4. Гармония властей
В споре между двумя главными направлениями, которые характеризуют русскую общественную жизнь конца XV и начала XVI в., – между иосифлянами и заволжцами – пришлось принять участие и Максиму Греку. Его постигла та же участь, что и Вассиана Патрикеева, главного представителя заволжцев: он был осужден церковным судом и так же, как Вассиан, заточен в монастырь. Обвинения ему были предъявлены почти одинаковые с Вассианом, и обвинял их обоих митр. Даниил, духовный наследник Иосифа Волоцкого. Это послужило основанием для историков литературы причислять Максима к партии заволжцев, считать его как бы главой и вдохновителем партии[583]. Немало содействовало этому взгляду на Максима и то, что он с самого своего приезда в Москву попал в кружок людей, враждебно настроенных к правительству; а так как и заволжцы находились в оппозиции, то это сближало его с ними. У него и на самом деле было с ними много общего. Но многое их и разделяло. По многим вопросам Максим держался взглядов более примирительных, чем заволжцы, в некоторых случаях он отчасти даже приближался к иосифлянам, в других – он стоял совершенно особняком, высказывал свои особые воззрения. Поэтому едва ли не правильнее будет считать, что он являлся представителем особого направления, до известной степени своеобразного и во многом более умеренного, чем направление заволжцев[584]. В этом не трудно убедиться, если сопоставить мнения Максима со взглядами заволжцев по наиболее важным для них вопросам.
Нужно сказать, прежде всего, что сочинения Максима Грека до сих пор не приведены в надлежащий порядок и недостаточно изучены. Относительно большинства сочинений его мы не знаем ни хронологии, ни обстоятельств их написания; неизвестно даже имеем ли мы подлинные сочинения или их переводы[585]. Поэтому мы почти лишены возможности пользоваться известными нам фактами биографии Максима для объяснения его сочинений. А так как иногда в них встречаются противоречия, то приходится или оставлять их вовсе без объяснения или примирять почти исключительно диалектическим путем. Одно из таких противоречий встречается в вопросе об отношении к еретикам.
На суде митр. Даниил обвинял Максима в том, что он порицает московское правительство за предание еретиков проклятию[586]. Отсюда можно было бы заключить, что он был вообще против каких бы то ни было решительных мер воздействия на еретиков, потому что эта мера, как известно, была не самая решительная из тех, какие к ним применялись. Но сочинения его говорят другое. Правда, Максим высказывался вообще против принуждения в делах веры. В «Слове обличительном на агарянскую прелесть» он порицает магометан за то, что они мечом распространяют веру своего пророка. В этом он видит доказательство того, что магометанская вера от диавола, так как Бог «не хощет смерти грешного… и ни единою нудит ниже убивати кого велит». Он вспоминает и ответ Спасителя сыновьям Заведеевым, предлагавшим истребить огнем самарянское село[587]. Этот взгляд, несомненно, сближает Максима Грека с заволжцами, которые тоже в принципе стояли за полную религиозную свободу. Наоборот, у Иосифа Волоцкого можно встретить отдельные мысли, напоминающие католическое «compelle intrare»; так, например, он с одобрением говорит о царе Ираклии, который «не хотящих креститися июдей повеле оубивати»[588]. Но в частном вопросе об отношении к еретикам и еретическим обычаям Максим сходился не с заволжцами, а с Иосифом. В слове на Исаака-Жидовина (ок. 1525) он советует собору принять против него самые решительные меры. Моисей, говорит он, велел левитам беззаконновавших «убивати оружием вся по ряду», и он предлагает собору возлюбить «равность Финеесову похвальную» и смущающих паству предать «внешней власти на казнь»[589]. Тот же взгляд он высказывал и гораздо позже, в послании к Адашеву о тафьях. Там он тоже вспоминает Финеесову ревность и советует «запретить крепце» неправославный обычай[590]. Как примирялись эти различные мысли в миросозерцании Максима, сказать трудно. Может быть, противоречие объясняется тем, что в одном случае он обличал религиозное заблуждение, имевшее очень мало связи с действительностью, и он мог подойти к нему с отвлеченной, теоретической стороны, а в другом – ему приходилось решать вопрос, имеющий большое практическое значение. Но в этом последнем случае он выражается настолько определенно, что его слова не оставляют никакого сомнения, и если уже не ставить его в разряд единомышленников И. Волоцкого, то нужно все-таки признать, что он занимает положение, отличное от заволжцев.
Такое же особое место должно принадлежать Максиму Греку и в вопросе о монастырских имуществах. Всякому, кто вдумывался в религиозно-философское миросозерцание Максима, должно представляться маловероятным, чтобы он был безусловным и решительным противником этих имуществ. Он много размышлял о внутреннем смысле христианства и о требованиях, которые оно налагает на человека. И один вопрос при этом особенно привлекал его внимание. Что важнее в христианстве: его теоретическая или практическая сторона, его догма или его нравственное учение? Что важнее для спасения – вера или дела? Мысли, относящиеся к этому вопросу, встречаются у Максима во множестве, чуть не во всех его сочинениях, и всюду он разрешает его в одном смысле: дела важнее веры, нравственная сторона имеет преимущество перед догматической и обрядовой. Не посты и бдения, не молитва спасают нас, а «к нищим и в бедах и в скорбех живущим человеколюбие и милость и сострадание». Сказано: милости хочу, а не жертвы, и потому только «евангельских заповедей прилежно делание» оправдывает человека, а не «вера или крещение и черное рубище»[591]. Это сразу определяет отношение Максима к заволжцам и иосифлянам. Нил Сорский сущность иноческого подвига видел в постоянном самоуглублении, в умной молитве; все симпатии его были на стороне отвлеченного аскетизма, он требовал от каждого непрестанной заботы о своей душе[592]. Совершенно иначе понимал задачи монашества И.Волоцкий. Он думал не о самоуглублении, а о деятельной помощи всем нуждающимся. Он заботился об увеличении монастырского богатства, но жизнь в его монастыре отличалась, как известно, большой суровостью: пища, одежда, вся обстановка, в которой жили иноки, были самые скромные. Богатство шло не на монастырь, а на бедных. Иосиф помогал окружным крестьянам во всех трудных случаях их хозяйственной жизни, а в неурожайный год в монастыре кормились тысячи людей; когда же запасы монастырские истощились, и братия должна была сократить и без того скромную трапезу, тогда богатые люди, узнав об этом, поспешили наделить монастырь всем необходимым[593]. Можно сочувствовать или не сочувствовать иосифлянам, но нельзя отрицать, что в основе такого понимания монашества лежит целая общественно-политическая программа. Задача монастырей по этой программе состоит в содействии правильному распределению народного богатства, в посредничестве между имущими и неимущими классами. Максим Грек, требуя сострадания к нищим, должен был вместе с тем сочувствовать и такому пониманию монашества. Но оказывать людям действительную помощь монастырь может только в меру своего богатства, и потому Максим не должен был бы решительно восставать против монастырских имений. Между тем в сочинениях его находим горячую проповедь нестяжания. Как это объяснить?
