Сибирь и географическое воображение московитов
В типичной молчаливой московской манере большинство из них ничего не могли сказать на эту тему. В их докладах нет ни слова о необычности ландшафта. Вместо этого там описываются более или менее сложные пути, сообщаются практические сведения о торговых или сельскохозяйственных возможностях и перечисляются успехи, сформулированные как «я пришел; я увидел; я разбил, убил и разрушил; я собрал большой ясак». Это равнодушие к великолепию окружающей природы как будто поддерживает представление Исаака Массы о московитах как о нелюбопытных и ненаблюдательных людях, реагирующих только тогда, когда на карту поставлен их непосредственный, материальный интерес. Масса, голландский купец, который побывал в Москве в Смутное время и оставил подробный и проницательный отчет, пренебрежительно пишет: «Сами московиты — нелюбопытный народ. Их не волнуют такие вещи [как необычные растения, цветы, плоды, редкие деревья, животные и странные птицы]. Они везде ищут только прибыль, ибо они грубые и нерадивые люди»15. Но те, кто все же останавливался, чтобы посмотреть вокруг и вдохнуть запах тайги, часто выражали свое удивление иногда очень эмоциональными словесными описаниями или яркими иллюстрациями.
Гиперболические описания удивительных, впечатляющих и невероятных характеристик сибирского ландшафта окрашивали даже самые утилитарные доклады, посылаемые землепроходцами и дипломатами в Москву или сибирские города после путешествия по новым и неизведанным землям. Например, Владимир Атласов в своем докладе об экспедиции на Камчатку и Курильские земли 1700 года подчеркивал, что он расширил свои исследования по просьбе служилых людей и промышленников из своего отряда, которые подали ему челобитную, «чтоб ему с ними итти на Камчатку реку и проведать подлинно — какие народы над Камчаткою рекою живут?» Оказавшись там, он и его люди интересовались природой местности не меньше, чем ее налогооблагаемым населением. Он отмечает удивительные природные явления: обжигающее солнце, оглушительный гром, твердая земля, исчезающая в море:
А в Курильской земле зимою у моря птиц — уток и чаек — много, а по ржавцам лебедей много ж, потому что те ржавцы зимою не мерзнут. А летом те птицы отлетают, а остаетца их малое число, потому что летом от солнца бывает гораздо тепло, и дожди, и громы большие, и молния бывает почасту. И чает он, что та земля гораздо подалась на полдень16.
Атласов был заинтригован свойствами льда и интересным поведением людей и животных в этой зоне Крайнего Севера. «А меж Колымы и Анандыря реки необходимой нос, который впал в море, и по левой стороне того носу на море летом бывают льды, а зимою то море стоит мерзло...»17 Даже солнце на Камчатке вело себя по-особенному: «А солнце на Камчатке зимою бывает в день долго против Якуцкого блиско вдвое. А летом в Курилах солнце ходит прямо против человеческой головы, и тени против солнца от человека не бывает»18. Московские колонисты оказались сведущими и наблюдательными натуралистами.
