Крестьяне и земля
Вероятно, крестьяне твердо придерживались версии своих хозяев не только потому, что боялись возмездия. Они были совместно заинтересованы в том, чтобы занимать и защищать ту землю, в которую они вкладывали свой труд. Их труд лежал в основе как законного, так и незаконного владения землей. Когда другие люди, чужаки, захватывали их землю и незаконно ее возделывали, крестьяне протестовали. В 1681 году, например, крестьяне одного помещика проявили инициативу и подали челобитную против крестьянского старосты и всех крестьян соседнего имения, жалуясь, что «завладели у нас, у сирот государя нашего, пустошь Ямкино насилством... Пашут тое пустошь они насилством своим, сиротам, пахать и владеть не дадут»62. Крестьяне боярина Игнатия Семеновича Ковригина обратились непосредственно к нему, потому что другая группа крестьян «Колычевы крестьяна землю отняли, а Шумило Поливкин землю отгородил и грани посек, огород поставил не по межнику, и хвалитца он, что де я вашего государя не блюдуся, что де ваш помещик выписи с книг окружные не ссяжет, и я де стану и полосы ваши жать, траву косити»63. Они негодовали так же, как и их хозяева, если не больше, когда соседние крестьяне совершали набеги на их поля, уничтожали посевы и сенокосные луга, крали зерно и сено или, что еще хуже, присваивали саму землю и право работать на ней.
Московские помещики редко занимались непосредственным управлением своими имениями. Обычно их интересовала чистая прибыль, подати и налоги, а не детали землепользования и управления, которые они оставляли своим управляющим и самим крестьянам64. С учетом такого пассивного стиля управления многих помещиков в XVII веке крестьяне с легкостью могли считать землю в большей или меньшей степени своей, признавая тем не менее права собственности своих помещиков. Право собственности на землю не воспринималось как единое, однозначное, необремененное, индивидуальное право. В своих показаниях крестьяне выражают свое понимание множественных, пересекающихся и параллельных уровней собственности, и суды серьезно выслушивали их толкования. Очень часто крестьяне-свидетели называли и «законных», и «фактических» владельцев земли. Например, крестьяне дворцовых земель смешивают «нашу пашенную землю» и землю государя в челобитьях к царю — так же, как владельцы поместий без смущения и противоречия называют «своею одною» землею и «те наши дачи, твои государьевы жалованные помесные земли». Крестьяне, негативно повлиявшие на дело Лукиана Новокщенова в Юрьеве-Польском, свидетельствовали: «Та пустошь Тяпкова есть, а владеют де тою пустошью вотчины Покровского девичья монастыря деревни Дубенки крестьяне»65. Собственностью владел монастырь, но в умах свидетелей-крестьян ею также владели монастырские крестьяне, или она принадлежала им в практическом, понятном смысле.
Прикрепленные к земле законом и своим трудом, монастырские крестьяне подали иск, который свел на нет усилия соседа-дворянина по ее присвоению. Имущественные права крестьян не были формально юридически закреплены, как это было в западном законодательстве. Помещичьи или монастырские крепостные крестьяне не владели своей землей на правах узуфрукта*, аренды или издольщины, хотя иногда условия владения землей были очень похожи на то или иное устройство66. Как бы то ни было, они были крепостными. Но их статус крепостных крестьян давал им твердые права на землю. Будучи прикреплены к земле, они могли на законном основании утверждать, что земля была так же прикреплена к ним. Их явное присутствие на земле служило в суде решающим доказательством непоколебимости их исков против вторжения хищных чужаков, подобных Новокщенову. «Личные» имущественные права влекли за собой коллективные, многоуровневые права собственников различного рода, которые не допускали других помещиков и их крестьян на ограниченный участок земли.
Права крестьян на собственность вряд ли могли иметь такую же силу против прав их хозяев-помещиков, как и против притязаний чужаков. Помещикам в принципе запрещалось сгонять поместных крестьян с выделенных для них участков земли, и как церковь, так и государство убеждали землевладельцев предоставлять тем, кто материально от них зависел, необходимые средства к существованию и достаточное количество пахотной земли. До нас не дошли сведения о тяжбах между крепостными и их хозяевами, которые показали бы, как разрешались такие споры. Если такие случаи возникали, то они должны были рассматриваться внутри поместья самим хозяином или его управляющими и неизбежно служить интересам хозяев. Несомненно, между хозяевами и крепостными существовала враждебность, о чем свидетельствуют бесчисленные случаи крестьянских бунтов, побегов, актов насилия и отказов платить налоги и пошлины. Однако кажется маловероятным, чтобы хозяева часто оспаривали права на землю своих собственных крепостных крестьян, поскольку первейшей необходимостью помещика было обеспечить наличие на своей земле жизнеспособной рабочей силы. В целом и хозяева, и крепостные должны были быть одинаково заинтересованы в земле и в первую очередь содействовать укреплению связи между крестьянином и землей. Их права на поля, леса и пастбища должны были скорее существовать одновременно и дополнять друг друга, чем быть несовместимыми или противопоставленными друг другу.