Максим был убежден, что богатство есть нравственное зло. Он не мог представить себе богатство, чтобы воображение не рисовало ему тех неправд и насилий, которыми оно добыто. Богатство, по его мнению, может быть приобретено только «богомерзкими росты», «скверными прибытки», всяким лихоимством; в основе его непременно лежит бесчеловечное отношение к слабым[594]. Вот почему он советует всякому, кто заботится о своем спасении, продать имение и жить только своим трудом[595]. С другой стороны, он был решительно против пользования чужим трудом, в особенности – против труда крепостного[596]. И вот, если рассмотреть главное сочинение Максима Грека, в котором он нападает на монастырские имущества, – «Стязание о известном иноческом жительстве», где его взгляды излагаются в виде диалога между любостяжательным и нестяжательным, то окажется, что все его доказательства здесь сводятся к тому, что инокам, отрекшимся от мира, неприлично пользоваться теми безнравственными средствами, которыми добывается богатство. Все речи нестяжательного состоят из обычных для Максима рассуждений о «бедных селянах», изнывающих под непомерными ростами, о неправдах и лихоимстве, и когда противник его высказывает принципиальное соображение: «не зло богатство устрояющим е добре», то ему нечего на это возразить[597]. Следовательно, он борется, собственно, не против монастырского имущества, а против тех несправедливостей, с которыми оно неизбежно, по его мнению, связано; и если бы кто-нибудь сумел его разубедить в этой неизбежности, может быть, он и перестал бы спорить. Максим написал еще другое сочинение на ту же тему: «Повесть страшна и достопамятна и о совершенном иноческом жительстве», где он изображает быт картезианского монастыря. Оказывается, что каждый вступает в него, «мала стяжаньица монастырю отделивше», и что всякий день настоятель назначает нескольких монахов для сбора подаяния[598]. Припомним, что у Нила Сорского как раз есть сочинение «О иноках, кружающих стяжаний ради»[599], и мы должны будем признать, что Максим Грек не был безусловным противником монастырского имущества и только требовал, чтобы оно служило исключительно для благотворительной деятельности, а не для самоуслаждения[600], и что, следовательно, и в этом вопросе он занимал место не в ряду заволжцев, а где-то посередине между ними и иосифлянами[601].
Государственные идеи Максима Грека, его учение о царской власти, стоят также особняком, в отдельных пунктах приближаясь то к одному, то к другому направлению. В вопросе об отношении церкви и государства его отделяло от всех современных ему русских мыслителей то, что он не признавал автокефальности русской церкви. Он тщетно искал грамоту, которая предоставляла бы русским право ставить митрополита помимо константинопольского патриарха; с другой стороны, пленение Византии нисколько не мешало ей, по его мнению, сохранять свое благочестие, и Москва не имела никакого основания считать себя ее наследницей[602]. Зависимость русской иерархии непосредственно от константинопольского патриарха несовместима с зависимостью ее от великого князя, и потому участие его в делах церкви, в какой бы форме оно ни выражалось, могло представляться Максиму незаконным. Собственные взгляды его были далеки от подчинения церкви государству. По поводу той же автокефальности русской церкви он выставил общее положение о превосходстве священства: «святительство и царя может и венчает и утвержает, а не царство святителех… убо больши есть священство царства земского, кроме бо всякого прекословия меньша от большего благословляется». У него можно найти и характерную для данного вопроса ссылку на Самуила, помазавшего Давида на царство[603]. Как мысль об утверждении царей святителями, так и пример Самуила, несомненно, литературного происхождения. Первая из них составляет обычное оружие католических теорий, преимущественно, средневековых. Максим Грек во время своего пребывания в Италии мог познакомиться с этими теориями, и как воспоминание о них могли появиться в его сочинениях приведенные строки. Но католическим теориям не принадлежит в этом отношении никакого исключительного права. Выводы политического характера из обряда венчания на царство делали и некоторые православные богословы. Кое-что мог найти в этом смысле Максим, например, в творениях Симеона Солунского. Отличает католических мыслителей от православных не столько самая мысль, что священство венчает царей, сколько практические следствия из этой мысли; у православных этих следствий нет. Максим Грек остается в этом отношении по духу вполне православным. Приведенное положение не служит у него основанием для каких-нибудь выводов, относящихся к практической политике; даже более: оно стоит у него совершенно особняком и нисколько не связано с теми его сочинениями, где он более подробно останавливается на отношении церкви и государства.
Максим Грек очень сочувствовал той формуле, в которой выражала отношение обеих властей 6-я новелла Юстиниана. Она три раза встречается в его сочинениях. В одном случае он почти с буквальной точностью передал начало предисловия к новелле[604], в двух же других он присоединил к нему свое толкование. Задача священства – молить Владыку всех о наших согрешениях, дело царства – «промышлять о подручных»; первое заботится о просвещении и спасении верных, второе ограждает их, «да опасно и твердо живут». В новелле священство и царство называются двумя величайшими благами Божиими, Максим же несколько изменяет эту мысль: они тогда только являются великими благами, когда «благоверно друг к другу согласуета»[605]. Поправка эта совершенно в духе новеллы, которая тоже требует гармонии обеих властей. До Максима толкованием новеллы у нас занимались инок Акиндин и Иосиф Волоцкий; первый при ее помощи доказывал, что князь может лишить епископа кафедры за преступление против веры, второй основывал на ней право казнить еретиков. Оба, следовательно, толковали ее в смысле главенства мирской власти над церковью. Понимание Максима гораздо ближе к тексту и, что еще важнее, больше отвечает внутреннему смыслу предисловия, которое стремилось установить не преобладание одной власти над другой, а полное равенство в правах, взаимное содействие и помощь, одним словом – то, что предисловие называет гармонией святительской и царской власти. Идея гармонии является господствующей в сочинениях Максима Грека и служит основанием, на котором строятся его теоретические воззрения на государство. Его идеал – это Моисей и Аарон, наделенные каждый особой властью, но пользующиеся ею не для борьбы друг с другом, а для совместной деятельности на благо народа и во славу Божию. Обе власти должны, по его мнению, одинаково твердо соблюдать «спасительные заповеди» и устроять «отечески вкупе и владычески вещи подручных»[606]. Между ними нет принципиального различия, и когда Максим говорит о значении власти, о ее задачах, он всегда разумеет ту и другую власть вместе. Цари и святители начальствуют на земле, цари и святители суть пастыри «священного сего наследия вышнего Владыки», те и другие находят в И.Христе свой «образ и устав», великому князю и митрополиту одинаково все должны оказывать благопокорение и послушание[607]. Из этого равенства властей вытекают и их взаимные отношения. На святителе лежит обязанность «обильне учить и советовать царю»; частное проявление этой обязанности составляет печалование. Образцами святителей Максим выставляет Самуила, с дерзновением ополчившегося на Саула, Илию и Елисея, Амвросия Медиоланского, который «не убоялся» императора Феодосия[608]. Царь должен слушать архиерея, как самого Христа, должен следовать всем его советам[609]. С другой стороны, и царю принадлежит право давать наставления святителю. Если священство стоит не на высоте своего идеала, царь должен исправлять «священнические недостатки» и ревностью своей должен приближаться к царям Константину, Феодосию и Юстиниану[610].
