Глава 25
Снова стали курсировать поезда, и наконец поступили новости из Петрограда. Сообщили, что большевики полностью преуспели и захватили власть, а члены Временного правительства, за исключением Керенского, бежавшего в самом начале беспорядков, заключены в крепость. Зимний дворец атакован и взят штурмом после храброй защиты женским «батальоном смерти», потерявшим половину своего состава. Все остальные войска перешли на сторону большевиков, и повсюду в столице разыгрался карнавал мятежей, разгула, убийств и арестов – новая страница февральского представления, но уже достигшего иного уровня. Что касается лично нас, это определенно означало конец карьеры мужа. Мы должны благодарить судьбу за то, что оказались в числе тех немногих, кому, возможно, удастся избежать дальнейших опасностей и невзгод. Все поздравляли нас и выражали облегчение оттого, что муж покидал то место, которое так доблестно защищал от украинской пропаганды. Ему советовали уезжать как можно скорее, поскольку как только новые правители утвердятся в своем положении, то, безусловно, вспомнят о нем как об одной из первых политических жертв.
Началась упаковка вещей. Мне казалось, что я ничего не привезла в Киев, но, когда слуги сложили все вещи, их оказалось слишком много. Я увидела перед собой десять больших сундуков, которые невозможно было взять с собой при создавшихся условиях и которые мы решили оставить на попечение наших верных друзей, берущих наш дом в субаренду до окончания срока контракта. Мы намеревались взять с собой в поездку шесть сундучков меньшего размера с ценностями и предметами первой необходимости. Кроме того, у нас оказалось много ручной клади, а также большая корзина с провизией в дорогу. Каждый из знакомых, пришедших попрощаться перед разлукой, принес какой-нибудь маленький подарок из своих скудных запасов – стакан варенья, печенье или несколько ломтиков ветчины.
Давидка и Елена, возмущенные уготованной нам судьбой, но довольные тем, что покидают Киев, организовали все с явным желанием угодить нам. Когда Кирасирский полк выслали из города, мы сняли с Давидки эполеты, чтобы ему не причинили вреда на улицах украинские «товарищи».
В субботу, предвидя грядущие трудности, мы отправились на вокзал в четыре часа, чтобы занять места в поезде, отправлявшемся в восемь тридцать. Начальник станции Бирон был большим приверженцем моего мужа, поскольку все лето вокзал охраняли кирасиры, поэтому он пригласил нас с госпожой Ивановой в свой личный кабинет, где мы и оставались вдали от толпы в сравнительном удобстве и чистоте в течение четырехчасового ожидания.
Мы видели, как прибывали поезда и их обитатели, усталые, утомленные люди, выходили из вагонов не только через двери, но и через окна, в то время как на платформах вздымались огромные волны ожидающих своей очереди. Не успевали выйти одни пассажиры, как вагоны атаковали и брали штурмом другие с криками, воплями, причитаниями, проклятиями и ударами, от которых разбивались стекла и трещало и ломалось дерево. Купе и коридоры тотчас же заполнялись до предела. Крыши, площадки, ступени облепляли, словно мухи, одетые в форму защитного цвета солдаты. Михаил решил, что мы не сможем сражаться за места в таких условиях, и попросил Бирона позволения отправиться в сортировочный парк, сесть там в вагон и дождаться отправления поезда. Бирон согласился и отправил посыльного узнать о наличии мест, поскольку заказать места заранее было теперь невозможно, кто первый пришел, тот и занял. Посыльный вернулся и сообщил, что вагоны уже заняты сотнями людей, которым пришла в голову такая же идея, как и нам, и они осуществили ее без разрешения Бирона. Там не только не было мест, просто яблоку негде было упасть. Так что нам пришлось отказаться от мысли уехать в тот день, и мы вернулись ночевать домой, чрезвычайно удивив оставшихся в доме слуг. Мы решили попытать счастья на следующий день. Госпожа Иванова была ужасно подавлена и огорчена при мысли о трехдневной поездке в таких условиях. Кантакузин был в высшей степени взволнован и огорчен, я же, как никогда, была полна решимости любой ценой уехать на следующий день и не откладывать наш отъезд больше ни на день.
На следующее утро после ванны и завтрака настроение у нас всех, за исключением Кантакузина, немного улучшилось. Он еще ни разу не путешествовал со времени начала революции, и вчерашние наблюдения привели его в ужас. Я же смирилась и покорно ожидала своей участи, поскольку уже один или два раза ездила в сходных условиях. По дороге в депо нам предстояло пересечь главную улицу, минуя которую мы увидели общественные похороны жертв беспорядков прошлой недели – украинцев и большевиков. Тротуары и боковые улицы, насколько видел глаз, были заняты массами взволнованных людей. В последний раз мы ехали в машине мужа, сам он был в гражданской одежде, шофер и Давидка без компрометирующих эполет. Когда процессия из похоронных дрог закончилась и шли только политические депутации, мы заметили, что наша щеголеватая машина привлекает излишнее внимание и недоброжелательные взгляды окружающих. К счастью, шофер заметил в толпе двух конных жандармов и сказал мужу: «Ваша светлость, может, они из наших и помогут нам проехать» – и предложил послать Давидку на разведку. Кантакузин согласился, через минуту жандармы повернулись и улыбнулись, но чести не отдали, чтобы не выдать нас. Они понимали, в каком затруднительном положении мы находимся, и не сомневались, что если толпа узнает бывшего командующего, то разобьет машину на куски и нам не спастись. Давидка тихо вернулся и занял свое место. «Они сказали, что это возможно. Немедленно», – заметил он.
Шофер завел мотор, и, когда в процессии образовался небольшой разрыв, жандармы, съехавшись поближе друг к другу, сказали, обращаясь к толпе: «Путешественники. Они должны успеть на поезд. Пропустите». Толпа довольно доброжелательно, и не проявляя к нам большого интереса, расступилась. Жандармы медленно двинулись вперед, разделяя толпу на две части, мы проехали за ними. Люди молча смотрели на нас, когда мы проезжали мимо. Я видела, что муж держится за револьвер. Он ничего не говорил, и я радовалась, что он сидит в середине заднего сиденья, а не ведет машину, как прежде, и поэтому привлекает к себе меньше внимания. Мы благополучно проехали между двумя депутациями, принимавшими участие в процессии, и свернули к противоположной боковой улице. Там стоял еще один кирасир в форме жандарма. Он посмотрел на нас, узнал полковую машину и своего бывшего командира, на его лице появилось довольное выражение, и он молча отдал мужу честь. Мы добрались до свободной улицы, почувствовали, что опасность осталась позади, и вздохнули с облегчением. Госпожа Иванова промокнула глаза. Бедняжка была ужасно расстроена, но старалась не причинять нам беспокойства. Кантакузин поблагодарил наших спасителей, кирасиров. Они с широкими улыбками весело ответили, как в прежние дни: «Рады стараться, ваше сиятельство! Не стоит благодарности!» Затем мы благополучно добрались до вокзала.