В спорах с участием дворян или монастырей, владеющих землей, все стороны, несомненно, были осведомлены о том, что настоящими землевладельцами были помещики и вотчинники67. Несмотря на эту осведомленность, соседние крестьяне небрежно заявляли, что крестьяне неких деревень «владеют» полями и пастбищами, употребляя тот же глагол, обозначающий право собственности и контроль, который они использовали для описания отношения землевладельцев к земле. На чертеже 1703 года из Можайска, изображенном на рис. 3.15, написано: «А в розыску обыскные люди сказали: теми де пустошми, о которых бил челом боярин князь Андрей Петрович Прозоровский себе в поместье ис порозжих земель, владеют Колоцкого монастыря крестьяня, и обошли около их земли и леса владенья Колоцкого монастыря крестьян»68. У них была такая логика: земля принадлежит крестьянам, крестьяне принадлежат монастырю, следовательно, земля принадлежит монастырю. Крестьяне как владельцы и работники земли служили связующим звеном и обоснованием притязаний на право собственности, хотя и всегда в узких рамках своего крепостного статуса. Выдвигая такой же аргумент, основанный не на праве собственности землевладельца, а на том, что крестьяне владели землей и работали на ней, собравшиеся крестьяне в ходе расследования в Бежецке в середине 1680-х годов свидетельствовали: «...а теми пустоши владеют Троицы-Сергеева монастыря вотчины крестьяня села Присеко»69. Используя подобную формулировку, свидетели-крестьяне в Новоторжском уезде заявляли: «.а исстари тою пожнею Смолихою владели деревни Билцына крестьяне к той своей деревни»70. Когда земля принадлежала или относилась к селу или деревне, крестьяне этого поселения пользовались правом обрабатывать эту землю и получать часть урожая. Другие уровни притязаний, будь то землевладельца или царя, действовали в другой плоскости, но эти многослойные интересы пересекались и подкрепляли друг друга.
Описные книги также устанавливали непререкаемое, бесспорно подтвержденное документом право на землю, право, выгодное как крестьянам, которые платили налоги, так и хозяевам, которые их собирали. В 1698 году монахи Тихонова монастыря утверждали, что они «владеют [землей] монастырским их крестьяном» и могут представить в качестве доказательства книги, в которых записаны собранные за многие годы оброк и деньги71. Заявления монахов иллюстрируют сложность понятий о собственности в Московии. Они утверждают свое право на землю и в то же время доказывают свои притязания, ссылаясь на крестьян, которые живут на ней, обрабатывают ее и платят им с нее оброк. Права крестьян на землю подтверждают собственное право монахов на «исключительное» владение. Совершая показательный акт уплаты оброка определенному землевладельцу, крепостные признавали господство этого человека или монастыря и в более широком смысле удостоверяли подлинность и придавали вес и смысл его притязаниям на участок земли.
Местные дьяки записывали не только то, сколько земли принадлежало каждому собственнику в уезде, но и сколько крестьян платило оброк и подати с этой земли. В первой половине века налоги взимались с единиц земли, а во второй половине века — с крестьянского хозяйства или двора. Они были обременительны для крестьянства, и это бремя стало еще более тяжелым в конце века, когда феодальная собственность была освобождена от налоговых обязательств72. Никто не любит платить налоги, но для русских крестьян, как для граждан государства Нового времени, это также означало принадлежность к функционирующему государственному строю. Плательщики налогов обретали материальное, документально подтвержденное, общественное присутствие в качестве владельцев, обитателей и работников земли, чью связь с определенными полями и пастбищами можно было доказать. Подобно гоголевскому безземельному Чичикову, который построил свою репутацию на количестве принадлежащих ему (мертвых) душ, землевладельцы XVII века обосновывали свои притязания на частную собственность общеизвестной связью со своими крестьянами и общеизвестным финансовым отношением к земле и к государству своих крестьян.
Тот факт, что прошлые записи податей, собранных с крестьян, могли подтвердить права землевладения, показывает, в какой степени социальные отношения были вписаны в ландшафт и определялись им. Права собственности на землю обеспечивались свидетельствами господства над людьми, которые ее обрабатывали. Собственность, в отличие от «диких полей», «заросших лугов» или «порозжей земли», определялась историей ее заселения и использования, будь то в настоящем или прошлом. Если непосредственные интересы крестьян были закреплены в границах их «собственных» полей или полей их помещиков, то сами они также были закреплены в самой земле, с которой они были все крепче связаны и с которой их было все труднее вытеснить.
Закон признавал сложные взаимоотношения между правом собственности на землю дворян и бояр и трудом их крестьян на этой земле. В попытке разобраться с трудностями передачи права на участок земли, в которое входили не только почва и леса, но также и проживающие там крестьяне и плоды их труда, закону приходилось пускаться в замысловатые подробности:
A будет у кого по государеву указу взято будет поместье и отдано в роздачю, а в тех поместьях сеяна будет рожь на старых помещиков крестьянские пахоты, и с тое ржи новым помещиком дати семена на живущую пашню крестьянские пахоты тоже, что сеяно было на старого помещика, а приполон [урожай свыше необходимости в зерне] отдавать старым помещиком, а жать тот хлеб тем же крестьяном, которые тот хлеб сеяли73.
