Русская Армия в изгнании

Хотя пароход “Ре Викторио”, прибыв в Буэнос-Айрес, выгрузил всех своих пассажиров, нас, двух бывших русских офицеров, аргентинские власти задержали на борту. Только на следующий день, после тщательной проверки документов, убедившись вполне, что мы не большевики, нам разрешили сойти на берег. На первом попавшемся автомобиле мы поехали в русское консульство. Консул старой России, в противоположность своим европейским коллегам, узнав, что мы офицеры Добровольческой армии, принял нас холодно и почти сожалел, что мы не красные командиры. Я энергично возразил господину Пташникову и заявил ему, что сожаления он может оставить при себе, а теперь обязан вернуться к своим прямым консульским обязанностям.

Мое поведение подействовало, и консул пытался вначале сплавить нас в еврейское эмигрантское благотворительное общество, но, встретив снова мой решительный протест, отправил к настоятелю православного храма, сказав, что тот “любит врангелевцев”. От столь любезного русского дипломата мы отправились на улицу Бразиль, № 315, где находилась русская православная церковь. Ее настоятель, отец Константин Изразцов, встретил нас довольно радушно, сказав, что его сыновья служили в гвардейских кирасирах, но вместе с тем сразу дал понять, что в Аргентине русским эмигрантам трудно будет найти работу. На это мы заявили ему, что приехали без всяких средств и, как офицеры Добровольческой армии, теперь просим оказать нам помощь. Подумав немного, отец Константин вошел в наше положение, довольно печальное, и на первое время предложил расположиться в церковной библиотеке. Без знания испанского языка мы долго не могли получить работу и, коротая время, стали заводить знакомства среди тамошних русских старожилов, в большинстве случаев приехавших из России после 1905 года. Кроме нас, в библиотеку вскоре вселились три моряка с Колчаковского фронта, корабельные гардемарины Дмитрий Сластников²⁷⁸, Станислав Родзевич²⁷⁹ и гардемарин Бабаш²⁸⁰.

Немедленно наша библиотека изменила свой первоначальный вид, при входе был водружен портрет адмирала Колчака и под ним фотографии Деникина и Врангеля, и все это было украшено фуражкой нашего “корабела” Мити Сластникова. Но вот мой друг Вася Волков наконец устроился шофером и уехал в город Кордобу. Тогда я набрался энергии и с лихорадочным рвением принялся за поиски работы. Как ни странным может показаться, но мне помогли в этом здешние эмигранты царского времени, настроенные, как я уже говорил, весьма сочувственно к большевикам. С их помощью я устроился в качестве “администратора” в русский кафе-ресторан “Украина”.

Наступили, так сказать, мои трудовые дни, пришлось в шесть часов утра приходить на службу, следить за уборкой зала, за чистотой огромных зеркальных окон и вообще приводить и порядок оставленное ночными посетителями кафе. Для всего этого у меня имелось два служащих — подростки, за которыми приходилось следить в оба, так как усердием они не отличались. За все это я получал 100 пезо и харчи, но находиться на работе приходилось по двенадцати часов в сутки.

В семь часов утра я возвращался домой в библиотеку, усталый, бросался на кровать и тотчас же засыпал как убитый. В таком положении мне трудно было заниматься осмотром города и развлекаться, а жизнь, как назло, вокруг меня била ключом. Проходя по вечерам мимо портовых таверн и кабачков, я видел там матросов, танцующих с аргентинскими красотками, и все это смущало мой покой. Хозяин ресторана, бывший подпрапорщик Быковский, жил в Аргентине уже много лет и превратился в настоящего буржуя. Заметив мое старание по службе, он набавил мне жалованья, и я стал получать 150 пезо.

Наш кафе-ресторан посещала самая разношерстная публика, матросы с иностранных пароходов, мелкие чиновники и, конечно, красотки всех рас и национальностей, с накрашенными губами и подведенными глазами.

Как-то после разгрузки очередного парохода к нам зашли три моих моряка, и мы за стаканом вина решили заняться политикой и организовать в Буэнос-Айресе комитет русских беженцев. Председателем был единогласно намечен знакомый коммерсант Тесленко, я решил стать его секретарем, а членами президиума согласились быть Быковский и три моих гардемарина. Как и следовало ожидать, это не понравилось местным русским “представителям”, и на нас сразу обрушился консул Пташников. Но мы это предвидели и, зная их полное бессилие, провели кампанию в аргентинских газетах, защищая свои права на существование. Опять получился парадокс: нас поддержали левые эмигрантские круги, и “представителям” поневоле пришлось смириться. Таким образом, мы выиграли первый тур борьбы.

Появились в газетах фотографии нашего комитета, и мы спокойно принялись ожидать приезда из Соединенных Штатов нашего посла Евгения Федоровича Штейна, чтобы узнать от него все политические новости. Изменилась к лучшему и наша жизнь. Я превратился в помощника Быковского, поочередно дежурил с ним в ресторане, получив, таким образом, свободное время. Отец Константин также стал относиться ко мне как родной, почти каждое воскресенье приглашал обедать и расхваливал всем мои организаторские способности.

Светлое воскресение мы всем комитетом провели у отца Константина Изразцова, и я с большим аппетитом, после столь долгих лет, полакомился домашней пасхой, куличом, окороком и заливным поросенком с хреном. По случаю Пасхи наш председатель Тесленко пригласил нас в лучшее казино на улице Майпу, и мы там танцевали настоящее аргентинское танго.

Русский беженский комитет благодаря нашим стараниям стал быстро входить в силу, и о нас начали даже писать в крупной местной газете “Ла Насион”. Двадцать пятого мая наступил национальный праздник Аргентинской республики. Как и большая часть государств Южной Америки, она входила раньше в состав испанских колоний. Воспользовавшись вторжением в Испанию Наполеона, аргентинский генерал Хозе Сан-Мартин поднял восстание против испанцев и вместе с генералами Бельграно и Боливаром провозгласил независимость Аргентины. Во главе аргентинской национальной армии он освободил от испанского владычества колонию Чили, а герой северной части Южной Америки генерал Боливар принимал участие в войне за независимость Боливии, Перу, Эквадора и Колумбии.

Жадные до колоний вообще, англичане хотели захватить и подчинить своему влиянию молодую Аргентинскую республику и без объявления войны высадили десант и заняли с боем половину города Буэнос-Айреса. Но подошедший вовремя на помощь генерал Бельграно разбил англичан и снова поднял над городом бело-голубой флаг независимости. Памятники этим героям украшают столицу республики, и большинство улиц и площадей носят их имена. Вместе с гардемаринами я пошел на парад. Вся площадь перед президентским дворцом, каза Розада (Розовый дом), была занята войсками. Начиная с авениды 25-го Майо вытянулись синею лентою моряки, за ними стояла в германских касках, с французскими погонами пехота, и около дворца перед памятником генералу Бельграно выстроился полк конно-гренадер, весьма похожих на наших лейб-драгун, отличаясь только лакированными ботфортами, палатамии длинными белыми перчатками. Ветер красиво колыхал напиках голубые флюгера с белым полем, посредине — национальные цвета Аргентины (конно-гренадерский полк первым поднял с генералом Сан-Мартином восстание занезависимость, и за это благодарная нация оставила ему историческую парадную форму и наименование гвардии).

Далее, у подножия памятника командору Гараю, основателю города Буэнос-Айреса, выстроилось кавалерийское училище, Морской корпус и конная артиллерия. Президент республики, доктор Иригоен, принимал парад, окруженный министрами и генералитетом. Затем перед нашими глазами прошли в парадных формах лучшие части аргентинской армии. Чисто прусский шаг печатала пехота, блистая шишаками на касках и зелеными подвесками эполет. Громыхая орудиями, проехала конная артиллерия на прекрасных лошадях. Сперва повзводно прошли шагом конногвардейцы, эффектно выделяясь красными лацканами на мундирах и белыми султанами на высоких киверах. Очень красиво прошел Морской корпус, гардемарины в белых брюках и коротких черных мундирах держали идеальное равнение и шли широким, свободным шагом. Вечером весь город был иллюминирован и напоминал карнавальные дни. Много смеха, света; улицы — море человеческих голов. Нас захватило общее веселье, и мы, слившись с толпою, бродили до утра по улицам. Аргентинцы не вполне правы, называя свою столицу южноамериканским Парижем. Я бы назвал ее скорее южным Нью-Йорком. Буэнос-Айрес хорошо распланированный, чистый и вполне столичный город с большим движением на улицах, с автомобилями, трамваями, автобусами и прекрасной подземной железной дорогой. В конце мая приехал из Северной Америки русский императорский посол Евгений Федорович Штейн, и я немедленно же сделал ему визит. Посол принадлежал к разряду русских бар, не любил утруждать себя делами и больше всего ценил спокойную жизнь. Меня он принял весьма радушно, угостил бразильскими сигарами и сообщил, что Белое движение, по-видимому, умерло и мы, бывшие офицеры Русской армии, должны теперь в Новом Свете сами создавать себе положение и войти как можно скорее в общую жизнь здешних граждан.

Вернувшись домой и посоветовавшись с гардемаринами, я отправился в чилийское посольство за визою, надеясь попытать счастья на берегах Тихого океана. Но нашим мечтам не суждено было осуществиться, вследствие отказа чилийского консульства выдать визу русским подданным (опасались проникновения коммунизма в их страны). Тогда мы вторично отправились в российское посольство и после долгого разговора с Евгением Федоровичем решили послушаться его доброго совета и ехать в Парагвай, тем более что Штейн обещал, при первом же удобном случае, представить меня парагвайскому военному министру, которого со дня на день ждали в Буэнос-Айресе. Наш посол до конца оставался русским барином и свое обещание сдержал в точности. В субботу он пригласил меня обедать в Жокей-клуб и там познакомил с военным министром Парагвайской республики полковником Шерифе, который, узнав, что я гусарский офицер, рассыпался в любезностях и тут же позвонил по телефону в свое посольство, переговорил с чиновником и просил меня зайти в понедельник за визой.

Снова в церковной библиотеке произошел экстренный совет, на котором я и гардемарин Бабаш высказались за Парагвай, корабел Митя Сластников решил ехать в Северную Америку, а Станислав Родзевич решил остаться в Буэнос-Айресе. Когда отцу Константину стало известно наше решение, он так обрадовался, что пригласил к себе в кабинет на конфиденциальную беседу — и выплатил нам трехмесячное офицерское жалованье, согласно чинам. Сластникову тут же был выдан чек для покупки билета в Нью-Йорк, а мне, кроме жалованья, — суточные и прогонные до Асунсиона, столицы Парагвайской республики. Не скрывая своей радости по случаю нашего отъезда, священник, получив от нас расписки, троекратно с нами облобызался и пригласил на ужин. Но при этом попросил нас ничего не писать о происшедшем нашим друзьям в Галлиполи, куда он уже неоднократно сообщал, что русским беженцам будет очень трудно устроиться в Аргентине.

Так закончилась моя короткая, но довольно оживленная политическая карьера в Аргентине. В парагвайском посольстве мне и Бабашу весьма любезно выдали визы, и, провожаемые аргентинскими друзьями, мы с вокзала Чакорита покинули Буэнос-Айрес. Поезд мчался по бесконечным аргентинским просторам, и пейзажи слегка напоминали донские степи.

