«Сияет подобно солнцу слава государева во иноверных странах и языцех»
Рис. 6.6. Ремезов С. У. Краткая сибирская летопись. Ст. 151. «Яко Адаму в раи вся тваро покаралася».
Подчинение, а не обращение выполняет программу имперского, христианского марша Московии по континенту. Следует отметить, что, согласно этой метафоре, и русский Адам, и покоренные сибирские народы проживали в раю. После установления русского православного господства все они оказались в пространстве Эдема. Часть божественной воли, провиденциального плана для сотворенного мира, состоит в том, чтобы русские дали имена сибирским племенам и укротили их, заставив покориться московскому государю.
С далеких киевских времен русские жили на пересечении многих миров, а не в однородном христианском мире Европы, где внутренние бои и сражения могли вестись в едином религиозном ключе, а внешние — против единого и известного религиозного врага58. Русские жили на беспокойном, конфликтном и многоязычном перекрестке, где многие культуры сосуществовали с разной степенью согласия и противоречий и где идея единой веры была бессмысленна, так как не была оправданна и не имела прецедента. Каждый из игроков на этом многокультурном поле был, несомненно, убежден в преимуществе собственной религии и без колебаний поднял бы ее до положения ритуального превосходства над другими. Однако такое неизбежное разнообразие означало, что амбициозные планы по массовому обращению не имели особого смысла в мире, населенном русскими людьми, где религиозные границы были слишком неоднородны, чтобы их можно было категоризировать, а борьба слишком многогранной, чтобы ее выиграть. Как по этому поводу пишет Юрий Слёзкин, первые западные путешественники, такие как Вильгельм де Рубрук, посетивший двор монгольского хана в XIII веке, восторгались тем, что попали в «новый мир», когда впервые встретились с новой культурой. Шекспировская Миранда произносит известную фразу: «...как хорош тот новый мир, где есть такие люди».
Однако казаки никогда не попадали в новый мир, поскольку, в отличие от Вильгельма, их туда не посылали и поскольку у них не было «публики», которая ждала рассказов о новых мирах. Более того, собственный мир казаков не был так резко разделен на христианскую и нехристианскую сферы, как мир Вильгельма. Их мир состоял из бесконечного числа народов, каждый из которых имел свою веру и свой язык. Это не было временным отклонением от нормы, на смену которому должны были прийти обращение или откровение. Это было нормальным положением дел, при котором от иноземцев ожидалось, что они останутся иноземцами. никто не предполагал, что боги взаимно исключают друг друга и что русский бог вскоре восторжествует59.
Это мир, который действительно отличается от бинарного мира христиан и мусульман, в котором европейцы в Средние века сражались за самоопределение и выживание, или от мира христиан и язычников в колониях Нового Света.
Русские и казаки жили в мире, где как неравенство, так и несходство были ожидаемы. Самое большее, чего могли надеяться добиться московские переселенцы, даже религиозно настроенные, с их скудными людскими ресурсами и слабым контролем над местными жителями, это заставить последних подчиниться царю60. Признавая такую реальность и желая сделать подчинение более прочным, русские обычно заставляли каждую группу людей давать клятву в соответствии со своими местными обычаями и перед своими собственными богами. В московском Посольском приказе по меньшей мере с XV века имелся наготове Коран, чтобы мусульманские подданные и соседи могли приносить клятвы надлежащим образом61. На приграничных территориях для обеспечения клятв коренного населения призывались анимистические духи, в то время как русские клялись на кресте. Причина такой религиозной широты взглядов состояла не в терпимости или отсутствии желания навязывать русское или православное господство, а в прагматическом понимании того, что гнев соответствующих божеств более эффективен в качестве средства обеспечения преданности. Например, в начале 1640-х годов «братских людей» (бурятов) заставили присягнуть на верность царю «по своей вере под солнцем и под землею и под огнем и под рускою саблею и под пищалью». Если бы они нарушили свой обет, то тогда «по моей вере солнце не освети, и земля не понеси, и хлеб подави, и руская сабля ссеки, и пищаль убей, и огонь на нашей земли все наши улусы пожги»62. Даже церковная Есиповская летопись одобряет то, как Ермак «с товарыщи» покорили «иноземъцов тотар и остяков, и вогулич, и прочия языцы, и к шерти их по их вере привели многих, что быть под его царскою высокою рукою до веку»63. С точки зрения русских, общепринятое и безусловное признание полезности и логичности того, что местные жители клянутся своими собственными богами, говорит о том, что подчинение необращенных языческих народов воспринималось как несомненное благо. С одной стороны, это утверждение очевидного: имперские власти стремятся к господству над новыми землями, народами и ресурсами, и поэтому подчинение на любых условиях будет засчитано в прибыль. С другой стороны, большое количество нехристианских подданных могло создать проблему для царского режима, идеологическая легитимность которого основывалась на божественном покровительстве, которым пользовался его благочестивый государь. Но, как оказалось, московские идеологические формулировки были достаточно емкими, чтобы включить неперестроившихся языческих подданных в имперский нарратив, который прекрасно сочетался с явно христианским предначертанием.