Стивен Гринблатт отмечает, что в ранних европейских отчетах о Новом Свете «главным качеством, необходимым для создания этих репрезентаций, является не разум, а воображение»19. Сибирский ландшафт тоже требовал от московских наблюдателей использовать свое воображение, чтобы переработать знакомые образы природы для совершенно другого контекста. Сначала, подобно ранним поселенцам в Новом Свете, которые встречали сельдь-сероспинку «в таких огромных, почти неправдоподобных количествах, двигающуюся вверх по такому мелководью, что она едва могла плыть», и «миллионы и миллионы» странствующих голубей в стаях, «которые, по-моему, не имели ни начала, ни конца, ни длины, ни ширины, и были настолько плотны, что я не видел солнца», русские также должны были привыкнуть к изобилию этой нетронутой земли20. Такое богатство могло быть истолковано многими способами. Как отмечает Димент, некоторые самые ранние описания Сибири, составленные московитами, изображают ее как «экологический рай», «богатую землю мифологических пропорций». Савва Есипов, который писал в Тобольске, в Западной Сибири, в начале XVII века, основывался на ранних новгородских легендах о Сибири как экзотической стране, подкрепляя эти сказания своим авторитетом очевидца. В своей летописи Есипов описывает Сибирь как землю, в которой в изобилии имеются «и слаткопеснивыя птицы и многоразличныя травные цветы... Реки ж прекрасны, в них же воды слаткия, и рыбы различны множество, и лузи мнози, и места скотопитателна, пространна зело»21. По мнению Есипова, ничто из этого изобилия не случайно. Он объясняет чудеса сибирского ландшафта Божьим промыслом. Описывая Урал, «камень превысочайший зело, яко досяти инем холмом до облак небесных», отделяющий Россию от Сибири, он объясняет, что «тако бо Божиими судьбами устроись, яко стена граду утвержена». Богу также принадлежит заслуга создания удивительных рек, орошающих землю: «Дивно убо есть, како Божиими судбами реки тамо бысть: вода камень тверд разкопа, и бысть реки пространыя и прекрасныя зело...»22
Это непомерное, роскошное изобилие снова появляется в более поздних литературных трудах XVII века, особенно ярко в «Житии Аввакума».Протопоп Аввакум был неистовым религиозным инакомыслящим, который порвал с реформирующейся официальной церковью в середине XVII века и в итоге стал считаться основателем первого крупного церковного раскола, потрясшего русское православие. Аввакум включил в автобиографическое мученическое жизнеописание незабываемые отрывки о своей ссылке в Сибири23. По мнению Брюса Т. Холла, Аввакум, описывая свои непосредственные наблюдения, изображает богатства сибирской природы как воплощающие и рай и ад. Бродя в одиночестве по высоким горам Сибири, окруженный ужасающим, почти невероятным множеством зверей, Аввакум восклицает:
О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! ... На тех же горах гуляютъ звери многие дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие — во очию нашу, а взять нельзя!24
Холл указывает, что в этом отрывке изобилие живой природы скорее подавляет, чем дает поддержку. Дикие животные повсюду, но «во очию нашу, а взять нельзя».
Однако в других местах Аввакум показывает не ужас, а щедрость и красоту сибирских лесов. В знаменитом и часто цитируемом отрывке он вдохновенно пишет:
Лук на них ростет и чеснок, — больши романовскаго луковицы, и слаток зело ... а во дворах травы красныя — и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей, — по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем — осетры, и таймени, стерледи, и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великия в нем: во окиане-море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем: осетры и таймени жирны гораздо, — нельзя жарить на сковороде: жир все будет25.
Пишет ли он с благодарностью или трепетом, Аввакум не сомневается в том, чью работу он видит: пугающие утесы, бесконечные горы, прекрасные цветы и разнообразные птицы, звери и рыбы — все они являются частью творения Божия. «Наверху их полатки и повалуши, врата и столпы, ограда каменна и дворы, — все богоделанно». «Там же ростут и конопли богорасленныя». Более того, Бог создал все это изобилие ради своего итогового творения — человека. «А все то у Христа тово, света, наделано для человеков, чтоб, успокояся, хвалу Богу воздавал»26. Как и архиепископ Афанасий Холмогорский, который описывал созданный Богом мир как зеркало, данное смертным для того, чтобы они могли изучать и совершенствовать себя, Аввакум видит в природе великий учебник, нравоучительную повесть, ясно выраженную в ландшафте27.
