Жизнь графа Дмитрия Милютина

Зима 1861 года была суровой, старожилы давно не помнили такого холода, мороз даже в Одессе доходил до 27 градусов. Дмитрий Милютин вместе с семьей давно уже переехали в новую квартиру на Английской набережной, удачно разместились, принимали гостей, порой и сами бывали в гостях у родственников и друзей. У офицеров и генералов, служивших на Кавказе, возникла идея устраивать «кавказские вечера». Первая встреча в гостинице «Демут», где собралось пятьдесят офицеров и генералов, прошла очень удачно, было весело, появился блестящий тамада, которого знали все и который тоже знал всех собравшихся, остроумно о каждом мог долго и талантливо говорить, Милютин тоже был на этом вечере, и хорошо говорили о нем.

Как генерал свиты императора, Дмитрий Алексеевич вынужден был бывать на дворцовых приемах, на выходах императора и императрицы, участвовать в приемах высоких гостей… Так что он хорошо знал о приезде прусского генерала, известившего императора о восхождении на прусский престол Вильгельма Первого, о приезде нового прусского посланника Отто Бисмарка, хорошо знал о новых назначениях и отставках, о наградах и наказаниях… Милютин не любил придворную жизнь, переполненную слухами, сплетнями, доносами, но вынужден был исполнять свои обязанности… Тем более что в Военном министерстве все оставалось по-прежнему: министр следил за всеми делами, даже хозяйственные дела, которые были поручены Милютину, он строго контролировал, в сущности почти освобождая Милютина от дел и ответственности. Лишь иногда бывая на приеме у императора, он иногда читал тот или иной документ, не вмешиваясь в его обсуждение. Такая должность была не по душе Милютину, человеку энергичному и ответственному.

Уходили старые генералы и придворные чины, на их места приходили новые, молодые, но придворная жизнь оставалась все той, в тех же старых границах, но при Николае Первом невозможно было опаздывать, за каждое опоздание от императора следовало наказание, шуточное или серьезное, это зависело от настроения императора, а теперь как будто строго налаженная придворная жизнь тут же развалилась – опаздывали, не приходили… Все чаще в назначениях на новые посты появлялись русские имена… Но все это казалось мелким, повседневным, будничным при воспоминании о том, что сейчас происходила и готовилась великая крестьянская реформа, об отмене крепостного права говорили повсюду, где Милютин ни появлялся. Николай Алексеевич подробно излагал ему ход борьбы, столкновение различных, чаще противоположных по своим устремлениям, сил, о значительной роли великого князя Константина Николаевича, противостоявшего консервативной, помещичьей партии. Но даже при таком председателе комитета, как Константин Николаевич, даже при самом благоприятном исходе крестьянского вопроса не утихали разговоры о Николае Милютине как «красном», «демагоге», не знающем крестьян и их взаимоотношений с помещиком. Находились люди из помещиков, которые, имея по две тысячи крепостных, считали, что при хозяине, помещике, людям живется лучше, организованнее, есть за ними досмотр, дисциплина и пр. и пр. А были и такие, которые надеялись только на «фельдфебельскую палку», которая и может, дескать, удержать империю в ее могучем состоянии. А были и такие, которые брали длительный отпуск и уезжали за границу.

Но все эти перемены не очень-то волновали Милютина. Его беспокоили настроения молодежи, особенно студенческой, где очень популярными стали письма и публикации статей Александра Герцена, все больше и больше увлекавшие их анархическими, революционными, социалистическими призывами. Даже «Русский инвалид», адресованный инвалидам войны с патриотическим направлением, попавший в руки подполковника Писаревского, человека шаткого, увлекающегося и набравшего в редакцию группу социалистов и пропагандистов, стал военной газетой с социалистическим направлением. А что происходило между подчиненными и начальниками, между старшими и младшими? Милютин приходил в ужас оттого, что от прежней драконовской дисциплины не оставалось и следа, действительно нравы смягчились, но ведь вместо дисциплины наступила распущенность… «Молодежь, – вспоминал Милютин, – под влиянием обличительной литературы сделалась крайне строптивою и смотрела на начальство чуть ли не с пренебрежением; старшие же, начальствующие лица, под тем же влиянием печати, обратились вдруг из тигров в кротких овец, притаили свои скалозубовские привычки, чтобы не попасть на зубы газетному обличителю. Вышло престранное явление: уже не подчиненные трепетали, как прежде, пред начальством, а, наоборот, начальство старалось заслужить благорасположение подчиненных; прежнее высокомерие и деспотизм высших чинов заменилось угодливостью и заискиванием популярности».

И это наблюдалось не только среди чиновников, но и повсюду, где были начальники и подчиненные, в школах, в университетах, «начальство отреклось совсем от власти, ограничивалось увещаниями, успокоительными речами, а преподаватели или уклонялись от всяких личных отношений к своим слушателям, или разыгрывали роль защитников их пред начальством и даже нередко сами подкладывали в огонь горючий материал», – говорил сам с собою Дмитрий Милютин.

Князь Мещерский, вспоминая это время, как-то оказался в квартире секретаря А.К. Карамзиной, своей тетки, Иосафата Петровича Огрицко, с которым часто беседовал на различные темы. Огрицко собирал польские законы для книги и был всегда интересен, и увидел у него его друзей, его команду, которую он привлекал для своей работы, и удивился их облику и рассуждениям: «Фигуры эти, немытые, нечесаные, гадкие и выражением и физиономиею, доселе во мне воскресают живыми, и когда, после нескольких минут побывки у Огрицки, я вышел на улицу, то почувствовал, что вышел из какого-то душного смрада». Понятны впечатления князя Мещерского, представителя высшего света, камер-юнкера, отец которого владел двумя тысячами крепостных душ и имениями, от этих «немытых, нечесаных», но Огрицко заявил, «что ими кишат все канцелярии и департаменты, ими кишат все наши университеты, что они везде есть и только слепые их не видят». Князь Мещерский не представлял себе облика «революционера», «анархиста», «нигилиста», но они уже существовали и вели свою отчаянную борьбу против самодержавного строя, против деспотизма, за справедливое решение об отмене крепостного права, дать землю крестьянам, а не только лично освободить их от крепостного ига.

Дмитрия Милютина удивил случай, который произошел в Инженерной академии: виновного в ссоре между двумя офицерами отчислили из академии, в знак протеста против своеволия начальства подали прошение об увольнении их из академии 126 учащихся из 135, 115 офицеров были уволены с тем, чтобы они были обойдены при первом производстве в чины.

«Чем хуже, тем лучше» – вот лозунг, который чаще всего употребляли те, которые предлагали разрушить до основания существующий строй, самодержавие, учредить Конституцию, республику с выборным правительством.

В таких условиях Александр Второй начал свою преобразовательную деятельность, лишь великий князь Константин Николаевич активно помогал брату в его преобразованиях, министр внутренних дел Ланской, Дмитрий Николаевич Блудов, Константин Владимирович Чевкин, Александр Михайлович Горчаков также способствовали своей деятельностью либеральным государственным реформам, остальные, а их было неисчислимое число, полностью подчинялись императору, их голос был слаб и едва слышен.

Все чаще возникали беспокойные эпизоды в царстве Польском, самые отчаянные поляки вновь подумывали об отделении от России, их не утешили известные слова Александра Второго, сказавшего им на французском языке о братской любви русских к полякам в мае 1856 года:

– Господа, я прибыл к вам с забвением прошлого, одушевленный наилучшими намерениями для вашего края. От вас зависит помочь мне в их осуществлении. Но прежде я хочу выяснить наши взаимоотношения. Я сохранил вас, как финнов и всех других русских моих подданных, глубоко в моем сердце, но желаю, чтобы незыблем был установленный моим отцом порядок. Итак, господа, откажитесь от несбыточных ваших мечтаний. Тех, кто захотел бы остаться при них, я сумею сдержать, сумею воспрепятствовать этим мечтам превратиться в реальность. Счастье Польши зависит от полного слияния ее с остальными народами моей империи. То, что сделано моим отцом, сделано хорошо, и я поддержу его дело. В последнюю войну ваши сражались вместе с другими, и князь Михаил Горчаков, бывший тому свидетелем, воздает им должную справедливость, утверждая, что они мужественно пролили свою кровь в защиту нашего общего отечества. Финляндия и Польша мне одинаково дороги, как и все остальные части моей империи. Но вам нужно знать для блага вас самих, что Польша должна пребывать в великой семье русских народов. Верьте, господа, что меня одушевляют лучшие намерения. Но ваш долг – облегчить мне мою задачу, и я снова повторяю: господа, оставьте несбыточные мечтания! Забудьте их!

Но поляки не забыли своих мечтаний, напротив, им показалось, что именно сейчас мечтания их могут осуществиться. Великобритания давно удивляется тому, что Польша в составе России, в Париже открыто обсуждали свои вопросы польские революционеры при поддержке Наполеона Третьего, революционеры Герцен, Бакунин и другие поддерживали восстание поляков против российского самодержавия… Нет, не забыли поляки своих мечтаний, только сейчас эти мечтания показались им сбыточными. И в России тоже были поляки, которые учились в университетах, служили в армии и департаментах и повседневно думали об отделении Польши от России и всеми средствами помогали в этом парижским революционерам.

Дмитрий Милютин знал о том, что кризис с Польшей приближался, тем более что Россия ввела отмену крепостного права. «Эта благодетельная мера представлялась нашим правителям таким рискованным, опасным шагом, – писал Милютин, – что считалось необходимым обставить его всякими предосторожностями, мерами полицейскими и военными, чтобы отвратить воображаемую опасность».