Когда иноверцы приносили торжественные клятвы, которые внешне (неважно, как обстояло на самом деле) свидетельствовали об их восхищении великим государем, когда они как будто в полной покорности признавали господство православного царя, их почтительное поведение служило убедительным доказательством силы этого царя. Если даже язычники видели величие христианского правителя, то его величие действительно должно быть впечатляющим. Такая оценка нехристианских свидетельств имеет долгую историю. Эта логика была отчетливо сформулирована в 1493 году, когда московский посол и дьяк Мисюрь Мунехин, описывая свои впечатления в ходе официального посольства в Константинополь и Египет, объявил: «Имя его (русского государя. — В.К.) и слава и гроза в тамошних странах и во всех градах, что солнце на аере сияет, подобно солнцу слава государева во иноверных странах и языцех и происходит в род и род и до века»64. Примечательно, что, хотя эти страны и народы сохраняли свои языческие верования, они тем не менее признавали «славу и грозу» великого князя. В последующие века, когда началось московское завоевание и колонизация, русские переселенцы обещали, что язычники и иноверцы так же будут прославлять имя царя и имя Бога до конца времен и земли и будут нести «чрез Сибирь Евангелие в концы Вселенныя»65. Православные летописцы радовались тому, что русские, продвигаясь по Сибири, внушали благоговение: «страшны бусурманом и протчим, не знающим Бога»66. Русский эквивалент доктрины «явного предначертания», явного в предопределенном всевидящим Богом проекте, состоял в физической демонстрации внушающего благоговение могущества Бога и царя, так чтобы их слава превозносилась от моря до моря и христианами, и язычниками.
Тексты и рисунки Ремезова подтверждают интерес к тому, чтобы заставить подчиненные народы свидетельствовать о славе царя и его правления. В пышном посвящении «Хорографической книги» Петру Великому Ремезов изображает несколько различных типов плательщиков дани, делающих «поклон на одежду» и приносящих «соболей драгих» и «протчих многоценных зверей» (рис. 6.7). Каждому дано свое название: обдаринец в шапке, доходящей до плеч; самоед с длинными, закручивающимися вверх усами, на котором только один характерный предмет одежды; татарин в шапке и камзоле и длиннобородый русский с якорем в руке (что говорит о предпочтительном для него способе передвижения). Плательщики ясака преклоняют колени перед гербом Сибири: два оскалившихся соболя, соединенных под имперской короной луком и двумя стрелами. Согласно пояснительному тексту, соболи и коленопреклоненные плательщики ясака под ними «за се главы их короною славы в концы новоявляше державную славу до Китая». Над сибирским гербом находится тот, к кому обращены эти хвалебные песни, символ империи в целом — коронованный двуглавый орел. Народы Сибири, идентифицируемые по своим костюмам и обязанные платить дань, присоединяются к крылатым ангелам с «гласом аки трубою возглашани» в пении похвалы великому государю сибирских земель67.
Рис. 6.7. Посвящение «Хорографической книги». Л. 8. С разрешения Библиотеки Хоутона, Гарвардский университет.
