Религиозное сознание московитов: борьба эсхатологий
Согласно первому, очень распространенному направлению мысли, религиозность московитов, особенно в XVII веке, характеризовалась мрачным пессимизмом по поводу земного существования человека и неминуемости апокалипсиса. Русское православие отдалось «трагическому экстремизму» или даже «эсхатологическому психозу», проникнутому «мрачным и отчаянным историческим сознанием», усиленным ожиданием «ужасов апокалипсиса, если [Московия] не выполнит свою миссию»16. Миссия Московии в этом понимании состояла в том, чтобы сохранять чистоту православной веры. Эта миссия была доверена ей как «Третьему Риму», наследнице власти Рима и Византии. Когда во второй половине XVII века официальная церковь начала проводить программу реформ, критики усмотрели в этом отклонение от истинной веры и объявили, что Московия не выполняет свою миссию. Все буквально летело в тартарары. Падал последний оплот православия. «Этот психоз возник непосредственно в результате усиленного внимания к конкретному и историческому в идеологии московитов». «В народном воображении, как и в монастырских хрониках, вся история пронизана Божественным присутствием. Молчание Бога и его отсутствие в современной истории могут поэтому означать только то, что история близка к своему концу. Тем, кто отчаянно искал последний, реальный способ выполнить Его волю в этой беспрецедентной ситуации, оставалось лишь одно: предать себя очистительному пламени, которое, согласно традиции, должно предшествовать Страшному суду»17. Независимо от того, был ли этот апокалиптический аспект настолько сильным и распространенным, как представляют его сторонники, он омрачил образы русской православной культуры. Согласно этой точке зрения, если русские верующие и не бросались в погребальный костер, чтобы сгореть там в преддверии апокалипсиса, то на мир они смотрели как на печальную юдоль слез, трудный путь, который необходимо пройти, без надежды на что-либо хорошее в конце.
Такое апокалиптическое отчаяние можно обнаружить в источниках XVII века, и оно вызвало к жизни немало сектантских движений и пророков конца света. Однако рассмотрение этого крайнего элемента и исключение других религиозных тенденций заслоняет значительную часть картины и создает искаженный образ. Согласно последним исследованиям, хотя московиты действительно были погружены в эсхатологические мысли, официальные придворные и церковные круги очень оптимистично относились к грядущему концу света. Москва — блистательный и царствующий город — была избрана Богом, находится под защитой Бога и идет к славной вечной жизни. Как объясняет Майкл Флайер, с начала XVI века московские источники настойчиво передавали милленаристское послание, «сосредоточенное вокруг правителя Московии и его двора и настроенное на выражение позитивной и оптимистичной идеи нового века, века, в который правящая элита посвящала себя идее Москвы как Нового Иерусалима, со всеми сотериологическими подтекстами, которые могла нести эта ассоциация». Флайер отмечает: «Это был принцип, который сохранил свою идеологическую ценность среди московской элиты еще и в XVII веке»18. Такое радостное видение конца света придавало особое значение обещанию спасения, в отличие от более мрачных обещаний адских мук тех «премилленаристов», чье внимание было сосредоточено на грядущих ужасах и разрушениях Армагеддона19. Не уделяя особого внимания ужасам, назначенным на промежуточный период согласно Откровению св. Иоанна Богослова, придворные круги поддерживали космический нарратив, очень далекий от угрюмого апокалиптицизма, принятого в более ранних исследованиях.
Православная элита не только ожидала блаженства вечности, но и допускала позитивную оценку жизни в этом мире. Литературные произведения того времени подтверждают представление о том, что религиозная элита Московии рассматривала окружающий мир как дар Бога, сокровище, которое надо ценить и прославлять. Возвращаясь к Шестодневу Афанасия Холмогорского, мы находим длинные отрывки, восхваляющие «таинственное и непостижимое величие мироздания». «Писатель подчеркивает невозможность для человека до конца осознать и выразить все разнообразие, великолепие и величие окружающего мира». «Кто домыслится или кто паки видимаго сего света насладитися может... Многоразличне поистинне тварь содела Владыка и многочюдно и недоведомо!» Т.В. Панич в своем исследовании Шестоднева описывает последнюю часть этого произведения, в которой Афанасий «изображает картину мироздания, восхищаясь его красотой, гармоничным единством и разнообразием вечно обновляющейся природы»20. Он восторженно перечисляет удивительные элементы мироздания: солнце, луна и звезды, деревья и трава, «во вся лета растущих и украшающихся, и от небытия в бытие раждающихся», звери, птицы и рыбы, реки и ручьи, которые орошают землю, постоянно меняющееся море с его твердыми берегами и «человек, еже есть самых себе Божиим промыслом от небытия в бытие приводящихся»21. Шестоднев с его недвусмысленным посланием иллюстрирует направление, которое сохранялось в элитной православной мысли на протяжении всей эпохи Московского государства и проповедовало обязанность человека наслаждаться материальными дарами Бога и плодами Творения.