Милютину пришлось разрабатывать вместе с коллегами Военного министерства особый план «Вызов войск на случай беспорядков», Александр Второй и его правительство были уверены, что найдутся те, кто очень много ждал, а получил маленькую долю от ожидаемого.

Дебаты в Государственном совете закончились серьезными поправками в основном документе, казалось бы, оппозиция победила большинством голосов, внесены были существенные поправки, но Александр Второй поддержал меньшинство, подписал тот документ, который обсуждался 28 января 1861 года, уменьшив лишь величину крестьянского землевладения.

В дни начавшегося поста, 5 марта, Положения 19 февраля были объявлены в Петербурге и Москве, а затем сотни, тысячи указов и других документов об отмене крепостного права были разосланы во все губернские города, волости, села, повсюду священники читали эти документы, вести быстро разошлись по России. Этот день стал великой исторической датой для русского народа и других народов, связанных с ним единой государственностью. В Петербурге, вспоминал Милютин, этого дня ожидали одни с восторженной радостью, другие с каким-то страхом, третьи с затаенной злобой. «Только невежество и пошлость опасаются беспорядков и замешательств; это значит не иметь понятия о коренных свойствах русского народа», – писал в эти дни Михаил Погодин. Но беспорядки были… Узнав об этом, Александр Второй на одном из собраний сельских старшин твердо заявил:

– Ко мне доходят слухи, что вы ожидаете другой воли, чуть ли не передела земельной собственности. Никакой другой воли не будет, как та, которую я вам дал. Исполняйте, чего требует закон и положение! Трудитесь и работайте! Будьте послушны властям и помещикам.

Военное министерство заранее определило наличие войск в тех местах, где могли возникнуть беспорядки. Дмитрий Милютин, получив указание об усилении гарнизона в Петербурге, дал поручение барону Ливену, одному из блестящих офицеров Генерального штаба, а ныне директору департамента Генерального штаба, оценить обстановку в Петербурге и обеспечить войсками мер для подавления крестьянских беспорядков. Барон Ливен вскоре представил специальную записку, в которой говорилось следующее: «Из всего вышеизложенного явствует, что по причине предстоящего введения новых отношений между помещиками и поселенными на их земле крестьянами ни общих передвижений или перемещений войск, ни сборов частей с целью предупреждения каких-либо беспорядков производить не нужно, а достаточно оставлять оные в местах нынешнего их расположения». Однако Александр Второй предложил кое-где усилить войсками для подавления возможных беспорядков. В связи с этим Дмитрий Милютин, получив распоряжение, доложил министру внутренних дел о передвижении некоторых частей, послав ему четыре уведомления об этих указаниях.

Строго были распределены обязанности Преображенского и Семеновского гвардейских полков, Гвардейского корпуса, Зимний дворец, Эрмитаж, другие императорские дворцы и великокняжеские резиденции должны все время оставаться под охраной гвардейцев. Воспоминания о тревожных днях после 19 февраля широко распространились в обществе.

Александр Второй записал в этот день: «День прошел совершенно спокойно, несмотря на все опасения. Особые меры предосторожности по войскам и полиции». В дневнике П.А. Валуева, вскоре оказавшегося на посту министра внутренних дел, есть запись о происходящем за 20 февраля:«3десь были приняты вчера странные меры, не только комплектовали войска или часть войск в казармах и командировали по полувзоду в каждую полицейскую часть, но раздавали боевые патроны и держали наготове артиллерию. Кроме того, оба Адлерберга и князь Долгоруков будто бы оба ночевали во дворце и… имели готовых лошадей для государя. Придворная прислуга даже рассказывает, будто бы государь не ночевал в своих апартаментах, но перешел на половину великой княгини Ольги Николаевны».

5 марта Валуев записал в своем дневнике: «Новая эра. Сегодня объявлен, в Петербурге и Москве, Манифест об отмене крепостного состояния. Он не произвел сильного впечатления в народе и по содержанию своему даже не мог произвести этого впечатления. Воображение слышавших и читавших преимущественно остановилось на двухгодичном сроке, определенном для окончательного введения в действие уставных грамот и окончательного освобождения дворовых. «Так еще два года!» или «Так только через два года!» – слышалось большею частью и в церквах, и на улицах. Из Москвы тамошнее начальство телеграфировало, что все обошлось спокойно «благодаря принятым мерам». Государь на разводе собрал офицеров и сказал им речь по поводу совершившегося события. При выходе из манежа народ приветствовал его криком «Ура!», но без особого энтузиазма. В театрах пели «Боже, царя храни!», но также без надлежащего en train (подъема. – Ред.). Вечером никто не подумал об иллюминации. Иностранцы говорили сегодня: «Как ваш народ апатичен». Это не столько апатия, сколько сугубое последствие прежнего гнета и ошибок во всем ходе крестьянского дела. Правительство почти все сделало, что только могло сделать, чтобы подготовить сегодняшнему Манифесту бесприветную встречу». Главное, что беспокоило императора и правительство, заключалось в том, что крестьяне думали о свободе и забывали об обязанностях, особенно о том, что за помещичью землю тоже надо платить, а потому введены и повинности для крестьян, «законно приобретенные помещиками права не могут быть взяты от них без приличного вознаграждения или добровольной уступки, что было бы противно всякой справедливости пользоваться от помещика землею и не нести за сие соответственной повинности».

Юрий Самарин поскакал в деревню, чтобы самому услышать Манифест в церкви среди своих земляков: «Я прожил в деревне четыре дня, – писал Юрий Самарин князю Черкасскому 23 марта 1861 года, – но в этот срок манифест не дошел до священника, а долее я оставаться не мог ради распутицы и спешных занятий по губернскому присутствию. Таким образом, я не слыхал манифеста. Минута, которая так долго меня занимала, от которой я ожидал такой полноты живых ощущений, пронеслась мимо меня».

В мае 1861 года Юрий Самарин, как один из «главных и усерднейших деятелей редакционной комиссии», по высочайшему повелению был награжден орденом Владимира 3-й степени.

15 июня 1861 года Юрий Самарин отказался от ордена и послал письмо В.Н. Панину: «Милостивый Государь, граф Виктор Никитич, Начальник Самарской губернии передал мне присланные ему на мое имя знаки ордена Святого Равноапостольного Князя Владимира 3-й степени и конверт, содержащий в себе грамоту на упомянутый орден, и письмо от 27 прошлого мая, коим Ваше Сиятельство изволили меня почтить. Обдумав зрело последствия этой награды в теперешнем моем положении, я пришел к убеждению, что мне нельзя принять ее, и потому я считаю себя обязанным и вместе с тем имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство позволить мне, с полной откровенностью, высказать те причины, по которым я решился от нее отказаться. Всем известно, что члены от Правительства Губернских Комитетов и в особенности тех из них, которые впоследствии вызваны были в Редакционные Комиссии, невольно навлекли на себя нерасположение большинства дворянства. Нетрудно было предвидеть, что неизбежное столкновение мнений в вопросе об освобождении крестьян подаст повод к несправедливым нареканиям и к заподозриванию самых намерений. Вступая в Комитет или Комиссии, всякий знал наперед, чему он подвергается, и готовился перенести терпеливо эти временные неприятности; в то же время если не все, то многие, в том числе и я, надеялись, что, благодаря совершенно независимому положению, которым пользовались члены от Правительства и члены-эксперты, их нельзя будет заподозрить ни в угождении Правительству, ни в желании выслужиться. Эта надежда оправдалась. Не раз, в минуты крайнего раздражения, зарождались обвинения в отступничестве от сословных интересов дворянства, рассчитанном на желании отличиться и получить награду; но оно падало само собою, потому что Правительство не давало ему пищи и не на что было указать. Я желал бы и впредь оставаться в этом отношении неуязвимым… Напротив, я обязан отклонить от себя все то, что, не принося никакой пользы делу, могло бы послужить поводом к подозрениям и помешать мне заслужить доверенность местного дворянского общества. Знаю наперед, что, отказываясь от пожалованной мне награды, я подвергаю себя другому подозрению в дерзком желании выказать пренебрежение к знакам отличия. Как ни чужда мне подобная мысль, но против этого обвинения я ничем себя оградить не могу… Возвращая при сем присланные мне орденские знаки и грамоту, с глубочайшим почтением и полною преданностью имею честь быть – Вашего Сиятельства – покорнейший слуга – Юрий Самарин. Самара, июня 15-го 1861».

19 мая 1861 года Юрий Самарин писал Николаю Милютину: «Народ преобразился с ног до головы. Положение развязало ему язык, разбило узкий круг его мыслей, в котором народ, как заколдованный, бесцельно вращался, не имея выхода из своего положения. Его речь, его манера, его походка – все изменилось. Уже сейчас вчерашний крепостной выше казенного крестьянина, конечно не в экономическом отношении, но как гражданин, знающий, что у него есть права, которые он должен и может защищать».