Насколько идея гармонии властей осуществима на практике, насколько при проведении ее в жизнь она обеспечена от различных и противоречивых толкований, это может быть вопросом. Но как идея она имеет свое право на существование, и у Максима Грека она достаточно обоснована и развита. Она резко отделяет его и от иосифлян, и от заволжцев, из которых первые проводили принцип подчинения церкви государству, а вторые стояли за полную свободу церкви. Наиболее близко к Максиму из предшествующего времени подходит митр. Иларион, который тоже считал заботу о духовном и телесном благосостоянии народа как бы общим делом царской и святительской власти и не старался резко разграничить круги их ведомства. Он тоже проповедовал гармонию властей. Какое же вытекает из этой идеи учение о царской власти и, в частности, о ее границах?
Исследователи давно уже высказали мнение, что Максим Грек отрицательно относился к «установившемуся на Руси полному абсолютизму» княжеской власти и обличал различные вытекающие отсюда беспорядки[611]. Действительно, среди сочинений Максима есть несколько таких, которые имеют ближайшее отношение к современному государственному строю на Руси и заключают в себе некоторые критические замечания о нем. Таковы: 1) «Главы поучительные начальствующим правоверно», представленные, вероятнее всего, вел. князю Василию Ивановичу[612]; 2) Послание тому же князю при представлении перевода Псалтыри; 3) «Слово пространнее излагающе с жалостию нестроения и бесчиния царей и властей последнего жития», написанное, как думает Соловьев, по поводу беспорядков в малолетство Ивана Грозного[613]; 4) «Послание к начальствующим правоверно»; и 5) Послание царю Ивану Грозному Из них обличительный характер носят, собственно, первое и третье сочинение. В них много говорится о хищении имений и сребролюбии, к которым цари бывают склонны, о беззаконии в судах, о царях, которые проводят время в пиршествах и не заботятся о народе и т. д.; здесь же в виде намеков выражается неодобрение тому царю, который единолично решает все дела. «Слово пространнее излагающе» составлено, правда, в общей форме, в нем ни слова нет о России, и его свободно можно толковать в том смысле, что Максим высказывает в нем недовольство не русскими царями, а всеми вообще царями «последнего жития», которые уклонились от своего идеала – царей библейских; но едва ли можно сомневаться, что главный предмет его – русское царство и, может быть, еще погибшее царство греческое, о котором Максим говорит с горечью во многих своих сочинениях.
Это критическое отношение к русским порядкам навеяно тем кружком опальных и недовольных людей, в который попал Максим Грек вскоре после своего приезда в Москву. Члены этого кружка Вассиан Патрикеев, Иван Берсень, Василий Тучков, Федор Жареный и др. имели каждый свои причины жаловаться, искали сочувствия у Максима и настраивали его в определенном направлении. Некоторые его сочинения, как можно предполагать, написаны для собеседников Максима и составляют как бы продолжение его бесед с ними[614]. Но если вчитаться в те разговоры, которые вел Максим со своими собеседниками, не трудно будет увидеть, что они не вполне понимали друг друга. Собеседники ждали от него рассуждений, «как устроити государю землю свою», а Максим отвечал: «У вас книги и правила есть, можете устроитися»[615]. Очевидно, собеседники его, в данном случае – Берсень, ждали таких указаний, которые может дать просвещенный человек, погрузившийся в живую действительность со всеми переплетающимися в ней разнообразными интересами и чаяниями; Максим же, как человек науки, далекий от практической жизни, думал, что, если есть «книги» и «правила», есть и все указания для надлежащего устройства любого государства. Главный предмет недовольства для Берсеня были «греки», т. е. вел. княгиня Софья, с приходом которой пошли «нестроения великие». «Ведаешь и сам, – говорил Берсень Максиму, – которая земля переставливает обычьи свои, и та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычьи князь велики переменил; ино на нас которого добра чаяти?» Этими словами Берсень вполне определил ту точку зрения, с которой он судит о государственных делах: это точка зрения консервативная и националистическая; она признает у каждой земли свои обычаи и требует, чтобы она их крепко держалась и не переставливала. Пожалуй, можно заметить в них намек еще и на другую мысль: у земли есть свои старые обычаи, которые великий князь переменять не может или не должен; они, следовательно, стоят над ним и в известном смысле кладут предел его власти. Характерен ответ Максима: «Котораа земля преступает заповеди Божьи, та и от Бога казни чяет, а обычяи царьские и земьские государи переменяют, как лутче государьству его»[616]. Потому ли, что Максим, как чужой человек, был лишен национального чувства, и ему не были дороги старые обычаи, или потому, что он не мог сочувствовать Берсеню в его ненависти к пришельцам-грекам, или же, наконец, таковы были его теоретические взгляды, но он принципиально расходится с Берсенем; он признает только одно, что должно всегда оставаться неизменным и ненарушимым – это заповеди Божии; а царские и земские обычаи царь волен изменять, когда и как найдет нужным. Ему, следовательно, царская власть представляется более широкой, чем Берсеню, и если она не вовсе абсолютна (так как находится под действием заповедей), то не может быть признана столь ограниченной, какой ее рисует Берсень. Это, конечно, весьма существенные различия, и их нужно постоянно иметь в виду, чтобы отделить в сочинениях Максима Грека его собственные воззрения от того, что составляет только отголосок чужих мнений.
Обычные темы древней русской письменности – богоустановленность царской власти и покорение царю – развиты в сочинениях Максима очень слабо. Он приводит текст из Послания к Римлянам о происхождении сущих властей от Бога, требует, чтобы все украшали себя «благопокорством и послушанием нерассудным к самому благоверному и богохранимому царю и государю нашему»[617], но ни из того, ни из другого не делает никаких выводов. Об ответственности царя перед Богом тоже говорится у него только мимоходом, причем характер этой ответственности не везде представляется одинаковым: то он угрожает лютыми муками тем царям, которые «ложне обложени суть царским саном», то признает, что Бог за грехи царей лишает их царства[618].