Немногословные, неприкрашенные отчеты об экспедициях, написанные простыми людьми в трудных условиях, когда они прокладывали свой путь через Евразийский континент, дают довольно неожиданное подтверждение распространенности такого нагруженного смыслом понимания природной среды. Как и карты земельных владений в центре России, основная часть сохранившихся карт и описаний Сибири были сделаны исключительно для мирских, утилитарных целей людьми совершенно светского происхождения и, по видимому, не слишком образованными. Сдержанно выражая эмоции, скупо используя прилагательные, исследователи и посланники, шедшие по Сибири, были равнодушны к роли руки Божьей в создании враждебной, наполненной препятствиями местности. Однако чтение докладов исследователей в свете произведений Аввакума и Есипова позволяет увидеть незаметные с первого взгляда детали. Помня эти более явно религиозные источники, мы видим, что московские землепроходцы и подьячие наполняли ландшафт очень похожим космическим напряжением. Обнаружение следов провиденциального толкования в дипломатическом отчете или на карте землепроходца не так удивительно, как может показаться сначала. Понимание пространства человеком «никогда не ограничивается исключительно прагматическим уровнем действия и опыта восприятия»28. В такой, казалось бы, конкретной задаче, как сориентироваться и найти дорогу, всегда существует мифический уровень. Мы уже видели, как православная теология могла невольно всплывать на чертежах уездных бюрократов. Подобным образом сибирские переселенцы пропускали свои впечатления от территории через теологические ожидания.
Хотя землепроходцы и завоеватели не обладали замечательным талантом Аввакума передавать способность сибирского ландшафта внушать благоговение, они видели силу природы в ее сибирском обличье и страшились этой силы. Например, за полвека до ссылки Аввакума посланник в Китай Иван Петлин предвосхитил реакцию Аввакума на чрезвычайно высокие горы. В духе аввакумовского «о, горе стало!» Петлин рассказывает о том, как добраться до Монголии: «...итти щелью промеж камени: страсти изымут!»29 Тот же ужас чувствуется и на в остальном невыразительной карте, которую Петлин составил в дополнение к своему докладу. «От Якуцка до сей Уди-реки недель по осьми и по десяти, тож будет камни вершными». Чтобы его наверняка поняли, он многозначительно повторяет: проход идет «чрез хрепты, сиречь чрез каменные высокие горы и чрез речками»30. В том же духе выразительно озаглавлена карта 1654 года: «Карта реки Анадырь и реки Днюя и от Гор до Верховьев Анадыря. и до Моря и Корги, где воют звери»31. Владимир Атласов после своего изучения Камчатки рисует еще более зловещий образ:
А от устья итти вверх по Камчатке реке неделю, есть гора — подобна хлебному скирду, велика гораздо и высока, а другая близь её ж — подобна сенному стогу и высока гораздо: из неё днем идет дым, а ночью искры и зарево. А сказывают камчадалы: буде человек взойдет до половины тое горы, и там слышат великой шум и гром, что человеку терпеть невозможно. А выше половины той горы которые люди восходили — назад не вышли, а что тем людем на горе учинилось — не ведают32.
Как следует из маленькой заметки на карте Петлина, не только письменные отчеты, но также и карты передавали впечатления от Сибири, подобные аввакумовским. Скромный пример такого уважения к силе земли находится в тексте недатированной карты XVII века Илимского уезда Сибири. На карте изображены деревни, сторожевые заставы и укрепления, разбросанные вдоль реки Тунгуски, и указано число домохозяйств и вероисповедание жителей. На ней отмечены расстояния или дни пути между поселениями, при этом время измеряется в соответствии с используемым способом передвижения. Если путешествие из одного пункта в другой невозможно из-за природных препятствий, то это тоже отмечено на карте. «От [енисейской стороны] Шаманского порогу до Брацкого уезду легким судном итти 8 дней, а конного пути не бывает». «От [илимской стороны] Шаманского порогу до Брацкого острогу итти в легком судне 10 дней, а конного пути тем местом Тунгускою рекою и горою не бывает потому, что на Тунгуской реке в порогах стаят не гладко, а подле реку горы каменные»33. Не повезло тому, кто хотел пройти по этому пути, — природа была против этого.