И все же вопросы о народном православии остаются без ответа. Работы, в которых рассматриваются придворные ритуалы, официальные изображения и церковные писания, имеют ограниченное применение за пределами кремлевской элиты. Известно, что проникать в народное сознание и делать обобщения о народной ментальности, особенно о народной религии, — трудное и опасное занятие, и, по мнению некоторых историков, наибольшее мужество требуется для того, чтобы вообще этого не делать. Наиболее четко выражая проблему, Эдвард Кинан предупреждает, что эта тема является и будет оставаться неясной из-за отсутствия «откровенного, надежного, конфессионального, народного текста», «который открыл бы нам реальный мир этих людей на пороге Нового времени»22. Такие предостережения оправданны. Тот факт, что церковная элита в Москве изображала общество, погруженное в глубокую православную религиозность, недостаточен для того, чтобы мы имели право предположить, что приверженность православию выходила за стены одного или двух монастырей и епископских палат. Несколько церковников, строчивших заумные труды, возможно, делали это для себя, для Бога и для нас, но у огромного большинства их современников (в основном безграмотных) они вызывали только замешательство и равнодушие. В последнее время историки начали проникать в религиозный мир обычных московитов, анализируя их каждодневные практики, жизненные ритуалы и взаимодействия с монашескими организациями и святыми реликвиями23. Эти важные исследования проливают свет на практики верующих, но до сих пор немногое смогли рассказать о стоящей за ними философии религии. Остается открытым вопрос о том, до какой степени оптимизм официального православия распространялся на религиозные взгляды широких масс. И, возможно, наши скромные картографы и «народные» картины, которые они создавали, могут дать нам некоторые ответы.
16 Hurwitz E. Metropolitan Hilarion’s Sermon on Law and Grace // Russian History/Histoire russe. 1980. 7. P. 332, 333. Фраза «эсхатологический психоз» заимствована из работы: Billington J.H. The Icon and the Axe: An Interpretive History of Russian Culture. N.Y.: Vintage Books, 1966. P. 139 (рус. пер.: Биллингтон Дж. Икона и топор. Опыт истолкования истории русской культуры. М.: Рудомино, 2001). См. образцы пессимистичного взгляда: Florovsky G. Ways of Russian Theology. Part 1. Belmont, Mass.: Nordland, 1979. P. 86—114; Goldfrank D. Pre-Enlightenment Utopianism in Russian History // Russian History/Histoire russe. 1984. Vol. 11. P. 123—147; Thomson F.J. The Intellectual Difference between Muscovy and Ruthenia in the Seventeenth Century: The Case of the Slavonic Translations and the Reception of the Pseudo-Constantinian Constitution (Donatio Constantini) // Slavic Gandensia. 1995. Vol. 22. P. 63—107.
17 Billington J.H. The Icon and the Axe. P. 139—140. Еще одно выражение апокалиптической идеи: Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века. Paris: YMCA Press, 1947; переиздано с новой нумерацией страниц в 1971 г.: С. 195.
18 Flier M.S. Till the End of Time: The Apocalypse in Russian Historical Experience before 1500 // Orthodox Russia: Studies in Belief and Practice / Ed. R.H. Green, V.A. Kivelson. University Park: Pennsylvania State University Press, 2003. P. 127—158. См. также: Idem. Filling in the Blanks: The Church of the Intercession and the Architectonics of Medieval Muscovite Ritual // Harvard Ukrainian Studies. 1995. 19. P. 120—137; Rowland D. Moscow — The Third Rome or the New Israel? // Russian Review. 1996. Vol. 55. P. 591—614. Георгий Федотов поддерживает обе точки зрения, но разделяет их хронологически, приписывая светлый этап средневековой Киевской Руси, а темный этап — Московии (Fedotov G.P. The Russian Religious Mind. 2 vols. Belmont, Mass.: Nordland, 1975 (Рус. пер.: Федотов Г.П. Собр. соч.: В 12 т. Т. 10: Русская религиозность. Ч. I. Христианство Киевской Руси. X—XIII вв.; Т. 11: Русская религиозность. Ч. II. Средние века. XIII—XV вв. М.: Мартис, 2001, 2004.) Особенно: Vol. 1. P. 158— 175). Такое хронологическое деление принято многими другими учеными. См.: Алексеев А.И. Под знаком конца времен. С. 56—57; Hurwitz E. Metropolitan Hilarion’s Sermon on Law and Grace. P. 332, 333.
19 О пре- и постмилленаристских вариантах апокалиптической мысли см.: Marsden G. M. Fundamentalism and American Culture: The Shaping of TwentiethCentury Evangelicalism: 1870—1925. Oxford: Oxford University Press, 1980. P. 48—55.
20 Панич Т.В. Литературное творчество Афанасия Холмогорского. С. 88.
21 Там же. С. 89.
22 Keenan E. Afterword: Orthodoxy and Heterodoxy // Religion and Culture in Early Modern Russia and Ukraine. P. 201. Подобный взгляд на границы понимания народной религиозности см. в работе: Bushkovitch P. Religion and Society. P. 7, 212—213.
23 Репрезентативные примеры подобных исследований см. в очерках: Kaiser D. Quotidian Orthodoxy: Domestic Life in Early Modern Russia; Levin E. From Corpse to Cult in Early Modern Russia; Rowland D. Two Cultures, One Throne Room: Secular Courtiers and Orthodox Culture in the Golden Hall of the Moscow Kremlin; Thyret I. Women and Orthodox Faith in Muscovite Russia: Spiritual Experience and Practice // Orthodox Russia. P. 179—192, 81—104, 33—58, 159—175.
<< Назад Вперёд>>