Закон проводил четкие различия между землями, которые возделывали крестьяне (крепостные), и землями, которые обрабатывали «деловые или наемные люди». Деловые или наемные люди обрабатывали землю, но не получали никакой доли в ней в результате своего труда. Они воспринимались просто как орудия или наемные работники, и потому их труд был атрибутом их владельца или нанимателя: «А которой хлеб на старых помещиков сеяли деловые или наемные люди и тот хлеб жати старым помещиком самим, а крестьян того хлеба пахоты деловых и наемных людей жати не заставливать»74. Крепостные, наоборот, передавали своим хозяевам действенное право на свой труд и урожай, которое до некоторой степени отменяло право нового владельца на «владение» землей и ее продуктами. Своим присутствием на земле крестьяне подтверждали юридические права — как свои собственные, так и своих хозяев.
Различие между крепостными, имеющими закрепленное и долговременное право на землю и ее продукцию, и «деловыми и наемными людьми», которые никак не были связаны с землей и никак не влияли на права своих хозяев, помогает прояснить значение того, как на картах отображаются собственность, как земельная, так и человеческая, и владение. На московских чертежах-картах крестьянские дома неизменно доминируют в изобразительном поле. Вместе с деревьями и церквями крестьянские дома преувеличенных размеров привлекают внимание как наиболее заметные и значительные образы на картах. На чертеже 1678 года из Углича, например, представлен замечательно упрощенный, схематичный рисунок, на котором несколько массивных строений придают присутствию проживающих там крестьян основательный, неизменный и устоявшийся характер (вклейка 11)75. Мы видим четыре круглые пустоши, окруженные лесом из равномерно распределенных деревьев. Серо-голубая река Пукша плавно прокладывает свой извилистый путь. Церковь и дом священника в деревне Шершавино и две другие деревни изображены со спокойным величием и простотой, обозначенные рядами из трех смежных строений. Их многоуровневые основания усиливают зрительное впечатление того, что *эти преувеличенных размеров строения твердо стоят на земле. Крестьянские жилища, будь то в виде грубых набросков из рядов соединенных квадратов, увенчанных треугольными крышами, похожие на ряд зубов, или очаровательные, изображенные в трех измерениях со всеми архитектурными деталями, сложенные из бревен, украшенные декоративными окнами и дверями, оживляют карты (рис. 3.16—3.22). На чертежах изображен ландшафт, в котором помещичьи дома встречаются редко или вообще отсутствуют, в то время как крестьянские дома обозначают зоны человеческого обитания и сельскохозяйственного труда.
Эти неправдоподобные жилища не просто художественный каприз; они выполняют несколько важных функций. Если точнее, то после 1679 года, когда система прямого налогообложения, при которой налоги взимались с каждого крестьянского двора, заменила предшествующую систему, когда налоги взимались с единиц земли, наличие крестьянских домов на земле приобрело практическое значение. Налоговые поступления от крестьян, их показания и особенно их дома непосредственно служили укреплению прав землевладельцев как уважаемых собственников налогооблагаемых, заселенных владений76.
Рис. 3.16. РГАДА. Ф. 1209. Углич. Стб. Стб. 35837. Л. 44. Фрагмент.
Рис. 3.17. РГАДА. Ф. 1209. Владимир. Стб. 33646. Ч. 1. Ё. 110. Фрагмент.
Рис. 3.18. РГАДА. Ф. 1209. Углич. Стб. 35626. Ч. 1. Л. 76.
Если рассуждать с менее административной точки зрения, то замкнутые круги на чертежах из судебных тяжб по делам о недвижимом имуществе заключают как людские, так и природные ресурсы в тесные границы.
Рис. 3.19. РГАДА. Ф. 1209. Углич. Стб. 35626. Ч. 1. Л. 77. Фрагмент.
Рис. 3.20. РГАДА. Ф. 192. Оп. 1. Калужская губерния. № 1. Фрагмент.
Рис. 3.21. РГАДА. Ф. 1209. Суздаль. Ci6. 27955. Ч. 1. Л. 184a. Фрагмент.
Когда круги заполнены рядами домов, они символизируют жилые бастионы и передают ощущение защищенности и контроля. Но карты также демонстрируют зависимость землевладельцев от свидетельских показаний крестьян и от их способности подтвердить притязания на имущество.