Общие карты всей Сибири часто изображают несокрушимую силу земли по-другому, но столь же красноречиво. Спафарий — посланник, отправленный из Москвы в Китай с одной из нескольких провалившихся дипломатических миссий, составил важную карту, на которой отражен его путь в Пекин в 1682 году. На карте Спафария, дополненной пространным отчетом о его путешествиях и лишениях, показаны препятствия, с которыми столкнулся путешественник, стремящийся пересечь континент. Как и большинство допетровских карт этой местности, карта Спафария ориентирована с юга на север, при этом юг находится наверху. На карте показана вся Евразия от реки Днепр и «царствующего великого града Москвы» на западе до Моря-Океана (Тихого океана) на востоке и от Индийского океана на юге до Северного Ледовитого океана. Спафарий, который в своем отчете непомерно (но обоснованно) жаловался на трудности пути через враждебную землю, позаботился о том, чтобы начертить ряды и группы гор, а также отметить пунктиром «пустыню песочную» (Гоби) сразу за Великой Китайской стеной. Он обозначил горные гряды: «Горы у Байкала и до моря и в море». Эти темы развиваются в словесном отчете Спафария. В нем подробно описывается необъятность горной гряды, которая уходит в море как стена, и никто не знает, где она заканчивается. Узнать это невозможно: не позволят люди и силы природы. Много раз люди отправлялись с Лены на разведку, но их суда терпели крушение, и они говорили, что эта скала идет до Западной Индии, до Нового Света (рис. 5.2)34. Эти темы повторяются на чертежах тобольского картографа Семена Ремезова. На карте верховьев реки Тобол изображена скалистая Уральская гряда, проходящая через «степь голую», где нет «ни лесу, ни воды». Скалистые образования причудливой формы, бугры, вырастают из дикого пустынного ландшафта (вклейка 17)35.
Рис. 5.2. Houghton Library, Bagrow Collection. Карта Спафария. MS Russ 72 (2). 1682. С разрешения Библиотеки Хоутона, Гарвардский университет.
Федор Байков, предшественник Спафария, представлявший царя при китайском дворе, тоже рассказывал о трудностях, присущих топографии маршрута. Он писал в своем кратком отчете 1654 года: «А от ламы степью до Иртыша на правую сторону до камени ходу шесть дней; а ити все степь пустая: лесу и воды нет, и улусов калмыцких нет же»36. Он подчеркивает суровость природы. Даже для коренного населения жизнь в пустыне была изнурительной: «...степь голая; ни воды, ни корму нет; а прошед то место, где живут мунгальцы, людишка добре худы; а житье их самое нужное»37. «Кормом и водою добре скудно, и скота мрет много»38. Михаил Стадухин и Второй Гаврилов сообщали из своей экспедиции на реку Оймякон в 1641—1642 годах: «А на Емоконе не осталось единого человека, а жить служивым людем не у чего и кормица нечим». Они писали, что их собственное выживание было под сомнением39. Иван Максимов, землепроходец под началом Петра Бекетова, описывал окружающую природу как чрезвычайно холодную, враждебную и беспощадную. Когда командир потребовал от него объяснений, почему он прибыл на назначенное место встречи несколькими неделями позже, Максимов сообщил: «Пришли де мы на Иргень озеро, и Иргень де озеро стоит, и иные озера, и исток, который пал из Иргеня озера в Килку реку, да и Килка де река стоит давно, лед уже де выше колена. А ныне де я с служилыми людми для того рано не поплыл к тебе на встречю и к служилым людем, что Иргень озеро долго стояло, исток и Килка река... А се де нас всех голод взял, насилу де мы и суды сделали. А по Килке реке плыли мешкотливо же, ровно три недели; а все без хлеба, грести де голодные люди не могли»40. Ясачный сборщик на Дальнем Востоке выражает подобное настроение: река Пенжина «голодная, корму на реке нет, и мы холопы великого государя на службе на Пенжине реке голодом помираем, и впред нам служилым людем жить не у чего, и промышленые люди и торговые с Пенжина реки розошлись, потому что на Пенжине реке соболей не стало и корму нет»41. Первая карта Камчатки, заказанная губернатором Якутска Д. Траурнихтом и доставленная бесстрашным Атласовым, представляет собой довольно приблизительное изображение полуострова. Сохранившаяся в нескольких копиях, сделанных вскоре с оригинала сибирского картографа Семена Ремезова, Камчатка предстает как грубо высеченный выступ, выдающийся в холодный серый океан, с хребтом гор, подкрашенных сепией, идущих через весь полуостров сверху вниз. Маленькие речки бегут с горной гряды в океан в обоих направлениях, но нет никакого указания на то, как можно преодолеть горную стену посередине. Лишь несколько крошечных символов обозначают человеческие аванпосты — несколько незначительных вкраплений в холодном, недружелюбном пространстве (рис. 5.3)42.