Много слухов, достоверных вестей, домыслов доходило и до Дмитрия Милютина во время различных светских бесед и донесений в Военное министерство, но он твердо знал, что 64 пехотных, 16 кавалерийских полков и 7 отдельных батальонов принимали участие в наблюдении за приятием или неприятием Положения 19 февраля 1861 года. И кое-где действительно эти Манифест и Положения не были приняты, возникли критические ситуации, когда крестьяне отказывались принимать эти решения Александра Второго и его правительства. В селе Бездна Спасского уезда Казанской губернии вспыхнуло недовольство крестьян, жаждавших полной воли и настоящего права на землю. Антон Петров истолковал Положение 19 февраля 1861 года именно в том духе, как это представлялось большинству крестьян: немедленная воля и никаких повинностей перед помещиком. К этим волнениям крестьян села Бездны подключились и соседние села Спасского уезда, крестьяне отказывались от барщины, раздавались гневные голоса, что пора расправиться с помещиками. Местные власти забили тревогу. В Бездну выехал генерал-майор граф Антон Степанович Апраксин (1817–1899) с войсками. Ни местная полиция, ни предводитель дворянства Молоствов, ни Апраксин, прибывший в село с двумя адъютантами казанского губернатора генерал-майора Козлянинова, не могли убедить крестьян в справедливости императорского решения крестьянского вопроса – сразу ничего не делается, нужно подождать, через два года постепенно все привыкнут, в том числе и действительный тайный советник граф Михаил Николаевич Мусин-Пушкин (1795–1862), сенатор и бывший попечитель Санкт-Петербургского учебного округа. Но все было тщетно, крестьяне не расходились, вооруженные дубинами и кольями. Апраксин дал приказ своим ротам стрелять в крестьянскую толпу, несколько залпов крестьяне выдержали, упали мертвые и раненые, тогда из толпы вышел Антон Петров с Положением 19 февраля 1861 года на голове. Он был арестован и предан суду военно-судною комиссией, смертный приговор тут же был приведен в исполнение.

Историки и исследователи приводят множество документов и воспоминаний об этом трагическом случае. Даже генерал и казанский военный губернатор Петр Федорович Козлянинов, посылая донесение об этом событии министру внутренних дел Ланскому, писал: «Самое дурное последствие поступка Апраксина состоит в том, что числом жертв он вызвал здесь негодование многих, тем более что, кроме непреклонного упорства в ложном толковании и невыдаче Петрова, крестьяне не буйствовали, ни вреда сделать никому не успели и были 12-го числа совершенно безоружны». Напротив, другой свидетель того времени, поручик Половцев, адъютант казанского губернатора, вспоминает о восторге, с которым отнеслись к расправе над крестьянами в Бездне, поддержали решительного генерала Апраксина, убившего больше 60 человек и ранившего больше сотни своими залпами нескольких рот солдат: «Радости их при получении известия о стрельбе не было конца; те, которые поумней, старались скрыть ее, а глупые и того не делали; многие публично пили шампанское и поздравляли друг друга с успехом; мало того, слабые женщины и те выказывали свою радость и жалели только о том, что убитых было слишком мало. Апраксина – дурака, человека без сердца, ни к чему не способного – провозглашают усмирителем и спасителем края».

А еще один очевидец описал, как бодро катились по главной улице Казани, Воскресенской, коляски, дрожки, тарантасы с веселыми, довольными помещиками к казанскому губернатору, чтобы сообщить ему о своей радости от полученных известий.

А в это же время студенческая молодежь университета и Духовной академии устроили в Кладбищенской церкви панихиду по убиенным в Бездне. «Вы первые, – сказал преподаватель истории Казанского университета А.П. Щапов, – нарушили наш сон, разрушили своей инициативой наше несправедливое сомнение, будто народ наш не способен к инициативе политических движений… Мир праху вашему и вечная историческая память вашему самоотверженному подвигу».

Впервые на этой массовой панихиде была услышана здравица в честь демократической конституции.



С грустью переживал эти события Дмитрий Алексеевич Милютин. Его повседневная работа так же, как и полгода тому назад, забирала мало времени, все так же военный министр Сухозанет полностью распоряжался в министерстве, вплоть до мелочей вникал во все происходящее, проверяя и перепоправляя исходящее от Милютина. Это давало товарищу военного министра время на обдумывание внутреннего и внешнего положения страны.

Поразило то, что Александр Второй, объявив волю крепостному люду, назначил совсем других людей, чтобы исполнить его повеления. А тех, которые в Редакционной комиссии готовили документы об освобождении крепостных крестьян и готовили Положение 19 февраля 1861 года, почти полностью уволил в отставку. Милютин не очень-то сожалел, что ушел в отставку граф Ланской, ему семьдесят пять лет, он устал от государственной службы, устал от бесконечных перемещений с места на место, в двадцать лет он стал камер-юнкером, получив автоматически чин статского советника, женился на богатой княжне Шатиловой, вошел в масонские круги, стал председателем одной из петербургских лож, губернатор во Владимире, сенатор, почетный опекун Петербургского воспитательного дома, член Государственного совета, стал действительным тайным советником и, наконец, министр внутренних дел… И всюду проявлял полную неспособность управлять хоть чем-нибудь. Пустейшим человеком называют этого министра, он беспечен и глуп, но он во всем поддерживал Редакционную комиссию, потому что знал: многие ее положения вроде бы поддерживал сам император. А это было главное в поведении графа Ланского, о котором злые языки говорили: «Ланской не министр: он чернильница, куда всякий обмакает свое перо, чтобы писать всякую чушь». Дмитрий Милютин, хорошо знавший светские и придворные новости, ничуть не жалел об уходе Ланского с этого поста. Но вслед за министром уходил и товарищ министра Николай Алексеевич Милютин, вот о чем глубоко переживал Дмитрий Алексеевич, а вместе с ним уходили все его коллеги, члены Редакционной комиссии… При этом Николай Алексеевич не был товарищем министра, а лишь временно исполнявшим должность товарища министра, император так и не позволил брату занять подобавшее ему место. Великая княгиня Елена Павловна и великий князь Константин Николаевич уговаривали Николая не уходить из министерства, они надеялись назначить его министром внутренних дел, но светские новости гласили, что Николай Милютин – враг дворянства, «красный», «демагог», эти светские новости ежедневно доходили до императорских ушей и создавали отрицательное мнение о нем, а император прежде всего заботился о дворянах и их выгодах при отмене крепостного права крестьян.

21 апреля 1861 года император Александр Второй, прочитав прошение о длительном отпуске и заграничном лечении, уволил Николая Милютина из Иинистерства внутренних дел, наградив его соответствующим орденом, званием сенатора и сохранением содержания… И биография замечательного брата Николая мгновенно мелькнула в сознании Дмитрия Алексеевича… Родился в июне 1818 года, образование получил дома и в Благородном пансионе при Московском университете, поступил на службу в Министерство внутренних дел, в одном из отделов министерства занимался городским хозяйством, предложил новые правила ведения городского хозяйства, которые вошли как пример для подражания в других городах России. Его зрелая подготовка обратила на себя внимание министра, его предложения о самоуправлении городов начали действовать с 1846 года, он обратил внимание на статистику, он выступал в Императорском географическом обществе, выпустил несколько книг и коллективных сборников, с 1856 года состоял членом комитета, обсуждавшего различные ходатайства многих губерний о льготных платежах казенных и особенно банковских долгов по случаю Восточной войны и неурожая. С 1859 года Милютин полностью включился в работу Редакционной комиссии, составил общий проект будущего Положения об отмене крепостного права для крестьян из документов, полученных из всех дворянских губернских комитетов, Милютин был назначен председателем комиссии, потом он стал работать в финансовой и административной комиссиях – словом, был в центре работы Редакционной комиссии, вместе с Юрием Самариным и князем Владимиром Черкасским составили некий триумвират, без которого ни одного решения не принималось. Этот триумвират стоял за широкое самоуправление и самостоятельность крестьянской общины, этот триумвират стоял в центре борьбы против большинства губернских комитетов по крестьянскому вопросу, требовавших освободить крестьян без земли, ведь помещичья земля – это их собственность, а крестьяне – наемные работники, не имеющие права на выкуп земли. Сотни лет владели землей, пахали, сеяли, собирали, кормили и поили своих господ, а теперь собирайся и уходи с этой земли – таков был приговор господ-помещиков. Но если хочешь, оставайся, по-прежнему работай на земле, будешь свободным и вместе с тем наемным работником, а не хочешь, собирай свои личные вещи и уходи, работай где хочешь.

«Удаление Ланского и в особенности моего брата, – вспоминал Милютин, было неизбежным последствием той непрерывной интриги, которая велась противниками освобождения крестьян. Государь удерживался против течения, пока эти личности были необходимы для доведения крестьянского дела до конца; но раз цель была достигнута и новое Положение вошло в силу, Государь, по свойству своего характера, счел нужным смягчить неудовольствие, которое совершившаяся Великая реформа произвела на помещичье сословие, и примирить сколько возможно с новым Положением те личности, интересы которых были затронуты принятою государственною мерой. Для этого самое приведение в исполнение нового закона должно быть вырвано из рук тех, которые навлекли на себя ненависть помещичьего сословия, и вверено таким личностям, которых нельзя было ни в каком случае заподозрить во враждебности к дворянству».



В эти дни братья Милютины не раз встречались, подолгу обсуждали текущие дела, которые складывались так, что не могли удовлетворить их деятельные и кипучие натуры.

Как-то Николай Милютин пришел в Военное министерство повидать брата. Это было 6 мая 1861 года. Обнялись и горько поделились своими новостями.

– Только что был принят государем императором, – сказал Николай Алексеевич, – обошелся со мной очень благосклонно, благодарил за службу, несколько раз обнимал меня, желал хорошо отдохнуть мне и моей семье…

– Странные дела происходят в нашем царстве, – глядя сочувственно на брата, сказал старший Милютин. – Ты посмотри, что делается в государственном аппарате, – самых невежественных и необразованных император сажает на важные и ответственные должности…

– Я-то свою должность сдал тайному советнику Александру Григорьевичу Тройницкому, опытному статистику, председателю Статистического комитета, он будет хорошим товарищем министра внутренних дел.