Бирон придумал, как захватить для нас купе, и отправил двоих крепких сотрудников на станцию, предшествующую Киеву. Там они должны были сесть в поезд, а когда пассажиры покинут вагоны в Киеве, занять одно купе и удерживать его до нашего прихода.
Когда старушка госпожа Иванова увидела колышущуюся толпу, она потеряла самообладание и, дрожа, сказала, что слишком стара, чтобы рискнуть путешествовать в таких условиях, и предпочитает остаться в Киеве. Мы с грустью простились с ней, чувствуя, что, по всей вероятности, никогда не увидимся снова. Я сохранила теплые и благодарные воспоминания о ней и ее уютном доме. Она проявляла трогательную заботу о нашем благополучии, и ее письма еще долго следовали за нами во время наших скитаний.
Подошел наш поезд. Нас поставили на нужное место в окружении охранников, державших наш небольшой багаж. Как только последний прибывший пассажир спустился на землю, мы вскочили на ступени, после чего напирающая сзади толпа только подталкивала нас вперед к нашим местам. Мы нашли купе, занятое людьми Бирона, и устроились в нем. Я оставила Елену с нами, чтобы не потерять ее, некоторое время с нами оставались и все четверо мужчин, пока не стихла первая битва за места. Только Давидка покинул нас, поскольку должен был ехать в багажном вагоне, чтобы уберечь наши сундуки от разграбления или пропажи. В купе, предназначенном для двоих, в котором были две узкие, верхняя и нижняя, полки, нас было две женщины и пятеро мужчин, и так продолжалось несколько часов, пока желающие вторгнуться к нам не поняли, что их усилия напрасны. Из прошлого опыта я знала, что сохранить купе для себя невозможно. Я сказала об этом Михаилу, и мы решили, когда придет вторая волна пассажиров, самим выбрать себе товарищей по несчастью и постараться избежать общества отвратительных грязных солдат и беженцев. Вскоре наш вагон снова заполнился, на этот раз толпой, ворвавшейся с приграничных военных станций.
Мы увидели в первых рядах толпы, входящей в коридор, сестру милосердия, чистую, в форме Красного Креста. «Скорее, сестра, здесь есть для вас место!» – позвал Кантакузин. Один из наших охранников выскользнул из окна, в то время как сестра входила в дверь. Я поместила ее вместе с Еленой на верхней полке, предполагая, что они превосходно поладят. Внизу теперь оставались мы с мужем и остальные наши охранники. Минуту спустя показался огромный добродушного вида блондин, довольно чистый и хорошо выбритый, одетый в форму кавалерийского полковника. Его багаж, судя по его виду, прослужил ему три года или более во время войны, к одной из его котомок был привязан чайник. Его сопровождал маленький смуглый солдат, явно его денщик, поскольку они говорили с фамильярной веселостью на старый патриархальный лад. Мы тотчас же приняли эту пару в свою компанию. Теперь, почувствовав, что жаждущие проникнуть в наше купе поймут, что оно не сможет больше никого вместить, мы отпустили своих последних охранников и принялись обустраиваться. Мы закрыли дверь и открыли окна, чтобы шесть человек, находившихся в таком маленьком пространстве, могли дышать.
Елена и сестра расположились на верхней полке, разместив свой багаж на полочках около себя, в распоряжении нашем с Михаилом, полковника и его солдата была узкая нижняя полка и пространство пола. Мужчины уступили мне место около окна. Я свернула свою накидку и меха и подложила за спину наподобие подушки, завернув внутрь футляр для ювелирных изделий и сумочку с нашими деньгами и документами. Передо мной были составлены на большую высоту чемоданы, а наверху в пределах досягаемости стояла корзина с провизией. Рядом со мной сидел муж со свертком пледов за спиной, за ним огромный полковник, излучавший жизнерадостность и благодарность за то, что выбрали его. Он с готовностью предложил: «Я могу обеспечить вас чаем, как только захотите. Иван может бегать за кипятком на каждой станции». Иван, сидевший на корточках в ногах своего офицера, улыбался при мысли о своей удаче, благодаря нашему предложению ему удалось избежать поездки на крыше. Казалось, он готов услужить любым способом. Кантакузин представился, поскольку в гражданской одежде его было невозможно узнать. Полковник в свою очередь тоже назвал свое имя и сообщил, что они с Иваном едут на два месяца в отпуск в столицу Крыма Симферополь. Следовательно, нам предстояло совершить всю поездку вместе. Я пообещала кормить всю компанию, а поскольку мы могли рассчитывать на чай полковника и посылать с поручениями Ивана, то имели возможность вполне комфортно вести хозяйство в своем купе. Мы все еще находились на сортировочной станции, все купе были заняты, и солдаты размещались на крыше. Огромное количество людей расположилось в коридоре, он был завален багажом.
Но это еще не все, что нам предстояло пережить. После часового ожидания нас прицепили к локомотиву и отбуксировали на станцию, где новая волна людей, казавшихся обезумевшими, попыталась взять поезд штурмом. Набившись, как сардины в бочку, мы чувствовали себя в безопасности, надеясь, что наше купе никого не соблазнит, и сидели спокойно, прислушиваясь к происходящему. Полковник рассмеялся. «Страшнее, чем шум сражения. Это дикие звери, не люди», – заметил он.
Новая волна ринулась в коридор, и крыша над нами заскрипела. Лица приникали к нашему окну, глаза всматривались, и их обладатели тотчас же оценивали обстановку; затем появлялись новые лица. В дверь забарабанили, и Иван тотчас же открыл ее. «Двое наверху, трое внизу, один на полу, к тому же много багажа». И незваные гости прошли мимо. Теперь коридор был настолько заполнен, что никто уже не мог сесть, за исключением нескольких человек, вошедших раньше и взгромоздившихся на свои чемоданы. Полковник выглянул и сообщил, что туалетная комната занята солдатами и что нам, возможно, не удастся добраться до нее во время поездки, потому что не хватит целой жизни, чтобы преодолеть такое расстояние. Двух раненых офицеров подняли над головами толпы. До нас доносились слова «раненые офицеры», и каким-то образом, передавая с рук на руки, их занесли в вагон. Прежде чем они добрались до нас, двое милосердных людей уступили им свои места. Уверена, что только русские могли совершить революцию таким противоречивым образом.
Было жарко, душно и ужасно неудобно, из коридора доносилось невыносимое зловоние. Мои спутники убедили меня, что будет лучше, если мы, невзирая на ноябрьский холод, оставим окна открытыми. Только это нас и спасло.