Для московитов было нормальным положением дел то, что Сибирь являлась домом неизмеримого числа народов, исповедующих многочисленные религии и говорящих на самых разнообразных языках. В лучшем случае лишь немногие из этих народов могли принять русскую веру. Православие при этом оставалось привилегированной государственной религией. Символическое и реальное царства имели строгий иерархический порядок, и русские представители власти и колонисты без угрызений совести обращались с последователями других религий как с отсталыми, низшими людьми. Но при конкретном рассмотрении имперских притязаний, формировавших продвижение московитов в Сибири, разнородность подчиненного населения повышала русский статус, а не угрожала ему. Если обращение могло абстрактно занимать воображение русских людей как долгосрочный идеал или цель, то в ближайшем будущем многообразие, а не однородность создавали сцену, на которой лучше всего могло воплотиться их христианское благочестие. Понимая, что богатые меха — это Эльдорадо расширяющейся приграничной территории и что «ясачные люди» и «иноверные» поставляют эти меха, московиты выработали стратегическую идеологию империи, которая гармонично сочеталась с их собственным историческим опытом религиозного, этнического и политического многообразия. Вместо того чтобы пытаться гомогенизировать народы и сообщества в единой русской православной культурной системе, они подробнейшим образом описывали количество, размеры и разнообразие своих имперских владений. Эта модель империи давала эффективный механизм распространения традиционной христианской легитимирующей идеологии московского правления на многие нехристианские народы, оказавшиеся на русской орбите. Всегда сохраняя твердую убежденность в превосходстве православия, московские политические мыслители сформировали религиозную картографию, которая была такой же пестрой, как и население Сибири68.
Поглощенные своим собственным герметичным пониманием христианской экспансии, переселенцы видели в сибирской земле часть своего благословенного предприятия и не сильно беспокоились о состоянии душ коренных народов. Тем не менее они были очень заинтересованы в многочисленности народов, населявших восточные пространства. И далее мы обратимся именно к этой, скорее геополитической, восприимчивости, к рассмотрению того, как служилые люди на приграничных территориях Московии относились к коренным народам и сообществам, с которыми они сталкивались в Сибири, и как эти нерусские народы, во всем их религиозном и политическом многообразии, включались в образ Московской империи.
57 Ремезов С.У. Краткая сибирская летопись. Ст. 151. Стб. 43 (2-й паг.).
58 Bartlett R. The Making of Europe: Conquest, Colonization, and Cultural Change, 950—1350. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1993. О скрытых смыслах «концепции нетерриториальной, не имеющей границ всемирной христианской империи» см.: Frontiers in Question: Eurasian Borderlands, 700—1700 / Ed. D. Power, N. Standen. N.Y.: St. Martin’s Press, 1999. P. 5, XX.
59 Slezkine Yu. Arctic Mirrors. P. 41 (Слёзкин Ю. Арктические зеркала. С. 55).
60 Кроме того, немногие священники были постоянно заняты тем, чтобы следить за поведением своей русской паствы. См. перечни нарушений, регулярно совершаемых русскими в Сибири, в указе патриарха Филарета архиепископу Сибирскому Киприану: Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. 2. С. 276—282, 293—298. Подчинение, а не обращение было первым шагом также испанской и французской колонизации. Практические ограничения масштаба обращения были важными факторами, сводившими к минимуму требование немедленного массового обращения во всех этих усилиях по колонизации. См.: Greenblatt S. Marvelous Possessions; Moogk P. La Nouvelle France: The Making of French Canada — A Cultural History. East Lansing: Michigan State University Press, 2000. P. 17—50; Seed P. Ceremonies of Possession.
61 Keenan E.L. Muscovy and Kazan’ 1445—1552: A Study in Steppe Politics. Ph.D. diss. Harvard University, 1965.
62 Колониальная политика. № 9. См. также: Записки русских путешественников. С. 352.
63 Сибирские летописи. С. 137.
64 Прокофьев Н.И. Литература путешествий XVI—XVII веков // Записки русских путешественников. С. 9.
65 Сибирские летописи. С. 312; Slezkine Yu. Arctic Mirrors. P. 42. (Слёзкин Ю. Арктические зеркала. С. 57).
66 Ремезов С.У. Краткая сибирская летопись. Ст. 148. Стб. 42 (2-й паг.).
67 Хорографическая книга. Л. 8.
68 Это рассуждение является ответом на то, что было описано как неспособность царского режима вообразить способ, которым можно «включить многочисленных нерусских подданных России в это [православное и патриархальное] “воображаемое сообщество”» (Kollmann N.S. Society, Identity and Modernity in Seventeenth-Century Russia // Modernizing Muscovy. P. 425).
<< Назад Вперёд>>