На станции Конкордия поезд остановился, и я вышел на платформу подышать свежим воздухом. Конкордия — крупный железнодорожный узел, здесь сходятся дороги из Аргентины, Уругвая, Бразилии и Парагвая. На вокзале бросались нам в глаза своими яркими костюмами несколько гаучо, важно прогуливавшихся вдоль перрона. Черные быстрые глаза их зорко смотрели из-под широких полей фетровых шляп, разноцветные шелковые платки закрывали им шеи, рубашки были заложены в шаровары, и у каждого гаучо на широком кожаном поясе висел револьвер и острый длинный нож (мачете). Некоторые гаучо носили шпоры на босу ногу, что меня, кавалерийского офицера, вначале коробило, но, пожив в Южной Америке, еще и не на то насмотришься.

Перед отъездом поезда к станции подъехала кавалькада в десять всадников и красивая сеньорита, по-видимому дочь богатого помещика, спрыгнула с коня и побежала к перрону. Под короткой гофрированной юбкою у нее виднелись сапожки, и она, кокетливо позвякивая шпорами и размахивая нагайкою, подошла к кассе и, купив билет, вошла в купе первого класса. Красавица аргентинка ничем не отличалась от гаучо, и на поясе у нее, красиво стягивающем ее талию, так же блестел револьвер и слева длинный мачете. Она помахала шляпою в сторону оставшихся на дороге всадников и затем, смеясь, скрылась в вагоне. В Буэнос-Айресе мне еще не приходилось встречать подобные наряды, но ехавшие в вагоне пассажиры сказали, что в Парагвае почти все ходят в подобных костюмах.

На берегу реки Параны наш поезд вошел на специальный пароход — феррибот, и мы четыре часа шли по реке на борту парохода. Через два дня наш поезд остановился в аргентинском пограничном городе Мисионес и переплыл снова на пароходе реку, — тут мы приехали на парагвайскую пограничную станцию Энкарнасион. В купе вошел парагвайский офицер, и меня поразило сходство его формы с германской. Только по цветам круглой маленькой кокарды можно было убедиться, что перед нами стоит парагваец. Все же остальное — тропический шлем, погоны и сабля — было немецкое.

После поверхностной проверки документов поезд тронулся в дальнейший путь, и мы покатили по равнинам Парагвайской республики. Парагвайцы гораздо гостеприимней аргентинцев и хорошо относились к европейцам. Но следует заметить, что страна эта еще слишком мало развита и не пригодна для европейской колонизации. На огромные пространства тянутся в сторону Боливии непроходимые степи чако, покрытые в некоторых местах — по берегам рек — девственными лесами и пальмовыми рощами. В чако живут только индейцы, и там свирепствует ужасная лихорадка “чуча”, от которой не могут спастись даже тамошние обитатели, не говоря уже про европейцев. Еще ни один белый человек не пересек чако, и до сих пор граница между Парагваем и Боливией в южной части не определена и обозначена на географической карте пунктиром.

На всем протяжении по реке Рио-Верде и Рио-Пилькомано чако тянется к западу более чем на тысячу километров, и единственными обитателями там являются ягуары, обезьяны, крокодилы и всевозможные змеи, среди которых особенно выделяется удав “бой гвассу”, способный задавить в своих объятиях даже быка.

Но главная опасность чако — это краснокожие индейцы, и парагвайскому правительству приходилось много заботиться для охраны своих фермеров от набегов этих неспокойных соседей, предающих огню и мечу всякий культурный уголок в чако. Для охраны своих земледельцев на границе с Боливией и Аргентиной по реке Пилько-мано были выстроены два парагвайских военных форта, и гарнизоны их немного сдерживали нападения Аргуканов, Чемококо и Пона, индейских племен, враждовавших с бледнолицыми.

Вечером, на третий день пути, поезд подошел к освещенному вокзалу Асунсиона, столицы Парагвайской республики. Дневную жару сменила вечерняя прохлада, и по этой причине Асунсион показался нам очень милым городом. Перед вокзалом на площади Уругвай играл оркестр военной музыки и гуляло много молодежи. Мы отдохнули немного на лавочке среди цветов и затем пошли в отель, находившийся поблизости от вокзала. Приняв душ и приведя себя в порядок после столь утомительной дороги, я и Володя Бабаш после ужина отправились осматривать город. В школьные годы география очень мало ознакомила нас с этой южноамериканской республикой, и даже в Аргентине о ней мало знали и только предупреждали нас о дикости нравов ее обитателей. Но все это было слишком преувеличено. Парагвайцы весьма гостеприимный народ и по добродушию даже слегка напоминают наших сородичей.

По дороге мы познакомились с русским коммерсантом Ляпицким, и тот представил нас на следующий день русскому ресторатору Угрику. Дон Андрее, как его величали здесь на испанский лад, обрадовался приезду земляков и пригласил обедать. Как всегда в подобных случаях полагается, начались нескончаемые расспросы про Россию, и в частности про его родной Киев. Сам Угрик, с лицом Тараса Бульбы, покинул родину двадцать лет назад и очень интересовался происшедшими там за это время переменами. Насколько было возможно, мы удовлетворяли его любопытство и не забывали в то же время про обед. Во время разговора в ресторане появилась молодая симпатичная донна Мария, супруга нашего запорожца, которую мы в первый момент приняли за его дочь. Она пожурила мужа за недостаточное гостеприимство и принесла нам из холодильника графинчик с золотистой жидкостью, которая оказалась знаменитым парагвайским ромом. В три часа дня, когда спала жара, Угрик предложил пойти погулять по городу и обещал показать все достопримечательности парагвайской столицы. Донна Мария недовольно махнула на него рукою и проговорила: “Куда ты их поведешь, старик? Ведь сам прекрасно знаешь, что в Асунсионе нечего показывать. Молодые люди прибыли из Буэнос-Айреса, а ты не даешь им покоя и хочешь что-то показать в нашей деревне. Оставайтесь лучше здесь и угости их холодным пивом!” Но настойчивые просьбы молодой жены не подействовали на Тараса Бульбу, и он повел нас в город. Донна Мария была, конечно, во всем права. После Буэнос-Айреса парагвайская столица напоминала нам самый провинциальный городок Аргентинской республики. Здесь не было ни одного приличного многоэтажного здания, улицы были мощены только в центре города и поражало отсутствие красивых памятников. В 1921году в Асунсионе был всего только один кинематограф и ни одного театра.

Единственным украшением города являлись утопавшие в цветах скверы, где можно было отдохнуть в тени на удобных диванчиках. Проходя мимо двухэтажного здания с вывеской “Банко спаньол”, дон Андрее, указав нам на него, потряс кулаком и сказал, что это учреждение лопнуло несколько месяцев назад и там погибли его сто тысяч пезо. Кроме этого банка и бронзовой фигуры с ангелом, которого старался сбросить какой-то силач, осматривать было в самом деле нечего, и мы то и дело заходили в бары и пили холодное пиво. После аргентинских зимних холодов, хотя и тропических, в Парагвае нам было ужасно жарко.

Следует также заметить, что по приезде в Южную Америку мы запутались во временах года. Зима здесь наступает в мае и продолжается до августа, весна начинается в сентябре, а лето — в декабре. Но тропических холодов в Парагвае не бывает, и можно смело сказать, что мы попали в страну вечного лета. Конечно, Асунсион в сравнении с Буэнос-Айресом был попросту большой деревней, но все это было бы ничего, если бы не потрясающая бедность населения. При самой низкой валюте, без собственной промышленности и почти без вывоза, за исключением местного чая — “матэ”, страна была обречена на нищенское существование.

Нам пришлось серьезно подумать о будущем. Чем могли заниматься мы, интеллигентные европейцы без определенных специальностей? О поступлении служащими в торговое предприятие не приходилось и думать, так как крупных торговых компаний не было, получить службу в банке было весьма трудно, сельского хозяйства мы абсолютно не знали, да и нужных материальных средств у нас не было. Следовательно, нужно было что-нибудь предпринимать в срочном порядке либо, не теряя времени, переехать в другую страну, пока еще оставались деньги на билет. Но дон Андрее не падал духом и энергично протестовал против наших пессимистических взглядов на жизнь в Парагвае. “Да что вы, в самом деле, белены объелись? Ишь, нюни распустили! Парагвай лучшая страна в мире, и здесь я вам гарантирую и службу, и хлеб. Куда вы хотите поехать отсюда — скажите мне. В Боливию надо ехать через Аргентину, и у вас, я знаю, для этого путешествия нет денег, а до Бразилии отсюда очень далеко, и сообщение также стоит больших средств. "Нет, милые мои, сидите здесь и не рыпайтесь, а об остальном я сам о вас подумаю”.

На следующий день Угрик повел нас на авениду Петтироси, где находилось небольшое кирпичное здание с весьма поэтичным названием “Вилла Ньяндутин”, что означало в переводе с индейского языка гва-раны — “Кружевная вилла”. Откровенно говоря, название это мало оправдывало скромный по виду особняк, в котором проживал собственник местного экономического журнала доктор Рудольф Александрович Риттер. Пожилой и довольно полный господин среднего роста, в пенсне и в черном берете, он производил приятное впечатление. Он был умным и энергичным человеком, политиком и владельцем нескольких эстанций (имений), но самое главное, имел огромное влияние в здешних правительственных кругах. Рудольф Александрович принял нас очень радушно и без дальнейших разговоров приступил к делу. В Парагвае не существовало русского представительства, и поэтому он здесь защищал русские интересы и пользовался в Асунсионе огромным авторитетом и уважением. Просмотрев наши бумаги, он решил немедленно же устроить меня в парагвайскую армию, а гардемарина Бабаша, отказавшегося поступить в речной военный флот, направил по коммерции. На первое время Угрик дал ему место своего помощника в магазине и кафе-ресторане. Не посмеивайтесь, русские моряки, Америка — страна коммерческой наживы, и служба Володи тут пользуется большим уважением, нежели флотский мундир.

Парагвайский военный министр полковник Шерифе находился по делам службы еще в Аргентине, и мне пришлось ожидать его возвращения. С помощью доктора Риттера я снял комнату на авенида Колумбия и, гуляя по городу, присматривался к местной жизни, столь различной и по культуре, и по нравам от Европы. Расположенный на высоком берегу реки Парагвая, город Асунсион очень красив. На главной его улице Лас-Пальмас можно было подумать, что вы попали в маленький испанский городок: та же архитектура зданий, такие же наряды женщин и даже неизменный Испано-Американский банк. На городском базаре вы попадаете в совершенно иной мир. Торговки в черных платьях, с огромными сигарами во рту, предлагают купить ананасы или кокосовые орехи, а полуголые мальчишки стараются навязать иностранцу втридорога черную обезьянку, стоящую здесь гроши. Шум и гам страшный, трудно разобраться, где вы, вообще, находитесь, — в Парагвае или на азиатском базаре в Скутари. Но вот мы покинули, наконец, шумный базар и, пересекая главную улицу, выходим на площадь Конституции. Среди зелени сквера на колонне возвышается женская фигура — это символ Конституции, украшающий памятник парагвайской независимости. Вы присаживаетесь на одну из скамеек и, вдыхая аромат цветов, любуетесь чудным видом, открывающимся перед вашими глазами.

Внизу переливается на солнце, как серебристая змейка, многоводная река Парагвай. На ней белеют паруса и по временам раздаются пароходные гудки. За рекою тянутся во все стороны необозримые пространства парагвайского чако, и изумрудный бархат охватывает весь видимый вами горизонт. Но вот вы поворачиваете голову и видите на плацу между Палатой депутатов и длинным зданием военного училища странное зрелище. На плацу маршируют затянутые в синие мундиры, блистая на солнце германскими касками, солдаты, совсем как в Гейдельберге или в Мангейме, виденные мною в 1911 году.