Рис. 5.3. Камчатка. РНБ. Эрм. собр. № 237. «Служебная чертежная книга». Л. 102 об. Российская национальная библиотека. Санкт-Петербург.
Восторженное настроение сибирской оды Аввакума многократно повторяется также на картах и в отчетах той эпохи. Например, Атласов составил каталог деревьев и ягод, как известных, так и необычных, и в его перечне читается то же восхищение, которое мы находим у Аввакума:
А в Камчатской и Курильской земле ягоды — брусница, черемха, жимолость — величиною меньши изюму и сладка против изюму. Да ягоды ж ростут на траве от земли в четвер[т]ь, а величиною та ягода немного меньши курячья яйца, видом созрелая зелена, а вкусом что малина, а семена в ней маленькие, что в малине43.
Изобилие имело как теологическое, так и практическое значение. Администраторы и землепроходцы подчеркивали в своих отчетах, что государь получит огромные доходы от удивительных богатств этой земли, предназначенных служить нуждам и желаниям России. Мангазейский воевода Андрей Палицын писал в 1632 году о Ленском крае: «А соболей де и лисиц и бобров и горностаев в тех землях много ж, а те де люди в соболях и во всякой дорогой мяхкой рухледи цены не знают... А мочно де в таковых далных многих и пространных землях учинити государю многая болшая прибыль»44.
Хотя эти крайние, противоположные образы неоднократно повторяются, они не охватывают полного диапазона семиотических возможностей, приписываемых московитами сибирскому ландшафту45. Третья возможность, более спокойный вариант метафорического рая, состояла в изображении Сибири как тихой, счастливой отчизны, приглашающей русских на свои просторные равнины. Укрощая степь родными визуальными и вербальными образами, это третье направление переконфигурировало неисследованную бескрайность в удобное продолжение самой России. На первой известной карте Сибири, названной чертежом Годунова по имени заказавшего ее тобольского воеводы, огромный кусок земли, простирающийся от Москвы до Тихого океана, изображен как безмятежное, безопасное пространство. Этот чертеж дошел до нас в нескольких копиях с оригинала 1667 года, и на всех этих копиях преуменьшаются естественные преграды, препятствующие переходу через Евразийскую равнину. Прославленные горы и каменистые ущелья, лирически описанные Аввакумом, со страхом — Петлиным и с жалобами — Спафарием, почти не удостоились заметного упоминания в этой серии чертежей (рис. 5.4 и вклейка 18). Уральские горы едва видны на некоторых версиях карты, иногда в виде плавной, невыразительной, неопасной кривой, идущей с юга на север и обозначенной двойной линией, иногда со слабыми намеками на небольшие возвышения. На других версиях Урал вообще исчезает, а внушительные скалистые утесы или бесконечные горные цепи дальше на востоке появляются неотчетливо только на одной копии, сделанной шведским посланником Эриком Палмквистом46. Вместо того чтобы преувеличивать препятствия, карты показывают земли между Москвой и Востоком как систему рек, ответвляющихся одна от другой и объединяющих точки на западе с точками на востоке в органическую структуру. Эта природная система приглашает московского наблюдателя к беспрепятственному путешествию и изучению.
