I
На основании выписок из веревных книг г-жа Ефименко делает такое заключение: "Таким образом мы убеждаемся, что деревня была одно поземельное целое. Пашня ее была разбита на смены, а смены на поля или коны, причем каждый двор деревни имел участок непременно в каждом кону каждой смены. Точно так же каждый двор имел участок в каждой пожне, в каждом переложке, в каждой закраине. Даже разные запольные польца, росчисти, новины, обыкновенно, находились в совместном владении всех дворов деревни. Одним словом, этою стороною своей организации деревня представляла ярко выраженный прототип современной общины с общими сменами и обязательным севооборотом"2.
Этой деревенской организации автор дает наименование долевой и полагает, что она "была общим типом старой русской поземельной организации, выросшей на развалинах той последней стадии родового быта, которая называется у юго-западных славян задругой, а на севере — печищем. Долевая деревенская организация может быть сочтена за материнскую форму, которая заключает в себе в зародыше все существенные черты обеих развившихся из нее форм поземельного владения, как общинной, так и подворно-участковой" (225 и след., 230).
Таково мнение г-жи Ефименко о древнем деревенском устройстве. Оно не подворное, а долевое. Из этого долевого развилось и общинное, и подворное.
Что описываемая в веревных книгах деревенская организация представляет общий тип древней русской организации, в этом не может быть никакого сомнения. Но почему она не дворовая? Вот это надо было доказать автору, чего он, однако, не сделал. Да едва ли это и можно доказать. Веревные книги описывают деревни по дворам и указывают земли каждого двора. Принадлежащие каждому двору участки очень дробны, но все же это дворовые участки: они собственность владельцев отдельных дворов. Эти участки возникли из дележа первоначального двора между наследниками его прежнего обладателя. Это признает и автор, хотя выражается немножко туманно, говоря о каких-то развалинах какой-то последней стадии родового быта. Дело гораздо проще. Отец умер, первоначальный двор-деревня разделился между его сыновьями. Получились доли земли в каждом участке и возникли особые дворы. А так как каждый наследник получил свой участок в собственность, то он может его отчуждать. Таким образом, владельцами долей могут быть и не родственники. Все это могло совершаться не только в XV и в XVI веках, но и прежде, и после, и чтобы это действительно совершалось, вовсе не нужно, чтобы распались последние стадии родового быта. Автор сам говорит: "Пока деревня равна двору, что бы ни представлял собою этот двор, все-таки не может быть речи ни о какой сложной поземельной организации. Такая возможность наступает только с момента раздробления первоначального двора, то есть большой семьи, печища" (219). И затем, в виде примера, приводит раздельный акт шести братьев: в дележе был один двор-деревня, после дележа получилась деревня в шесть дворов, или в шесть долей. Так как каждому брату были отведены отдельные участки, то и с разделением не получилось никакой сложной организации, могущей служить прототипом общинного владения; получился самый обыкновенный вид общего, а не общинного владения. Каждый брат владеет своей долей на себя и может ее продавать. Их доли не имеют ничего общего с долями участников общинного владения.
Автор находится в очевидном недоразумении. По веревным книгам каждый владелец деревенской доли имеет клочок в каждой разновидности земли. Это похоже на известное всем нам распределение деревенских земель между крестьянами-общинниками. Но сходство чисто внешнее, по существу же эти доли совершенно различны. Доли веревных книг неравны между собой, они отчуждаются, наследуются и т.д., то есть состоят в частной собственности своих владельцев, если они своеземцы; если же они сидят на государственных землях, то отношение их к этим землям несколько иное, на что мы указали в своем месте; но все же и они распоряжаются. Это внешнее и поверхностное сходство автор принял за сходство по существу, а потому и усмотрел в нем прототип позднейшего общинного владения.
Усматривая в долевом владении прототип позднейшего общинного, автор полагает, что старинные доли имеют все свойства долей сего последнего, что они равны (220) и переделяются; право отчуждать эти доли, которого он не может не признать, существенно противоречит сближению старых долей с долями общинников, а потому он старается представить его в некотором особом свете.
Разберем каждое из этих положений.
Доли участников, говорит автор, равны. Они могут быть равны только в одном случае: если отец умер без завещания, тогда имение его делится поровну между сыновьями. Но если он оставил завещание, он мог назначить детям и неравные участки. Эти участки затем переходят к детям детей. Если они сначала и были равны, при следующем переходе они делаются неравными, ибо трудно думать, чтобы у каждого из сыновей было равное число наследников. С владением крестьян-общинников даже и в том случае, когда доли случайно равны, здесь ровно ничего нет общего.
Общинные земли переделяются от времени до времени. Мы хорошо знаем, при каких условиях это делается. Автор утверждает, что каждый участник в веревной доле мог требовать передела, если находил, что доставшаяся ему доля не соответствует его правам. "Если, — продолжает он, — в родственную схему вложить посторонние элементы, которые постоянно в нее входили, то получается прототип нашего общинного передела" (221).