Ночью мы спали, сидя на жесткой незастеленной постели. Не было ни подушек, ни постельного белья, давным-давно украденного. Мы не могли побыть наедине с собой, не могли распаковать вещи. Было невозможно передвигаться или меняться местами, а также невозможно было вытянуться. Наверху лежали две женщины, но они не могли сесть – не было места, и там было жарче, чем внизу. Полковник и Кантакузин отважились снять ботинки. Иван лег, свернувшись калачиком, и во тьме было невозможно понять, как ему удается занимать так мало места. Я узнала, что он татарин-магометанин, преданный своему хозяину и готовый угодить и услужить нам.
В купе было очень холодно и темно, освещалось оно только лунным светом, проникавшим через мое окно. Полковник спокойно и уютно похрапывал. Муж стонал во сне, видимо, сказывалась боль от ран и нервное напряжение. Обе женщины на верхней полке лежали тихо, и над всем вагоном тяжело нависла дремота.
Я заснула перед рассветом, но ненадолго. Я была слишком избалована и не могла отдохнуть в такой тесноте. Но мое наконец-то исполнившееся желание осуществить эту поездку и скрытые резервы сил помогали мне выносить неудобства.
Утром во время первой остановки Иван выбрался через окно и принес чайник полковника, полный кипятка, затем они с хозяином заварили превосходный чай, достав листья из газетного клочка и кусочки сахара из лоскутка; все это было сложено вместе в старый мешок из-под муки, перевязанный бечевкой, который они принесли с собой. Я достала из своей корзины с провизией чашки, хлеб и масло, и мы вполне удовлетворительно позавтракали. Затем мужчины закурили и принялись рассуждать о своей армейской жизни.
По мере того как долгие часы проходили и мы дремали, читали или болтали, я все больше и больше начинала ценить нашего полковника. Он был типично русским человеком, обладающим чувством собственного достоинства, никогда не проявляющим фамильярности, хотя всегда дружелюбным и готовым прийти на помощь. Его чай и сахар, и его денщик всегда были всецело в нашем распоряжении. Но он с большими колебаниями принимал наши продукты для себя и Ивана. Все его разговоры были обращены к Кантакузину, и он не просил позволения закурить до тех пор, пока я сама не сказала, что не возражаю против курения. Полковник старался, чтобы он сам и его багаж занимали как можно меньше места, и оказался самым удобным спутником в поездке, какого только возможно вообразить. Он видел, как болен мой муж, и, чтобы развлечь его, перешел от военных тем к анекдотам и забавным историям.
Еще одна долгая ночь, и по-прежнему никакой возможности сдвинуться с места. Я даже не снимала перчаток и вуали в течение тридцати шести часов. Когда мы приближались к станции, на которой должны были пересесть на другой поезд на Симферополь, перед нами встал серьезный вопрос, как покинуть свою тюрьму. Почти все другие пассажиры оставались в вагонах, направляясь на Кавказ. Следовательно, пройти по коридору было невозможно, а нас было пятеро и весь этот багаж, который нужно было каким-то образом вынести. Муж пребывал в полнейшем замешательстве, я же так часто видела, как люди входят и выходят через окна, что (хотя все это были мужчины) ощущала, что усвоила их метод и смогу последовать ему, невзирая на накидку, юбку и меха. Я изложила свою идею Михаилу, сказав, что она кажется мне более предпочтительной, чем возможность уехать дальше места своего назначения. Полковник, слышавший наш разговор, вмешался: «Мы с Иваном прыгнем первыми и вытащим свой багаж, затем – вы, княгиня, со своей горничной, а мы поможем вам приземлиться; потом князь передаст нам свой багаж и выпрыгнет сам». Так мы и сделали.
Мы прибыли на вокзал, походивший на огромный улей рассерженных пчел. Как только поезд остановился, проворный Иван протиснулся через окно и с легкостью приземлился. Полковник выбросил ему свои сумки, упавшие на платформу мягкой горой подушек, затем полез сам, и я затаила дыхание, так как боялась, что он застрянет в узком окне, но он каким-то образом протиснулся и с глухим стуком приземлился на свои пожитки. Настала моя очередь. Я начала с того, что вскарабкалась на груду багажа. Добравшись до подоконника, села, свесив ноги наружу, затем плотно закуталась в накидку, чтобы подол не зацепился за что-нибудь и не развевался, но придерживал юбку. Держа в руках футляр с ювелирными изделиями и сумочку с ценностями, я закрыла глаза, сжала зубы и прыгнула.
Елена покорно последовала за мной, но, усевшись на подоконник, она посмотрела вниз и отчаянным голосом закричала: «Я не могу! О, я не могу!» При этом выглядела она решительной и взъерошенной. «Прыгай сейчас же! – велела я. – Ты должна». Но Кантакузин поступил еще более решительно: не говоря ни слова, он подтолкнул ее сзади, она с криком полетела вниз, приземлилась рядом со мной, и полковник поддержал ее. Затем последовал наш багаж. Потом муж открыл дверь, ведущую в коридор, и, сказав, обращаясь к заполнившей его толпе: «Здесь освободилось пять мест», поспешил к подоконнику, выпрыгнул в окно и приземлился рядом с нами, в то время как обитатели коридора с воем врывались в наше купе.
Мы поспешили в здание вокзала. Я казалась себе калекой, пребывающим в каком-то полубессознательном состоянии после столь утомительного путешествия и вынужденной неподвижности. Мы с Еленой, не тратя времени даром, схватили свои несессеры и бросились на поиски дамской комнаты. И хотя там было не менее пятидесяти женщин, таких же перепачканных после путешествия, как и мы, и само место не отличалось особой привлекательностью, я впервые за два дня наслаждалась видом мыла и воды. Никогда не испытывала я большего наслаждения, чем это, которое даровали мне теперь губка, зубная щетка и моя дорожная резиновая миска, наполненная горячей водой, разложенные на подоконнике этой грязной привокзальной комнаты.
Наш поезд отходил не раньше полудня. Я выпила плохой кофе без сливок и сахара, затем крепко проспала два часа, положив голову на ресторанный стол и подложив под нее муфту, в которой лежал футляр с драгоценностями. Михаил разбудил меня вовремя, чтобы мы успели на поезд, приходивший из Москвы. Он очень беспокоился, опасаясь, что эта часть нашего путешествия окажется еще хуже, чем была его первая глава, поскольку на этот раз мы должны были сесть в поезд, уже заполненный путешественниками. Он обдумывал, как нам предстоит устраиваться в коридорах! Я ему напомнила, что у нас в запасе есть хорошая идея, которую мы можем претворить в жизнь, если нам окажут помощь. Ободренная своим недавним удачным опытом, я заявила, что мы с Еленой не побоимся влезть в окно. Мы наняли двух крепких носильщиков и пообещали по пять рублей каждому, если они обеспечат нас местами. На платформе знакомый полковник сразу заметил нас в толпе, и они с Иваном тотчас же присоединились к нам. «Там, несомненно, будут места, – заверил нас он. – Поскольку я самый крупный из вас, то зайду первым, как только поезд остановится, а вы следуйте за мной».