Рис. 5.4. Houghton Library, Bagrow Collection. Копия Ремезова с чертежа Годунова. MS Russ 72 (1). 1667. С разрешения Библиотеки Хоутона, Гарвардский университет. Как большинство последующих карт Сибири XVII века, первый известный чертеж Сибири, названный по имени заказавшего его тобольского воеводы, построен вокруг сети рек и ориентирован таким образом, что юг находится наверху. Китайское царство (или империя) и город Китай расположены в верхнем левом углу и окружены Великой стеной. На западе чертеж доходит до Казани на реке Волге. Северный Ледовитый океан обрамляет его на севере, а Тихий океан, в виде прямой линии, на востоке.
На карте Сибири 1673 года, основанной на чертеже Годунова, Сибирь представлена визуальными средствами, подобными тем, которые используются на местных, крупномасштабных чертежах. Распределение рек, озер и крупных, созданных человеком сооружений вызывает в памяти картографические представления о «доме». Сибирь становится пространственным и природным эквивалентом Калуги, Каширы, Ельца, Суздаля, Владимира или Воронежа (вклейка 19)47. Рисуя непропорционально большие города и крепости вдоль разветвленных, изображенных жирными линиями извилистых рек, картографы представляют Сибирь как знакомый, доступный ландшафт. Вместо внушительных расстояний и бесплодных степей художник показывает нам кажущиеся легкими для навигации реки, вдоль которых расположились хорошо спланированные города и поселения, где путешественник может найти пищу, кров и радушный прием. Заполняя карту постройками, созданными человеком, картограф заставляет зрителя поверить, что путешествие через Сибирь так же неопасно, как и короткий переход из одной деревни в другую под улыбающимися солнцами на калужском чертеже. Разветвленная система рек, которая создает организующую структуру карты, вместе с укрепленными аванпостами, возвышающимися на речных берегах, придают ландшафту ощущение успокоительного русского присутствия.
Эти безмятежные карты лишены как изобилия и восторга, которых можно было бы ожидать при встрече с раем, так и ужаса от видения ада. То, что они передают, это образ Сибири как продолжения самой России, а у России, как отмечалось ранее, была необыкновенно благополучная провиденциальная судьба. Агенты империи прекрасно осознавали различие между самой Россией и Сибирью, которое решительно проводилось в административных источниках, касающихся взаимодействий между этими территориями, но при этом Сибирь для них была частью владений царя, и как таковая она имела право разделить благословенный статус России. На картах земной рай узнается по следам сельского хозяйства и удобных поселений, а не по роскоши и сверхизобилию.
Московиты реагировали на то, что происходило с ними в Сибири, очень разными способами, но всегда в рамках культурной модели, основанной на религиозных убеждениях. Более того, сопоставляя отчеты землепроходцев и подьячих, работавших на пограничных территориях, с христианскими комментариями Аввакума и Саввы Есипова, мы получаем ретроспективное подтверждение райского символизма, выраженного в картах землевладений центральных уездов. Но является ли это легитимным методом анализа источников, или наши результаты оказываются предвзятыми, когда мы читаем один источник после другого? Не следуют ли наши рассуждения по порочному кругу (мы полагаем, что центральные земли представляют собой рай, поэтому, когда сибирские карты выглядят как карты центральных земель, они тоже должны символизировать рай) и не выдаем ли мы желаемое за действительное (мы хотим найти семиотику спасения в ландшафте, и мы ее находим)? В конце концов, мы не видели никого, кроме ссыльного протопопа Аввакума и церковного летописца Есипова, кто бы пользовался религиозным языком, и даже они упоминают рай и ад лишь в аллегорическом смысле. Не следует ли нам остановиться и задуматься, когда огненная гора является всего лишь вулканом, а когда — метафорой ада? Когда колоссальных размеров луковица всего лишь огромный овощ, а когда — предвестник рая? Другими словами, как мы можем ответить на вопросы, с которых мы начинали: каков философский и теологический подтекст понимания ландшафта русской Сибири? Как московиты понимали сибирскую природу и почему они реагировали так, как реагировали? И здесь мы натолкнулись бы на ряд серьезных методологических трудностей, столь же непреодолимых, сколь и горные хребты Восточной Сибири, если бы, на наше счастье, не существовало исключительной личности, голоса в сибирской глуши, нашего обещанного Розеттского камня, долгожданного переводчика и гида. И какой же это красноречивый, выдающийся гид!