"Посторонние элементы, входящие в родственную схему" — это посторонние лица, делающиеся через покупку долей, дарение и пр. совладельцами деревни. В пример такого поступления "в родственную схему постороннего элемента" автор и приводит тот "любопытный документ" начала XVII века (1602), который мы уже разобрали на с.66.
Допустим, что наследники, раз поделившись, нашли раздел невыгодным и требуют нового. Кто читал комедию Тургенева "Завтрак у предводителя", тот хорошо знает, какие трудности представляет раздел наследников, как легко они делаются недовольными и как склонны они требовать вечных переделов. Тем скорее надо допустить, что постороннее лицо, приобретя часть в "вопчей" деревне, будет еще менее сговорчиво, чем братья и другие родственники; наконец, допустим, что на практике возникают бесконечные споры о новых переделах. Что же будет общего в этих переделах наследников, если они и будут допущены, с переделами крестьян-общинников? Ровно ничего, кроме слова передел. Это опять недоразумение3.
Вопрос "о переделах для уравнения владений" чрезвычайно занимает г-жу Ефименко, что очень понятно; это вопрос для нее чрезвычайной важности. Она возвращается к нему на с.227. Здесь автор обращает внимание читателя на выражение древних памятников: "уравниваться по купчим крепостям" и для доказательства своей мысли о переделах приводит извлечение из дела конца XVII века о таком уравнении. Двое крестьян деревни Настасьиной требовали от двух других совладельцев той же деревни "равности орамых земель и сенных покосов". Совладельцы им отвечали: "По старым крепостям ровняться готовы". Вследствие этого отправлены были на место старожильцы с письменными крепостями, купчими и дельными и сравнили земли "в правду по Евангельской заповеди Господни". Что это такое? Владельцы общей деревни владеют своими участками по крепостям. С течением времени произошло нарушение границ этого владения. Двое совладельцев требуют их уравнять. Не беремся решать, что они понимают под своей "равностью". Мало ли чего могут домогаться истцы! Но суд, согласно с заявлением ответчиков, приказывает развести межи по купчим крепостям и раздельным актам. Что здесь общего с уравнением участков общинных владельцев и их переделами? Ровно ничего.
Право дольщиков отчуждать свои доли не может подлежать никакому сомнению. Оно хорошо известно г-же Ефименко. Но это право не укладывается в рамки позднейшего общинного землевладения. Как же быть? Это проявление права частной собственности г-жа Ефименко пытается ослабить таким соображением: "Но и при продаже выделенного деревенского участка все-таки продается не такая-то определенная земля, находящаяся в таких-то межах, а лишь идеальная доля или доли" (224). Это утверждение ни на чем не основано и совершенно непонятно. Всякий продает только то, что он имеет; если он имеет идеальную долю, он продает идеальную долю; если произошел раздел, владелец продает, что ему досталось по разделу, и при купчей передает покупщику и свою раздельную грамоту. Сама же г-жа Ефименко приводит извлечение из только что упомянутого нами дела конца XVII века, в котором старожильцы ходят по межам не только с купчими, но и с "дельными", то есть с раздельными актами, по которым спорщики владеют своими участками. Да и что же это был бы за порядок, если бы с каждым отчуждением раздельные акты уничтожались? При таком порядке и жить было бы нельзя. Здесь опять довольно крупное недоразумение.
Нарисовав картину древней деревни, прототипа позднейшей общинной деревни, с равными долями, с правом передела и т.д., г-жа Ефименко не могла обойти молчанием складников и сябров. Она говорит о тех и других, но о складниках больше, чем о сябрах, которых касается лишь мимоходом.
Мы уже знаем, что долевая организация старинной деревни развивается у г-жи А.Ефименко "на развалинах той последней стадии родового быта, которая называется у юго-западных славян задругой, а на севере — печищем". В этом утверждении г-жа Ефименко довольно близко подходит к мнению, давно уже высказанному о нашей современной общине бароном Гакстгаузеном.
Деревня, родоначальница общинной, представляется г-же А.Ефименко "кровной, родовой клеточкой" (222). Вот в этой-то кровной, родовой клеточке и возникает складство, "всецело сохраняя старую кровную схему". Оно трех видов. Первый вид представляет явление искусственной семьи, образчик которой дает "любопытный документ начала XVII века (1602)", нами уже разобранный. Мы видели, что здесь договор об общем хозяйстве, в котором слово складничество даже и не упомянуто, был принят автором за случай образования искусственной семьи. Тут нет искусственной семьи и никакой "кровной схемы". Два человека живут в одной деревне и ведут общее хозяйство. Они, конечно, положены в одну обжу, и в этом смысле складники.
"Складничество иного типа (второй вид) представляют посторонние элементы, вошедшие не в семью, а в кровную родовую клеточку деревни; оно было развито в высшей степени". Возникает оно в силу приобретения покупкой и другими способами долей деревни посторонними людьми. "В этом случае, — говорит автор, — союз родственников замещался союзом складников, соседей, сябров, сохраняя под собою всецело старую кровную схему" (221—225). Это совершенно верно. Всякий, приобретавший долю или жребий деревни и попадавший, таким образом, в ту же обжу или соху, становился складником совладельцев; только кровная схема тут ни при чем. Складничество обусловливалось здесь не родством, которого и не было, а положением в одну обжу.