Мы выстроились в ряд, и, как только вагон остановился, словно клин взлетел по его ступеням с доблестным полковником в качестве его вершины. Он бранился, увещевал, шутил и извинялся, пробиваясь вперед и увлекая за собой наших дюжих носильщиков и меня. Муж и Иван замыкали шествие. Нам сопутствовал полный успех главным образом благодаря нашим энергичным действиям, а также потому, что в московском экспрессе было немного больше места, чем в прошлом поезде, и в коридоре находилось человек двенадцать – двадцать. Меня даже удалось усадить на свободное место в купе между очень толстым и раздражительным мужчиной и опрятным симпатичным офицером. Рядом с ним с несчастным видом сидела застенчивая молодая женщина с прекрасными черными глазами и большими бирюзовыми серьгами, в помятом шелковом нарядном платье.
Я сбросила свою накидку и меха, свернула их в узел, чтобы использовать вместо подушки, и со вздохом облегчения села. Здесь было достаточно места, чистые спутники и свежий воздух и только двенадцать часов пути! В довершение удачи Давидке удалось погрузить наши сундуки на другой поезд, более медленный, но идущий впереди нас. Самая тяжелая часть пути, безусловно, осталась позади, и хотя мы были сейчас рассеяны по вагону и я не имела ни малейшего представления, что случилось с нашими чемоданами и корзиной для провизии, но надеялась, что Елена позаботится о них должным образом, а сама предалась наслаждению.
Мой толстый сосед хранил молчание, явно недовольный чрезмерно большим числом попутчиков; хотя он занимал лучшее место около окна и подложил за спину две красные бархатные вагонные подушки, в то время как ни у офицера, ни у меня не было ни одной. Когда я вошла в купе, он запротестовал и заявил, что свободных мест нет, но, не обращая на него внимания, я, не проронив ни слова, села. Теперь он ерзал и двигал большую картонную коробку, в которой, по-видимому, лежал его лучший костюм. Она стояла между нами.
– Очень много народа, – заметил он.
Я тотчас же взяла коробку и молча положила ее на груду багажа, стоявшего передо мной.
– Это моя коробка, – сказал он.
– Я так и думала. Но она очень большая, и мне неудобно, а теперь и вы сказали, что вам тоже неудобно. Потом мы снимем ее и поставим на место.
Я опять откинулась на спинку, расположилась поудобнее и снова присоединилась к разговору с соседом слева.
Муж принес мне почитать французскую газету, содержавшую последние телеграммы с фронта.
– Когда вы закончите газету, мадам, не позволите ли мне взглянуть? – неожиданно застенчиво спросил сосед.
Триумфально захватив место и убрав его коробку, я почувствовала, что могу ему это позволить, так что, дочитав газету, передала ее ему с самой любезной улыбкой и спросила:
– Вы читаете по-французски? Она на французском языке.
– Да, мадам, я довольно свободно читаю.
Я почувствовала себя очень усталой; увидев, как я поправляю за спиной накидку, толстяк, явно желая заслужить прощение, предложил:
– Не возьмете ли одну из подушек? У меня их две.
Я взяла ее и испытала блаженство. Я немного поспала, а когда проснулась, обнаружила, что мой раздражительный сосед совершенно переменился и стал значительно сердечнее.
– Могу я проявить нескромность, мадам, и поинтересоваться, кто вы по национальности? – спросил он. – Вы говорите о России доброжелательно и с любовью даже в эти черные дни, хотя вы явно не русская. Вы читаете по-французски, но вы не француженка, ибо лишены ажитации, присущей латинянкам. Вы говорите по-английски, но я уверен, что вы не британка, поскольку вы более живая и общительная, чем англичане, и я уже давно размышляю, кто же вы?
Я рассмеялась и ответила:
– Я подданная России. Мой муж и дети русские, сама же я родилась в Америке.
Мне всегда нравились странные типы, а толстяк стал теперь очаровательным. Он покинул нас в тот же вечер, но перед тем как сойти, позвал Михаила, чтобы тот занял его место и унаследовал его подушку на ночь.
Мы ехали уже три ночи и два долгих дня и ни разу за все это время не прилегли и не отдохнули по-настоящему. Когда мы подъезжали к Симферополю, я почувствовала, что не могу больше этого выносить. Муж казался мертвенно-бледным, и я опасалась, что он не выдержит дороги. Я рассчитывала, что мы сможем подкрепиться горячей едой на вокзале, который помнила чистым и ярким, каким он был летом. Затем мы наймем машину и проедем через горы на Южное побережье, в Симеиз, где находится вилла свекрови.
Вокзал, прибытия на который я с таким нетерпением ожидала, принес ужасное разочарование; поскольку я питала надежду, что здесь будет свежий воздух, сиденья и завтрак, это испытание показалось мне самым тяжелым. Мои усталые глаза видели миллионы мужчин в поношенной, грязной одежде защитного цвета, толкающих нас или валяющихся у нас под ногами, а зловоние было столь ужасным, что было почти невозможно дышать. Дважды я пробиралась к единственному открытому окну, которое было в дамской туалетной комнате, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом, но она уже была заполнена женщинами, потерявшими сознание или, как и я, близкими к тому, чтобы его потерять, из-за того, что главный зал был настолько переполнен. Остальная часть вокзального помещения, переполненная настолько, что почти не оставалось даже мест для стояния, была слабо освещена.
Поскольку Севастополь, который прежде был конечной станцией, теперь был закрыт для всех пассажиров, за исключением местных жителей и служивших там моряков, маленький симферопольский вокзал стал перевалочным пунктом всего Крымского побережья; а также превратился в конечную цель для солдат, ринувшихся на юг. Половину толпы составляли эти дезертиры, несущие огромные сумки с едой и прочими необходимыми предметами, вторую половину – татары со своими семьями, евреи, беженцы и нищие. Все несли узлы. Никогда не представляла, что в мире существует столько горя и грязи, как здесь. Поесть не было никакой возможности. Стульями нам удалось завладеть по счастливой случайности после более чем часового ожидания. Отдохнуть в таком шуме было невозможно, и я предложила перебраться на платформу и ждать там. Сходив туда на разведку, муж отказался от этой идеи, сказав, что толпа там еще больше и грубее, чем здесь, что там абсолютно темно и небезопасно для нас с Еленой. Так что мы смирились и остались задыхаться там, где были, с четырех до семи утра.