Гораздо больше можно найти у Максима Грека по вопросу о пределах царской власти. Все относящиеся сюда места его сочинений, разделяются на две группы. В одних он говорит о значении для царя идеи закона. Царь должен «правдою и благозаконием устраяти» свое царство, цари должны «от закона, сиречь от заповедей Вышнего просвещаеми всякие правды деять». Великого князя Василия Ивановича он наставляет «себе прикладывать верою правою…[619] и хранением прилежным спасительных заповедей», а Ивану Грозному он обещает благополучное царствование, «аще по спасительным заповедем Его и законом устрояеши уверенное ти царство и твориши всегда суд и правду». Ближайший смысл этих и подобных им выражений заставляет думать, что Максим под именем закона разумел исключительно закон Божий и, следовательно, представлял себе царскую власть ограниченной только с этой стороны. Но это не совсем так. Его многое не удовлетворяло на Руси, и он ставил ей в пример другие народы. Ляхи и немцы, «еще и латина суть по ереси, но всяким правдосудием и человеколюбием правят вещи подручников, по уставленных градских законов от благоверных и премудрых царей, Констянтина великого и Феодосия, Иустияна же и Льва пресловутого… Где у латыномудренных онех обрящеши сицев образ неправосудия, яков же ныне есть дерзаем у нас православных?». Также говорит он о неверных, которых он, по его словам, сам видел, т. е., вероятно, о турках. «Егда у неверных убо Божие повеление и оправдание, еже о суде глаголю, праве и пряме и якоже Богом изначала уставися, исполняется и тверде соблюдается, у нас же благоверных презираемо есть и попирается»[620]. Здесь речь идет уже о положительном праве, о применении его в суде, и Максим указывает на то, что вся общественная жизнь у западных народов нормируется градскими законами, под которыми он разумеет, вероятно, реципированное римское право; на Руси же, по его мнению, нет такого законодательства. Отсюда можно сделать вывод, что царская власть должна проявляться в форме закона, и что для царя обязательно «править вещи подручников» на основании действующих законов.
Другой характер имеют те места, где Максим говорит о царских советниках. В «Главах поучительных» он советует великому князю иметь при себе «дивна советника», который бы не вооружал его на рать, но помог бы держать мир со всеми соседями[621]. В «Послании к начальствующим правоверно», которое (если принять, что оно написано к В. Тучкову) надо будет отнести ко времени до 1535 г.[622], Максим говорит на эту тему уже в несколько ином тоне. Большое значение он придает здесь «правде и правости соправящих царю православных князех и болярех» и говорит, что ничто так не содействует крепости государства, как «единомыслие и друголюбие посреде болярех и воеводах»[623]. Итак, бояре и князья правят государством вместе с царем. В «Слове», излагающем нестроения царей, царство, которое Максим Грек изображает в виде жены плачущей при пути, жалуется ему на современных правителей, что они «мало общеполезное советование приимают» и «поучение старческое» ненавидят[624]. Наконец, в послании к Ивану Грозному он упоминает о последних греческих царях, которые «державу свою погубиша», и в числе причин, приведших их к этому, он называет гордость. Может быть, под гордостью здесь следует разуметь пренебрежительное отношение к советникам, так как, обращаясь к Ивану Грозному и убеждая его не следовать примеру этих царей, он говорит: «Сущего у тебе преосвященного митрополита и боголюбивые епископы всякие чести сподобляй и бреги… и полезная богохранимей державе твоей советующих послушай… Такожде и сущая о тебе пресветлые князи и боляры и воеводы преславные и добляя воины и почитай и бреги»[625]. Во всех этих словах мысль одна: царь должен иметь у себя советников и следовать их советам, единоличное же управление государством есть гордость и ведет к гибели; в числе советников должны быть представители духовной власти и бояре. Думал ли Максим Грек, что бояре имеют право совета, что им принадлежит некоторая доля власти («соправящие князья и боляре»), это сказать трудно.
Таким образом, наряду с ограничением царя законом Максим Грек устанавливает еще в том или другом объеме ограничение его советом. Первое – составляет самое обыкновенное явление в русской литературе, и то, что Максим развил такое учение, показывает, что у него с русскими книжниками общие источники и одинаковое их понимание. Второе, наоборот, ни предшествующей русской литературе, ни современной ему незнакомо и у М. Грека встречается в первый раз. Трудно было бы указать литературные источники этой мысли о необходимости для царя следовать советам своих бояр. Сам Максим ни одним намеком не помогает нам в этом отношении, а среди политических трактатов, с которыми он мог познакомиться во время своего путешествия по Италии, нелегко угадать такой, где эта мысль была бы представлена в особенно рельефном виде. Едва ли здесь оказали влияние и собственные впечатления Максима от русской действительности. О советниках царских он говорит уже в самых ранних своих сочинениях, написанных в первые шесть лет его пребывания в России[626], когда он по незнанию языка и вследствие усиленных занятий над переводом Псалтыри не имел ни времени, ни возможности близко ознакомиться с условиями русской жизни и особенно с характером верховного управления, чтобы по собственному опыту говорить об отношении царя к советникам. Зато слова Максима сильно напоминают те речи, которые ему пришлось слышать от Берсеня и, может быть, от его единомышленников. Берсень жаловался Максиму, что государь «запершись сам третей у постели всякие дела делает», что он «встречи против себя не любит», а что отец его, князь великий «против себя стречу любил и тех жаловал, которые против его говаривали». Берсень жаловался и на то, что митрополит не исполняет своей прямой обязанности – не печалуется перед великим князем ни о ком[627]. Все рассуждения Максима Грека о царских советниках суть не что иное, как повторение жалоб Берсеня; они представляют, в сущности, только литературную обработку этих жалоб. Но мы видели, что Максим глубоко и принципиально расходился с Берсенем и подобными ему людьми в политических вопросах. Можно поэтому с некоторым основанием усомниться, насколько в этом пункте он высказывал то, что сходилось с его коренными убеждениями, или, по крайней мере, насколько это, с его собственной точки зрения, заслуживало особенного внимания[628].
Максиму Греку известно было также учение о царе и тиране. «Истинный царь», по его терминологии, есть образ и подобие Божие, он действует по правде и по закону, его главные добродетели: правда, целомудрие, кротость[629]. Его образцы – цари библейские Мельхиседек, Езекия, Давид[630]. Любопытно, что титул самодержца Максим прилагает только к истинному царю. «Царя истинна и самодержца оного мни, благовернейший царю, который ко еже правдою и благозаконием устрояти житейская подручников прилежит», пишет он великому князю Василию Ивановичу. В другом месте он говорит, что «воистину» царь самодержец есть тот, кто поборол в себе три главные страсти: сластолюбие, славолюбие и сребролюбие[631]. Отсюда самодержавие получает два смысла: во-первых, им обозначается соответствие царя нравственному идеалу вообще, а во-вторых, оно указывает, что царь подчиняется началу законности и проводит его в своем управлении государством. Это, кажется, первое по времени такое понимание самодержавия, при котором этот термин отожествляется с понятием ограниченной царской власти. Натолкнула Максима на него, очевидно, этимология слова: самодержец – тот, кто сам над собой господствует и не дает себя во власть страстям. Наоборот, кто подчиняется страстям, тот не истинный царь, а «насильник». Он презирает закон Божий, не принимает священнического учения и «советования многоискусных старцов». В описании этого царя встречаются и те наивные черты, которыми характеризовала неправедного князя еще начальная летопись: у него злые советники, он «богопротивно» пирует, «гусльми и сурнами себя обливающе»[632]. С летописью, как, впрочем, и со всей русской литературой до XVI в., Максима сближает еще то, что из понятия о неистинном царе он не делает никаких выводов о возможности сопротивления ему.