Крестьянские жилища занимают важное место в описании судебной тяжбы, а также в ее наглядном представлении. В жестокой борьбе между Высоцким монастырем и городской общиной Серпухова две группы претендовали на жизни и труд нескольких людей. Вопрос свелся к спору по поводу физического присутствия крестьянских домов, которое в итоге определило бы, какая из сторон справедливо контролирует какие аспекты земли. Город настаивал на том, что он обладает законным правом на деревню Заборье, включая ее землю, три крестьянских двора, а также подати и труд населявших ее крестьян. Также в деле рассматривалась часть пастбища, лежащего между монастырем и городом. Обе стороны в деле претендовали на право собственности, и каждая могла представить официальные документы, подтверждающие ее правоту. Монастырь признавал, что земля была передана городу властью межевого писца, но утверждал, что дома и огороды на земле по-прежнему принадлежали монастырю, и, следовательно, люди и их труд должны находиться под контролем монахов. Город понимал коварную силу архитектурного аргумента и поэтому потребовал, чтобы монастырские дома были снесены, и таким образом земля и труженики были освобождены от остаточных монастырских прав.
Рис. 3.22. РГАДА. Ф. 1209. Елец-Ефремов. Стб. 24155. Ч. 2. Л. 327. Эта очаровательная картина из Ельца была одной из двух конкурирующих версий, представленных в деле, в котором древние могильные холмы — курганы (изображенные здесь в виде темных кругов) отмечали границы между владениями. Их местоположение было предметом спора. Гигантские цветущие растения с зеленовато-голубыми и темно-розовыми бутонами заполняют пейзаж. Выделяются ряды домов, принадлежащих землевладельцам и крестьянам — незаменимым свидетелям по делу.
Среди судебных протоколов этого ожесточенного спора сохранилось два чертежа, один из которых — очень живописный — составили воевода Серпухова Иван Вельяминов и его подьячий Дементий Матвеев (вклейка 10). Это прекрасный пример того, как карта улучшает некрасивую ситуацию и создает аккуратный порядок на месте уродливого беспорядка. Сказочная картина Вельяминова, по-видимому, подкрепляет позицию монастыря. Посадские люди с негодованием выдвинули обвинение, в котором жаловались, что воевода при составлении карты не опросил представителей посада и взял показания только у местных землевладельцев. На карте спорный луг изображен как монастырское владение без какого-либо упоминания его неоднозначного статуса. Надпись справа от центра карты, чуть ниже маленького голубого озера за пределами монастырского комплекса, гласит: «луг Высоцкого монастыря что написан в писцовых книгах Федора Шушерина 135 и 136 и 137 (1626/7, 1627/8, 1628/9) году на пятдесят копен». На карте нет ни одного из спорных крестьянских домов или амбаров. Единственный намек на то, что ситуация может быть не так проста, появляется в схематичном изображении небольших строений над лугом. На небольшом вертикальном прямоугольнике, в который заключены три крошечных строения, написано: «Гумны посадцких людей на боровой монастырской земле». Карта, отображающая точку зрения города, вероятно, была изготовлена посадским старостой Стенькой Зайкиным для опротестования этой ложной картины и представляет собой резкий контраст во всех отношениях. На грубо исполненной и эстетически непривлекательной карте просто сообщаются факты и выделена часть земли, обозначенная как «спорные луги с Высоцким монастырем». Несмотря на очевидный дисбаланс власти и лживую картографию монастыря, в этом деле посад одержал верх над своим влиятельным соседом77.
В деле, с которым мы встретились ранее, значение архитектурно обоснованных претензий снова выходит на передний план. Мирской землевладелец выступил против Никитского монастыря из-за участка земли, на котором находились руины церкви и ее служебных построек. Спор снова вращался вокруг строений: кто их построил? Были ли это мирские строения, созданные крестьянами предыдущего землевладельца, или их воздвиг монастырь?78 Таким образом, здания олицетворяли притязания не обязательно тех, кто их строил или в них жил, но тех, чьи работники это делали. Землевладельцы зависели от видимого присутствия на земле своих работников.
Ощутимое присутствие крестьянских домов на московских чертежах заметно контрастирует с отсутствием жилищ рабов или законтрактованных работников на немногочисленных каргах имений, составленных в XVII веке в англо-американских рабовладельческих обществах Нового Света. Хотя трудно найти большое количество кадастровых карт, которые позволили бы провести последовательное сравнение, те немногие, которые я нашла, говорят о том, что дома рабов изображались редко. Поразительно различие между ролью крепостных в Московии, активно участвующих в уплате налогов и формировании прав собственности, и ролью рабов в Америке, которых представляли просто как часть имущества. В колониальной Америке и в начале существования Соединенных Штатов рабы считались движимым имуществом и поэтому не могли активно участвовать в поддержке притязаний хозяина на недвижимое имущество. Инвестор мог купить участок земли с рабами, которые будут ее обрабатывать, или без них. Большое количество рабов могло повысить статус плантатора и улучшить имидж и продуктивность его имения, но оно бы никоим образом не повлияло на действительность его права на земли плантации. Оно бы также не повлияло на цену продажи плантации, если переговоры не включали цену собственности на людей. Поэтому на картах первых американских плантаций так же маловероятно будет отмечено присутствие рабов, живущих на земле, как и показаны их коровы и лошади (которые иногда все же изображаются в декоративных целях). Вместо того чтобы демонстрировать, сколько домов рабов у них на плантациях, владельцы американских имений в XVII веке скорее следовали английской традиции хвастливого изображения своих имений на картах, украшая их нарядными фамильными гербами и рисунками господских домов или яркими орнаментами и великолепными каллиграфическими картушами, но без единого жилища работников (рис. 3.23)79.