Мужчины, женщины, дети лежали вокруг нас на полу, спящие или дремлющие, некоторые распаковывали свои вещи, ели, без стеснения переодевались. Нам постоянно приходилось присматривать за своими чемоданами, и два-три раза мы отгоняли от них каких-то подозрительных типов, которых приняли за воров.
Это были по-настоящему беспокойные три часа. Михаил выглядел таким больным, что я опасалась за него, но наконец наступило утро и показалось долгожданное солнце, а вместе с ним – различные машины.
Началась упаковка вещей. Мне казалось, что я ничего не привезла в Киев, но, когда слуги сложили все вещи, их оказалось слишком много. Я увидела перед собой десять больших сундуков, которые невозможно было взять с собой при создавшихся условиях и которые мы решили оставить на попечение наших верных друзей, берущих наш дом в субаренду до окончания срока контракта. Мы намеревались взять с собой в поездку шесть сундучков меньшего размера с ценностями и предметами первой необходимости. Кроме того, у нас оказалось много ручной клади, а также большая корзина с провизией в дорогу. Каждый из знакомых, пришедших попрощаться перед разлукой, принес какой-нибудь маленький подарок из своих скудных запасов – стакан варенья, печенье или несколько ломтиков ветчины.
Давидка и Елена, возмущенные уготованной нам судьбой, но довольные тем, что покидают Киев, организовали все с явным желанием угодить нам. Когда Кирасирский полк выслали из города, мы сняли с Давидки эполеты, чтобы ему не причинили вреда на улицах украинские «товарищи».
В субботу, предвидя грядущие трудности, мы отправились на вокзал в четыре часа, чтобы занять места в поезде, отправлявшемся в восемь тридцать. Начальник станции Бирон был большим приверженцем моего мужа, поскольку все лето вокзал охраняли кирасиры, поэтому он пригласил нас с госпожой Ивановой в свой личный кабинет, где мы и оставались вдали от толпы в сравнительном удобстве и чистоте в течение четырехчасового ожидания.
Мы видели, как прибывали поезда и их обитатели, усталые, утомленные люди, выходили из вагонов не только через двери, но и через окна, в то время как на платформах вздымались огромные волны ожидающих своей очереди. Не успевали выйти одни пассажиры, как вагоны атаковали и брали штурмом другие с криками, воплями, причитаниями, проклятиями и ударами, от которых разбивались стекла и трещало и ломалось дерево. Купе и коридоры тотчас же заполнялись до предела. Крыши, площадки, ступени облепляли, словно мухи, одетые в форму защитного цвета солдаты. Михаил решил, что мы не сможем сражаться за места в таких условиях, и попросил Бирона позволения отправиться в сортировочный парк, сесть там в вагон и дождаться отправления поезда. Бирон согласился и отправил посыльного узнать о наличии мест, поскольку заказать места заранее было теперь невозможно, кто первый пришел, тот и занял. Посыльный вернулся и сообщил, что вагоны уже заняты сотнями людей, которым пришла в голову такая же идея, как и нам, и они осуществили ее без разрешения Бирона. Там не только не было мест, просто яблоку негде было упасть. Так что нам пришлось отказаться от мысли уехать в тот день, и мы вернулись ночевать домой, чрезвычайно удивив оставшихся в доме слуг. Мы решили попытать счастья на следующий день. Госпожа Иванова была ужасно подавлена и огорчена при мысли о трехдневной поездке в таких условиях. Кантакузин был в высшей степени взволнован и огорчен, я же, как никогда, была полна решимости любой ценой уехать на следующий день и не откладывать наш отъезд больше ни на день.
На следующее утро после ванны и завтрака настроение у нас всех, за исключением Кантакузина, немного улучшилось. Он еще ни разу не путешествовал со времени начала революции, и вчерашние наблюдения привели его в ужас. Я же смирилась и покорно ожидала своей участи, поскольку уже один или два раза ездила в сходных условиях. По дороге в депо нам предстояло пересечь главную улицу, минуя которую мы увидели общественные похороны жертв беспорядков прошлой недели – украинцев и большевиков. Тротуары и боковые улицы, насколько видел глаз, были заняты массами взволнованных людей. В последний раз мы ехали в машине мужа, сам он был в гражданской одежде, шофер и Давидка без компрометирующих эполет. Когда процессия из похоронных дрог закончилась и шли только политические депутации, мы заметили, что наша щеголеватая машина привлекает излишнее внимание и недоброжелательные взгляды окружающих. К счастью, шофер заметил в толпе двух конных жандармов и сказал мужу: «Ваша светлость, может, они из наших и помогут нам проехать» – и предложил послать Давидку на разведку. Кантакузин согласился, через минуту жандармы повернулись и улыбнулись, но чести не отдали, чтобы не выдать нас. Они понимали, в каком затруднительном положении мы находимся, и не сомневались, что если толпа узнает бывшего командующего, то разобьет машину на куски и нам не спастись. Давидка тихо вернулся и занял свое место. «Они сказали, что это возможно. Немедленно», – заметил он.
Шофер завел мотор, и, когда в процессии образовался небольшой разрыв, жандармы, съехавшись поближе друг к другу, сказали, обращаясь к толпе: «Путешественники. Они должны успеть на поезд. Пропустите». Толпа довольно доброжелательно, и не проявляя к нам большого интереса, расступилась. Жандармы медленно двинулись вперед, разделяя толпу на две части, мы проехали за ними. Люди молча смотрели на нас, когда мы проезжали мимо. Я видела, что муж держится за револьвер. Он ничего не говорил, и я радовалась, что он сидит в середине заднего сиденья, а не ведет машину, как прежде, и поэтому привлекает к себе меньше внимания. Мы благополучно проехали между двумя депутациями, принимавшими участие в процессии, и свернули к противоположной боковой улице. Там стоял еще один кирасир в форме жандарма. Он посмотрел на нас, узнал полковую машину и своего бывшего командира, на его лице появилось довольное выражение, и он молча отдал мужу честь. Мы добрались до свободной улицы, почувствовали, что опасность осталась позади, и вздохнули с облегчением. Госпожа Иванова промокнула глаза. Бедняжка была ужасно расстроена, но старалась не причинять нам беспокойства. Кантакузин поблагодарил наших спасителей, кирасиров. Они с широкими улыбками весело ответили, как в прежние дни: «Рады стараться, ваше сиятельство! Не стоит благодарности!» Затем мы благополучно добрались до вокзала.
Бирон придумал, как захватить для нас купе, и отправил двоих крепких сотрудников на станцию, предшествующую Киеву. Там они должны были сесть в поезд, а когда пассажиры покинут вагоны в Киеве, занять одно купе и удерживать его до нашего прихода.