Парагвайская армия, как и вся страна, имевшая в те времена 700 тысяч обитателей, очень маленькая и насчитывает в своих рядах 5000 человек. Отдельных полков не существовало, и вся пехота была сведена в четыре трехротных батальона, а кавалерия — в самостоятельные четыре эскадрона. Кроме того, имелись две полевые батареи, жандармский эскадрон и саперная рота. Из специальных частей существовала маленькая радиостанция и авиационный парк, пока без самолетов и летчиков. Вот, кажется, и все.

Флот состоял из двух речных канонерских лодок и нескольких вооруженных катеров. Для укомплектования офицерского состава было военное училище с пятилетним курсом и гардемаринские классы для офицеров флота. Военное министерство принимало в качестве инструкторов иностранных офицеров, но, прежде чем подписать контракт, каждый из них должен был сдать экзамен по роду оружия при особой военной комиссии. Не только по своей обмундировке, но и по настроению армия была германофильской, что особенно сказывалось на ее инструкторах, на три четверти состоявших из немцев.

На всю армию имелся всего лишь один генерал и четыре полковника, проходившие высшие военные курсы в иностранных школах. Парагвайская армия, несмотря на бедность страны, была довольно прилично одета и хорошо выглядела. Все воинские части разделялись на четыре зоны и помещались в различных пунктах республики — в Энкарнасионе, Парагвари, Вилле-Рике и Концепсионе. В Асунсионе находились военное и морское училища, гвардейский эскадрон, Эс-кольты президента и батальон гвардии Карсель, а также база военного флота. В конце недели я познакомился с майором Гестефель-дом, бывшим германским офицером, занимавшим ныне видное место в парагвайском Генеральном штабе. Мы быстро подружились, и я почти целые дни проводил у него на вилле в Порто-Сахонии. Кроме майора Гестефельда, в армии находилось еще несколько германских офицеров, один испанский артиллерийский капитан, сербский пехотный лейтенант и старший лейтенант английской службы Брай. Гестефельд познакомил меня с офицерами парагвайского штаба, и те дали мне надежду на возможность поступления в их армию.

Наконец приехал военный министр, по форме, уму и взглядам — настоящий пруссак. Рудольф Александрович Риттер еще раз представил меня в “Унион-клубе” полковнику Шерифе, и тот, поговорив со мною по-немецки, просил зайти на следующий день в военное министерство. Утром, немного волнуясь, я прошел мимо парадных часовых, затянутых в кирасирскую форму, и, поднявшись по мраморной лестнице, остановился в зале перед кабинетом военного министра. Отворилась дверь, и вошел офицер в сюртуке и серебряных капитанских погонах, держа в руках белую фуражку с красным околышем, ни дать ни взять наш русский кавалергард. Гремя блестящим палашом, офицер подошел ко мне и представился адъютантом военного министра, капитаном Фрейвальдом. Он прекрасно говорил по-немецки, но родился в Парагвае и никогда не был в Европе. Пройдя вместе с адъютантом в кабинет военного министра, я официально представился полковнику Шерифе и передал ему свои военные документы и послужной список, переведенные на испанский язык в российском посольстве в Буэнос-Айресе. Полковник, смуглый брюнет с большими усами “а-ля Вильгельм”, был одет в синий сюртук с красными кантами, такого же цвета длинные шассеры с генеральскими красными лампасами и в ботинках со шпорами. На маленьком столике в углу комнаты лежали его каска и сабля. Просмотрев внимательно мои бумаги и поинтересовавшись, какая форма была у изюмских гусар, министр разрешил мне держать экзамен на чин старшего лейтенанта кавалерии. Пришлось в срочном порядке раздобыть немецкий кавалерийский устав, принятый в парагвайской армии, учить заново их кавалерийский строй “справа рядами” (в русской кавалерии обычное движение конницы — справа по три, либо справа по шести), зубрить их тактику, фортификацию и совершенно новую для меня администрацию. И все это я должен был пройти в полтора месяца — срок, данный мне на подготовку Главным штабом. Тропические лунные ночи я просиживал напролет за уставами и учебниками, чертил укрепления и наносил на бумагу кроки.

Иногда с улицы доносились звуки гитары и смех прелестных сеньорит, но я не обращал на них внимания и продолжал зубрить, зубрить и зубрить до накаливания мозгов. Через полтора месяца майор Гестефельд проверил мои знания и нашел вполне подготовленным к экзамену. Его супруга, фрау Марта, смеялась за ужином и говорила, что я знаю гораздо больше ее мужа, успевшего все позабыть на войне и сделать блестящую карьеру, только став майором в тридцать два года. Но, проиграв войну, Германия должна была сократить армию, и молодой майоростался с чином, но без службы и, чтобы не голодать, уехал в Парагвай, где уже служил его старший товарищ майор фон Притвиц унд Гафрон.

В понедельник 28 июля наступил долгожданный и в то же время жуткий день экзамена при Главном штабе. В конференц-зале за длинным столом, покрытым малиновым сукном, сидело человек восемь офицеров, сверкая эполетами и перевязями на парадных мундирах, перед каждым из них лежала каска и папка с бумагами. В скромном синем костюме, но с гордым видом я предстал перед комиссией. Председатель, генерал Эскобар, в белом кавалерийском мундире и в золотых эполетах, начал экзамен. Узнав, что я русский кавалерийский офицер, он прежде всего поинтересовался, в каком полку я служил, и просил меня описать ему русскую гусарскую форму со всеми подробностями. Алый доломан и синий ментик, расшитый золотыми филиграновыми шнурами, пленили многих штаб-офицеров, и они благосклонно отнеслись ко мне во время экзаменов.

— Прекрасно, капитан, теперь скажите мне, на каких войнах участвовали и сколько раз были в боях? — спросил генерал, как я уже слышал, ненавидевший немцев.

— Ваше превосходительство, в составе 11-го гусарского полка я принимал участие в конце Великой войны с 1917 года, а затем, после коммунистического переворота, находился в Белой армии с 1918-го по 1920 год, — ответил я.

Генерал улыбнулся, разгладил подстриженные на английский манер усы и заявил, что считает меня вполне подходящим инструктором-офицером и дальнейших вопросов не имеет. Затем каждый офицер комиссии задал мне какой-нибудь вопрос по тактике администрации и даже по артиллерии, но опыт двух войн спас мое положение, и я удачно отвечал на вопросы. После устных испытаний меня попросили перейти в манеж военного училища, где два драгуна держали под уздцы гнедого коня под английским офицерским седлом. Генерал Эскобар, как кавалерист, взял в руки бич, и я пошел на барьеры. Этому занятию хорошо обучили в Гвардейской школе, и я легко брал трипель-бар, банкет и каменную стену. После этого генерал приказал мне остановиться и, пожав руку, поздравил с зачислением в парагвайскую кавалерию. Вслед за этим меня поздравили все офицеры комиссии, а в военном министерстве полковник Шерифе похвалил в моем лице русских гусар. Мне было так приятно, что я чуть-чуть не бросился ему от радости на шею.

В тот же день я отправился с майором Гестефельдом в военное интендантство для того, чтобы заказать там форму. Офицерский портной-немец снял мерку и обещал через неделю прислать мне мундир, сюртук, синие бриджи и две пары защитного обмундирования. В соседнем отделении были заказаны пара лакированных ботфорт, каска, лядунка, шарф, эполеты, погоны, темляк и палаш. Теперь оставалось только дождаться декрета президента республики доктора Гондры о моем зачислении в парагвайскую армию. Все это время я проводил в семье Гестефельда, ухаживая за милыми кузинами фрау Марты. Через три дня я прочел в газетах президентский декрет о моем зачислении в армию и, схватив газету, как сумасшедший запрыгал от радости по комнате.

Весь остаток недели я просидел дома, не желая показываться в городе штатским человеком, и выходил только с Гестефельдом в ближайшее кафе выпить очередной пунш. В субботу в восемь часов утра интендантский унтер-офицер принес мне огромный тюк и массу всевозможных свертков. С каким усердием я принялся разворачивать и примерять новую драгунскую форму! Надев синий мундир с малиновыми обшлагами и воротником, опоясав шарф и пристегнув лядунку, я подошел к зеркалу — ив первый момент не узнал свое отражение. Драгунский мундир с эполетами вместо синего пиджака, синие бриджи с малиновыми кавалерийскими лампасами, ботфорты, палаш и каска дополнили красоту моего нового костюма. В таком виде я вышел на улицу. В Николаевском кавалерийском училище существовала традиция, согласно которой по производству в офицеры молодые корнеты давали на чай солдату, первым отдавшему ему честь. В Парагвае я вторично выполнил эту традицию и, подозвав бравого драгуна, отдавшего мне честь, наградил его десятью пезо, за что тот долго меня благодарил и сбегал даже за такси.

Первый визит я сделал, конечно, доктору Риттеру и, не снимая каску, бросился обнимать милого русского человека, помогшего мне снова стать офицером. Рудольф Александрович угостил меня торжественным обедом. Вечером мы пошли в кино. Мне казалось, будто весь Асунсион смотрел на меня и радовался моему вторичному вступлению в новую жизнь. Риттера знала вся столица, так сказать, все сливки местного общества, находившиеся в кино. Он познакомил меня с лучшими парагвайскими фамилиями, и в том числе с дочерью банкира Маргаритою де Азаведо, приехавшей недавно из Швейцарии и прекрасно знавшей русскую музыку и литературу. Очень красивая барышня произвела на меня прекрасное впечатление. Рудольф Александрович заметил мне вскользь о богатстве ее отца, но я был так счастлив в тот вечер, что расточал свою любезность всем женщинам, не считаясь с их богатством и положением. После сеанса Риттер повез меня ужинать в “Унион-клуб”, где мы встретили полковника Шерифе и министра внутренних дел доктора Миранду. Рудольф Александрович пригласил их к нашему столу, и, таким образом, мой парагвайский первый офицерский ужин прошел в довольно знатном окружении.

Ярко, красиво и быстро прошел первый год моей службы в парагвайской армии. Первые шесть месяцев я провел командуя фортом “Генерал Дельгадо”, затем, отдохнув в Асунсионе, получил назначение на службу в пограничном городе Энкарнасион. Но вскоре туда приехал неожиданно адъютант военного министра капитан Фрейвальд и привез с собою предписание мне и лейтенанту Шеню немедленно вернуться в Асунсион. Как мы уже знали раньше, в Парагвае шла долгое время упорная борьба между военной партией и профессиональными политиками, игравшими с президентом доктором Гондрою, как с игрушкою. И вот военный министр полковник Шерифе, глава военной партии, стоявшей за изменение некоторых параграфов конституции, вместе с четырьмя полковниками, командирами военных округов, решил заставить президента республики отказаться от власти. С этой целью он приехал ночью во дворец и предложил подписать приготовленный заранее декрет об отречении.

Доктор Гондра возмутился поступком военного министра и, надеясь на верность армии, поехал на автомобиле в казарму гвардейского пехотного батальона. При входе в казарму часовой загородил ему штыком дорогу, тогда Гондра назвал себя и приказал именем республики солдату опустить винтовку и пропустить президента. Но часовой не двинулся с места и ответил ему, что президента он более не знает и подчиняется только военному министру.