– Про тебя-то я не говорю, а посмотри, что делается в других министерствах и департаментах… Новый министр внутренних дел Петр Александрович Валуев назначил графа Петра Андреевича Шувалова, генерал-майора свиты, начальником штаба корпуса жандармов и управляющим Третьего отделения собственной Его Величества канцелярии, а на его место директора Департамента общих дел назначил графа Павла Андреевича, его брата, бывшего агента в Париже, не имевшего никакого опыта гражданского управления. Как это тебе нравится? И все больше аристократических имен появляется в министерстве, вместо деловых чиновников появляются графья, мало сведущие в делах, – граф Дмитрий Николаевич Толстой, граф Константин Иванович фон дер Пален…

– Вообще Петр Александрович Валуев тяготеет к высшему свету, часто бывает на всех приемах, очаровывает прелестных дам, влиятельных и очень опасных, еще Николай Первый увидел Валуева и отозвался о нем как образцовом, тут же он занял приличное место, а дальнейшее ему не доставило никаких хлопот, стал помощником князя Суворова, генерал-губернатора Прибалтийских губерний, потом губернатор в Митаве, затем директор Второго департамента Министерства государственных имуществ при министре Михаиле Николаевиче Муравьеве, страшном противнике отмены крепостного права, а Валуев от его имени писал контрпроект… Представляешь, высокий рост, симпатичные черты лица, изящный в разговоре, иногда велеречив и торжествен, но ему все прощается, он часто цитирует известных писателей и философов, но всегда удачно, то на французском, то на немецком, то на английском, именно чтобы показать свою образованность и красноречие, а женщинам это очень нравится.

– Да и я много раз с ним сталкивался, обычный аристократический доктринер, сочувствует английским учреждениям, восхищается порядком в Прибалтийских губерниях, не симпатизирует русскому демокртизму, наши русофилы и славянофилы называют его космополитом, он будет хорошим министром внутренних дел, как раз тем, что нужно императору и партии помещиков…

Дмитрий Милютин полностью поддерживал реформаторскую деятельность своего брата, симпатизировал ему в самых искренних его предложениях, сочувствовал, когда у них что-то не получалось.

– Валуев займет примирительную линию, такую, какую хочет император, напугавший своей реформой всех помещиков, владельцев крепостных, – сказал Николай Алексеевич. – Он постарается оградить интересы помещиков, затянет выкуп крестьянами земельных наделов, подбор мировых судей тоже окажется более выгодным помещикам, а не крестьянам… Тут очень много тонкостей и неясностей, ведь реформа только провозглашена, а столько еще придется делать…

– Да и мне придется что-то делать, – грустно сказал Дмитрий Алексеевич, – никак мы не сработаемся с Сухозанетом… Ничего похожего на должность товарища министра я не исполняю. Ну ладно, пока все были заняты крестьянской реформой, потом обострением в польских делах, чуть ли не восстание в Польше, демонстрации, разгон демонстраций казаками, я понимаю, было не до меня и Сухозанета, потом март, апрель, май, а Сухозанет и не думал вводить меня в управление министерством, потом мы наконец объяснились, он стал присылать мне доклады по хозяйственным делам, потом доклады шли к нему, он желает, чтобы все дела шли к нему. И что ты думаешь? Сначала хозяйственные дела попадают ко мне, потом к министру, переменилась только формальная процедура, у меня по-прежнему не было никакой власти, после министра дело поступало к директору канцелярии генералу Лихачеву, а наши взгляды совершенно различны… Недавно, 4 мая, я написал записку министру о том, что прошу уволить меня в длительный отпуск, на воды, за границу, вы прекрасно справляетесь без меня. Министр доложил императору о моей просьбе, через несколько же дней император принимал меня в Царском Селе с докладом от министерства, а министр остался в Петербурге. Государь был чрезвычайно милостив и сказал, чтобы я остался пока без длительного отпуска, может дать только на два летних месяца, теперь совесть моя успокоилась, император знает о моем нежелании пассивно наблюдать за деятельностью министра и его команды, а то так меня тяготила моральная ответственность перед императором и общественным мнением.

Братья Милютины распрощались, а вскоре после этого события приняли драматический характер… Заболел наместник царства Польского князь Горчаков, вместо него послали военного министра Сухозанета, а на его место назначили Дмитрия Алексеевича Милютина, который и не представлял, какая огромная ответственность ложится на него, а делать он ничего не мог как временный заместитель министра, приходилось исполнять то же самое, используя прежние средства, какие имелись.



В Петербурге и Москве все еще продолжались торжественные празднования по случаю отмены крепостного права, император все еще надеялся, что он совершил великое благодеяние, и принимал поздравления от выборных своего народа, а в стране, особенно в Польше и Западных губерниях, обстановка с каждым днем все обострялась, в Польше все меньше подчинялись официальным чиновникам, пели патриотические песни, одевались в национальные костюмы, выходили на улицы с требованием предоставить Польше самостоятельность и независимость, одна из демонстраций была расстреляна, а наместник и его чиновники скрылись в своих квартирах, словно изолировав себя.

1 марта 1861 года Валуев записал в дневнике: «Можно ли придумать более полную, унизительную, подавляющую сатиру на всю систему нашего польского управления! Можно ли найти в истории более неопровержимое, явное, почти наивное сознание в своей неспособности, в отсутствии всякой нравственной силы, в несостоятельности всего того, что думано и делано 30 лет сряду?»: вместо конституции Польши 1815 года Николай Первый после подавления Польского восстания 1830–1831 годов ввел серьезные ограничения в правах царства Польского, против чего резко возражали поляки, особенно молодежь. Но Александр Второй полностью был согласен с драконовскими мерами против Польши и в своем заявлении твердо пообещал не делать никаких послаблений. «Между тем так называемый образованный класс и передовые, как они сами себя называют, люди бредят конституцией, социализмом и проч. Юношество в полной деморализации. Польша кипит – и не одно царство Польское, но и Литва. Все это угрожает чем-то зловещим», – написал в дневнике А.В. Никитенко 10 апреля 1861 года.

Обострились отношения и между русским студенчеством и властью, то, что уже несколько лет копилось, сразу вырвалось наружу. Много страниц своего дневника Никитенко посвятил настроениям студенческой молодежи, предложениям министра народного просвещения о наведении порядка в университетах, особенно Петербургском, где молодежь особенно агрессивна.

Император вызвал во дворец министра Ковалевского и прямо сказал ему, что он не потерпит тех безобразий, которые творятся в университетах.

– Может, закрыть некоторые университеты? – спросил император.

– Это вызовет всеобщее неудовольствие… Вряд ли стоит к этому прибегать… – сказал Ковалевский.

– Так придумайте же сами, что делать! Но предупреждаю вас, что долее терпеть такие беспорядки нельзя, и я решился на строгие меры.

Александр Второй строго посмотрел на Ковалевского, который опустил глаза к полу.

Через несколько дней на заседании Совета министров вновь обсуждали вопрос о беспорядках в университетах. Ковалевский, объясняя положение, указывал на то, что сочинения Герцена, острые статьи в журнале «Современник» совершенно развратили студентов, дух времени таков, что мы бессильны что-либо сделать.

– Что сделали бы вы, если бы какой-нибудь профессор в вашем присутствии начал бы читать лекцию о конституции в России? – язвительно спросил граф Строганов.

– Отменил бы, запретил продолжать, наказал бы, – растерялся Евграф Петрович, неуверенно размышляя о наказании.

Присутствовавший император назначил графа Строганова, Панина и князя Долгорукова рассмотреть предложения Ковалевского о мерах воздействия на студенческую молодежь и высказать свои пожелания в связи с этим. А Ковалевский предлагал увеличить финансирование в университетах, дать широкую возможность профессорам и студентам заниматься наукой, писать научные труды, доклады, использовать все достижения Запада для потребностей своего времени, но ничего этого не было сделано, а разладица и безобразие в университетах продолжались.

Вскоре было принято решение императора – министром народного просвещения назначить графа Е.В. Путятина, а товарищем его – А.С. Танеева.

В обществе распространились противоречивые характеристики прежнего министра: с одной стороны, он слаб характером, оставил много нерешенных вопросов, они, как язвы, будут продолжать разрушать университеты; а с другой – оценили его прогрессивную программу, не сдался графам и другим высоким чиновникам, настаивающих на том, чтобы в университеты принимались только лица дворянского происхождения. То есть пострадал за прогресс, за народное просвещение, значит, попал в мученики за правое дело…

К осени новый министр народного просвещения граф Путятин подготовил новые правила учебы в университетах: строгая дисциплина, усиление надзора, плата за слушание лекций, запрещались всяческие сходки, отменялась форма одежды, библиотека и благотворительный фонд полностью в распоряжении правления университета. Сначала в аудитории студенты выразили протест против этих новых правил, после этого университет прекратил лекции и временно закрыл университет. Студенты организованно пошли к попечителю округа генералу Филипсону, по дороге полиция арестовала главных зачинщиков. В следующие дни студенты разделились: одни согласились с новыми правилами и пошли на лекции, другие отказались подчиниться, и в итоге триста студентов были отправлены в Петропавловскую крепость. В Москве происходили столь же драматические события, снова студенты столкнулись с полицией и войсками, снова было арестовано триста студентов, но потом оставили только тридцать девять студентов, другие были отпущены по домам.

Вернувшийся из Крыма император был крайне недоволен действиями властей, уволил в отставку генерала Игнатьева и назначил князя Суворова на должность генерал-губернатора Санкт-Петербурга.