В своем исследовании американского рабства Питер Колчин отмечает, что в XVII веке рабов и законтрактованных работников часто буквально оставляли без домов, и они были вынуждены искать крышу над головой где придется. Это усложняет вопрос о том, почему их дома не изображены на картах того времени. К концу XVIII века, к которому относится большое количество карт плантаций, там, несомненно, существовали жилища рабов, которые могли бы быть изображены80. Время от времени на картах рабовладельческих плантаций XVIII века появляется надпись мелкими буквами: «жилища негров», наряду со «скотным двором» или «рисовыми полями», но, насколько мне удалось установить, на ранних американских картах поместий дома рабов если и присутствуют, то очень редко. Отчасти это можно объяснить другой эпохой создания американских карт: большинство относятся к концу XVIII или началу XIX века, когда научное топографическое картографирование в значительной мере заменило изобразительное картографирование эпохи раннего Нового времени.
Рис. 3.23. «Анонимный план земли, принадлежащей губернатору Джозефу Весту. 1680 г. Южная Каролина». С разрешения Исторического общества Южной Каролины. На карте плантации нет ни малейших признаков живущих там рабов или других работников и обитателей этой земли. Вместо этого герб, декоративные поля и научное изображение — все это призвано свидетельствовать о принадлежности земли Весту.
Все же традиция изобразительного картографирования сохранялась и после раннего Нового времени, и элегантные небольшие изображения великолепных плантаторских домов часто украшают американские карты, тогда как отсутствие хижин рабов бросается в глаза.
На кадастровых картах обширных рабовладельческих плантаций в Британской Вест-Индии с XVII и до начала XIX века жилища рабов тоже отсутствуют или сведены к минимуму81. Там рабы подчинялись несколько другому в концептуальном отношении режиму, который внешне походил на русское крепостное право: вест-индские рабы были привязаны к земле. На Ямайке и в некоторых других британских колониях в Вест-Индии ряд актов провозгласил, «что рабы-негры являются не просто неземельной собственностью, но должны рассматриваться для юридических целей как недвижимое имущество. Это объяснялось тем, что если поместье могло передаваться в наследство и сохраняться по определенной линии наследников посредством обычного акта завещания, то на рабов, как на движимое имущество, не распространялись ограничения права распоряжения собственностью, и их легко можно было продать отдельно от поместья, для которого они являлись необходимой рабочей силой, например, в случае отсутствия завещания, наследования по женской линии или опекунства. Следствием актов было прикрепление рабов к земле, которая от них зависела, за исключением случаев, когда плантаторы отдельно оговаривали иное»82. Как и русские крепостные, вест-индские рабы были привязаны к земле, и сами они, и их труд определялись как ее часть. Но, в отличие от московских чертежей, ямайские кадастровые карты снова сводят к минимуму или полностью исключают жилища рабов. Так как рабы были частью самой земли, их не нужно было наглядно или картографически отображать.
На английских кадастровых картах XVII века, составленных в совершенно ином социально-экономическом контексте, часто изображались дома фермеров-арендаторов, которые обрабатывали землю, платили ренту и пошлины, а также вносили свой вклад в доход землевладельца и государства. На этих картах мы видим ровные наделы, аккуратно огороженные и разделенные на отдельные поля и пастбища. Дома на них не так заметны и велики, как избы русских крестьян на картах-чертежах, но все же они там присутствуют. В изображении главного дома поместья часто имеются изысканные и роскошные детали. Обведенные поля с солидными жилищами арендаторов и элегантным господским домом в центре отражают право владельца на землю, которая должным образом огорожена и обрабатывается. В легендах перечисляются имена всех налогоплательщиков, а также арендная плата и налоги, которые с них причитаются, и это напоминает нам списки крестьян-свидетелей и налогоплательщиков на московских чертежах (рис. 3.24 и 3.25)83. Русские составители карт рисовали мир, в котором крестьяне являлись частью социального порядка как налогоплательщики, свидетели и активные участники судебных тяжб. Если допустить сопоставление разных культур, то придется прийти к выводу, что крепостные на чертежах имеют больше общего с английскими арендаторами, чем с рабами Нового Света. Хотя они были ограничены в географических передвижениях и жили в неоправданно репрессивной системе, все же существовала ограниченная сфера, в которой они могли участвовать в жизни более широкого общества, независимо выражать свое мнение и проявлять инициативу. Крестьянские дома и деревни доминируют на чертежах, а крестьянские голоса заполняют пустые места и круги, громко звучат по краям и на оборотах карт.