14 Марк Бассин отвечает на этот вопрос для XIX века в книге Imperial Visions. P. 58. См. также его работу, посвященную XVII веку: Bassin M. Expansion and Colonialism on the Eastern Frontier.
15 Цитируется в работе: Slezkine Y. Naturalists versus Nations: EighteenthCentury Russian Scholars Confront Ethnic Diversity // Russia’s Orient. P. 27.
16 Скаски Владимира Атласова о путешествии на Камчатку // Записки русских путешественников XVI—XVII вв. / Сост., подгот. текстов и коммент. Н.И. Прокофьева, Л.И. Алехиной. М.: Советская Россия, 1988. С. 423.
17 Там же. С. 422.
18 Там же. С. 423.
19 Greenblatt S. Marvelous Possessions: The Wonder of the New World. Chicago: University of Chicago Press, 1991. P. 13.
20 Cronon W. Changes in the Land: Indians, Colonists, and the Ecology of New England. N.Y.: Hill and Wang, 1983. P. 22—23, цитирует Уильяма Вуда и Джона Джосселина (William Wood, John Josselyn). Также: Parrish S.S. The Female Opossum and the Nature of the New World // The William and Mary Quarterly. 1997. 3rd Ser. Vol. 54. No. 3. P. 475—514.
21 Diment G. Siberia in Literature // Between Heaven and Hell: The Myth of Siberia in Russian Culture // Ed. G. Diment, Y. Slezkine. N.Y.: St. Martin’s Press, 1993. P. 8; Сибирские летописи. Изд. Имп. Археографической комиссии. СПб., 1907. С. 261. Yermak’s Campaign in Siberia: A Selection of Documents Translated from the Russian Chronicles by Tatiana Minorsky and David Wileman / Ed. Terence Armstrong. London: Hakluyt Society, 1975. P. 64—65.
22 Сибирские летописи, С. 109—110; Yermak’s Campaign in Siberia. P. 64—65.
23 Об Аввакуме и старообрядчестве см.: Pascal P. Avvakum et les debuts du Raskol. 1938; repr. Paris: Mouton, 1963; Michels. At War with the Church.
24 Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. Иркутск: Восточно-Сибирское книжное изд-во, 1979. С. 32.
25 Там же. С. 46.
26 Там же.
27 Панич Т. В. Литературное творчество Афанасия Холмогорского. С. 76— 77, 81—83.
28 Hallowell A. I. Culture and Experience. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1955. P. 187; цитируется в книге Tuan Yi-Fu. Place and Space. P. 87.
29 Путевые записки Ивана Петлина о Монголии и Китае // Записки русских путешественников. С. 334.
30 Как установил Багров, эта карта сохранилась в виде копии, сделанной Делилем (Bagrow L. History of Russian Cartography up to 1800. P. 41. Fig. 19).
31 ДАИ. Т. 4. С. 22; Bagrow L. History of Russian Cartography up to 1800. P 22.
32 Скаски Владимира Атласова. С. 425.
33 РГАДА. Ф. 383. Оп. 1. Д. 148.
34 Baddeley J.F. Russia, Mongolia, China. London, 1919; reprint N.Y.: B. Franklin, 1964. Vol. 2. P. 208—214. Багров рассматривает карту и описания Спафария в своих работах: Bagrow L. History of Russian Cartography. P. 35; Bagrow L. A Few Remarks on Maps of the Amur, the Tatar Strait, and Sakhalin. P. 128—129.