Часто в течение 1861 года Милютин вспоминал Кавказский край, своих «кавказцев», а главное – князя Барятинского, по рекомендации которого он и перебрался в Петербург, а сейчас замещает военного министра Сухозанета, наместника в Польше и главнокомандующего Западной армии. Должность военного министра вскоре будет свободна… Великий князь Константин Николаевич и великая княгиня Елена Павловна не раз говорили Милютину о том, что они рекомендуют на этот пост только его, Милютина, но ведь совсем недавно они же прочили на пост министра внутренних дел назначить Николая Алексеевича Милютина, а ничего у них не получилось. Противодействующая партия весьма сильна, князья и графы тоже претендуют на это место, борьба будет серьезная. Плохо только то, что самый истинный рекомендатель – князь Барятинский – заболел и уехал лечиться за границу, пишет ему письма, обещает похлопотать…

Не раз всплывала родословная и биография князя Барятинского у Милютина… Рассказывали, будто дед князя Барятинского Иван Сергеевич служил флигель-адъютантом у Петра Третьего, пьяный император приказал своему флигель-адъютанту пойти и арестовать императрицу, но Иван Сергеевич пошел не арестовывать императрицу, а пошел к двоюродному дяде императора фельдмаршалу Георгию-Людвигу Голштейнскому и рассказал эту историю: император хочет арестовать Екатерину, сослать ее в монастырь, а жениться на Елизавете Воронцовой. Дядя понял, что им угрожает, и бросился на колени перед императором и просил простить Екатерину. Император простил Екатерину, а Екатерина, став императрицей Екатериной Второй, не забыла в своих симпатиях князя Барятинского, вроде бы после этого князья Барятинские стали богатеть и набирать вес при императорском дворе. В доме Барятинских установилось представление, что по своему рождению сыновья равны чуть ли не великим князьям, а потому прикладывали много усилий, чтобы оказаться на виду, быть заметными при императорском дворе и отличными по службе. Александр Иванович Барятинский был чуть постарше Милютина, хорошо говорил по-французски и ловко танцевал. Мать, в прошлом графиня Мария Федоровна Келлер, была чисто петербургская дама, умела ладить с людьми высшего света… Александр поступил в юнкерскую школу, учился плохо, назначили его не в гвардию, как обычно, а в лейб-гусарский полк, затем Кавказ, был ранен, вернулся в Петербург, где влиятельная матушка выхлопотала ему место адъютанта при цесаревиче, который отправлялся надолго за границу. Подружился с влиятельным семейством Адлерберг, с Александром Адлербергом, который, как и Барятинский, был адъютантом цесаревича. Но любопытная история произошла с женитьбой князя Барятинского… Он был ловок, прекрасно танцевал, хороший дом, о нем петербургские дамы повсеместно говорили: «Александр Барятинский такой блестящий молодой человек!», особенно дамы, у которых дочери на выданье. Но князь Барятинский возмечтал жениться на великой княгине Ольге Николаевне, ведь у князя бабушка – принцесса Голштейнская. Николай Первый догадывался о замысле юного князя, всячески препятствовал продвижению его по службе, цесаревич предлагал, а император отвергал, так что полковничьи погоны князь получил гораздо позже своих сверстников, а Ольге Николаевне это внимание льстило, она действительно была хороша, обладала всеми прекрасными женскими качествами, но девушка была воспитана в императорской семье, о замужестве думала, но с большим самолюбием отвергала все неравные ее особе предложения, а князь Барятинский только тешил ее самолюбие. В тридцать лет князь выпросил себе у цесаревича, оставшись его адъютантом, место в Кавказской армии, куда пришел наместником царя Михаил Семенович Воронцов, командовал батальоном в тяжелейшем походе в Андийские горы, где скрывался Шамиль… Милютин, конечно, знал, что в этом же батальоне служил разжалованный в солдаты офицер Маевский, который прекрасно разбирался в кавказских делах, подсказывал хорошие решения князю, был в прекрасных отношениях с солдатами, которые за ним могли пойти в огонь и воду, в одном из боев был убит… Вернувшись в Петербург, князь Барятинский с огорчением узнал, что великая княгиня Ольга Николаевна вышла замуж за наследного принца Вюртембергского. Потом, к удивлению петербургской публики, блестящий жених, богатый, знатный, друг наследника престола, вновь попросился на Кавказ, где командовал полком, бригадой, дивизией… Лишь наиболее прозорливые и опытные, как граф Ермолов, говорили: «Ведь на Кавказе большие горы, а в Петербурге болото топкое; в болоте столько же легко увязнуть, сколько в горах удобно подняться на высоту!»… Помнил Дмитрий Алексеевич изумительную историю, о которой весь высший свет обсуждал в своих кулуарах… Одна красивая и обаятельная распутница из аристократов была любовницей как цесаревича, так и Барятинского, каждый из них знал о сопернике, пользовались любовницей по очереди, предупреждая друг друга… Неожиданно любовница уговорила великого князя, что она хочет выйти замуж за князя Барятинского. Великий князь Александр тут же послал Барятинскому письмо на Кавказ, но неожиданно Барятинский узнал о причине этого вызова и доехал только до Тулы, здесь задержался, известив цесаревича, что заболел, тут отпуск его заканчивался, и он вернулся в Тифлис. Но цесаревич не успокоился, вновь вызывает его по делам службы. Князь Барятинский и тут удивил своей находчивостью. Александр Иванович недолго думал над тем, что привлекло распутную аристократку, – имение князя Барятинского с шестнадцатью тысячами крепостных душ крестьян, которое ему досталось по наследству, как старшему брату в семье. Перед Рождеством Александр Иванович приехал в дом брата Владимира, который заменил его в качестве адъютанта у цесаревича, и на елку для детей повесил запечатанный конверт на имя Владимира, а в нем раздел с братом имения с выплатой ему определенного содержания. Отказаться от предложения цесаревича Барятинский не мог, но у него богатства того нет, за которым так охотились петербургские дамы, таким образом он отделался и от брака, и от полного имения. И снова удалился на Кавказ, где снова проявил себя мужественным храбрецом и умелым руководителем, получил генерал-майора, потом генерал-лейтенанта, наконец генерал-адъютанта…

Как-то пришел Милютин к Алексею Петровичу Ермолову, у него был полковник Циммерман, который только что рассказывал о Кавказе, о кавказских сражениях. Остроумный Ермолов недолго думал над сказанным:

– Скажите, пожалуйста, любезный полковник, с кем вы теперь сражаетесь на Кавказе? Ведь, судя по реляциям Воронцова и Барятинского, вы уже столько убили горцев, что я не полагаю ни одного из них оставшимся в живых? Уж полно, не с тенями ли вы там сражаетесь?

Полковник не понял шутки, начал всерьез объяснять положение на Кавказе, но Ермолов лишь тихо улыбался, он-то хорошо знал, что любой полководец преувеличивал свои победы, в том числе и Наполеон, но ведь не так же бесстыдно, как кавказские генералы, ему ничего не надо было объяснять, он хорошо знал Кавказ.

Воронцов был сыном своего века, во всем брал пример с императора, на Кавказе он был единственный властелин, кавказский самодержец, все только ему и подчинялись, воровали, злоупотребляли, но во всем подчинялись его повелениям просто со сладострастием, а за это Воронцов все им прощал, как его выгонишь, ведь он может поведать о злоупотреблениях, а этого он не хотел… Воронцов и Барятинский уживались настолько, что фельдмаршал готов был назначить Барятинского начальником главного штаба. Но пока тот слишком молод, слишком молод, назначили в помощники Воронцова генерала от кавалерии Реада, храброго, но в военном отношении абсолютно безграмотного. Началась война, Воронцов сослался на болезни и ушел в отставку, генерал Реад тут же написал записку, в которой предлагал покинуть Кавказ – турки чересчур храбро идут туда. Император и цесаревич поняли, что Кавказу нужен другой наместник, и назначили Николая Николаевича Муравьева, человека талантливого, прямодушного, не любящего льстецов. Когда цесаревич рассказал ему о предложении генерала Реада оставить Кавказ, он прямо сказал:

– Реад пишет вздор. Кавказ нельзя отдавать на жертву туркам и горцам. Кавказ отстоять можно и должно.

Цесаревич передал отцу свою беседу с Муравьевым, и император тут же назначил Муравьева наместником царя на Кавказе.

Милютин хорошо помнил все эти тревоги и проблемы, помнил и о том, что Муравьев и Барятинский вскоре разошлись в решении многих кавказских проблем, наместник и начальник главного штаба корпуса виделись почти ежедневно, а это не приносило удачи. Помнил и о том, как Барятинский ждал от нового императора Александра Второго назначения его наместником и командиром Кавказского корпуса, но Александр Второй, под давлением прошлого, не торопился с этим назначением. Все действия Александра вполне зависели от окружающих, в первую очередь от графа Адлерберга, а Барятинский был серьезным соперником. Приходилось не раз слышать в коридорах высшего света, что Александр снабжен очень скудным умом, добряк и зачастую не догадывается, что он орудие в руках великого князя Константина Николаевича, в руках своей дворни, которая грабит его, он – жалкая и смешная простодушная пешка. Милютин не соглашался с таким мнением, но оно было, разговоры такие ходили.

Раздосадованный Барятинский покинул без разрешения Кавказ и прибыл в Петербург, заявив своим доброжелателям, что страдает подагрой. Всю зиму страдал князь Барятинский, мало появлялся в свете, стал немочным страдальцем, снова был принят как друг Александром Вторым, наконец в дни коронации Александра Второго Россия узнала о назначении Барятинского наместником царя на Кавказе, а через несколько месяцев и о назначении Дмитрия Милютина начальником главного штаба Кавказского корпуса.