Когда старушка госпожа Иванова увидела колышущуюся толпу, она потеряла самообладание и, дрожа, сказала, что слишком стара, чтобы рискнуть путешествовать в таких условиях, и предпочитает остаться в Киеве. Мы с грустью простились с ней, чувствуя, что, по всей вероятности, никогда не увидимся снова. Я сохранила теплые и благодарные воспоминания о ней и ее уютном доме. Она проявляла трогательную заботу о нашем благополучии, и ее письма еще долго следовали за нами во время наших скитаний.
Подошел наш поезд. Нас поставили на нужное место в окружении охранников, державших наш небольшой багаж. Как только последний прибывший пассажир спустился на землю, мы вскочили на ступени, после чего напирающая сзади толпа только подталкивала нас вперед к нашим местам. Мы нашли купе, занятое людьми Бирона, и устроились в нем. Я оставила Елену с нами, чтобы не потерять ее, некоторое время с нами оставались и все четверо мужчин, пока не стихла первая битва за места. Только Давидка покинул нас, поскольку должен был ехать в багажном вагоне, чтобы уберечь наши сундуки от разграбления или пропажи. В купе, предназначенном для двоих, в котором были две узкие, верхняя и нижняя, полки, нас было две женщины и пятеро мужчин, и так продолжалось несколько часов, пока желающие вторгнуться к нам не поняли, что их усилия напрасны. Из прошлого опыта я знала, что сохранить купе для себя невозможно. Я сказала об этом Михаилу, и мы решили, когда придет вторая волна пассажиров, самим выбрать себе товарищей по несчастью и постараться избежать общества отвратительных грязных солдат и беженцев. Вскоре наш вагон снова заполнился, на этот раз толпой, ворвавшейся с приграничных военных станций.
Мы увидели в первых рядах толпы, входящей в коридор, сестру милосердия, чистую, в форме Красного Креста. «Скорее, сестра, здесь есть для вас место!» – позвал Кантакузин. Один из наших охранников выскользнул из окна, в то время как сестра входила в дверь. Я поместила ее вместе с Еленой на верхней полке, предполагая, что они превосходно поладят. Внизу теперь оставались мы с мужем и остальные наши охранники. Минуту спустя показался огромный добродушного вида блондин, довольно чистый и хорошо выбритый, одетый в форму кавалерийского полковника. Его багаж, судя по его виду, прослужил ему три года или более во время войны, к одной из его котомок был привязан чайник. Его сопровождал маленький смуглый солдат, явно его денщик, поскольку они говорили с фамильярной веселостью на старый патриархальный лад. Мы тотчас же приняли эту пару в свою компанию. Теперь, почувствовав, что жаждущие проникнуть в наше купе поймут, что оно не сможет больше никого вместить, мы отпустили своих последних охранников и принялись обустраиваться. Мы закрыли дверь и открыли окна, чтобы шесть человек, находившихся в таком маленьком пространстве, могли дышать.
Елена и сестра расположились на верхней полке, разместив свой багаж на полочках около себя, в распоряжении нашем с Михаилом, полковника и его солдата была узкая нижняя полка и пространство пола. Мужчины уступили мне место около окна. Я свернула свою накидку и меха и подложила за спину наподобие подушки, завернув внутрь футляр для ювелирных изделий и сумочку с нашими деньгами и документами. Передо мной были составлены на большую высоту чемоданы, а наверху в пределах досягаемости стояла корзина с провизией. Рядом со мной сидел муж со свертком пледов за спиной, за ним огромный полковник, излучавший жизнерадостность и благодарность за то, что выбрали его. Он с готовностью предложил: «Я могу обеспечить вас чаем, как только захотите. Иван может бегать за кипятком на каждой станции». Иван, сидевший на корточках в ногах своего офицера, улыбался при мысли о своей удаче, благодаря нашему предложению ему удалось избежать поездки на крыше. Казалось, он готов услужить любым способом. Кантакузин представился, поскольку в гражданской одежде его было невозможно узнать. Полковник в свою очередь тоже назвал свое имя и сообщил, что они с Иваном едут на два месяца в отпуск в столицу Крыма Симферополь. Следовательно, нам предстояло совершить всю поездку вместе. Я пообещала кормить всю компанию, а поскольку мы могли рассчитывать на чай полковника и посылать с поручениями Ивана, то имели возможность вполне комфортно вести хозяйство в своем купе. Мы все еще находились на сортировочной станции, все купе были заняты, и солдаты размещались на крыше. Огромное количество людей расположилось в коридоре, он был завален багажом.
Но это еще не все, что нам предстояло пережить. После часового ожидания нас прицепили к локомотиву и отбуксировали на станцию, где новая волна людей, казавшихся обезумевшими, попыталась взять поезд штурмом. Набившись, как сардины в бочку, мы чувствовали себя в безопасности, надеясь, что наше купе никого не соблазнит, и сидели спокойно, прислушиваясь к происходящему. Полковник рассмеялся. «Страшнее, чем шум сражения. Это дикие звери, не люди», – заметил он.
Новая волна ринулась в коридор, и крыша над нами заскрипела. Лица приникали к нашему окну, глаза всматривались, и их обладатели тотчас же оценивали обстановку; затем появлялись новые лица. В дверь забарабанили, и Иван тотчас же открыл ее. «Двое наверху, трое внизу, один на полу, к тому же много багажа». И незваные гости прошли мимо. Теперь коридор был настолько заполнен, что никто уже не мог сесть, за исключением нескольких человек, вошедших раньше и взгромоздившихся на свои чемоданы. Полковник выглянул и сообщил, что туалетная комната занята солдатами и что нам, возможно, не удастся добраться до нее во время поездки, потому что не хватит целой жизни, чтобы преодолеть такое расстояние. Двух раненых офицеров подняли над головами толпы. До нас доносились слова «раненые офицеры», и каким-то образом, передавая с рук на руки, их занесли в вагон. Прежде чем они добрались до нас, двое милосердных людей уступили им свои места. Уверена, что только русские могли совершить революцию таким противоречивым образом.
Было жарко, душно и ужасно неудобно, из коридора доносилось невыносимое зловоние. Мои спутники убедили меня, что будет лучше, если мы, невзирая на ноябрьский холод, оставим окна открытыми. Только это нас и спасло.
Ночью мы спали, сидя на жесткой незастеленной постели. Не было ни подушек, ни постельного белья, давным-давно украденного. Мы не могли побыть наедине с собой, не могли распаковать вещи. Было невозможно передвигаться или меняться местами, а также невозможно было вытянуться. Наверху лежали две женщины, но они не могли сесть – не было места, и там было жарче, чем внизу. Полковник и Кантакузин отважились снять ботинки. Иван лег, свернувшись калачиком, и во тьме было невозможно понять, как ему удается занимать так мало места. Я узнала, что он татарин-магометанин, преданный своему хозяину и готовый угодить и услужить нам.