Увидев измену батальона, президент вернулся во дворец и подписал отречение. Такое поведение полковника Шерифе возмутило министров и членов парламента. Вступивший в исполнение обязанностей вице-президент доктор Ажала сменил полковника Шерифе и назначил военным министром полковника Роха, честного и порядочного во всех отношениях офицера. Военная партия не сумела воспользоваться случаем, не распустила парламент и не объявила диктатуры. На бурном заседании парламента депутаты открыто называли полковника Шерифе изменником и врагом республики, требуя над ним суда. Как ни покажется это странным, но армия в тот момент раскололась. Большая часть офицеров приняла сторону Шерифе, меньшая же часть, главным образом националисты, не любившие бывшего военного министра за симпатии к германцам, поддерживала парламент и конституцию.

На сторону военной партии перешел предпоследний президент республики сенатор Шерер, обещая неограниченную помощь Аргентины, и часть депутатов парламента, так же аргентилофилов. В политических кулуарах чувствовалась близость военной революции и гражданской войны. Полковник Шерифе, став военным командиром первого военного округа в городе Парагвари, стягивал туда лучшие части армии и окружил себя германскими офицерами-инструкторами. Его открыто приветствовали в этом командиры округов полковники Мендоса и Брисуэло; в то время как на стороне правительства находился, кроме полковника Роха, один только полковник Шенони, начальник военного училища, а генерал Эскобар, предчувствуя политические неприятности, срочно заболел и уехал к себе в имение. Такие новости привез нам капитан Фрейвалд и просил нас, не задерживаясь, возвратиться в Асунсион. Я подчинился приказанию военного министерства и, сдав свой пограничный пост, поспешил с лейтенантом Шеню на первом отходившем поезде в Асунсион.

В военном министерстве нас разлучили, отправив Шеню в гвардейский эскадрон, а меня временно прикомандировали к саперной роте Эстигарибия, квартировавшей в городе Вилла-Хаес. Городок этот находился на противоположной стороне реки Парагвая, почти напротив Асунсиона. У саперов я сразу заметил подготовку правительства к отпору военной партии. Капитан Эстигарибия, человек полного доверия нового правительства, превратился в неофициального командира округа и формировал усиленным темпом четырехротный саперный батальон. Его помощник капитан Дельгадо занимался отборкою офицерства в новую часть, и мое прибытие, как офицера-иностранца, внесло в их ряды некоторую тревогу. Во всем батальоне я был единственным иностранцем, да еще к тому же понимавшим по гвараны (индейский язык, на котором в интимной обстановке говорят все парагвайцы), который я успел выучить, будучи командиром форта, могущим теперь выдать шерифовцам их военные планы. Поэтому меня сразу же назначили начальником транспорта и отправили в дальние деревни за лошадьми. Превратившись, таким образом, в ремонтного офицера, я две недели скитался по богатым помещикам, умоляя их продать по баснословно дешевой цене лошадей для саперного батальона. Помещики, скучая в глуши, были рады моему визиту, потчевали обедами, их дочери услаждали игрою на рояле, но лошадей я так и не достал. Вопреки моему предположению, капитан Эстигарибия ничуть не рассердился за полное фиаско с конским вопросом, но даже похвалил меня за усердие и отпустил на неделю в Асунсион.

В это время из Буэнос-Айреса приехал ко мне погостить Василий Волков, мой друг детства, и мы весело провели с ним парагвайский карнавал. Хотя мы и тряхнули стариною и не скучали в Асунсионе на балах, но все же до карнавала в Сан-Ремо здесь было далеко. Пробыв у меня неделю и расхваливая баснословную дешевизну местной жизни, Волков вернулся в Аргентину, а я временно превратился в адъютанта командира саперной роты капитана Дельгадо. Ввиду отсутствия конного состава и при покровительстве командира батальона, я занимался приятным ничегонеделанием. За это время я подружился с лейтенантом Эмильгарехо, и почти каждую ночь мы развлекались в единственном кафе-баре “Эспланаде”, откуда были видны огни Асунсиона.

Вначале офицеры батальона смотрели на меня недоверчиво, но потом привыкли и перестали в моем присутствии стесняться, высказывая мысли, враждебные полковнику Шерифе. Наш прямой начальник капитан Эстигарибия был чистокровным парагвайцем, прошел военную школу в Чили и, несмотря на молодость лет, проявлял уже большие способности в тактике и стратегии. Он не доверял вообще иностранцам и ненавидел немцев, занимавших в армии лучшие должности и с иронией относившихся к парагвайцам. Мне кажется, что это и послужило причиною его разрыва с полковником Шерифе и переходом в лагерь конституционалистов. Через много лет из него получился блестящий военный стратег, и парагвайская армия под его командованием выиграла тяжелую войну с Боливией.

Единственным развлечением нашего маленького гарнизона были встречи пассажирских речных пароходов, поднимавшихся по реке из Буэнос-Айреса и спускавшихся в Асунсион из Бразилии. Тогда мы надевали парадную форму, заказывали обед в кают-компании и часто заводили знакомства с хорошенькими пассажирками. Все остальные дни мы скучали по вечерам и ухаживали за босоногими красавицами, так как лучшего ничего здесь не было.

Но вот в апреле начали собираться тучи на политическом горизонте. Вице-президент доктор Ажала распустил парламент, и военная партия называла его за это диктатором. Тогда полковник Шерифе стал на защиту конституционных прав страны, и, таким образом, они поменялись ролями. Весь апрель 1922 года прошел тревожно, чувствовалось приближение большой политической грозы. В конце месяца саперный батальон вышел на полевые фортификационные работы, и мы, не получая газет, не знали, что творится в столице. 3 мая поздно вечером нас срочно вызвали в Вилла-Хаес, где нас ожидал военный транспорт “Риачуело”, и морской офицер, адъютант военного министра полковника Роха, приказал капитану Эстингарибия погрузить ночью батальон в полной боевой готовности для следования в Асунсион. Батальонный командир тотчас же собрал офицеров и сообщил о готовящемся восстании гвардейского батальона. Саперы должны были воспрепятствовать этому, как самая надежная часть. Правительство в данное время опиралось только на гвардейский эскадрон и на военное училище, так как остальные части армии и флота доктор Ажала не считал надежными в политическом отношении.

Всю ночь мы грузили саперное оружие и пулеметы на транспорт, а утром “Риачуело” бросил якорь в Порто-Саксонии, предместье Асунсиона, где находились казармы гвардейского эскадрона. Встретивший меня лейтенант Шеню сообщил, что с часа на час следует ожидать революции.

Так оно и произошло. В Парагвае вспыхнула революция, и полковник Шерифе был объявлен правительством инсургентом, а вице-президент республики поклялся перед народом защищать до конца права демократии. Начальником штаба у революционеров оказался мой приятель майор Гестефельд, а инспектором артиллерии был назначен недавно приехавший из Германии майор фон Рудко-Руджинский. Ночью, не успев еще высадиться, мы были вызваны по тревоге и пошли из Порто-Саксонии в центр города, на площадь Конституции, для обезоруживания гвардейского батальона. К нашему прибытию солдаты и офицеры уже оставили казарму, и часть их направилась на присоединение к главным силам восставших. Без сопротивления саперы заняли оставленные казармы и принялись размещаться в новом помещении. Утром из Кампо-Гранде (окрестность Асунсиона) отошел в Парагвари последний поезд, на который погрузился авиационный парк под командой капитана Далькиста и военного летчика лейтенанта Граве. Парк только что был выписан из Германии полковником Шерифе, но без единого самолета — они еще не успели прибыть из Италии.

Соперник полковника Шерифе по службе, начальник военного училища полковник Шенони, принял команду над правительственными войсками, а энергичный депутат Гарсия принялся формировать из населения добровольческие отряды.

Студенты, рабочие и матросы поддержали правительство, обещавшее провести в стране социальные реформы, и по всему Асунсиону закипела лихорадочная работа. Сменный офицер военного училища капитан Ирасабол занялся формированием эскадрона, другой курсовой офицер-артиллерист принялся развертывать батарею. Все уволенные со службы полковником Шерифе офицеры и все офицеры были призваны в ряды правительственных войск.

Вечером 9 мая был арестован командир военного флота капитан фрегата* Эсс и его адъютант Бауер, оба бывшие офицеры. Они были арестованы в Морском собрании во время банкета в честь полковника Шерифе прибывшими туда гардемаринами и отправлены на флагманский корабль “Эль-Триумфо”. Таким образом, капитан-лейтенант Монтесдё Око, мой большой приятель, сопровождавший нас в форт “Генерал Дельгадо”, предотвратил революцию во флоте и превратился в морского министра. Служивший в военном министерстве майор германской службы фон Притвиц унд Гафрон в то же утро подал в отставку, заявив, что он друг полковника Шерифе и не желает оставаться на службе, тем паче что все немецкие офицеры-инструкторы перешли на его сторону. В три часа меня вызвали по телефону в военное министерство. Там я застал военного министра и главнокомандующего правительственными войсками полковника Шенони. Оба они считали меня приверженцем полковника Шерифе и явно не питали ко мне доверия. Поэтому полковник Роха прямо заявил мне, что, будучи офицером-иностранцем, я могу отказаться от участия в военных действиях и уйти в запас. Должен заметить, что я сочувствовал в то время полковнику Шерифе, и с ним были все мои приятели-иностранцы и вообще большая часть офицеров парагвайской армии. Но я не колебался ни минуты и ответил военному министру, что русские офицеры, дав слово служить парагвайскому правительству, свой долг исполнят до конца. Оба полковника крепко пожали мне руку, и по приказанию Шенони я немедленно получил назначение в гвардейский эскадрон помощником к капитану Гарсия де Сунига с производством в капитаны и с приказанием выступить для несения авангардной службы по дороге к городу Сан-Лоренцо. Будучи вторым русским офицером, служившим в парагвайской армии, я так же должен был принимать участие в революции, как и первый наш гвардейский капитан Комаров, который участвовал в революции 1912 года на стороне президента республики полковника Хара. Взорвав в Парагвари на станции неприятельский поезд с динамитом, он создал себе большую известность в армии. Во время революции сам полковник Хара пал убитым у орудия, а капитан парагвайской службы Комаров попал в плен и был посажен в тюрьму. Благодаря стараниям доктора Риттера его, как правительственного офицера, скоро освободили, и Комаров после этого уехал во Францию. И вот я, будучи вторым офицером, через десять лет попадаю тоже в революцию. Что делать, от судьбы не уйдешь. С гвардейским эскадроном я выступил в поход, а в это время вокруг Асунсиона рылись окопы и устанавливались батареи. Саперы занимали свои позиции, а канонерские лодки приготовились защищать столицу своими орудиями. В короткое время правительство уже сформировало пять батальонов пехоты, из них только два — регулярной армии, остальные были сформированы из добровольцев, три эскадрона кавалерии, один гвардейский регулярный и два добровольческих и дивизион полевой артиллерии. Из Аргентины прибыли на пароходе два самолета с военным летчиком, английским лейтенантом Стюартом, и сербом Гуманичем. Старший курс юнкеров военного училища был произведен в алфересы (прапорщики), а гардемарины — в младшие лейтенанты с зачислением в батальон морской пехоты. Из четырех военных округов три восстали против правительства и под командой полковника Шерифе двинулись на Асунсион. Безусловно, сила и военная стратегия были на стороне инсургентов, и все были почти уверены в поражении правительства. Заехав к доктору Риттеру попрощаться накануне выступления, я был им выруган за легкомыслие и глупость.