Общее заключение о политическом учении Максима Грека может быть таково: хотя он был в России чужой человек, но его образование и мировоззрение, близкие по своему характеру к образованию и мировоззрению русских книжников, сделали то, что его политические взгляды могут быть поставлены в один ряд со взглядами, которые мы находим в произведениях русской письменности. Его учение о гармонии царской и святительской власти, которое близко подходит к учению об этом предмете некоторых русских писателей, ведет к признанию взаимной ограниченности обеих властей; другое ограничение царской власти вытекает у Максима Грека из признания обязательности для царя идеи закона. Мысль об ограничении царя боярским советом явилась у него, вероятнее всего, как отголосок чужих мнений.
Нужно сказать, прежде всего, что сочинения Максима Грека до сих пор не приведены в надлежащий порядок и недостаточно изучены. Относительно большинства сочинений его мы не знаем ни хронологии, ни обстоятельств их написания; неизвестно даже имеем ли мы подлинные сочинения или их переводы[585]. Поэтому мы почти лишены возможности пользоваться известными нам фактами биографии Максима для объяснения его сочинений. А так как иногда в них встречаются противоречия, то приходится или оставлять их вовсе без объяснения или примирять почти исключительно диалектическим путем. Одно из таких противоречий встречается в вопросе об отношении к еретикам.
На суде митр. Даниил обвинял Максима в том, что он порицает московское правительство за предание еретиков проклятию[586]. Отсюда можно было бы заключить, что он был вообще против каких бы то ни было решительных мер воздействия на еретиков, потому что эта мера, как известно, была не самая решительная из тех, какие к ним применялись. Но сочинения его говорят другое. Правда, Максим высказывался вообще против принуждения в делах веры. В «Слове обличительном на агарянскую прелесть» он порицает магометан за то, что они мечом распространяют веру своего пророка. В этом он видит доказательство того, что магометанская вера от диавола, так как Бог «не хощет смерти грешного… и ни единою нудит ниже убивати кого велит». Он вспоминает и ответ Спасителя сыновьям Заведеевым, предлагавшим истребить огнем самарянское село[587]. Этот взгляд, несомненно, сближает Максима Грека с заволжцами, которые тоже в принципе стояли за полную религиозную свободу. Наоборот, у Иосифа Волоцкого можно встретить отдельные мысли, напоминающие католическое «compelle intrare»; так, например, он с одобрением говорит о царе Ираклии, который «не хотящих креститися июдей повеле оубивати»[588]. Но в частном вопросе об отношении к еретикам и еретическим обычаям Максим сходился не с заволжцами, а с Иосифом. В слове на Исаака-Жидовина (ок. 1525) он советует собору принять против него самые решительные меры. Моисей, говорит он, велел левитам беззаконновавших «убивати оружием вся по ряду», и он предлагает собору возлюбить «равность Финеесову похвальную» и смущающих паству предать «внешней власти на казнь»[589]. Тот же взгляд он высказывал и гораздо позже, в послании к Адашеву о тафьях. Там он тоже вспоминает Финеесову ревность и советует «запретить крепце» неправославный обычай[590]. Как примирялись эти различные мысли в миросозерцании Максима, сказать трудно. Может быть, противоречие объясняется тем, что в одном случае он обличал религиозное заблуждение, имевшее очень мало связи с действительностью, и он мог подойти к нему с отвлеченной, теоретической стороны, а в другом – ему приходилось решать вопрос, имеющий большое практическое значение. Но в этом последнем случае он выражается настолько определенно, что его слова не оставляют никакого сомнения, и если уже не ставить его в разряд единомышленников И. Волоцкого, то нужно все-таки признать, что он занимает положение, отличное от заволжцев.
Такое же особое место должно принадлежать Максиму Греку и в вопросе о монастырских имуществах. Всякому, кто вдумывался в религиозно-философское миросозерцание Максима, должно представляться маловероятным, чтобы он был безусловным и решительным противником этих имуществ. Он много размышлял о внутреннем смысле христианства и о требованиях, которые оно налагает на человека. И один вопрос при этом особенно привлекал его внимание. Что важнее в христианстве: его теоретическая или практическая сторона, его догма или его нравственное учение? Что важнее для спасения – вера или дела? Мысли, относящиеся к этому вопросу, встречаются у Максима во множестве, чуть не во всех его сочинениях, и всюду он разрешает его в одном смысле: дела важнее веры, нравственная сторона имеет преимущество перед догматической и обрядовой. Не посты и бдения, не молитва спасают нас, а «к нищим и в бедах и в скорбех живущим человеколюбие и милость и сострадание». Сказано: милости хочу, а не жертвы, и потому только «евангельских заповедей прилежно делание» оправдывает человека, а не «вера или крещение и черное рубище»[591]. Это сразу определяет отношение Максима к заволжцам и иосифлянам. Нил Сорский сущность иноческого подвига видел в постоянном самоуглублении, в умной молитве; все симпатии его были на стороне отвлеченного аскетизма, он требовал от каждого непрестанной заботы о своей душе[592]. Совершенно иначе понимал задачи монашества И.Волоцкий. Он думал не о самоуглублении, а о деятельной помощи всем нуждающимся. Он заботился об увеличении монастырского богатства, но жизнь в его монастыре отличалась, как известно, большой суровостью: пища, одежда, вся обстановка, в которой жили иноки, были самые скромные. Богатство шло не на монастырь, а на бедных. Иосиф помогал окружным крестьянам во всех трудных случаях их хозяйственной жизни, а в неурожайный год в монастыре кормились тысячи людей; когда же запасы монастырские истощились, и братия должна была сократить и без того скромную трапезу, тогда богатые люди, узнав об этом, поспешили наделить монастырь всем необходимым[593]. Можно сочувствовать или не сочувствовать иосифлянам, но нельзя отрицать, что в основе такого понимания монашества лежит целая общественно-политическая программа. Задача монастырей по этой программе состоит в содействии правильному распределению народного богатства, в посредничестве между имущими и неимущими классами. Максим Грек, требуя сострадания к нищим, должен был вместе с тем сочувствовать и такому пониманию монашества. Но оказывать людям действительную помощь монастырь может только в меру своего богатства, и потому Максим не должен был бы решительно восставать против монастырских имений. Между тем в сочинениях его находим горячую проповедь нестяжания. Как это объяснить?