Рис. 3.24. Деревни Черч Брэмптон и Чепл Брэмптон. Harvard Map Collection. Mt 180.1929 pf, 1. Нортгемптоншир, 1580—1797. Английские общие поля. Фоторепродукции. Со списками арендаторов и их долгов.
Рис. 3.25. Карта поместья Холденби, составленная в 1587 г. Harvard Map Collection. Mt 180.1929 (3). Изображения элегантных господских домов и прихотливых декоративных садов на этих английских картах поддерживали легитимность притязаний землевладельца и служили тем же наглядным целям, которым служили герб губернатора Веста и дома московских крестьян.
В московских имущественных отношениях, а также в социальных отношениях в более широком смысле хозяин и крепостной создавали и отражали друг друга84. Эти две группы создавали друг друга фундаментальным образом. В социальном смысле, с точки зрения статуса и положения, дворянина определяли (негласно, как это было принято у московитов) как военного служилого человека, имеющего право на землю, подати и труд крестьян. Крестьян и в социальном, и в экономическом смысле определяли по их принадлежности к конкретному куску земли, принадлежащему конкретному землевладельцу. Без такой принадлежности они были не крепостными, а чем-то иным, что в их глазах могло быть как хорошо, так и плохо, но что скорее всего свело бы их статус к положению безземельных бродяг, которые, как говорилось в многочисленных челобитьях того времени, «скитались меж двор и помирали голодной смертью». Именно их статус крепостных со всеми обязательствами, налогами и трудовыми обязанностями давал им право владеть и управлять землей, контролировать и обрабатывать ее. Их положение крепостных позволяло им сохранять свои поля и пастбища, несмотря на притязания посторонних, и без вмешательства своих хозяев (хотя и с многочисленными требованиями и изъятиями со стороны последних). «На самом деле, — пишет Стивен Хок, — прикрепление к земле весьма недооценивается; в России, начиная с середины XVII века, если ты крестьянин, то это подразумевало право на землю, что не так уж плохо, если вы занимаетесь натуральным хозяйством»85. Негласное соглашение крепостных и хозяев создавало общее стремление утверждать, защищать и использовать в полной мере коллективную частную собственность на основе их общего, но исключительного права на определенные участки земли.
Как осуждающе заметил Ричард Хелли, русские уникальны тем, что порабощали свой собственный народ, и даже низшие сословия с огромным энтузиазмом порабощались сами и порабощали друг друга86. Наши чертежи и данное исследование коллективных прав собственности хозяев и крепостных ведут к существенной реинтерпретации этого явления. Действительно, русские хозяева закрепощали и порабощали свой собственный народ, но они также осознавали пределы, в которых крепостные были «их собственностью» и тому подобное. Подневольность имела совершенно другой смысл в московском контексте. Крепостные и даже рабы в Московии не были отделены от остального общества, как это было в рабовладельческих системах Нового Света. Неволя не приводила к «социальной смерти», с которой неразрывно ассоциируется рабство в Новом Свете87. Скорее, крепостные составляли самый низший слой в континууме иерархически расслоенного общества.
Воображаемые круги, в которых находились пустоши, было трудно или вовсе невозможно защитить; границы собственности легко могли зарасти диким лесом или быть захвачены соседями. Живущие, дышащие, дающие показания крестьяне, наоборот, могли подтвердить или пошатнуть право землевладельца собирать с них подати и пошлины. Упорно и наглядно отмечая крестьянские дома и деревни, чертежи подтверждали свойство повального обыска закреплять права самих крестьян на землю, на которой они жили и работали. Играя важнейшую роль в притязаниях землевладельцев на собственность и будучи крайне необходимыми государству, озабоченному установлением границ и имущественных прав, крестьяне получали определенную уверенность благодаря своей значимости в качестве свидетелей местной топографии. Как единственные возможные источники «местных знаний», даже несмотря на усиление крепостнического гнета, крестьяне углубляли свои права на поля и пастбища.
Географы теперь «признают пространственность как одновременно... социальный продукт (или результат) и формирующую силу (или среду) общественной жизни». «Пространственный порядок человеческого существования возникает из (социального) производства пространства, построения человеческих географий, которые и отражают, и формируют бытие в мире88. Головная боль, которую причиняли Московскому государству столкновения с природной средой и человеческой географией, отражает эту двойственную роль земли, которая, с одной стороны, вносит свой вклад в социальные практики, а с другой — является их продуктом. Карты одновременно служили для отображения физического расположения человеческих притязаний и структур и для определения параметров использования, разделения и будущего самой земли.