— Что вы, Голубинцев, наделали? — волновался Рудольф Александрович, бегая назад-вперед по кабинету. — Полковник Шерифе — это военная звезда крупной величины, а Шенони в сравнении с ним — круглый дурак. Вот увидите, через два дня инсургенты займут Асунсион и заберут в плен весь этот правительственный сброд. Знаете, что тогда вас ожидает? Либо расстрел, либо тюрьма и вылет из армии. Как мне вас жаль!.. Какая неосторожность!..

Но я, как мог, успокоил расстроенного друга и в ту же ночь выступил с эскадроном из столицы. Пройдя пятнадцать верст по шоссейной дороге, мы в три часа прибыли в Сан-Лоренцо. Младший лейтенант Смит занял со взводом дорогу на местечко Ита. Шеню расположился с драгунами на телеграфе, старший лейтенант Ортис поместился с полуэскадроном в префектуре, а я с капитаном Гарсия де Сунига поехал на виллу “Амарилья”, в дом его семьи, и там я был представлен его матери и сестрам. Ночь прошла спокойно, а в девять часов утра мы получили известие от разъезда старшего лейтенанта Эмильгарехо о наступлении трех пехотных колонн с северо-восточной стороны города. Капитан распрощался с семьей, и в десять часов утра эскадрон на рысях оставил Сан-Лоренцо и отошел к Асунсиону.

Около станции Лагуна к нам приехал на паровозе офицер с приказанием капитану Гарсия немедленно эвакуировать из Сан-Лоренцо вагоны с пшеничной мукой. Считая подобное приказание почти что самоубийством и абсолютно не доверяя мне, как иностранцу, капитан посмотрел на офицеров и, улыбнувшись, решил дать мне удобный случай перейти на сторону инсургентов.

— Капитан Голубинцев, оставьте здесь вашего коня и садитесь на паровоз. Приказываю вам вывезти из Сан-Лоренцо оставшиеся там вагоны с мукою.

Я взял под козырек, передал лошадь вестовому и на паровозе вернулся в Сан-Лоренцо. Инсургенты в город еще не вошли, и железно- дорожная станция была свободна. Я отдал распоряжение дежурному по станции относительно пяти вагонов с мукою и поспешил на виллу “Амарилья”. Матушка и сестры капитана обрадовались моему неожиданному появлению и угостили обедом. Мило беседуя за чаем-мате, я даже шутил по поводу революции и сравнивал ее с нашим российским “октябрем”. Вдруг со стороны дороги на местечко Ита послышались выстрелы. На балкон прибежала племянница капитана, хорошенькая Агнесса, и умоляла поскорее вернуться на станцию.

— Капитан русо, вам нельзя терять время. Революционеры уже в городе. Бегите скорее на станцию! — говорила она, тормоша меня за рукав.

Но мне не хотелось проявлять малодушие перед женщинами и, натренированный в достаточной мере на “революциях”, я догадался, что непосредственной опасности еще нет, а стрельбу поднял какой-нибудь неприятельский пикет, которому жители сообщили о пребывании на станции правительственных войск.

Не торопясь я простился с гостеприимной семьей и не спеша оставил виллу. Разъезд занял, по-видимому, префектуру и поднял на площади стрельбу. Тут же появилась опасность попасть в плен, и я увеличил свой ход до бега. Начальник станции, перепуганный моим отсутствием, доложил, что вагоны уже прицеплены и капитан Гарсия только что звонил по телефону и приказал мне возвращаться в Вилла-Мора, предместье Асунсиона. Я поблагодарил дежурного по станции, быстро взобрался на паровоз и вторично покинул Сан-Лоренцо, увозя с собою запасы муки и все бывшие на станции пустые вагоны.

Через четверть часа после моего отъезда в город вступили главные силы инсургентов, а я в это время благополучно прибыл в Вилла-Мора и сдал капитану Гарсия свой товарный поезд. Мой поступок понравился офицерам, и они долго расхваливали “героическую эвакуацию” Сан-Лоренцо.

Вдоль железнодорожной линии была сосредоточена вся правительственная кавалерия. В Вилла-Мора остался наш эскадрон на ночь, в Сан-Лукас находился эскадрон капитана Ирасабаля, сплошь состоявший из новобранцев, а в предместье Тринидад стоял бивуаком майор Вальдес со своим знаменитым эскадроном “привидений” из добровольцев гаучо (ковбоев), славившихся своей лихостью.

Ночь в сторожевом охранении прошла спокойно, и наутро в Вилла-Мора прибыл командующий правительственной кавалерией майор Торрес. Переговорив с капитаном Гарсия де Сунига, он приказал эскадрону перейти на авениду Петироси и оставаться там для защиты столицы с северной стороны, считая это место самим опасным в стратегическом отношении и сейчас плохо защищенным. Прибыв к месту назначения, капитан выслал меня с тридцатью драгунами вперед, до пересечения авениды с улицей Лавров, где я должен был изображать авангард нашего эскадрона.

На рысях мы прибыли на улицу Лавров, лежащую на отдаленной окраине города. По обеим сторонам дороги тянулись фруктовые сады с проволочною оградою, и, таким образом, для действий кавалерии оставалась свободной только лишь одна шоссейная дорога. Я выслал вперед двух дозорных, разместив остальных драгун на перекрестке дорог так, чтобы одна их часть находилась слева, а другая справа улицы Лавров, оставляя шоссейную дорогу совершенно свободной. Своему помощнику лейтенанту Шеню я поручил пятнадцать драгун и приказал стать в резерв на улице Солнца. Ввиду зимнего времени, на солдатах были надеты синие мундиры с малиновыми обшлагами и воротничками, что создавало весьма красивую батальную картину. Спешив людей, я подозвал к себе старшего сержанта и попросил его ориентировать меня в этой совершенно незнакомой мне части города.

Через полчаса после нашего прибытия ко мне прискакали дозорные и доложили, что по шоссейной дороге из Сан-Лоренцо движется пехотная колонна противника. Вспомнив заветы фельдмаршала Суворова — быстрота, глазомер и натиск, — я посадил по коням свой взвод и подал команду вынуть сабли и взять пики к бою. По семь человек с каждой стороны дороги мы гуськом пошли рысью навстречу противнику. Через несколько секунд показалась на дороге пыль, и мы увидели за поворотом улицы неприятельскую пехоту. Ничего не подозревая, они шли походным порядком без дозоров, с винтовками, висевшими на плечевых ремнях. Вид у солдат был усталый, по-видимому, они совершили большой переход.

Подпустив колонну приблизительно на двести метров, я крикнул: “Да здравствует президент Гондра!” — и бросился на инсургентов в конную атаку. Атакованные врасплох конницей, пехотинцы обратились в бегство и скрылись в апельсиновых садах. Взяв на дороге в плен восемнадцать солдат и двух сержантов, я отправил первый трофей правительственных войск к майору Торресу. Оправившись после неожиданного нападения, противник перешел в наступление вдоль садов и, под прикрытием проволочной ограды, принялся обстреливать нас ружейным огнем. Не желая понапрасну терять людей, я отошел на угол авениды Солнца. Лейтенанта Шеню я отправил в тыл с пленными и на его место назначил сержанта Рескина. Предполагая, что кавалерия вернулась в Асунсион, пехота снова перестроилась в поход-порядок и вытянулась по авениде Петтироси.

Воспользовавшись такой небрежностью противника, мы вторично опрокинули пехоту конной атакой. На сей раз мне очень помог расторопный сержант Рескин со вторым взводом, разбив противника. Я опять занял Лавровую улицу и, спешив затем драгун, рассыпал их цепью по соседним апельсиновым садам. В пешем строю мы отбили пехотную контратаку и удержали за собою улицу.

Поздним вечером нас сменил третий взвод, с лейтенантом Ортисом. Он подъехал ко мне и, обняв, поздравил с победою.

— Капитан русо, все мы, офицеры эскадрона Эскольты Президента, сегодня гордились вами. Майор Торрес и капитан Гарсия де Сунига просили передать вам их благодарность за вашу конную атаку.

На радостях я расцеловался с ним по русскому обычаю и в половине десятого вечера вернулся в Асунсион. Вокруг города были вырыты окопы, и в них сидела правительственная пехота с пулеметами. Нервное состояние было настолько сильно, что меня чуть-чуть не обстреляли, приняв наш возвращавшийся полуэскадрон за противника. Каждый раз приходилось останавливаться, ждать офицера, вести с ним долгий разговор и в иных случаях показывать даже свое удостоверение личности. Все это происходило потому, что большинство офицеров меня еще не знало и принимало наших драгун за инсургентов, желающих прорваться в столицу.

На авениде Южного Креста я встретил на белом коне майора Торреса со штабом и капитаном Сунигой. Мое появление их встревожило. В ночном мраке они неожиданно увидели драгун, шедших с неприятельской стороны. Майор Торрес выехал нам навстречу и громко крикнул:

— Какая часть?

— Полуэскадрон Эскольты Президента возвращается с улицы Лавров, — отвечаю я, подъехав к нему с рапортом.

Майор Торрес крепко пожал мне руку и сказал окружающим его офицерам:

— Сегодняшний бой на улице Лавров принес русскому капитану лавровый венок.

Но больше всех был доволен капитан Гарсия де Сунига, я прославил в первом сражении его эскадрон. Подъехав, он похлопал меня по плечу и протянул походную флягу с ромом. Тут только я вспомнил, что с утра еще не успел выпить кофе. Попросив у майора разрешение, я верхом отправился ужинать.

Проезжая по авениде Петтироси, я заехал к доктору Риттеру на виллу Ньяндути. Рудольф Александрович уже знал про атаку и поздравил меня с блестящим началом боевой репутации.

— Ну, вот видите, я никогда не сомневался в ваших боевых качествах. Но, мой милый, жалко будет расставаться с армией, а это последует неизбежно с приходом в Асунсион армии полковника Шерифе. Очень жаль, что вы не перешли на его сторону. Все же, как русский человек, приветствую в вашем лице наше доблестное офицерство. Очень рад за вас.

Я успокоил старого друга и сказал, что полковник Шерифе так легко не вступит в Асунсион. Рудольф Александрович покачал головою и назвал меня неисправимым оптимистом.

В ресторане “Альгамбра” посетители встретили меня аплодисментами, а услужливый гарсон любезно положил на прибор вечерний выпуск газеты “Эль Либераль”, поздравив в лестных выражениях с боевым успехом. Я взглянул на газету и прочел на первой странице заголовок жирным шрифтом: “Капитан Сакро Дьябло”.

Военный корреспондент с фронта описал на целой странице мою атаку на батальон майора Вейса, сравнив эскадрон Эскольты с донскими казаками, неустрашимо громившими врагов. Меня же он назвал, за трудностью произношения моей фамилии, Сакро Дьябло — кличкой, оставшейся за мною на все время службы в парагвайской армии. Откровенно говоря, мне было приятно чувствовать себя героем дня, и по этому поводу я выпил даже бутылку шампанского. На следующий день все газеты писали о нашей атаке, поместили даже мою фотографию и назвали “тузом правительственной кавалерии”. Так счастливо прошел мой первый конный бой в Южной Америке под созвездием Южного Креста. Я был, конечно, счастлив, но в то же время и печален. Мне недоставало женского сочувствия и хотелось хоть немного любви.

На военном совете 29мая решено было наступление армии полковника Шерифе.