35 Хорографическая книга. Вершина Тобола реки. Л. 23 (см. полную архивную ссылку в прим. 51 ниже).
36 Посольство Федора Байкова в Китай // Записки русских путешественников. С. 344.
37 Там же. С. 347.
38 Там же.
39 Открытия русских землепроходцев и полярных мореходов XVII века на Северо-Востоке Азии: Сб. документов / Ред. А В. Ефимов, Н.С. Орлова. М.: Гос. изд-во географической литературы, 1951. С. 120.
40 Отписка Петра Бекетова о походе в Забайкалье // Записки русских путешественников. С. 370—371. По имеющимся сведениям, Максимов тоже составил карту, но если она и сохранилась, то ее еще не обнаружили. См.: Bagrow L. History of Russian Cartography up to 1800. P. 22.
41 ДАИ. Т. 8. № 44. С. XXIV
42 Служебная чертежная книга. Л. 102 об. (см. полную архивную ссылку в примечании 51 ниже); Багров описал и установил авторство этой карты: Bagrow L. History of Russian Cartography. P. 41.
43 Скаски Владимира Атласова. С. 423. Ср.: Хорографическая книга. Л. 98 (см. полную архивную ссылку в прим. 51 ниже); и анализ описаний флоры, фауны и местности в маньчжурских документах о «Тартарии»: Elliott M.C. The Limits of Tartary: Manchuria in Imperial and National Geographies // Journal of Asian Studies. 2000. Vol. 59. P. 603—646.
44 Dmytryshyn B., Crownhart-Vaughan E.A.P., Vaughan T. Russia’s Conquest of Siberia. No. 53. P. 171—174; подобный отчет Василия Полякова 1643 г.: Ibid. P. 217. Достойно сожаления, что на некоторых картах отмечены районы, где «прежде сего бывал соболиной промысел. Промышляли тунгусы и якуты соболи, а ныне звери умалились» (карта Петлина из собрания Делиля, воспроизведена в книге: Bagrow L. History of Russian Cartography up to 1800. Fig. 32).
45 Это наблюдение отражает мою общую неудовлетворенность преобладанием дуалистических моделей в понимании культуры Московии (или любой другой страны). Дуалистическая модель представлена наиболее ярко и интересно в работе: Lotman Ju.M., Uspenskii B.A. The Role of Dual Models in the Dynamics of Russian Culture (Up to the End of the Eighteenth Century) // The Semiotics of Russian Culture / Ed. A. Shukman. Ann Arbor: Dept. of Slavic Languages and Literatures, University of Michigan, 1984. P. 3—35.
46 О чертеже Годунова и его более поздних копиях см.: Андреев А.И. Очерки по источниковедению Сибири. Т. 1; Bagrow L. A History of Russian Cartography up to 1800. Багров приводит высококачественные черно-белые репродукции карт. У Андреева репродукции менее четкие, но некоторые его иллюстрации не воспроизведены у Багрова. Ремезов включил копии чертежа Годунова в свои книги, и большой, непереплетенный экземпляр сохранился в коллекции Багрова в Гарвардской библиотеке Хоутона.
47 Чертеж всей Сибири до Китайского и до Никанского царства. 1673. Автор неизвестен. Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 846. Оп. 16 (ВУА). № 20220. Воспроизведено и рассматривается в работах: Андреев А. И. Очерки по источниковедению Сибири. Т. 1. С. 40—42; Postnikov A.V. Outline of the History of Russian Cartography. P. 16; Lainema M., Nurminen J. Ultima Thula. Map No. 89. Воспроизведена на с. 128, обсуждается на с. 334. Джон Ноейс исследует значение «мифа о мобильности» для преодоления «застоев и блокировок» как неотъемлемую часть колониальной экспансии (Noyes J. Colonial Space: Spatiality in the Discourse of German South West Africa 1884—1915. Philadelphia: Harwood Academic Publishers, 1992, P. 189).
<< Назад Вперёд>>
