государственные интересы. Так обосновывается обязательность возврата Аграфены с дочерью в её настоящую семью.
Качанов снаряжает казака Туголукова, которому и поручает довершить это дело. Конца изложенного «сыска» нет.
Через 20 лет имя Ивана Панова встречается в Нижне-Илимской волости, но кто это был — отец или сын, неизвестно.
Через 50 лет после бегства Сава Панов ещё пахал в дер. Пановской Нижне-Илимской слободы. В 1744 году, ко времени второй ревизии, ему было 78 лет (арх. № 1216, св. 117).
Побеги и недоимочность крестьян в связи с общим ухудшением положения илимской деревни привели к новому явлению — к запустению дворов. В 1721 году по поручению воеводы производился опрос крестьян всех волостей об опустевших дворах. При этом сличались данные подворной переписи 1710 года, дошедшей до нас в обрывках, с данными первых ревизских сказок. Произведённые опросы записывались в особое дело, и каждое показание скреплялось подписями опрошенных крестьян.
Из этих дел «о пустоте дворов» сохранились показания крестьян по Яндинской волости (Россыпь, № 47, св. 5) и по Чечуйской волости (арх. № 149, св. 16).
Начало документа по Яндинской волости: «1721-го году июля в... день против указу великого государя и против осьмого пункта ведение Яндинского острогу подчиненного камисара Тимофея Облизанова о пустовых дворах — от чего почала пустота быть и с которого году — по заручным крестьянским скаскам. Нетчики, которые в прошлых годех померли, а другие бежали» (далее идёт перечень дворйв). «Бобыль — вдова Ксения — в прошлом в 717-м году умре. С оного году двор ее впусте, огнил и розвалился... Сын ее Томской скитается меж двора». Другой двор, Константина Дедкойнова. Он умер, его тягло было переведено на детей вдовы Анисьи Овчинниковой, которая с ними бежала. Там же вдова Дедкойнова Елена «вельми скорбна и нища». Третий двор взятого в рекруты крестьянина «и оной двор и доныне впусте, огнил и развалился». Иван Шестаков бежал в 1721 году, двор «впусте». Ещё один двор опустел вследствие перехода его хозяина в двор умершего односельчанина. Следующий двор бобыля, который был в ссылке в Нерчинске. Далее, бобыль — вдова Дарья — двор свой покинула впусте в 1713 году, «а ныне на том её месте дворового строения ничего не явилось», она «скитается меж двора». Крестьянин Белоголов в 1714 году бежал в Иркутск, двором никто не владеет. А. Рыбкин, свой двор и пашню покинув, бежал в Иркутск в 1715 году. П. Овчинников в 1714 году бежал с женой в Иркутск, «двор ево и баня и доныне впусте». Итак, 10 пустых дворов из 49. На всех недоимки, половина хозяев их в бегах.
Вот что показали крестьяне Чечуйской слободы: «Коршуновской деревни крестьянин Семен Иванов сказал: в той деревне у Мартына Иванова девять лет, как и ныне, нет двора, и он же, Мартын, в том же году и умре. К сей скаске...»
«Сполошного Лугу деревни тутошние жители крестьяне Павел Степанов Черных (идут имена 4 крестьян) и той деревни все крестьяна сказали: У Сидора Игнатьева Черных, у них же на Сполошном, пустота ево двору почала быть с 720-го году и с того числа двора нет, от ветхости весь розвалился и изрублен на дрова. И ныне ево двора в Чичюйской слободе нет. И куды он ушел, про то они, Павел с товарыщи, не ведают. И жены у него и детей нет. Да они же, Павел с товарыщи, сказали про Тимофея Сапожиикова: сего 1721-го году та пустота почала быть, ево двор от ветхости весь изгнил и розвалился и изрублен на дрова. К сей скаске...»
Далее следуют показания крестьян Сукнёвской деревни, которые сказали, что с 1712 года здесь не живёт Ив. Фёдоров, что в 1721 году в возрасте 90 лет умер И.В. Шангин и детей после него не осталось.
По таким же сказкам выясняется, что в Захаровской деревне умер Т.И. Шапошников, дети которого куда-то ушли. Не стало двора М. Никитина. В 1719 году Ив. Котельников «волей божией утонул», детей не осталось. В 1720 году упал двор хлебного обротчика Ив. Кокшарова. Из Берендиловской деревни в 1720 году бежал Ф. Романов. В Кондрашинской деревне умер в 1717 году В. Гребенщик, детей не осталось.
Итак, по этим деревням за 11 лет запустели 10 дворов. Сопоставления с упомянутой переписью 1710 года показывают, что в 1721 году в этих деревнях было 43 двора, значит, за 11 лет не стало почти ¼ дворов.