В первых числах июня инсургенты окружили Асунсион, и жители столицы ожидали со дня на день штурма. В городе сразу замерла повседневная жизнь, улицы наполнились солдатами, грузовики проносились с амуницией, сестрами милосердия и врачами, разъезжающими по открытым бой-скаутами полевым лазаретам. Правительственная пехота окопалась на стратегических высотах, шесть полевых орудий были расположены на самих опасных пунктах, и кавалерия, стоя на флангах, охраняла столицу от неожиданных неприятельских атак. На реке Парагвае канонерские лодки “Эль Треумфо” и “Адольфо Рикельмо” защищали центральные позиции своими тяжелыми пушками “Виккерс”.

Необходимо отметить необыкновенную энергию, с которой правительственная партия принялась за работу. Начиная с простого рабочего и кончая сенатором, все старались помочь общему делу в страшной схватке с военными инсургентами. Но в среде кадровых офицеров чувствовалось недоверие к добровольческим частям, и многие из них открыто предсказывали грядущую катастрофу. На столицу наступали три военных округа под предводительством лучшего стратега, и боевыми операциями руководили получившие опыт в минувшей Великой войне офицеры германского Генерального штаба.

8 июня в семь часов утра полковник Шерифе приказал своей армии начать наступление по всему фронту. Наш эскадрон Эскольты в это время находился на высотах местечка Ламбари, и, таким образом, мы были свидетелями разыгравшегося боя между правительственными войсками и инсургентами. Девятью батальонами пехоты при двенадцати легких орудиях и тремя эскадронами регулярной кавалерии полковник Шерифе начал штурм Асунсиона. Свою кавалерию он пока оставил в резерве при Ставке, надеясь использовать ее в последний момент, так сказать, во время своего торжественного вступления в побежденный город. Один только эскадрон лейтенанта Гарделя наступал спешенным в цепи вместе со штурмующей пехотой.

В этом сказывалась чисто германская тактика. Как ни просил полковника Шерифе начальник их кавалерии, старый, вступивший в строй из резерва полковник Хозе Хиль, дать ему возможность действовать самостоятельно со своей конницей и прорвать пехотный фронт правительственных войск, Генеральный штаб инсургентов, состоявший из германских офицеров, считал, основываясь на практике Великой войны, кавалерию отжившим родом оружия и не придавал ей никакого значения.

Как это было похоже на наше Белое командование!..

С семи часов утра до трех часов дня с обеих сторон продолжался упорный бой. Грохот орудий, стрекотня пулеметов и ружейная стрельба создавали иллюзию большого, настоящего сражения, хотя это была только гражданская война, полная всевозможных неожиданностей. В полдень к нам приехал офицер из военного министерства и сообщил малоутешительную новость. Противнику удалось потеснить нашу пехоту (плохо обученную) и занять первую линию окопов. Два правительственных батальона были разбиты и оставили район Зоологического сада. От этого офицера мы узнали также о большом количестве раненых.

Подобные новости подействовали на нас удручающе, к тому же и само правительство было почти уверено в разгроме и заранее выдало каждому офицеру заграничный паспорт с визой в Аргентину. Офицеры эскадрона Эскольты решили, в случае неудачи, отступить к берегу реки, передать лошадей драгунам и, сев в лодки, переправиться на противоположную сторону, где находилась поблизости аргентинская граница.

После полудня бой усилился и с реки загремели орудийные залпы с военных кораблей. Капитан Гарсия де Сунига волновался, то и дело подходил к телефону, но из штаба нам не передали ни одного приказания. В три часа прибыл в Ламбари эскадрон капитана Ирасабеля. Командир эскадрона остановился у нас на вилле и за обедом рассказал, как противник занял улицу Луны и укрепился в здании германского посольства. Лейтенант Парани с правительственной пехотой выбил штыковой атакой инсургентов из посольства и захватил в плен офицера с пулеметом. Вернувшись в германское посольство, он приказал снять немецкий флаг и, разорвав его, бросил под ноги своим солдатам. Почти все немцы были сторонниками полковника Шерифе, и поэтому ненависть народа к нему была очень велика.

В пять часов дня, потеряв два орудия, шесть пулеметов, двести человек солдат и пять офицеров, полковник Шерифе отступил в предместье столицы Вилла-Мора. В преследование отступившей армии полковник Шенони бросил свою кавалерию. Капитан Ирасабель окружил роту противника в предместье Тринидат, обстрелял ее и целиком взял в плен. Эскадрон “привидений” майора Вальдеса занял после короткого боя город Луки. Наш эскадрон Эскольты атаковал батальон майора Вейса, с которым я сражался на улице Лавров. Два раза ходил на него в атаку и, разбив деморализованного врага и заставив его сложить оружие, ночью вступил на улицу Вилла-Мора. Капитан Сунига лично занялся допросом восьми пленных офицеров, старший лейтенант Эмильгарехо получил приказание доставить в Асунсион пленных солдат, а я, устав после сражения, отправился на розыски какого-нибудь ресторана, в надежде подкормиться хотя бы даже холодною закускою.

Во время боя жители при первых выстрелах закрыли — из боязни — окна и двери, то же сделали и содержатели местных ресторанов. Уныло, безлюдно и сиротливо смотрели на меня темные дома. На улицах ни души, изредка вслед мне открывалось какое-нибудь окошко, и на мгновение появлялось испуганное лицо любопытного гражданина или его супруги. В гробовой тишине и во мраке я доехал до площади Конкордия и увидел, наконец, свет в большом загородном ресторане.

Обрадовавшись, я соскочил с седла и, передав коня вестовому, вошел в ресторан. По случаю только что окончившегося сражения общий зал пустовал, отсутствовали музыканты и не было даже гарсонов. Подойдя к буфету, я попросил у хозяина, толстого итальянца, дать мне что-либо закусить и выпить. От усталости я сел на высокую табуретку и снял фуражку. Заметив мою английскую офицерскую шинель времен Добрармии и светлые волосы, хозяин принял меня за германского офицера-инструктора и, выбежав из-за прилавка, стал радостно пожимать мне руки.

— Добрый вечер, дорогой капитан. Я так и думал, что полковник Шерифе разобьет эту жалкую банду адвокатишки Ажалы! Теперь вы сами убедились, что у правительства нет настоящих солдат: понабирали всяких босяков-рабочих да головорезов гаучо!.. — обратился он ко мне с пылкой речью.

Не обращая внимания на его излияния, я выпил две рюмки коньяку и, закусив слоеным пирожком, посмотрел искоса на моего толстяка итальянца.

— Ну, что вы скажете, капитан, каков герой наш полковник Шерифе! — не унимался словоохотливый сицилианец.

— Что и говорить, дорогой Луиджо, — ответил я ему в том же тоне, — если итальянский король пришлет ему на помощь своих барсальеров, революционеры, может быть, тогда и возьмут Асунсион.

Мои слова подобно грому среди безоблачного неба ошеломили хозяина. Он раскрыл рот и, вытаращив глаза, смотрел на меня не мигая. Чтобы окончательно рассеять все сомнения, я попросил подать еще рюмку коньяку и вынул из кармана белую повязку. Разгладив ее как следует перед глазами оторопевшего итальянца, я надел на левый рукав шинели знак отличия правительственных войск. Тут бедный Луиджо потерял самообладание и с трясущимися губами стал умолять не доносить на него властям, он божился и клялся, что спутал меня с немецким офицером и что его наилучшие пожелания всегда были на стороне гениального политика доктора Ажалы. Я похлопал его по плечу и, конечно, простил итальянцу такую оплошность. Окончательно расчувствовавшись и желая угодить и расположить в свою сторону, хозяин откупорил бутылку кьянти и, наполнив наши бокалы, поднял тост за “нашу сегодняшнюю победу над диктаторами”.

В этот момент распахнулись двери и в зал вошли, гремя саблями и шпорами, два моих приятеля — лейтенанты Шеню и Смит.

— А, капитан Сакро Дьябло уже здесь, выпивает и закусывает! — закричал Шеню, вырывая у меня из рук очередной пирожок.

— Мы голодны, как гиены, и хотим, конечно, утолить и жажду! Ба! Да ты никак пьешь кьянти?.. Дорогой, ну, дай мне хоть глоточек этой целебной влаги.

Хозяин при виде офицеров весь преобразился, схватился руками за лысую голову и закричал на весь зал: “Вот они, наши герои, наши спасители и благодетели! Для победителей старику Луиджо ничего не жалко. Сейчас вам, мои милые, - все будет готово — и ужин, и наше итальянское вино!”

Я послал вестового за капитаном Сунигой и лейтенантом Ортисом, приглашая их от лица хозяина ресторана на лукуллов пир. Капитан долго не мог понять причину, заставившую хозяина-итальянца так сердечно приветствовать правительственных офицеров, но когда я рассказал ему в шутливом тоне про мое знакомство с Луиджо, то Гарсия смутился и даже поперхнулся вином. Но мы были, как и полагается победителям, в благодушном настроении и под утро расстались с ним друзьями, я бы сказал, “дорогими” друзьями.

После неудачного штурма Асунсиона полковник Шерифе отступил с главными силами в город Парагвари и, заняв ближайшие к столице городки Иту и Таквараль, стал ожидать подкреплений, спешивших из города Консепсиона с командиром четвертого военного округа подполковником Брусуело во главе. На помощь инсургентам шли форсированным маршем два батальона пехоты, пулеметная рота, полевая батарея и эскадрон кавалерии. Довольно большие силы, но им нужно было покрыть пятьсот километров, для того чтобы соединиться с революционерами, а за это время весь отряд должен был потерять по крайней мере треть своего состава от утомления, жажды и болезней. Эскадрон Эскольты утром оставил Виллу-Мора и в час дня вошел в оставленное противником Сан-Лоренцо. Дорогою капитану Гарсия де Суниге передали, будто бы его сестер изнасиловали революционеры, но это оказалось ложью, и, встретив семью в полном здравии, он устроил на радостях званый бал. Его красавицы сестры и кузины обступили меня, расспрашивали про возвращение с товарными вагонами и говорили, что через пять минут после моего отъезда со станции в город вошел с эскадроном лейтенант Гардель, большой приятель капитана Суниги, который успокоил их и просил не беспокоиться. Вообще революционеры вели себя весьма корректно и были уверены в своей победе.

— Да что вы здесь рассказываете капитану про инсургентов. Вы бы его расспросили про конную атаку на улице Лавров, которую брат только что описал маме! — раздался сзади меня голос, и на балконе появилась младшая сестра капитана, очень красивая брюнетка Каролина.

В прошлый мой визит я не встречал ее и был поражен сходством этой черноокой сеньориты с северной брюнеткой, которую мне пришлось оставить в далеком Орле. Не сводя глаз с Каролины, я рассказал сестрам вкратце про конную атаку и отправился разыскивать Шеню, чтобы навести у него справки относительно младшей сестры Суниги. Лейтенант улыбнулся и пояснил мне, что юная красавица уже невеста молодого адвоката, находящегося в лагере Шерифе, но я не обратил на это внимания и принялся ухаживать за молоденькой Каролиной.

Она все больше и больше напоминала мне дорогие, но умершие для меня черты лица русской барышни в далеком Орле. Я почувствовал, что нашел теперь то, чего мне недоставало в Южной Америке, я — влюбился. Во время бала гусарское сердце забилось под парагвайским мундиром, и под звуки Санта-Фе я почти объяснился в любви изящной красавице парагвайке. Мое искреннее признание ее тронуло, и Каролина весь вечер находилась в моем обществе. Как я был ей за это благодарен! Теперь и у меня имелась дама сердца, за которую можно, в конце концов, сложить свою буйную голову. После бала Каролина вызвала меня в коридор и, покраснев до ушей, подарила на счастье образок Божьей Матери. Внимание это меня так тронуло, что я не мог удержаться и, обняв за талию, крепко поцеловал чужую невесту.