Максим был убежден, что богатство есть нравственное зло. Он не мог представить себе богатство, чтобы воображение не рисовало ему тех неправд и насилий, которыми оно добыто. Богатство, по его мнению, может быть приобретено только «богомерзкими росты», «скверными прибытки», всяким лихоимством; в основе его непременно лежит бесчеловечное отношение к слабым[594]. Вот почему он советует всякому, кто заботится о своем спасении, продать имение и жить только своим трудом[595]. С другой стороны, он был решительно против пользования чужим трудом, в особенности – против труда крепостного[596]. И вот, если рассмотреть главное сочинение Максима Грека, в котором он нападает на монастырские имущества, – «Стязание о известном иноческом жительстве», где его взгляды излагаются в виде диалога между любостяжательным и нестяжательным, то окажется, что все его доказательства здесь сводятся к тому, что инокам, отрекшимся от мира, неприлично пользоваться теми безнравственными средствами, которыми добывается богатство. Все речи нестяжательного состоят из обычных для Максима рассуждений о «бедных селянах», изнывающих под непомерными ростами, о неправдах и лихоимстве, и когда противник его высказывает принципиальное соображение: «не зло богатство устрояющим е добре», то ему нечего на это возразить[597]. Следовательно, он борется, собственно, не против монастырского имущества, а против тех несправедливостей, с которыми оно неизбежно, по его мнению, связано; и если бы кто-нибудь сумел его разубедить в этой неизбежности, может быть, он и перестал бы спорить. Максим написал еще другое сочинение на ту же тему: «Повесть страшна и достопамятна и о совершенном иноческом жительстве», где он изображает быт картезианского монастыря. Оказывается, что каждый вступает в него, «мала стяжаньица монастырю отделивше», и что всякий день настоятель назначает нескольких монахов для сбора подаяния[598]. Припомним, что у Нила Сорского как раз есть сочинение «О иноках, кружающих стяжаний ради»[599], и мы должны будем признать, что Максим Грек не был безусловным противником монастырского имущества и только требовал, чтобы оно служило исключительно для благотворительной деятельности, а не для самоуслаждения[600], и что, следовательно, и в этом вопросе он занимал место не в ряду заволжцев, а где-то посередине между ними и иосифлянами[601].
Государственные идеи Максима Грека, его учение о царской власти, стоят также особняком, в отдельных пунктах приближаясь то к одному, то к другому направлению. В вопросе об отношении церкви и государства его отделяло от всех современных ему русских мыслителей то, что он не признавал автокефальности русской церкви. Он тщетно искал грамоту, которая предоставляла бы русским право ставить митрополита помимо константинопольского патриарха; с другой стороны, пленение Византии нисколько не мешало ей, по его мнению, сохранять свое благочестие, и Москва не имела никакого основания считать себя ее наследницей[602]. Зависимость русской иерархии непосредственно от константинопольского патриарха несовместима с зависимостью ее от великого князя, и потому участие его в делах церкви, в какой бы форме оно ни выражалось, могло представляться Максиму незаконным. Собственные взгляды его были далеки от подчинения церкви государству. По поводу той же автокефальности русской церкви он выставил общее положение о превосходстве священства: «святительство и царя может и венчает и утвержает, а не царство святителех… убо больши есть священство царства земского, кроме бо всякого прекословия меньша от большего благословляется». У него можно найти и характерную для данного вопроса ссылку на Самуила, помазавшего Давида на царство[603]. Как мысль об утверждении царей святителями, так и пример Самуила, несомненно, литературного происхождения. Первая из них составляет обычное оружие католических теорий, преимущественно, средневековых. Максим Грек во время своего пребывания в Италии мог познакомиться с этими теориями, и как воспоминание о них могли появиться в его сочинениях приведенные строки. Но католическим теориям не принадлежит в этом отношении никакого исключительного права. Выводы политического характера из обряда венчания на царство делали и некоторые православные богословы. Кое-что мог найти в этом смысле Максим, например, в творениях Симеона Солунского. Отличает католических мыслителей от православных не столько самая мысль, что священство венчает царей, сколько практические следствия из этой мысли; у православных этих следствий нет. Максим Грек остается в этом отношении по духу вполне православным. Приведенное положение не служит у него основанием для каких-нибудь выводов, относящихся к практической политике; даже более: оно стоит у него совершенно особняком и нисколько не связано с теми его сочинениями, где он более подробно останавливается на отношении церкви и государства.
Максим Грек очень сочувствовал той формуле, в которой выражала отношение обеих властей 6-я новелла Юстиниана. Она три раза встречается в его сочинениях. В одном случае он почти с буквальной точностью передал начало предисловия к новелле[604], в двух же других он присоединил к нему свое толкование. Задача священства – молить Владыку всех о наших согрешениях, дело царства – «промышлять о подручных»; первое заботится о просвещении и спасении верных, второе ограждает их, «да опасно и твердо живут». В новелле священство и царство называются двумя величайшими благами Божиими, Максим же несколько изменяет эту мысль: они тогда только являются великими благами, когда «благоверно друг к другу согласуета»[605]. Поправка эта совершенно в духе новеллы, которая тоже требует гармонии обеих властей. До Максима толкованием новеллы у нас занимались инок Акиндин и Иосиф Волоцкий; первый при ее помощи доказывал, что князь может лишить епископа кафедры за преступление против веры, второй основывал на ней право казнить еретиков. Оба, следовательно, толковали ее в смысле главенства мирской власти над церковью. Понимание Максима гораздо ближе к тексту и, что еще важнее, больше отвечает внутреннему смыслу предисловия, которое стремилось установить не преобладание одной власти над другой, а полное равенство в правах, взаимное содействие и помощь, одним словом – то, что предисловие называет гармонией святительской и царской власти. Идея гармонии является господствующей в сочинениях Максима Грека и служит основанием, на котором строятся его теоретические воззрения на государство. Его идеал – это Моисей и Аарон, наделенные каждый особой властью, но пользующиеся ею не для борьбы друг с другом, а для совместной деятельности на благо народа и во славу Божию. Обе власти должны, по его мнению, одинаково твердо соблюдать «спасительные заповеди» и устроять «отечески вкупе и владычески вещи подручных»[606]. Между ними нет принципиального различия, и когда Максим говорит о значении власти, о ее задачах, он всегда разумеет ту и другую власть вместе. Цари и святители начальствуют на земле, цари и святители суть пастыри «священного сего наследия вышнего Владыки», те и другие находят в И.Христе свой «образ и устав», великому князю и митрополиту одинаково все должны оказывать благопокорение и послушание[607]. Из этого равенства властей вытекают и их взаимные отношения. На святителе лежит обязанность «обильне учить и советовать царю»; частное проявление этой обязанности составляет печалование. Образцами святителей Максим выставляет Самуила, с дерзновением ополчившегося на Саула, Илию и Елисея, Амвросия Медиоланского, который «не убоялся» императора Феодосия[608]. Царь должен слушать архиерея, как самого Христа, должен следовать всем его советам[609]. С другой стороны, и царю принадлежит право давать наставления святителю. Если священство стоит не на высоте своего идеала, царь должен исправлять «священнические недостатки» и ревностью своей должен приближаться к царям Константину, Феодосию и Юстиниану[610].
Насколько идея гармонии властей осуществима на практике, насколько при проведении ее в жизнь она обеспечена от различных и противоречивых толкований, это может быть вопросом. Но как идея она имеет свое право на существование, и у Максима Грека она достаточно обоснована и развита. Она резко отделяет его и от иосифлян, и от заволжцев, из которых первые проводили принцип подчинения церкви государству, а вторые стояли за полную свободу церкви. Наиболее близко к Максиму из предшествующего времени подходит митр. Иларион, который тоже считал заботу о духовном и телесном благосостоянии народа как бы общим делом царской и святительской власти и не старался резко разграничить круги их ведомства. Он тоже проповедовал гармонию властей. Какое же вытекает из этой идеи учение о царской власти и, в частности, о ее границах?