И как забыть первую длительную командировку Дмитрия Алексеевича в Петербург с серьезными предложениями по реорганизации управления по Кавказу, речь шла о кадрах, о финансах, о власти в крае, о дальнейших действиях на Кавказе… Ворох бумаг и предложений… Почти два месяца Милютин пробыл в Петербурге и в Царском Селе, не раз был принят императором, императрицей, великими князьями, вдовствующей императрицей, а с военным министром и его товарищем князем Васильчиковым много-много раз… Сначала предложения Барятинского и Милютина понравились, благосклонно принял их император, высказал высокое мнение о князе Барятинском, точно так же и военный министр Сухозанет одобрил предложения, но потом начались сомнения в канцелярии, а оттуда стали переправляться и в высшие источники, сомнения, размышления, отказы, новые предложения. Но Милютин с утра и до ночи ходил по министрам, беседовал, доказывал, что Кавказу нужна железная дорога, а для ее строительства нужны финансы, нужно прокладывать дороги, строить мосты, рубить лес, аулы стали просто недоступны, к ним не проберешься, для этого тоже нужны финансы, нужно оставить две пехотные дивизии, 18-ю и 13-ю, для более устойчивого и успешного противодействия восставшим кавказцам, в ближайшем будущем мы должны закончить эту войну, поселить часть донских казаков в кавказских станицах, а часть горцев поселить на Донской земле, это будет замечательным решением национального вопроса. Говорил о действиях флота на Черном море, министр иностранных дел князь Горчаков возражал против такой поспешности, ведь Парижский мир только заключен, мы еще недостаточно сильны, чтобы противостоять всей Европе… Милютин вновь ходил с утра и до ночи, бывал на балах, встречался с важными особами и тоже многое говорил в пользу преобразований, которые Барятинский и он, Милютин, задумали на Кавказе. И поразительно, что за эти почти два месяца пребывания в Петербурге обстановка в корне изменилась, почти все предложения, высказанные Милютиным от имени князя Барятинского, были приняты. Император утвердил проекты штатов военных управлений, проект нового морского устройства, в Кавказском комитете в присутствии Милютина были утверждены кавказские предположения о христианском братстве, новый штат управления мирными горцами, прекращение каботажного судоходства вдоль восточного берега и упразднение Анапы, а императрица согласилась взять под свое покровительство Общество распространения христианства в Кавказских горах. Но главное, государь император изволил переименовать корпус в Кавказскую армию, в соответствии с этим многие частные проблемы были решены этим переименованием, император также утвердил в это же время Милютина начальником главного штаба Кавказской армии. Так что эта первая его поездка осталась не без полезных последствий.

В эту же командировку Милютин узнал о письме императора генерал-губернатору Назимову о том, чтобы дворяне Западных губерний продумали предложения об отмене крепостного права крестьян… Показал Милютину бумаги на имя Назимова статс-секретарь Бутков, бумаги слабые о предположениях будущего акта, но хорошо то, что они появились, ведь об этом говорилось почти без веры в успех, они, эти люди, еще остались, еще сомневаются в этом шаге императора, но ясно было, что дело началось, пусть государь не боится мнимых опасностей… Так оно и вышло…

Милютин с удовольствием вспоминал недавние годы, когда они с Барятинским жили душа в душу, предложения Милютина князь принимал беспрекословно, армейские полки шли туда, где, как известно, были непокорные горцы… И множество, казалось бы, решенных в Петербурге вопросов и проблем вновь возникало на Кавказе, в Тифлисе, царская администрация, администрация Военного министерства снова и снова задерживала оформление документов, уже согласованных с высшими сферами. Бюрократизм, формализм, бездушие… Сколько раз бывало, что назначенный на какую-то должность офицер не утверждался императором или военным министром. Назначил князь Барятинский полковника Кузьмина комендантом крепости Ахалциха, важная крепость, здесь должен быть начальник распорядительный, твердый, вполне благонадежный, а Кузьмин почти полувековой безукоризненной и неутомимой службой в армии заслужил это почетное место, а в Петербурге не утвердили полковника Кузьмина в этой должности, а он уже был назначен, уже приступил к своим обязанностям, а на его место назначен другой, тоже приступивший к своим новым обязанностям. В Петербурге говорят, что такие места должны занимать раненые… Еле-еле князь Барятинский уговорил Петербург согласиться со своими назначениями. Хотели назначить на командную должность генерала Хрулева, отличившегося в Крымской войне, а у нас был на примете генерал князь Меликов, один из способнейших генералов Кавказской армии, ему и дали эту должность, командующего одной из атакующих линий… А однажды военный министр сообщил в главный штаб Кавказской армии, что в Астрахани, дескать, служит генерал-интендант, много укравший из армии. В штаб вызвали свидетеля, который оговорил генерала, а свидетель ничего подобного и не знал о генерале… Вот такая неправда порой господствовала в армии, клеветнические доносы были не редкостью в письмах в главный штаб, приходилось разбираться, выяснять…

Вспомнилась Милютину и любопытная переписка с министром иностранных дел князем Горчаковым, которого английский дипломат упрекнул в том, что якобы Кавказская армия нарушает Парижский договор, русские крейсера царствуют на Черном море, в Анапе торгуют, а Поти как порт еще не открыт… Пришлось Барятинскому написать министру, что Турция владеет большим флотом, чем Россия, что русские войска действительно разгромили постройку черкесов, турок и нескольких европейских авантюристов, которые торговали запрещенными товарами, семь турецких кораблей тоже были уничтожены, два других турецких судна были доставлены в Анапу, а все остальное – австро-английские придирки, на Черном море действуют иностранные авантюристы и контробандисты, действия которых необходимо пресекать…

А теперь вот интриги уже здесь, в Петербурге, от людей, которые при встрече выражают самые теплые чувства и одобрения… Вот и разберись во всем этом тонком интриганстве…



Стояло жаркое лето, семья по приглашению великой княгини Елены Павловны заняла один из флигелей Каменноостровского дворца, а сама уехала за границу. Почти все чиновники Военного министерства разъехались кто за границу, кто на дачу. Дмитрию Милютину приходилось опираться в своих действиях лишь на вице-директоров, что, естественно, ослабляло ценность его предложений. При этом Сухозанет писал письма и интересовался, что происходит в министерстве без него, советовал, кого назначить на ту или иную должность, Милютин, в свою очередь, во время докладов рассказывал императору о его предложениях, комментировал их, выслушивая советы и указания императора.

В это время участились слухи об интриге против Дмитрия Милютина. Он редко ночевал в своей семье, постоянно работая в министерстве и вникая во всю структуру его деятельности, намечая, что необходимо коренным образом переделать ее, отменить излишний бюрократизм и формализм, докладывал императору о своих предложениях, который, увы, как и Николай Первый, вникал и в кадровые перестановки, и в движения по войскам, и чуть ли не во все тонкости военной жизни.

Дмитрий Милютин хорошо знал, что великий князь Константин Николаевич и князь Барятинский были полностью за назначение его военным министром, но были и те, кто удалил Николая Милютина от дела, которому он посвятил лучшие свои годы, партия реакционеров, партия, которая не желала никаких перемен, как сложилось при Николае Первом, так пусть все и остается… А Дмитрий Милютин – это опять новые реформы…

В конце июня 1861 года Дмитрий Милютин получил письмо от Новосельского из Дрездена, куда он отправился по делам, чтобы обсудить их с князем Барятинским. Рассказав, что здоровье князя улучшается, он писал: «При таком положении вещей я счел возможным провести только следующие идеи. Рассказав князю, по какому поводу я вынужден был говорить с А. Адлербергом и великим князем Константином Николаевичем об интригах против назначения Вас министром, я предупредил его, что Вас будут стараться назначить ему в помощь на Кавказ именно только с целью удаления Вас из Петербурга, тогда как если Вы будете министром, то ему спокойно можно будет оставаться за границей до совершенного выздоровления».

Меньше всего Дмитрий Милютин думал, что здоровье князя Барятинского улучшается, ведь только две недели тому назад он получил письмо от самого князя, сообщившего, что здоровье его нисколько не поправляется, на это уйдет много времени, князь в отчаянии, он приехал в Дрезден, не владея одной ногой, а к этому прибавилась страшная боль в обеих руках, с большим трудом его переносят с кровати на диван, с дивана на кровать, с большим трудом сажают его каждый день в ванну… Через две недели здоровье князя «улучшается», а через две недели после этого Дмитрий Милютин узнал, что князь Барятинский возвращается в Петербург. Весть была неожиданной, но император тут же распорядился приготовить в Петергофе князю помещение.

Милютин тут же навестил Барятинского, многое вспоминали, князь был любезен, «по обыкновению много говорил и мало слушал», вспоминал эту встречу Милютин. Две недели Барятинский был в Петергофе, часто виделся с императором, много говорили и о Дмитрии Милютине, дельном, талантливом администраторе с большими перспективами, хорошем человеке, исполнительном и благородном.

6 августа Барятинский отбыл из Петергофа, через Штетин и Берлин вновь появился в Дрездене, откуда написал Милютину, что он вернулся благополучно, на море не было качки, доктор Вальтер обещает полностью восстановить его здоровье, если он будет воздерживаться от всяких ненужных излишеств при лечении.

Сухозанет, получив орден Святого Андрея Первозванного и лестный рескрипт императора, взял длительный отпуск для лечения и советовал Милютину действовать по своему усмотрению, не ждать советов и предложений по организации Военного министерства.

Дмитрий Алексеевич заметил и другое, несколько резанувшее его русское сердце: 30 августа, в день тезоименитства Александра Второго, последовали многочисленные перемены в различных департаментах и Военном министерстве, шесть генерал-лейтенантов произведены в полные генералы, барон Фитингоф, Александр Дюгамель, барон Карл Врангель, Василий фон-дер Лауниц, Сергей Безобразов, Сигизмунд Мерхелевич… А если вообще перечислить командующий состав русской армии, думал Милютин над этим списком возвышений, то получится удивительная картина: среди командующих очень мало русских, больше немцев, есть шведы, поляки, французы, да и, как вспоминал он учащихся в академии Генерального штаба, там тоже русских было очень мало… Такова была политика Николая Первого; русские его предали 14 декабря 1825 года, русские задумали заговор, вплоть до цареубийства, они увлеклись французскими революционными лозунгами, так вот и в императорском дворе, и в министерствах, особенно в Министерстве иностранных дел, и в русской армии господствуют инородцы, некоторые из них верно служат империи, а другие…

Мысли вдруг неожиданно перескочили на Николая Сухозанета, который так и не оставил своих деловых рекомендаций и советов Милютину, лишь в одном из последних писем он просит Милютина попросить нашего сотрудника в Лондоне присылать ему полагающийся очередной выпуск «Колокола», а также те номера «Колокола», которые приходили в Санкт-Петербург, когда он был в отпуске. «Колокол» читал не только Сухозанет, но внимательно следил за статьями в «Колоколе» и Дмитрий Милютин.