Как инструменты социального контроля, московские чертежи были совершенно неэффективны. В конце концов, это были листы бумаги, разлинованные чернилами и раскрашенные красками. Поскольку чертежи не печатались, они даже не распространялись, а скорее существовали в одном или двух экземплярах, хранившихся в официальных органах и, возможно, у заинтересованных сторон. Символическое прочтение — это одно; живой опыт — это другое. В свете постоянной мобильности русского крестьянства чертежи оказались так же неэффективны для того, чтобы удержать крестьян на земле, как и для того, чтобы не допустить на нее других претендентов. Юридические прения и неопределенность неудержимо продолжались, как и крестьянские побеги. На практике сплошные линии на картах представляли собой гораздо более проницаемые барьеры. В конце XVII века крестьяне совершали побеги в огромных количествах, о чем свидетельствовала унылая пустота заброшенных пустошей в сердце России. Желание нанести на карту ускользающий, изменяющийся ландшафт России, возможно, происходило из насущного стремления не только отделить один надел от другого или отметить границы между поселениями и дикой природой, но и заключить нестабильное крестьянское население в границы и ограничить его передвижение, однако ни одна из этих целей не была осуществлена. Если, как утверждает Сойя, «дисциплинарная власть осуществляется главным образом через организацию, ограничение и контролирование людей в пространстве», то Московии предстоял еще долгий путь, прежде чем она смогла бы воспользоваться такой дисциплинарной властью в полной мере.
Не будучи непосредственно действенными, чертежи тем не менее, постепенно способствовали росту и укреплению крепостничества как за счет создания наглядной формы для его пространственного порядка, так и — что еще более интересно — благодаря наглядному и юридическому выражению взаимных и общих отношений к земле, которых требовало крепостничество. Карты отражали идеализированный сценарий, в котором границы были четкими, а социальные отношения были полностью вписаны в рельеф местности. Такая точка зрения предоставила крестьянам возможность играть активную роль в утверждении прав землевладельцев на собственность и веское право самостоятельно владеть землей. Закрепляя понятие крестьянских прав на собственность в пространственных терминах, карты отражали глубинную социальную логику, которая придавала легитимность развивающейся системе крепостничества и в целом подготавливала крестьян к принятию отсутствия у них географической мобильности.
Способствуя легитимизации форм крепостного труда, карты землевладений в то же время обнажали опасный логический изъян в пространственной концепции крепостничества, с точки зрения землевладельцев и государственных чиновников. Когда социальные отношения неразрывно связаны с характеристиками местности, эти отношения можно перевернуть с ног на голову путем изменения физического местоположения. Размышляя о точках сопротивления геополитическим «отношениям между властью и подчиненными в государстве в исторически сложившемся обществе», Мануэль Кастеллс предсказывает, что опространствленные формы власти могут быть использованы «социальными движениями, которые возникнут, чтобы оспорить значение пространственной структуры, и вследствие этого попытаются внедрить новые функции и новые формы»89. В Московии не социальное движение, а географическое бросало серьезный вызов картографии власти. Крестьяне постоянно перемещались, покидая свои запертые и ограничивающие круги и отправляясь к немаркированным пространствам приграничных областей. Пока крестьяне оставались на землях помещиков, что, по-видимому, большая их часть делала большую часть времени, они выступали на стороне своих хозяев и составителей карт в постоянной борьбе против двусмысленности, против недифференцированного ландшафта, против конкурирующих землевладельцев. Все вместе заинтересованные стороны работали над тем, чтобы ограничить и определить свои собственные отличительные «места», создавая узнаваемые и долговечные знаки в пространстве. Но когда скрытые последствия опространствленных взаимоотношений власти оказывались слишком обременительными, бегство могло целиком подорвать базовую предпосылку власти, встроенную в определенные места в пространстве.
61 Там же. Юрьев-Польский. Стб. 34253. Номера страниц трудно разобрать. Возможно, этот отрывок находится на л. 73.
62 Крестьянские челобитные XVII в. Из собраний Государственного исторического музея. М.: Наука, 1994. № 16. С. 22—23.
63 Там же. № 24. С. 27.
64 Не все помещики занимали такую пассивную позицию. Крестьянские челобитные XVII в. № 25. С. 27. См. опровержение образа московских помещиков как отсутствующих землевладельцев в работе: Ostrowski D. Early Pomest’e Grants as a Historical Source // Oxford Slavonic Papers. New Series. 2000. Vol. 33. P. 62.
65 РГАДА. Ф. 1209. Юрьев-Польский. Стб. 34253. Возможно л. 23 или 73. «Своею одною»: РГАДА. Ф. 210. Приказный стол. Стб. 2239. Л. 25-29.
66 В 1681 году крестьяне Спасо-Прилуцкого монастыря обратились с прошением к архимандриту по поводу земли, которую они арендовали у монастыря. Описывая свой договор, они утверждали, что взялись «владеть пустошью и оброк платить пополам и поделить поземелно, всякому свои паи розпахивать и розчищать, с того и оброк платить» (Крестьянские челобитные XVII в. [№ 144.] С. 123).
67 В северных областях России немногочисленные крестьяне, не закрепленные за помещиками, называемые черными, или тяглыми, крестьянами, которые сами владели землей и платили налоги непосредственно в государственную казну, могли считать землю своего государя своей собственной. Об отношении черных крестьян к собственности см.: Швейковская Е.Н. Государство и крестьяне. С. 259—277; Представления о собственности в российском обществе XV—XVIII вв. Проблемы собственности в общественном сознании и правовой мысли феодальной эпохи / Ред. Е.Н. Швейковская, Н.А. Горская. М.: Институт российской истории РАН, 1998; Собственность в России. Средневековье и раннее Новое время / Ред. Н.А. Горская. М.: Наука, 2001.