Исследователи давно уже высказали мнение, что Максим Грек отрицательно относился к «установившемуся на Руси полному абсолютизму» княжеской власти и обличал различные вытекающие отсюда беспорядки[611]. Действительно, среди сочинений Максима есть несколько таких, которые имеют ближайшее отношение к современному государственному строю на Руси и заключают в себе некоторые критические замечания о нем. Таковы: 1) «Главы поучительные начальствующим правоверно», представленные, вероятнее всего, вел. князю Василию Ивановичу[612]; 2) Послание тому же князю при представлении перевода Псалтыри; 3) «Слово пространнее излагающе с жалостию нестроения и бесчиния царей и властей последнего жития», написанное, как думает Соловьев, по поводу беспорядков в малолетство Ивана Грозного[613]; 4) «Послание к начальствующим правоверно»; и 5) Послание царю Ивану Грозному Из них обличительный характер носят, собственно, первое и третье сочинение. В них много говорится о хищении имений и сребролюбии, к которым цари бывают склонны, о беззаконии в судах, о царях, которые проводят время в пиршествах и не заботятся о народе и т. д.; здесь же в виде намеков выражается неодобрение тому царю, который единолично решает все дела. «Слово пространнее излагающе» составлено, правда, в общей форме, в нем ни слова нет о России, и его свободно можно толковать в том смысле, что Максим высказывает в нем недовольство не русскими царями, а всеми вообще царями «последнего жития», которые уклонились от своего идеала – царей библейских; но едва ли можно сомневаться, что главный предмет его – русское царство и, может быть, еще погибшее царство греческое, о котором Максим говорит с горечью во многих своих сочинениях.
Это критическое отношение к русским порядкам навеяно тем кружком опальных и недовольных людей, в который попал Максим Грек вскоре после своего приезда в Москву. Члены этого кружка Вассиан Патрикеев, Иван Берсень, Василий Тучков, Федор Жареный и др. имели каждый свои причины жаловаться, искали сочувствия у Максима и настраивали его в определенном направлении. Некоторые его сочинения, как можно предполагать, написаны для собеседников Максима и составляют как бы продолжение его бесед с ними[614]. Но если вчитаться в те разговоры, которые вел Максим со своими собеседниками, не трудно будет увидеть, что они не вполне понимали друг друга. Собеседники ждали от него рассуждений, «как устроити государю землю свою», а Максим отвечал: «У вас книги и правила есть, можете устроитися»[615]. Очевидно, собеседники его, в данном случае – Берсень, ждали таких указаний, которые может дать просвещенный человек, погрузившийся в живую действительность со всеми переплетающимися в ней разнообразными интересами и чаяниями; Максим же, как человек науки, далекий от практической жизни, думал, что, если есть «книги» и «правила», есть и все указания для надлежащего устройства любого государства. Главный предмет недовольства для Берсеня были «греки», т. е. вел. княгиня Софья, с приходом которой пошли «нестроения великие». «Ведаешь и сам, – говорил Берсень Максиму, – которая земля переставливает обычьи свои, и та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычьи князь велики переменил; ино на нас которого добра чаяти?» Этими словами Берсень вполне определил ту точку зрения, с которой он судит о государственных делах: это точка зрения консервативная и националистическая; она признает у каждой земли свои обычаи и требует, чтобы она их крепко держалась и не переставливала. Пожалуй, можно заметить в них намек еще и на другую мысль: у земли есть свои старые обычаи, которые великий князь переменять не может или не должен; они, следовательно, стоят над ним и в известном смысле кладут предел его власти. Характерен ответ Максима: «Котораа земля преступает заповеди Божьи, та и от Бога казни чяет, а обычяи царьские и земьские государи переменяют, как лутче государьству его»[616]. Потому ли, что Максим, как чужой человек, был лишен национального чувства, и ему не были дороги старые обычаи, или потому, что он не мог сочувствовать Берсеню в его ненависти к пришельцам-грекам, или же, наконец, таковы были его теоретические взгляды, но он принципиально расходится с Берсенем; он признает только одно, что должно всегда оставаться неизменным и ненарушимым – это заповеди Божии; а царские и земские обычаи царь волен изменять, когда и как найдет нужным. Ему, следовательно, царская власть представляется более широкой, чем Берсеню, и если она не вовсе абсолютна (так как находится под действием заповедей), то не может быть признана столь ограниченной, какой ее рисует Берсень. Это, конечно, весьма существенные различия, и их нужно постоянно иметь в виду, чтобы отделить в сочинениях Максима Грека его собственные воззрения от того, что составляет только отголосок чужих мнений.
Обычные темы древней русской письменности – богоустановленность царской власти и покорение царю – развиты в сочинениях Максима очень слабо. Он приводит текст из Послания к Римлянам о происхождении сущих властей от Бога, требует, чтобы все украшали себя «благопокорством и послушанием нерассудным к самому благоверному и богохранимому царю и государю нашему»[617], но ни из того, ни из другого не делает никаких выводов. Об ответственности царя перед Богом тоже говорится у него только мимоходом, причем характер этой ответственности не везде представляется одинаковым: то он угрожает лютыми муками тем царям, которые «ложне обложени суть царским саном», то признает, что Бог за грехи царей лишает их царства[618].
Гораздо больше можно найти у Максима Грека по вопросу о пределах царской власти. Все относящиеся сюда места его сочинений, разделяются на две группы. В одних он говорит о значении для царя идеи закона. Царь должен «правдою и благозаконием устраяти» свое царство, цари должны «от закона, сиречь от заповедей Вышнего просвещаеми всякие правды деять». Великого князя Василия Ивановича он наставляет «себе прикладывать верою правою…[619] и хранением прилежным спасительных заповедей», а Ивану Грозному он обещает благополучное царствование, «аще по спасительным заповедем Его и законом устрояеши уверенное ти царство и твориши всегда суд и правду». Ближайший смысл этих и подобных им выражений заставляет думать, что Максим под именем закона разумел исключительно закон Божий и, следовательно, представлял себе царскую власть ограниченной только с этой стороны. Но это не совсем так. Его многое не удовлетворяло на Руси, и он ставил ей в пример другие народы. Ляхи и немцы, «еще и латина суть по ереси, но всяким правдосудием и человеколюбием правят вещи подручников, по уставленных градских законов от благоверных и премудрых царей, Констянтина великого и Феодосия, Иустияна же и Льва пресловутого… Где у латыномудренных онех обрящеши сицев образ неправосудия, яков же ныне есть дерзаем у нас православных?». Также говорит он о неверных, которых он, по его словам, сам видел, т. е., вероятно, о турках. «Егда у неверных убо Божие повеление и оправдание, еже о суде глаголю, праве и пряме и якоже Богом изначала уставися, исполняется и тверде соблюдается, у нас же благоверных презираемо есть и попирается»[620]. Здесь речь идет уже о положительном праве, о применении его в суде, и Максим указывает на то, что вся общественная жизнь у западных народов нормируется градскими законами, под которыми он разумеет, вероятно, реципированное римское право; на Руси же, по его мнению, нет такого законодательства. Отсюда можно сделать вывод, что царская власть должна проявляться в форме закона, и что для царя обязательно «править вещи подручников» на основании действующих законов.