А наутро наш эскадрон выступил по дороге на занятое противником местечко Ита. При расставании с семьей капитана Суниги сеньорита Каролина, или, как ее называли домашние, Лина, держала себя довольно сдержанно, как и полагалось невесте, но в последний момент не выдержала и передала мне на память о вчерашнем бале цветок олеандра. Сестры начали поздравлять меня с успехом, а капитан погрозил сестре пальцем. Ему определенно не понравилось поведение “маленького разбойника”, бывшего невестой и поэтому не имевшего права кокетничать с посторонними мужчинами, хотя бы они и были товарищами ее брата.

Эскадрону пришлось пройти около тридцати километров, погода сильно изменилась, и начался холодный зимний дождь. Глинистая дорога превратилась в отвратительное болото и была малопригодна для передвижения кавалерии. Первый раз в жизни мне пришлось здесь познакомиться с так называемой “лестницей мулов”, то есть с бесконечными глубокими ямами, в которых лошадиные ноги скрывались по колена. Движение эскадрона замедлилось до крайности, мы не могли делать даже трех километров в час. Поздним вечером мы остановились на ночевку в небольшой энстанции (имении), в нескольких километрах от Ита.

Ранним утром капитан Сунига спешил драгун и сам повел эскадрон в наступление на местечко. Меня он оставил со взводом в резерве, а лейтенанты Шеню, Смит и Ортис атаковали инсургентов с трех сторон. Первым в местечко вошел взвод лейтенанта Смита, потеряв двух солдат убитыми и семь ранеными. Выбитые из Ита революционеры отступили вечером в соседнее местечко Жагварон, а мы в темноте должны были подбирать раненых драгун и хоронить убитых, чтобы от жителей скрыть потери, дабы не печалить матерей, у которых в наших рядах служили дети. В два часа ночи мне удалось только закончить переноску раненых в здание префектуры и отправиться спать на квартиру зубного врача доктора Битерлиха, встретившего меня довольно радушно и угостившего прекрасным яичным коньяком.

Утром следующего дня в Ита прибыл майор Торрес со штабом конной группы. Он приказал капитану Суниге укрепиться с эскадроном в местечке и ожидать, пока пехота не овладеет на железной дороге городом Таквараль. Местное общество устроило в честь победителей бал, и мне опять пришлось танцевать Санта-Фе, испанский танец, похожий на кадриль, под аккомпанемент кастаньет. Время проходило довольно весело, я успел перезнакомиться со всем здешним женским мирком и решил, наконец, отлучиться без предварительного согласия капитана в Сан-Лоренцо. Своими мыслями я поделился с Шеню, который переехал ко мне на квартиру. Тот нашел идею гениальной и упросил взять его с собою.

Сдав первый взвод сержанту, мы попросили дочь нашей новой хозяйки, миловидную барышню Кармен, распустить слух о нашей внезапной болезни и, приказав вестовым подать в шесть часов коней, покинули Ита. Всю дорогу мы весело болтали и неожиданно для самих себя рано прибыли в Сан-Лоренцо. Сестры капитана были радостно удивлены нашим появлением, Каролина слегка покраснела и, пожав мне руку, назвала неисправимым Сакро Дьябло. Отобрав у Шеню коня, я предложил ей совершить маленькую прогулку до их Оранжевого имения, находившегося в пяти километрах от Сан-Лоренцо. Лина подумала немного, потом посоветовалась с кузиною Агнессою и под строжайшим секретом приняла предложение. Прогулка верхом напоминала мне чудные дни, проведенные в Орле, нашу милую компанию, и я, расчувствовавшись, объяснился ей в любви. Сеньорита взглянула на меня печальными глазами и чистосердечно призналась, что питает ко мне большую симпатию.

— Капитан, — сказала она, — вы милый человек и мне нравитесь, но я не хочу от вас скрывать, что мы поздно встретились. К сожалению, я дала слово другому и семья не позволит мне нарушить обещание.

Проговорив все это, Лина ударила хлыстом коня и понеслась галопом по дороге. Я тоже пришпорил Кагюрала и, нагнав девушку, проговорил:

— Лина, зачем так говорить, раз вы сами сказали, что симпатизируете мне, то почему вы не вернете обручальное кольцо жениху и не скажете ему, что любите меня. Я русский, мы можем уехать в Аргентину, и там никто из вашей семьи нас не увидит. Лина, дорогая, согласитесь стать моею женой!

Каролина остановила коня и тихо ответила:

— Капитан, я вас тоже люблю, но у меня нет слов, я сама не знаю, что делать, но нарушить обещание я не могу!

На глазах у нее навернулись слезы, мне искренне стало жаль девушку, и я нежно поцеловал ей руку. Мною овладело странное чувство, в тот момент для нее я был готов на все.

После ужина мы расстались с радушной семьей капитана и, сев в седла, воспользовались чудной лунной ночью. Расстояние до Ита мы прошли в полтора часа. Домой мы приехали в разгар очередного бала, устроенного префектом города в честь офицеров эскадрона Эскольты. Соскочив с коней, мы как ни в чем не бывало вошли в зал. Я подошел к английскому летчику лейтенанту Стюарту, прибывшему в Ита со своим аэропланом, чтобы помочь нам взять завтра Жагварон, и выпил с ним по этому случаю рому, любуясь Шеню, неподражаемо танцевавшим танго с хорошенькой Карменситой, сохранившей в тайне наше путешествие. Капитан Сунига сделал вид, будто бы не заметил нашего отсутствия, так как в противном случае обязан был бы запечь нас под суд за самовольную отлучку с места военных действий. Но жизнь в военное время совсем не так страшна, как о ней думают, и все обошлось для нас благополучно.

После бала капитан предложил офицерам устроить традиционную фару. Этот испанский обычай пришел в Парагвай со времен их владычества над Южной Америкой. Забрав с собою местных музыкантов, мы отправились гулять по улицам местечка и, останавливаясь перед окнами знакомых барышень, приветствовали их серенадами, за что, в свою очередь, получали из раскрытых окон благодарность в виде воздушных поцелуев и “мучас грациас” (большое спасибо). Закончив фару с наступлением утра, офицеры разошлись по домам, для того чтобы к восьми часам быть готовыми к выступлению.

На площади перед ратушей эскадрон выстроился, и майор Торрес произнес прочувственную речь, после которой капитан Сунига выехал вперед и скомандовал: “Эскадрон, а дерейта румпен мар!” Мы сделали поворот направо и шагом вытянулись на улице по направлению к городу Жагварону.

Неподалеку от него эскадрон остановился и спешился для отдыха. Взяв полуэскадрон, я пошел в пешем строю в обход Жагварона с северной стороны. После небольшой перестрелки с засевшими в городе кавалеристами мы заняли кладбище и я отправил ординарца с докладом капитану. Полковник Хозе Хиль заперся со своими людьми в огромном иезуитском монастыре и оттуда стрелял по окружающим его драгунам. Несколько раз наши солдаты бросались к дверям монастыря, но каждый раз огонь из окон отбивал все попытки ворваться во внутренность здания. В этом бою был ранен в руку лейтенант Смит и восемь драгун. На выручку Хозе Хиля полковник Шерифе выслал из Парагвари батальон пехотинцев, и мы принуждены были отступить в Ита.

Во время сражения у Жагварона лейтенант Стюарт сбрасывал с аэроплана бомбы в расположение инсургентов и, увлекаясь воздушным боем, слишком низко атаковал пехоту. Попавшая в бензинный бак пуля произвела взрыв, и храбрый офицер вместе с наблюдателем сгорели в воздухе. Полковник Шерифе устроил врагам торжественное погребение, и мертвым летчикам были оказаны все воинские почести. Но вот под натиском правительственной пехоты пал на железной дороге город Таквараль, и победоносные батальоны вошли в Ита. На следующее утро второй батальон капитана Фернандеса пошел в бой, а наш эскадрон под командою самого майора Торреса зашагал в тыл к неприятелю и атаковал уходившую из Жагварона на Парагвари конницу полковника Хозе Хиля. В этом бою я любовался пехотинцами капитана Фернандеса. На окраине местечка наш эскадрон неожиданно попал в засаду и, стиснутый между домами и заборами, пришел в замешательство. В этот опасный для нас момент появился капитан Фернандес с ротою. Молниеносно сообразив положение вещей, этот храбрый офицер бросился на выручку и штыковым ударом спас от гибели эскадрон, опрокинул противника и, развивая успех, к вечеру завладел Жагвароном.

Прибывший на место военных действий главнокомандующий правительственной армии полковник Шенони приказал эскадрону капитана Ирасабаля вместе с эскадроном Эскольты ночью атаковать укрепленную Ставку полковника Шерифе в городе Парагвари. Но тот, в ожидании подхода войск полковника Брисуелло, оставил город без боя и отошел в Кордильеры на Сьерра-Леоне. Непосредственно вслед за инсургентами вошел в Парагвари Ирасабаль, и в полдень туда прибыл эскадрон Эскольты. Парагвари — очень красивый город с домами в готическом стиле, сплошь заселенный немцами. По величине он гораздо больше Ита и Жагварона и много чище его. В нем было даже несколько приличных ресторанов и бирхалле. За неимением свободных помещений нам пришлось разместить драгун внутри собора, а офицерам перебраться в самую большую гостиницу, в которой мы и прожили два дня.

Здесь нам впервые пришлось заметить враждебное отношение местных жителей немцев, всецело сочувствующих полковнику Шерифе. Местные блондинки отворачивались от нас на улице, и мэр города вовсе не подумал устроить в нашу честь бал, анапротив, просил не размешать офицеров по частным квартирам и отказался снабжать нашу армию продовольствием.

Из Парагвари эскадрону Эскольты было приказано идти на юг и занять город Карапегва, чтобы не дать возможности инсургентам отступить в глубь Кордильер, где им могли помочь тамошние гаучо — “монтанеры”. С легким сердцем мы покинули Парагвари. Оставляя город, мы не могли похвастаться победами над местными валькириями, но зато долго вспоминали уютные “бирхалле” с холодным пивом под звуки старенького немецкого органа.

Карапегва — богатый город горных помещиков, и здешние устроили в честь офицеров правительственной кавалерии несколько праздников. На городской площади убивали жирных быков, и тут же на свежем воздухе приготовлялась аппетитно пахнувшая “чураскада” (своего рода шашлык, запиваемый золотистым ромом — канья вьеха). После обильной закуски и выпивки граждане усаживались с офицерами в кружок, и на сцене появлялся неразлучный парагвайский чай-мате. Серебряная чаша наполнялась ароматной травой, наливалась горячая вода, и чаша передавалась по очереди каждому из присутствовавших, который пил мате через серебряную трубочку — бомби лье. Вечером пускались ракеты, гремела музыка, и смуглые дочери Кордильер кружились в вихрях танцев с веселыми кавалерийскими лейтенантами.

Капитан Сунига хотел задержаться в Карапегве, но, к несчастью, из Парагвари прискакал курьер от майора Торреса с приказанием спуститься опять к железной дороге и занять местечко Эскобар. Нехотя расставшись с гостеприимной Карапегвой, эскадрон оставил Кордильеры, вышел на железнодорожное полотно и после короткого боя занял маленький городок Эскобар. Там мы соединились с эскадроном “привидений” майора Вальдеса и узнали от него, что на следующей железнодорожной станции Кабалеро находится штаб передовой группы инсургентов.