68 РГАДА. Ф. 1209. Вязьма и Можайск. Стб. 29680. Л. 180.
69 Там же. Торжок. Стб. 27015. Л. 121; карта на л. 133.
70 Там же. Торжок. Стб. 27217. Л. 74; карта на л. 87.
71 Там же. Калуга. Стб. 26646. Ч. 2. Л. 139.
72 Веселовский С.Б. Сошное письмо. О налогах и их сборах в XVII веке. Помимо Веселовского см.: Blum J. Lord and Peasant in Russia from the Ninth to the Nineteenth Century. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1961. P. 228—235.
73 Уложение. Гл. 16. Ст. 38.
74 Там же. Ричард Хелли переводит «деловые люди» как «рабы»; но это выражение можно понимать иначе, как «наемные ремесленники». О деловых людях см.: Hellie R. Slavery in Russia, 1450—1725. Chicago: University of Chicago Press. 1982 (рус. пер.: Хелли Р. Холопство в России 1450—1725 / Предисл. и науч. ред. А.Б. Каменский. М.: Издат. центр «Академия», 1998).
75 РГАДА. Ф. 1209. Углич. Стб. 35741. Номера листов отсутствуют.
76 О введении новой системы налогообложения в 1679 г. см.: Blum J. Lord and Peasant in Russia. P. 234.
77 Там же. Алексин. Стб. 30972. Ч. 2. 1688. Л. 175—205. Ч. 4. Л. 303, 314— 315. Карты на л. 174a, 333.
78 Там же. Углич. Стб. 3555. Ч. 2. Л. 166—179, 209—210. Продолжение того же дела см.: РГАДА. Ф. 1209. Углич. Стб. 35730. Ч. 1. Л. 57—61. 1684. Одна из нескольких карт по этому делу воспроизведена на вклейке 5.
79 Anonymous plat of land belonging to Governor Joseph West, 1680, South Carolina // Buisseret. Rural Images. Plate 4; Savery S. James Read’s estate on the Ogeechee River. 1769. Особняк и картуш см.: Там же (вклейка 6).
80 Kolchin P. American Slavery, 1619—1877. N.Y.: Hill and Wang, 1993. P. 114.
81 Cradock J. Plan of Parnassus Estate, 1758 // Buisseret. Rural Images. Plate 5. «Дома негров» и «участки негров» перечислены в указателе, но на карте изображены только в виде букв. Как и американские карты, большинство этих вест-индских карт относятся к XVIII веку.
82 Craton M. Property and Propriety: Land Tenure and Slave Property in the Creation of a British West Indian Plantocracy, 1612—1740 // Early Modern Conceptions of Property / Ed. J. Brewer, S. Staves. London: Routledge, 1996. P. 516.
83 Hill T. Property at Vauxhall, Surrey, 1681// Buisseret. Rural Images. P. 58. Fig. 2.26 (господский дом и дома арендаторов); Norden J. From survey of King’s Honour of Windsor, Berkshire, 1607 // Ibid. P. 42. Fig. 2.13 (с господским домом и фермером-арендатором с козой).
84 Уолтер Джонсон в исследовании повседневных операций на невольничьих рынках Луизианы приходит к заключению, что рабовладельцы стремились к самоутверждению и удовлетворению посредством владения рабами (Johnson W. Soul by Soul: Life inside the Antebellum Slave Market. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1999). Об отношениях хозяин — крепостной см. также: Bush L.M. Serfdom in Medieval and Modern Europe: A Comparison // Serfdom and Slavery: Studies in Legal Bondage / Ed. Bush. London: Longman, 1992. P. 223.
85 Hoch S. The Serf Economy, the Peasant Family, and the Social Order // Imperial Russia: New Histories for the Empire // Ed. J. Burbank, D. Ransel. Bloomington: Indiana University Press, 1998. P. 200.
86 Hellie R. Slavery in Russia, 1450—1725; Idem. The Stratification of Muscovite Society: The Townsmen // Russian History/Histoire russe. 1978. Vol. 5. P. 119—175.
87 Орландо Паттерсон отмечает, что некоторые виды московского рабства не лишали порабощенных социального существования. Рабы могли считаться частью более крупного сообщества. И Московия не была уникальной в этом отношении. См.: Patterson O. Slavery and Social Death: A Comparative Study. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1982.
88 Soja E.W. Postmodern Geographies. P. 7, 25.
89 Ibid. P. 71. Цитата из работы: Castells M. The City and the Grass Roots. Berkeley: University of California Press, 1983. P. 4.
* Узуфрукт (лат. usus — использование, лат. fructus — доход) — вещное право пользования чужим имуществом с правом присвоения доходов от него (Прим. ред.)
<< Назад Вперёд>>