В купе было очень холодно и темно, освещалось оно только лунным светом, проникавшим через мое окно. Полковник спокойно и уютно похрапывал. Муж стонал во сне, видимо, сказывалась боль от ран и нервное напряжение. Обе женщины на верхней полке лежали тихо, и над всем вагоном тяжело нависла дремота.
Я заснула перед рассветом, но ненадолго. Я была слишком избалована и не могла отдохнуть в такой тесноте. Но мое наконец-то исполнившееся желание осуществить эту поездку и скрытые резервы сил помогали мне выносить неудобства.
Утром во время первой остановки Иван выбрался через окно и принес чайник полковника, полный кипятка, затем они с хозяином заварили превосходный чай, достав листья из газетного клочка и кусочки сахара из лоскутка; все это было сложено вместе в старый мешок из-под муки, перевязанный бечевкой, который они принесли с собой. Я достала из своей корзины с провизией чашки, хлеб и масло, и мы вполне удовлетворительно позавтракали. Затем мужчины закурили и принялись рассуждать о своей армейской жизни.
По мере того как долгие часы проходили и мы дремали, читали или болтали, я все больше и больше начинала ценить нашего полковника. Он был типично русским человеком, обладающим чувством собственного достоинства, никогда не проявляющим фамильярности, хотя всегда дружелюбным и готовым прийти на помощь. Его чай и сахар, и его денщик всегда были всецело в нашем распоряжении. Но он с большими колебаниями принимал наши продукты для себя и Ивана. Все его разговоры были обращены к Кантакузину, и он не просил позволения закурить до тех пор, пока я сама не сказала, что не возражаю против курения. Полковник старался, чтобы он сам и его багаж занимали как можно меньше места, и оказался самым удобным спутником в поездке, какого только возможно вообразить. Он видел, как болен мой муж, и, чтобы развлечь его, перешел от военных тем к анекдотам и забавным историям.
Еще одна долгая ночь, и по-прежнему никакой возможности сдвинуться с места. Я даже не снимала перчаток и вуали в течение тридцати шести часов. Когда мы приближались к станции, на которой должны были пересесть на другой поезд на Симферополь, перед нами встал серьезный вопрос, как покинуть свою тюрьму. Почти все другие пассажиры оставались в вагонах, направляясь на Кавказ. Следовательно, пройти по коридору было невозможно, а нас было пятеро и весь этот багаж, который нужно было каким-то образом вынести. Муж пребывал в полнейшем замешательстве, я же так часто видела, как люди входят и выходят через окна, что (хотя все это были мужчины) ощущала, что усвоила их метод и смогу последовать ему, невзирая на накидку, юбку и меха. Я изложила свою идею Михаилу, сказав, что она кажется мне более предпочтительной, чем возможность уехать дальше места своего назначения. Полковник, слышавший наш разговор, вмешался: «Мы с Иваном прыгнем первыми и вытащим свой багаж, затем – вы, княгиня, со своей горничной, а мы поможем вам приземлиться; потом князь передаст нам свой багаж и выпрыгнет сам». Так мы и сделали.
Мы прибыли на вокзал, походивший на огромный улей рассерженных пчел. Как только поезд остановился, проворный Иван протиснулся через окно и с легкостью приземлился. Полковник выбросил ему свои сумки, упавшие на платформу мягкой горой подушек, затем полез сам, и я затаила дыхание, так как боялась, что он застрянет в узком окне, но он каким-то образом протиснулся и с глухим стуком приземлился на свои пожитки. Настала моя очередь. Я начала с того, что вскарабкалась на груду багажа. Добравшись до подоконника, села, свесив ноги наружу, затем плотно закуталась в накидку, чтобы подол не зацепился за что-нибудь и не развевался, но придерживал юбку. Держа в руках футляр с ювелирными изделиями и сумочку с ценностями, я закрыла глаза, сжала зубы и прыгнула.
Елена покорно последовала за мной, но, усевшись на подоконник, она посмотрела вниз и отчаянным голосом закричала: «Я не могу! О, я не могу!» При этом выглядела она решительной и взъерошенной. «Прыгай сейчас же! – велела я. – Ты должна». Но Кантакузин поступил еще более решительно: не говоря ни слова, он подтолкнул ее сзади, она с криком полетела вниз, приземлилась рядом со мной, и полковник поддержал ее. Затем последовал наш багаж. Потом муж открыл дверь, ведущую в коридор, и, сказав, обращаясь к заполнившей его толпе: «Здесь освободилось пять мест», поспешил к подоконнику, выпрыгнул в окно и приземлился рядом с нами, в то время как обитатели коридора с воем врывались в наше купе.
Мы поспешили в здание вокзала. Я казалась себе калекой, пребывающим в каком-то полубессознательном состоянии после столь утомительного путешествия и вынужденной неподвижности. Мы с Еленой, не тратя времени даром, схватили свои несессеры и бросились на поиски дамской комнаты. И хотя там было не менее пятидесяти женщин, таких же перепачканных после путешествия, как и мы, и само место не отличалось особой привлекательностью, я впервые за два дня наслаждалась видом мыла и воды. Никогда не испытывала я большего наслаждения, чем это, которое даровали мне теперь губка, зубная щетка и моя дорожная резиновая миска, наполненная горячей водой, разложенные на подоконнике этой грязной привокзальной комнаты.
Наш поезд отходил не раньше полудня. Я выпила плохой кофе без сливок и сахара, затем крепко проспала два часа, положив голову на ресторанный стол и подложив под нее муфту, в которой лежал футляр с драгоценностями. Михаил разбудил меня вовремя, чтобы мы успели на поезд, приходивший из Москвы. Он очень беспокоился, опасаясь, что эта часть нашего путешествия окажется еще хуже, чем была его первая глава, поскольку на этот раз мы должны были сесть в поезд, уже заполненный путешественниками. Он обдумывал, как нам предстоит устраиваться в коридорах! Я ему напомнила, что у нас в запасе есть хорошая идея, которую мы можем претворить в жизнь, если нам окажут помощь. Ободренная своим недавним удачным опытом, я заявила, что мы с Еленой не побоимся влезть в окно. Мы наняли двух крепких носильщиков и пообещали по пять рублей каждому, если они обеспечат нас местами. На платформе знакомый полковник сразу заметил нас в толпе, и они с Иваном тотчас же присоединились к нам. «Там, несомненно, будут места, – заверил нас он. – Поскольку я самый крупный из вас, то зайду первым, как только поезд остановится, а вы следуйте за мной».