Сколько же там было напечатано разных предложений, письма Герцена Александру Второму, резкая полемика Герцена и Огарева против журнала «Современник», в котором ополчились на «Колокол», ратовавший за обличительную литературу. Сейчас нужна не обличительная литература, писал «Современник», нужна борьба с самодержавием. Герцен назвал эту полемику пустым балагурством. Милютин заметил, что критики «Современника» могут досвистаться до скользкой дороги, по которой идут Булгарин и Греч, могут получить, как только что Булгарин, Станислава на шею. Милютин вспомнил и другое: один из русских либералов навестил Герцена в Лондоне, а потом на страницах печати призывал его не пропагандировать революцию, когда разгул свирепой толпы невозможно будет остановить, а призывать к разумному самообладанию. Милютин знал, конечно, что у Герцена в Лондоне побывали Чернышевский, Михаил Михайлов, Николай Шелгунов, сотрудники «Современника», которые резко выступали против самодержавия, за революцию, поддерживали бунтарские настроения крестьян, не получивших того, что они ожидали от императора и его реформы об отмене крепостного права. Александр Второй с радостью воспринял 19 февраля 1861 года, но потом горькие разочарования охватили его душу, волнения в селах и деревнях, стрелявшие солдаты, убитые и раненые, озверевшая толпа помещиков… Минуты разочарования все чаще касались его души, тем более и императрица была недовольна проведенной реформой, тем более мало что делалось для практического воплощения статей Положения 19 февраля… Где мировые посредники? Ведь через два года все проблемы между крестьянами и помещиками должны быть решены… Но ничего пока в этом смысле не делается… Появился у Герцена в Лондоне Петр Владимирович Долгоруков, двоюродный брат Василия Андреевича Долгорукова, предложивший напечатать критические статьи и очерки о знатных фамилиях и о Романовых, не так давно князь Долгоруков кое-что обличительное написал, в том числе и статью о том, что Романовы взошли на престол при условии созданной Земским собором конституции, а существует только гнет и царское самодержавие. Много, много интересного и любопытного можно было узнать из публикуемого в Лондоне и широко разошедшегося в России… Но университетские волнения и особенно положение в Польше чрезвычайно волновало царское правительство и Россию.

Император Александр Второй, озабоченный положением в России, досрочно прекратил свой отпуск и вернулся в Петербург.

На следующий день, в день годовщины покойной императрицы Александры Федоровны, состоялась заупокойная обедня в полном трауре, «затем траур был снят».

Чуть ли не ежедневно начались совещания в кабинете его величества по насущным вопросам внутренней и внешней политики. Выяснилось, что назначение наместником царства Польского графа Ламберта, генерала и католика, было ошибкой, он был слишком мягок и хотел войти в польскую среду как равный с ними, но польского языка он не знал, а говорить по-французски с поляками оказалось не совсем удобно, чаще всего они не понимали французской речи или делали вид, что не понимают.

Смена заслуженных генералов, которая последовала после назначения графа Ламберта и по его приказу, насторожила Дмитрия Милютина, возникла колкая переписка между ними, но граф Ламберт писал в Крым императору и согласовывал с ним эти перемещения, Милютину пришлось с этим смириться.

А в Польше продолжались манифестации с пением польских патриотических гимнов, на улицах вели себя дерзко, вызывающе, не подчинялись ни полицейским, ни солдатам. Предложенные от имени императора гуманитарные меры не подействовали на поляков. 12 сентября Милютин получил письмо от генерала Александра Герштенцвейга, варшавского военного генерал-губернатора и председателя правительственной комиссии внутренних дел царства Польского, в котором говорилось об отчаянном положении русских в Польше, наружные беспорядки могут быть подавлены силой, но от этого ненависть поляков к русским только усилится. Через несколько дней Милютин получил еще одно письмо от Герштенцвейга: «Положение наше не изменилось; оно становится с каждым днем труднее; нельзя себе вообразить, до чего весь механизм управления расстроен. Весь край находится под гнетом терроризма, которому все повинуются. Вы спросите: почему мы не действуем? Но чем и кем? – Полиции в Варшаве положительно нет; тайной полиции не существует, а устройство хорошей полиции составляет одну из самых трудных задач всякого правительства. Чиновники центральных, а в особенности подведомственных учреждений совершенно заодно с революцией; всякая предполагаемая мера оглашается; приказания не исполняются; о происходящем в губерниях я узнаю случайно из донесений жандармских офицеров, которые (т. е. донесения) поступают прямо в канцелярию наместника; но от губернаторов я или не получаю донесений, или весьма поздно, но всегда с сокрытием истины. Город ежедневно наводнен множеством объявлений и плакатов самого возмутительного и враждебного направления; во всех церквах не перестает заказываемая служба за избавление от русских, за соединение Польши с Литвою, причем производятся сборы денег. На все это мы должны смотреть, так сказать, сквозь пальцы, по многим причинам. Необходимо было первоначально ознакомиться с положением дел и с личностями, дабы найти путь в этом хаосе; предстоящие выборы парализовали, по нашему мнению, возможность принятия решительных мер; нам казалось необходимым дать свободу произвести эти выборы, дабы правительство не могло быть обвиняемо, что, даровав Царству новые учреждения, оно их отнимает при самом их осуществлении. Выборы производятся с наружным спокойствием; но везде избираются лица самые для нас враждебные; везде подписываются адресы и прошения выборных, законом не дозволенные. По моему убеждению, не обойдется без военного положения; мы к нему деятельно приготовляемся; ибо учреждение действительного и сильного военного положения потребовало больших приготовительных работ; даже для этого мы не нашли на месте удоволетворительных данных. Вчера было открыто общее собрание Государственного совета, в котором, по моему мнению, положение графа Ламберта и мое будет более чем затруднительно. Все члены знают очень хорошо дела края; нам же они мало знакомы; а главное – мы не знаем языка; придется говорить по-французски, которого многие члены не понимают, а мы не будем понимать того, что будут говорить по-польски. Одним словом, я часто падаю духом от убеждения, что не в состоянии быть полезным и оправдать ожидания Государя».

На одном из первых совещаний с императором в императорском кабинете речь зашла о Польше, император попросил собравшихся высказаться по этому поводу. Милютин выступил в духе только что изложенных писем, а в заключение сказал:

– Мы убедились полностью, что нельзя посылать в Польшу не знающих польского языка, тем более в это напряженное время. Генерал Герштенцвейг покончил жизнь самоубийством только потому, что многого не понял в польской жизни, да он и сам в этом признается, но он разошелся и с графом Ламбертом, он оказался в одиночестве, ведь полицейские тоже поляки… Поляками устраивались разные годовщины, то исторические, то сегодняшние, с пением патриотических песен, с воззваниями против русских, некоторых граф Ламберт предавал суду, но его помощники тут же выпускали обвиняемых, и они исчезали. Генерал Герштенцвейг арестовал большую группу поляков за серьезные нарушения. Возвращается утром проверить их и допросить, а они идут ему навстречу, весело улыбаясь, их уже отпустили. Оказывается, граф Ламберт вызвал к себе генерал-майора Левшина и приказал ему отпустить тех, кто менее виновен, а Левшин, действовавший крайне двусмысленно, отпустил почти всех. Генерал Герштенцвейг еще раз пытался поговорить с графом Ламбертом, но безрезультатно. Ламберт попросил отпустить его для лечения в длительный отпуск, а генерал Александр Данилович Герштенцвейг сказался больным, а на самом деле пустил себе две пули в голову и скончался в страшных страданиях. Хорошо, что мы похоронили его со всеми почестями, как и полагается столь заслуженному генералу… А сейчас нужен авторитетный наместник: Николай Сухозанет, недавно призванный вторично, мало что даст в это тревожное время.

Император Александр Второй внимательно слушал всех выступавших, в том числе и Дмитрия Алексеевича, и трагически переживал, кого же бросить в Польшу чуть ли не на съедение рассерженным полякам. Брата великого князя Михаила Николаевича? Но справится ли? Или брата великого князя Константина Николаевича, умного, дельного, авторитетного? Но этот мучительный вопрос так и не был решен… Вскоре после этих обсуждений император Александр Второй назначил наместником царства Польского и главнокомандующим 1-й армией престарелого графа генерал-адъютанта Александра Николаевича Лидерса, служившего в Одессе.

12 ноября 1861 года император утвердил Совет министров, то, что возникло в 1857 году как совещательный орган под руководством царя, сейчас приобрело значение закона, по которому Совет министров должен принимать важнейшие законопроекты и самые значительные административные меры.