Такой же опрос крестьян Криволуцкой и Верхоленской слобод показал, что С.И. Жернаков с женою и детьми «умре» в 1710 году, двор «запустел», в 1711 году Иван Авдеев большей Медведников с женой «умре», дети бежали, а двор пуст, К. Колмогор в 1716 году с женою «умре», а сын бежал, В.И. Роспашной бежал с женою и детьми, С. Ворыпаев умер в 1719 году, а сын его Иван бежал. В Ульканской деревне Ив. Оболтин сдал в 1720 году пашню и бежал, Л. Леонов бежал, его двор и пашня пусты. В Потаповской деревне И. Потаповых умер, а сын бежал. В Панской деревне Антон Брянской умер, М.С. (фамилия не прочтена) бежал, хлебный обротчик А.Я. Черкашенин умер. В дер. Криволуцкой А.К. Бобылёвых взят в солдаты. П. Алексеев по прозванию Колесник умер в 1719 году, «а двор ево пуст, а дети во младых летях, а жена ево Петрова между дворы Христовым именем питаетца». Хлебный обротчик Я.С. Казимер умер, двор его пуст.
Запустело 13 дворов. В этих деревнях в 1721-1722 годах числилось не более 30 дворов. Так быстро рушились многие крестьянские хозяйства, не выдержав бремени дополнительного обложения. О большинстве названных крестьян других сведений нет. Сличение имён по сохранившимся книгам позволяет обнаружить лишь, что в 1699 году Кирюшка Колмогор имел государева тягла ½ десятины, это свидетельствует о довольно крупном, во всяком случае, среднем крестьянском дворе; Илюшка Потапов в том же году нахал оброчной пашни ½ десятины, Сидорко Павлов Жерноков — ¼ десятины. Немного больше можно сказать об Антоне Брянском. Имя его отца встречается в книге 1667 года, тогда он именовался Максимка Ларионов Брянской, пахал государевой пашни 1 дес. ржаной, ½ дес. яровой. Имя Онтошки Максимова сына Брянского упоминается в 1690 году, государево тягло составляло тогда ⅓ дес. озимых и ⅓ дес. яровых. Умер он, по книге 1721 года, в 1711 году, с его смертью исчезло и хозяйство.
Запустение дворов — ещё одно новое явление в жизни илимской деревни, отмечаемое почти исключительно только во втором десятилетии XVIII века. Принимая во внимание, что в Илимском воеводстве многие деревни были однодворными, могла запустеть целая деревня, если бежал дворохозяин. Так, в 1721 году илимский житель А.Е. Зырянов изъявил желание арендовать покинутые покосы. Приказная изба дала по его челобитью справку: «В прошлом в 716-м году оные Устьянцовы (Иван и Кирилл, владельцы этих покосов и пашен) из своей деревни бежали и та их деревня ныне впусте и нихто ею не владеет». Несколько таких пустых деревень отмечено «Переписной книгой» 1699-1700 годов.
Рассмотрев, насколько это было возможно сделать по документам Илимского воеводства, вопрос о беглых, повторим, что многие случаи бегства обусловливались личными, недоступными для нашего исследования, причинами.
Но как социальное явление, отражающее положение крестьянина, оно имеет свою историю и свои корни. От единичных случаев, каким было бегство в XVII веке, оно становится «нормальным» явлением в начале XVIII.
Сжатый клещами хлебного и денежного обложения, крестьянин Илимского воеводства вступил в полосу кризиса своего хозяйства. Показателями этого кризиса являются: рост недоимочности, нищенство крестьян, запустение дворов и бегство.
Илимский пашенный крестьянин всё же выдержал выпавшие на его долю тяжёлые годины преобразовательной эпохи. Русь XVII века превращалась в мировую империю, возвысился класс помещиков и развивался нарождавшийся купеческий класс. Это происходило за счёт крестьянства, «с которого драли три шкуры» (Сталин И.В. Беседа с немецким писателем Эмилем Людвигом. Партиздат, 1937). Илимское крестьянство делило при этом общую участь крестьян России.
1 Изредка встречаются беглые посадские и церковники. Впоследствии целые дела окажутся наполненными перепиской о беглых рекрутах и горнозаводских рабочих.
2 Сибирский приказ. Столбец 274, лл. 401-411.
3 Сибирский приказ. Столбец 586, часть II, лл. 372-382 и книга 306. лл. 105-163.
4 Сибирский приказ. Столбец 471, ч. 1, лл. 206-215. В этом документе содержатся главные данные о бегстве в Дауры верхоленских казаков в 1655 году. Кроме того, многие данные об этом побеге рассеяны по разным книгам и столбцам того времени. См. также: Н. Оглоблин «Бунт и побег на Амур «воровского полка» М. Сорокина» (Очерк из жизни XVII века). Русская старина. 1896, т. 85, стр. 205-224.
5 Это произношение можно услышать на Лене и и наши дни.
<< Назад Вперёд>>