Сябр в приведенной цитате поставлен рядом со складником, он отнесен к союзу не родственников, а посторонних лиц. Это неправильно и по отношению к сябрам, и по отношению к складникам. Мы видели, что и сябрами, и складниками могут быть и родственники, и посторонние лица.
А вот третий вид складничества. "Мы уже говорили выше, — читаем у автора, — что при разделении кровного союза родственники почти никогда не делились некоторыми видами угодий, а оставляли известную часть их в нераздельном пользовании" (228). Владельцы этих нераздельных угодий и суть складники. Это можно допустить, но и здесь складники не потому, что не разделили угодий, а потому, что живут в одной деревне. Они были бы складники и в том случае, если бы разделили угодья.
В доказательство своих взглядов на существование трех видов складничества автор не привел ни одного документа, из которого было бы видно, что складником называется человек потому, во-первых, что ведет с другим общее хозяйство; во-вторых, что купил часть чужой деревни; в-третьих, что не разделил общих лугов. Полагаем, что и нельзя привести такого документа: во всех трех случаях нет никакой складчины. Назвать который-либо из этих случаев складчиной было бы противно смыслу слова. Складываются у них только подати, а потому они все одинаково и складники4.
В только что приведенной цитате есть выражение, которое нельзя пройти молчанием; оно многое объясняет в нашем споре. "При разделении кровного союза, — говорит автор, — угодья не делятся". А когда же это делится кровный союз, и каковы его части? Например: союз родителей и детей? Никогда! Не кровный союз делится там, где выше автор говорит о дележе, а имущество (кровных) родственников. Мы указали несколько недоразумений автора; теперь все их можно свести к одной причине, некоторой неясности юридических понятий, в данном случае очень понятной, и которую никто в вину г-же А.Ефименко не поставит. Несмотря на некоторые недоразумения, она совершила очень почтенный труд, который пользуется вполне заслуженной известностью и имеет немало последователей.
Кровные союзы могут только уничтожаться, а не делиться на части. Спрашивается, что же было в нашей старой деревне кровного, что постоянно заставляет г-жу А.Ефименко говорить о ее кровном характере, хотя бы она была населена даже и не родственниками, а посторонними лицами? Мне кажется, предполагаемое происхождение долей, и только. Одним из самых обыкновенных способов возникновения долей деревни, этого первоначального целого, которое потом делится на половины, трети и т.д., является дележ деревни между детьми ее устроителя. Вот и все кровное, что есть в долевой организации автора, то есть первоначально доли принадлежат родственникам; но эти родственники владеют своими долями совершенно на тех же основаниях, как и посторонние лица, то есть общее владение, возникающее из дележа наследства, нисколько не отличается от всякого другого общего владения, как бы оно ни возникло. А с другой стороны, раздел наследства есть ли единственный способ возникновения первоначальных долей? Конечно, нет. Деревня может быть устроена не одним хозяином, а двумя приятелями, но не родственниками. При этом условии с самого начала будут две доли и не непременно равных, так как участие учредителей может быть и неравное. Профессор Лyчицкий приводит пример устройства мельницы четырьмя сябрами, причем половина дохода шла одному, казаку Гарбузу, а трое остальных, родные братья Яценко, получали каждый по 1/6, а вместе тоже половину. Итак, особенно настаивать на исключительно кровном характере первоначальной деревни и ее долей едва ли есть достаточное основание. Она исстари могла возникать в силу совокупной деятельности посторонних людей, не родственников.
1Ефименко А. Крестьянское землевладение на Крайнем Севере. Вып. I. 1884.
2С.214. Спешим сделать маленькую поправку. Веревные книги не дают основания говорить о полях и конах; этих слов в них нет. Так же точно автору не следовало бы говорить "о совместном владении дворов" и "обязательном севообороте". В веревных книгах показано не совместное, а раздельное владение каждого двора. Но мы должны признать, что прибавка таких понятий, как кон и совместное владение, облегчает уподобление старой деревни — современной общинной деревне.
3Раздел наследников — дело величайшей трудности; во все времена он был источником всяких недоразумений и вражды между родственниками. Это хорошо понималось и у нас в древности, а потому принимались меры к тому, чтобы раз произведенный раздел потом уже не переделывался. "Соучастники дележа договаривались вперед лишними землями друг друга не уравнивать, не переделиваться и не переравниваться, нового делу друг на друге не спрашивать ни им самим, ни детям их". Берем это свидетельство у г-жи А.Ефименко (221).
4Нераздельное пользование угодьями, — говорит г-жа А.Ефименко, — называется на языке северных актов складством, соучастники его — складниками" (229). К сожалению, она не приводит и не указывает ни одного из этих любопытных северных актов. Но что у складников, как однодеревенцев, могут быть общие угодья, это дело довольно обыкновенное, только тут нет никакой складчины.
<< Назад Вперёд>>