Мы выстроились в ряд, и, как только вагон остановился, словно клин взлетел по его ступеням с доблестным полковником в качестве его вершины. Он бранился, увещевал, шутил и извинялся, пробиваясь вперед и увлекая за собой наших дюжих носильщиков и меня. Муж и Иван замыкали шествие. Нам сопутствовал полный успех главным образом благодаря нашим энергичным действиям, а также потому, что в московском экспрессе было немного больше места, чем в прошлом поезде, и в коридоре находилось человек двенадцать – двадцать. Меня даже удалось усадить на свободное место в купе между очень толстым и раздражительным мужчиной и опрятным симпатичным офицером. Рядом с ним с несчастным видом сидела застенчивая молодая женщина с прекрасными черными глазами и большими бирюзовыми серьгами, в помятом шелковом нарядном платье.
Я сбросила свою накидку и меха, свернула их в узел, чтобы использовать вместо подушки, и со вздохом облегчения села. Здесь было достаточно места, чистые спутники и свежий воздух и только двенадцать часов пути! В довершение удачи Давидке удалось погрузить наши сундуки на другой поезд, более медленный, но идущий впереди нас. Самая тяжелая часть пути, безусловно, осталась позади, и хотя мы были сейчас рассеяны по вагону и я не имела ни малейшего представления, что случилось с нашими чемоданами и корзиной для провизии, но надеялась, что Елена позаботится о них должным образом, а сама предалась наслаждению.
Мой толстый сосед хранил молчание, явно недовольный чрезмерно большим числом попутчиков; хотя он занимал лучшее место около окна и подложил за спину две красные бархатные вагонные подушки, в то время как ни у офицера, ни у меня не было ни одной. Когда я вошла в купе, он запротестовал и заявил, что свободных мест нет, но, не обращая на него внимания, я, не проронив ни слова, села. Теперь он ерзал и двигал большую картонную коробку, в которой, по-видимому, лежал его лучший костюм. Она стояла между нами.
– Очень много народа, – заметил он.
Я тотчас же взяла коробку и молча положила ее на груду багажа, стоявшего передо мной.
– Это моя коробка, – сказал он.
– Я так и думала. Но она очень большая, и мне неудобно, а теперь и вы сказали, что вам тоже неудобно. Потом мы снимем ее и поставим на место.
Я опять откинулась на спинку, расположилась поудобнее и снова присоединилась к разговору с соседом слева.
Муж принес мне почитать французскую газету, содержавшую последние телеграммы с фронта.
– Когда вы закончите газету, мадам, не позволите ли мне взглянуть? – неожиданно застенчиво спросил сосед.
Триумфально захватив место и убрав его коробку, я почувствовала, что могу ему это позволить, так что, дочитав газету, передала ее ему с самой любезной улыбкой и спросила:
– Вы читаете по-французски? Она на французском языке.
– Да, мадам, я довольно свободно читаю.
Я почувствовала себя очень усталой; увидев, как я поправляю за спиной накидку, толстяк, явно желая заслужить прощение, предложил:
– Не возьмете ли одну из подушек? У меня их две.
Я взяла ее и испытала блаженство. Я немного поспала, а когда проснулась, обнаружила, что мой раздражительный сосед совершенно переменился и стал значительно сердечнее.
– Могу я проявить нескромность, мадам, и поинтересоваться, кто вы по национальности? – спросил он. – Вы говорите о России доброжелательно и с любовью даже в эти черные дни, хотя вы явно не русская. Вы читаете по-французски, но вы не француженка, ибо лишены ажитации, присущей латинянкам. Вы говорите по-английски, но я уверен, что вы не британка, поскольку вы более живая и общительная, чем англичане, и я уже давно размышляю, кто же вы?
Я рассмеялась и ответила:
– Я подданная России. Мой муж и дети русские, сама же я родилась в Америке.
Мне всегда нравились странные типы, а толстяк стал теперь очаровательным. Он покинул нас в тот же вечер, но перед тем как сойти, позвал Михаила, чтобы тот занял его место и унаследовал его подушку на ночь.
Мы ехали уже три ночи и два долгих дня и ни разу за все это время не прилегли и не отдохнули по-настоящему. Когда мы подъезжали к Симферополю, я почувствовала, что не могу больше этого выносить. Муж казался мертвенно-бледным, и я опасалась, что он не выдержит дороги. Я рассчитывала, что мы сможем подкрепиться горячей едой на вокзале, который помнила чистым и ярким, каким он был летом. Затем мы наймем машину и проедем через горы на Южное побережье, в Симеиз, где находится вилла свекрови.
Вокзал, прибытия на который я с таким нетерпением ожидала, принес ужасное разочарование; поскольку я питала надежду, что здесь будет свежий воздух, сиденья и завтрак, это испытание показалось мне самым тяжелым. Мои усталые глаза видели миллионы мужчин в поношенной, грязной одежде защитного цвета, толкающих нас или валяющихся у нас под ногами, а зловоние было столь ужасным, что было почти невозможно дышать. Дважды я пробиралась к единственному открытому окну, которое было в дамской туалетной комнате, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом, но она уже была заполнена женщинами, потерявшими сознание или, как и я, близкими к тому, чтобы его потерять, из-за того, что главный зал был настолько переполнен. Остальная часть вокзального помещения, переполненная настолько, что почти не оставалось даже мест для стояния, была слабо освещена.
Поскольку Севастополь, который прежде был конечной станцией, теперь был закрыт для всех пассажиров, за исключением местных жителей и служивших там моряков, маленький симферопольский вокзал стал перевалочным пунктом всего Крымского побережья; а также превратился в конечную цель для солдат, ринувшихся на юг. Половину толпы составляли эти дезертиры, несущие огромные сумки с едой и прочими необходимыми предметами, вторую половину – татары со своими семьями, евреи, беженцы и нищие. Все несли узлы. Никогда не представляла, что в мире существует столько горя и грязи, как здесь. Поесть не было никакой возможности. Стульями нам удалось завладеть по счастливой случайности после более чем часового ожидания. Отдохнуть в таком шуме было невозможно, и я предложила перебраться на платформу и ждать там. Сходив туда на разведку, муж отказался от этой идеи, сказав, что толпа там еще больше и грубее, чем здесь, что там абсолютно темно и небезопасно для нас с Еленой. Так что мы смирились и остались задыхаться там, где были, с четырех до семи утра.
Мужчины, женщины, дети лежали вокруг нас на полу, спящие или дремлющие, некоторые распаковывали свои вещи, ели, без стеснения переодевались. Нам постоянно приходилось присматривать за своими чемоданами, и два-три раза мы отгоняли от них каких-то подозрительных типов, которых приняли за воров.
Это были по-настоящему беспокойные три часа. Михаил выглядел таким больным, что я опасалась за него, но наконец наступило утро и показалось долгожданное солнце, а вместе с ним – различные машины.
<< Назад Вперёд>>