Другой характер имеют те места, где Максим говорит о царских советниках. В «Главах поучительных» он советует великому князю иметь при себе «дивна советника», который бы не вооружал его на рать, но помог бы держать мир со всеми соседями[621]. В «Послании к начальствующим правоверно», которое (если принять, что оно написано к В. Тучкову) надо будет отнести ко времени до 1535 г.[622], Максим говорит на эту тему уже в несколько ином тоне. Большое значение он придает здесь «правде и правости соправящих царю православных князех и болярех» и говорит, что ничто так не содействует крепости государства, как «единомыслие и друголюбие посреде болярех и воеводах»[623]. Итак, бояре и князья правят государством вместе с царем. В «Слове», излагающем нестроения царей, царство, которое Максим Грек изображает в виде жены плачущей при пути, жалуется ему на современных правителей, что они «мало общеполезное советование приимают» и «поучение старческое» ненавидят[624]. Наконец, в послании к Ивану Грозному он упоминает о последних греческих царях, которые «державу свою погубиша», и в числе причин, приведших их к этому, он называет гордость. Может быть, под гордостью здесь следует разуметь пренебрежительное отношение к советникам, так как, обращаясь к Ивану Грозному и убеждая его не следовать примеру этих царей, он говорит: «Сущего у тебе преосвященного митрополита и боголюбивые епископы всякие чести сподобляй и бреги… и полезная богохранимей державе твоей советующих послушай… Такожде и сущая о тебе пресветлые князи и боляры и воеводы преславные и добляя воины и почитай и бреги»[625]. Во всех этих словах мысль одна: царь должен иметь у себя советников и следовать их советам, единоличное же управление государством есть гордость и ведет к гибели; в числе советников должны быть представители духовной власти и бояре. Думал ли Максим Грек, что бояре имеют право совета, что им принадлежит некоторая доля власти («соправящие князья и боляре»), это сказать трудно.
Таким образом, наряду с ограничением царя законом Максим Грек устанавливает еще в том или другом объеме ограничение его советом. Первое – составляет самое обыкновенное явление в русской литературе, и то, что Максим развил такое учение, показывает, что у него с русскими книжниками общие источники и одинаковое их понимание. Второе, наоборот, ни предшествующей русской литературе, ни современной ему незнакомо и у М. Грека встречается в первый раз. Трудно было бы указать литературные источники этой мысли о необходимости для царя следовать советам своих бояр. Сам Максим ни одним намеком не помогает нам в этом отношении, а среди политических трактатов, с которыми он мог познакомиться во время своего путешествия по Италии, нелегко угадать такой, где эта мысль была бы представлена в особенно рельефном виде. Едва ли здесь оказали влияние и собственные впечатления Максима от русской действительности. О советниках царских он говорит уже в самых ранних своих сочинениях, написанных в первые шесть лет его пребывания в России[626], когда он по незнанию языка и вследствие усиленных занятий над переводом Псалтыри не имел ни времени, ни возможности близко ознакомиться с условиями русской жизни и особенно с характером верховного управления, чтобы по собственному опыту говорить об отношении царя к советникам. Зато слова Максима сильно напоминают те речи, которые ему пришлось слышать от Берсеня и, может быть, от его единомышленников. Берсень жаловался Максиму, что государь «запершись сам третей у постели всякие дела делает», что он «встречи против себя не любит», а что отец его, князь великий «против себя стречу любил и тех жаловал, которые против его говаривали». Берсень жаловался и на то, что митрополит не исполняет своей прямой обязанности – не печалуется перед великим князем ни о ком[627]. Все рассуждения Максима Грека о царских советниках суть не что иное, как повторение жалоб Берсеня; они представляют, в сущности, только литературную обработку этих жалоб. Но мы видели, что Максим глубоко и принципиально расходился с Берсенем и подобными ему людьми в политических вопросах. Можно поэтому с некоторым основанием усомниться, насколько в этом пункте он высказывал то, что сходилось с его коренными убеждениями, или, по крайней мере, насколько это, с его собственной точки зрения, заслуживало особенного внимания[628].
Максиму Греку известно было также учение о царе и тиране. «Истинный царь», по его терминологии, есть образ и подобие Божие, он действует по правде и по закону, его главные добродетели: правда, целомудрие, кротость[629]. Его образцы – цари библейские Мельхиседек, Езекия, Давид[630]. Любопытно, что титул самодержца Максим прилагает только к истинному царю. «Царя истинна и самодержца оного мни, благовернейший царю, который ко еже правдою и благозаконием устрояти житейская подручников прилежит», пишет он великому князю Василию Ивановичу. В другом месте он говорит, что «воистину» царь самодержец есть тот, кто поборол в себе три главные страсти: сластолюбие, славолюбие и сребролюбие[631]. Отсюда самодержавие получает два смысла: во-первых, им обозначается соответствие царя нравственному идеалу вообще, а во-вторых, оно указывает, что царь подчиняется началу законности и проводит его в своем управлении государством. Это, кажется, первое по времени такое понимание самодержавия, при котором этот термин отожествляется с понятием ограниченной царской власти. Натолкнула Максима на него, очевидно, этимология слова: самодержец – тот, кто сам над собой господствует и не дает себя во власть страстям. Наоборот, кто подчиняется страстям, тот не истинный царь, а «насильник». Он презирает закон Божий, не принимает священнического учения и «советования многоискусных старцов». В описании этого царя встречаются и те наивные черты, которыми характеризовала неправедного князя еще начальная летопись: у него злые советники, он «богопротивно» пирует, «гусльми и сурнами себя обливающе»[632]. С летописью, как, впрочем, и со всей русской литературой до XVI в., Максима сближает еще то, что из понятия о неистинном царе он не делает никаких выводов о возможности сопротивления ему.
Общее заключение о политическом учении Максима Грека может быть таково: хотя он был в России чужой человек, но его образование и мировоззрение, близкие по своему характеру к образованию и мировоззрению русских книжников, сделали то, что его политические взгляды могут быть поставлены в один ряд со взглядами, которые мы находим в произведениях русской письменности. Его учение о гармонии царской и святительской власти, которое близко подходит к учению об этом предмете некоторых русских писателей, ведет к признанию взаимной ограниченности обеих властей; другое ограничение царской власти вытекает у Максима Грека из признания обязательности для царя идеи закона. Мысль об ограничении царя боярским советом явилась у него, вероятнее всего, как отголосок чужих мнений.
<< Назад Вперёд>>