В эти же дни Дмитрий Алексеевич получил два письма профессора Константина Дмитриевича Кавелина, с которым давно дружил, «человека высоких чувств и в высшей степени чистой души». Пять профессоров ушли из университета в знак протеста против административной глупости министра Путятина. 20 октября Кавелин писал: «Волнения произошли не вследствие политических причин, а вследствие совершенной неспособности и безумной крутости министра Путятина, который разве мертвых не выведет из терпения и не взбунтует… Министр Путятин не понимает, что, кроме обязанности исполнять его приказания, профессора имеют обязанность беречь юношей и хранить свою честь, чтоб сохранить свой авторитет над студентами, если не для чего другого, так именно для того, чтобы иметь возможность, когда Путятина не будет, сохранять в университете мир и порядок, так глубоко им потрясенный. Профессора борются и будут бороться до последней крайности против мер министра, а не против повелений Государя, хотя бы им пришлось поплатиться за это своими местами и куском хлеба, а может быть, судом и крепостью… Надобно, чтобы правила были пересмотрены в университете профессорами, а не канцеляристами…» Через несколько дней, 24 октября, Кавелин писал Милютину, уточняя и углубляя свои впечатления от своего ухода из университета: «Перенести горе опустения моей аудитории я не в состоянии. Связь, соединявшая меня со слушателями, которая доставляла мне столько утешения и радости, порвана; лучшие из наших студентов бедствуют и будут еще бедствовать. Как же мне оставаться на кафедре и даром получать жалованье? Следовало только выбрать время, когда выйти, и мне казалось всего удобнее сделать это теперь. Университет на факте уже не существует… После открытия университета я читал лекцию, глотая слезы, в злосчастное 12 октября… Читать лекции в несуществующем университете я не в состоянии; это свыше моих сил. Начальство на меня дуется; студенты озлоблены; они находят, что профессора ничего не сделали для их защиты. Быть полезным университету при таких обстоятельствах я не могу, – и потому ухожу прочь, в частную жизнь, измученный, изверившись во все, в том числе и в самого себя. 1861 год доконал меня совсем. Мысль о какой бы то ни было демонстрации так же далека от меня, как надежды и мечты, которые похоронил с летами…»

Путятин оставался все еще министром народного просвещения после всех этих забастовок, демонстраций, протестов профессоров университета. Более того в его министерстве сочинили всеподданнейший доклад от 20 декабря 1861 года, в котором говорилось, что необходимо Петербургский университет закрыть и открыть после сочинения нового устава, всех студентов и профессоров уволить, открыть университет по новым правилам и заново поступать и студентам, и профессорам. Император полностью согласился с докладом и написал резолюцию: «Исполнить».

Но через несколько дней император уволил Путятина и назначил министром народного просвещения статс-секретаря тайного советника Александра Васильевича Головнина, близкого сотрудника великого князя Константина Николаевича, изменилось и штатное расписание в Министерстве народного просвещения.

А чуть раньше, 9 ноября 1861 года, состоялся действительно самый настоящий праздник для Военного министерства: Николай Онуфриевич Сухозанет, генерал-адъютант, граф, праздновал свою пятидесятилетнюю службу в армии, а Дмитрий Алексеевич Милютин назначение на должность военного министра, Сухозанет получил отставку, а Милютин назначение.

В этот день на Миллионную, в здание Военного министерства, приехал император с великими князьями, придворные, министры, чиновники департаментов вручили юбиляру благодарственный рескрипт и портрет императора, украшенный алмазами, для ношения на груди, бывший военный министр получил новое назначение, он стал членом Государственного совета. В этот день и Милютин, и Валуев, утвержденный в должности министра внутренних дел, тоже много раз получали поздравления и пожелания успехов.

Теперь военный министр отвечал за все, мог самостоятельно решать множество проблем, то и дело вспыхивавших в министерстве; он мог начать серьезные преобразования по усовершенствованию военной администрации и вооруженных сил. А проблем накопилось множество… А ведь надо бывать с докладами у императора, на заседаниях Государственного совета, Военного совета, Комитета министров, а сколько придворных парадов и церемоний, и повсюду надо бывать, чтобы не прослыть дикарем… Спал очень мало, пять или пять с половиной часов, семьи своей почти не видел, но император благосклонно относился к нему, не торопил с предложениями, поддерживал всякий раз с повседневными решениями. «Всего же тягостнее были для меня обязанности придворные, – вспоминал Милютин, – тем более что в этой сфере я чувствовал себя как бы во враждебном лагере. Все, что считало себя аристократиею, высшим кругом, смотрело на меня косо; старые сановники видели во мне молодого выскочку; крепостникам я был не люб по брату. Никогда не имев охоты к светской жизни, далекий от всяких приманок тщеславия, с сильной дозой застенчивости и неуверенности в самом себе, я всячески избегал поводов соваться на глаза; да и необходимости их по крайнему недостатку времени для настоящей работы. Я решался иногда обращаться к обер-гофмаршалу графу Андрею Петровичу Шувалову с просьбою об исключении меня из списка приглашенных на какой-нибудь бал, вечер и т. п., к крайнему удивлению истового царедворца. Не понимающего, как может человек отказываться от такой чести, которой все другие добиваются всякими путями. Зато и прославили меня демократом, чуть не революционером».

Хорошим отдыхом были письма Николая Алексеевича, прожившего осень на Женевском озере, а потом он переехал в Италию, испытывая полное удовлетворение и природой, и удивительными произведениями искусства, которыми непрестанно восхищался. Николай Алексеевич Милютин в письме от 18 декабря 1861 года Дмитрию Алексеевичу писал о своих днях в Италии:

«В Риме мы все блаженствуем… Нигде нельзя так фланировать, как в Риме: нежишься, а между тем мысль постоянно работает, внимание всегда возбуждено, без утомления; нет и следа тех неприятных угрызений совести, которые оставляет за собою бесплодное и неразумное бездействие. Я погрузился в классические древности, читаю Тацита и Тита Ливия, и сказать ли? – вполне убедился, что наше русское пренебрежение к классикам есть истинное варварство и великий пробел в нашем развитии.

Ты улыбаешься моей наивности, достойной гимназиста, а я убежден, что вы все, отрешенные от обычной жизни, испытали бы то же чувство на моем месте. Читаешь и не веришь прежнему равнодушию к тому, что действительно великолепно. Впрочем, прелести Древнего мира не исключительно занимают мои досуги. Я не бросил прежнего намерения изготовить здесь материал для истории эмансипации. К выезду надеюсь кое-что сделать. Может быть, со временем пригодится… Последние известия из России, особенно при их отрывочности, неясности и неточности, не могли не расстроить тот душевный мир, которым без того я наслаждался бы здесь в такой полноте и невозмутимости. Брожение у нас сильное, сильнее, чем следовало ожидать; но признаюсь, опасности я еще не вижу нигде, разве в одной только неразумности будущих правительственных действий. Революционные замашки были бы просто смешны, если бы не обнаруживали в обществе глубокого пренебрежения к моральной силе правительства. Две характеристические черты обрисовывают, как мне кажется, нашу русскую оппозицию, охватившую, по-видимому, все общество: во-первых, наружу выходят только крайние мнения (по аналогии можно, пожалуй, употребить французские выражения «Extreme droite и extreme gauche» («Крайние правые и крайние левые»); во-вторых, либеральные стремления не получили еще определенных образов: все это слишком общо, смутно, шатко и исполнено противоречий. Такая оппозиция бессильна в смысле положительном; но она, бесспорно, может сделаться сильною отрицательно. Чтобы отвратить это, необходимо создать мнение или, пожалуй, партию серединную (говоря парламентским языком – 1-е centre), которой у нас нет, но для которой элементы, очевидно, найдутся. Одно правительство может это сделать, и для него самого это будет лучшим средством упрочения. Пример Польши, кажется, слишком ясно показал, каково положение правительства, даже располагающего всею материальною силой, когда в стране истребились все следы правительственной партии, некогда существовавшей и, следовательно, возможной (при Екатерине и даже при Александре была в Польше русская партия). В России, конечно, во сто раз легче склонить на свою сторону серьезную часть образованного общества, сделав своевременные уступки, но сделав их ясно, с достоинством, без оскорбительных оговорок и без канцелярских уловок. В чем должны заключаться эти уступки? – вот главный вопрос. По моему, это – широкое развитие выборного начала в местной администрации (кроме исполнительной полиции) и удвоение бюджета народного просвещения. Невероятно, чтобы такие реформы не сгруппировали около правительства лучших людей, которые подняли бы моральную силу его, обессилили бы крайние мнения и дали бы истинное, пошленькое значение нынешней оппозиции… Знаю, как эти рассуждения должны казаться бесполезными и пустыми среди ежедневной, будничной, практической жизни; знаю, что нынешний состав нашего правительства не в силах возвыситься до общей, разумной программы, хотя бы она была написана семью древними мудрецами и заключалась бы в рамках крошечной четвертушки…»

Смутно доходили до Дмитрия Милютина слухи о том, что князь Барятинский поправился, чувствует себя здоровым и бодрым, увлекся молодой красавицей Елизаветой Дмитриевной, женой его адъютанта, дуэль с адъютантом, развод адъютанта с женой и женитьба князя Барятинского на разведенной.

Но все это смутное, неопределенное отходило на десятый план перед всеподданнейшей запиской государю императору о положении дел в Военном министерстве, а в министерстве он почти все знал, работая еще с министром Долгоруковым, знал о просчетах в Крымской войне, знал о несравненном героизме защитников Севастополя, но знал и о том, что западные войска были вооружены современнейшим оружием, а русские войска лишь частично вооружались в ходе смертельных боев, отбирая оружие у противника. Да и вся военная система в корне устарела, надо изменить устав, надо отменить рекрутский набор, когда солдаты идут в армию не защищать Отечество, а в такое же рабство, как и крепостнический гнет, только в одном случае гнет помещика, в другом случае гнет офицера и вообще командного состава армии. А этому необходимо положить конец. Отменили крепостное право, необходимо отменить и полную зависимость человека, идущего в русскую армию… Надо изменить русскую армию, переформировать ее, обновить вооружение, принять новый устав.

<< Назад   Вперёд>>