Услышав это, лейтенанты Шеню и Ортис уговорили меня поехать за нашу линию и потревожить революционеров. Я согласился. Мы выехали за линию наших дозоров и остановились около усадьбы, лежавшей в нейтральной полосе. Оттуда была видна как на ладони станция. У платформы стоял под парами, готовый в любую минуту отойти, штабной поезд, а в местечке, высоко подбрасывая пламя, горели солдатские обеденные костры. Нас соблазнил вид мирно отдыхавшего неприятеля, и мы принялись обстреливать инсургентов из окон фермы. В ответ нам застрочил пулемет из полевой заставы, и два солдата бросились опрометью бежать на станцию с донесением. Сразу в неприятельском лагере все закопошилось, кавалеристы принялись ловить коней, пехота рассыпалась в цепь, и к полевой заставе подошло подкрепление.

Обрадованные проделкою, мы хотели вернуться в лагерь, но в этот момент, поднимая по дороге столбы пыли, показался эскадрон Вальдеса. Его гаучо пошли в атаку, думая, что противник атаковал наши дозоры. Вслед за ними показался с эскадроном капитан Сунига, и мы атаковали неприятеля во фланг. Таким образом, наша шутка превратилась в настоящее сражение. Во время конной атаки подо мною ранили коня, и, спешив взвод, я в пешем строю повел драгун на станцию, и мы вошли в Кабалеро. Потерпев новое поражение, революционеры отступили на станцию Сабукай. В этом сражении не повезло альфересу Ортису, его легко ранили в руку, и капитан Сунига устроил по этому поводу импровизированное празднество с обильным возлиянием в честь многотерпеливого Бахуса.

К полудню на станцию Кабалеро прибыл из Асунсиона бронированный поезд с длинноствольными орудиями — “Виккерс”, или, как их здесь называли, “Викер-гвассу” (большие Виккерсы). Матросы обслуживали на площадках орудия, и мне сразу припомнилась Добровольческая армия, до того все это напоминало наши самодельные бронепоезда.

С ними приехал аргентинский кинооператор, который немедленно принялся крутить с натуры парагвайскую революцию. Эскадрону Эскольты пришлось для него “изображать” конные и пешие атаки, в которых капитан Сунига на белом коне бесстрашно водил наступающие цепи, и, откровенно говоря, из фильма получилась развесистая клюква. На мою долю выпала роль актера. Несколько раз я дико скакал по плацу с донесением, водил по карте перстом, изображал “военный совет” и пропускал мимо себя по нескольку раз первый взвод, изображая “кавалерийский полк”, выходивший к месту боя. В довершение всего этот кинооператор долго тряс мою руку, благодарил за прекрасную постановку и восторгался фотогеничностью моей физиономии. Убедиться мне в этом, к сожалению, так и не пришлось — фильма “Парагвайская революция” я увидеть на экране не смог. Но ничего не поделаешь, нельзя испытать сразу все житейские прелести! Теперь мы даже изображали настоящую революцию в поле, а на экране пусть уж, так и быть, ее посмотрят другие.

Итак, вернемся в занятый противником Сабукай. Эта железнодорожная станция и местечко лежали у подножия Кордильер. Пехота, под прикрытием пушек с бронепоезда, повела наступление вдоль железнодорожного полотна, а кавалерия поднялась в горы, чтобы атаковать местечко во фланг. В Кордильерах засел на лесопилке неприятельский эскадрон, и нам пришлось его оттуда выбивать. Красивую атаку совершил лейтенант Смит. Ворвавшись в конном строю на лесопилку, он выбил противника и захватил два пулемета. Находившийся с нами майор Торрес приказал капитану Суниге не задерживаться в лесу и постараться сегодня же пройти к Сабукаю.

Пробираясь по лесной дороге, мы вдруг заметили в горах, почти над самыми головами, массу всадников и в бинокль различили в них диких полуиндейцев “монтанеров”. Капитан Сунига спешил два взвода и приказал мне с лейтенантом Шеню немедленно атаковать их, чтобы дать возможность остальным людям выйти из-под неприятельского обстрела. Я осмотрел скалы — там все было черно от людей. На первый взгляд их было более двухсот человек. Зная меткую стрельбу монтанеров, Шеню саркастически улыбнулся.

— Сакро Дьябло, сегодня на нашу долю выпала неприятная задача, — проговорил он, заряжая карабин, — мы должны прикрыть собою отступление эскадрона, и я сомневаюсь, что нам удастся присоединиться к своим!

Я молча пожал ему руку и, рассыпав драгун в редкую цепь, повел полуэскадрон в наступление на горные вершины. Пройдя, таким образом, около пятисот шагов в гробовой тишине, я вдруг заметил скакавшего нам навстречу всадника, державшего высоко над головой свое ружье. Я приказал солдатам не стрелять в него и, остановив цепь, ожидал его приближения. Подъехав к цепи, индеец увидел на мне серебряные офицерские погоны, спрыгнул с коня и на ломаном испанском языке объяснил, что их начальник — кавдилье — стоит на стороне президента республики, и они, таким образом, не враги, а наши друзья и союзники. Из его речи я понял только половину, а остальное добавил от себя по воображению и, желая убедиться в правильности своих догадок, обратился к индейцу на его родном языке: — Нде, сераы арекой гвараны? (Ты, сын мой, говоришь по-индейски ? )

Воин обрадовался и подтвердил мне, что они шли к нам на присоединение. Я научился говорить по-индейски в форте “Генерал Дельгадо”, скуки ради, и теперь только понял пользу этого. В Парагвае, в мое время, говорило по-индейски почти все простое население и были часты случаи, когда солдаты не понимали испанского языка. Отправив драгуна с донесением к капитану Суниге, я взял Шеню под руку, и, облегченно вздохнув, мы пошли с индейцем в деревню монтанеров. На горной площадке нас окружили всадники и на своем гортанном языке приветствовали в нашем лице правительственные войска. Среди индейцев выделялся костюмом красивый метис на чудном вороном коне. Подъехав к нам, он подал руку и представился. То был кавдилье конных монтанеров, сын крупного фермера, Хозе Сантандер. Мы познакомились с красавцем метисом и последовали на его ферму. Вскоре туда приехал наш капитан и монтанеры в его честь подняли стрельбу из ружей. Сантандер приказал зажарить несколько жирных быков, открыть бочки с десятилетней каньей (род водки), и по всей деревне пошел пир горой. Монтанеры вот уже несколько дней устраивали ночные набеги на инсургентов и даже имели небольшие потери от неприятельской артиллерии.

Утром эскадрон Эскольты вместе с конными партизанами спустился в долину. Город Сабукай только что был взят батальоном капитана Фернандеса, и помогавшие ему тяжелые орудия стреляли с бронепоезда по отступающему противнику. Нас сразу же бросили в бой. Впереди развернулся на рыси эскадрон майора Вальдеса и лавою атаковал отступающую пехоту. Галопом обогнав батальон капитана Фернандеса, наш эскадрон бросился во фланг инсургентам. Монтанеры с гиком и свистом замелькали между пальмами и повели наступление в лесу. Следует не забывать, что тропический лес часто непроходим не только для всадника, но и для пешехода. Часто кавалерии приходилось смыкаться и следовать по дороге пехотным порядком.

На одном из перекрестков я увидел раненого монтанера. Он сидел около лошади и, наклонив перевязанную платком голову, стиснул зубы и не издавал ни звука. Два других товарища его спрыгнули с коней и стали мочиться на его рану. Подобный способ лечения заставил меня невольно рассмеяться.

Эскадрон “привидений” майора Вальдеса попал под сильный пулеметный огонь окопавшегося противника и потерял много убитых и раненых гаучо. Но все же храбрый майор разбил врага и ворвался в Ыгватыми. Наш эскадрон атаковал отступавшую роту с пулеметом, и после короткого боя мы взяли ее в плен. Подождав в Ыгватыми прибытия правительственной пехоты, мы передали лейтенанту Браю наших пленных и затем двинулись далее в беспредельную пампу (степь). Теперь леса и горы остались в стороне, и все были рады степной местности, где для кавалерии открывалась свобода действий.

В Ыгватыми к конной группе присоединился эскадрон капитана Ирасабаля и коннице было приказано двигаться без остановки вплоть до столкновения с противником. Ночью мы остановились на хуторе недалеко от железной дороги. Разместив драгун по хатам, я, Шеню и Сантандер отправились в таверну промочить пересохшие за день глотки. Сантандер, хотя и был со стороны матери индейского происхождения Гвараны, но отец-испанец сумел дать сыну хорошее воспитание, и все наши офицеры вскоре подружились с храбрым юношей.

В момент нашего прихода в таверну гаучо пили канью с монтане-рами. Мы заняли столик в стороне от них и заказали апельсинового вина. Не успели мы разговориться, как один из монтанеров подошел к Сантандеру и попросил разрешения петь песни. После этого двое с гитарами уселись друг против друга на табуретки и затянули свою любимую песню. Слова в нейполуиспанские-полуиндейские, мотив печальный и весьма своеобразный.

Наслушавшись пения и выпив парагвайского рому, я покинул с друзьями таверну. Наступил короткий тропический вечер. Солнце спряталось в западной части пампасов, и розовый отблеск зари понемногу сливался с синевою безоблачного горизонта. На темном фоне востока стали появляться яркие звездочки, и вскоре на небе рельефно обозначилось созвездие Южного Креста. Вся пампа покрылась пеленой легкого тумана, называемого местными жителями саваном. Он, наподобие простыни, окутывает собою безграничные поля парагвайских пампасов.

В этот час всякий чувствует какую-то непреодолимую тоску по новой неизвестной ему жизни. Могучая, необъяснимая власть пампы делает из человека, даже самого робкого, храбреца и искателя приключений, говоря по-испански — флибустьера. Вот таким флибустьером стал теперь и я. Как много переживаний выпало на нашу долю! Великая война, после нее сразу Добровольческая армия, затем эмиграция, и вот теперь я снова надел военный мундир и мне приходится принимать участие в Гражданской войне в Южной Америке.

Отступая к переправам реки Ыгватыми, революционеры в нескольких местах подожгли пампу. Сухая трава запылала, и к небу потянулись серо-коричневые клубы дыма. По этой причине нашему эскадрону пришлось задержаться в пиниевом лесу. Дерево это весьма оригинально, высота его часто доходит до двадцати метров, и почти до самой верхушки нет ни одной ветки. И только лишь на кроне появляются длинные сучья, распушенные выпукло наподобие раскрытого в обратную сторону зонтика. Пиния вместо листьев покрыта колючками и напоминает отчасти нашу сосну. Эти строевые деревья идут главным образом на постройку корабельных мачт и ценятся дорого. Вчера мы отбили у революционеров стадо быков и посему устроили пиршество. Офицерам было предоставлено чураско из самых жирных и лучших кусков филе, капитан Сунига послал в город за ромом, и вместе с выпивкой появились даже и смуглые красавицы пампасов. Наутро меня отправили с первым взводом в центр боевого расположения. Так как пожар в пампе все увеличивался, то я приказал драгунам устроить для себя небольшое ранчо из пальмовых листьев и, отдыхая в нем на овечьих шкурах, чувствовал себя превосходно. Сегодня, например, я весь день лежал на циновке и слушал игру на гитаре и пение солдат. В полдень вестовой принес мне обед. Мне хочется описать наш теперешний стол, может быть, европейцам он не особенно понравится, но нам, офицерам, казалось, что на свете не существует лучших блюд. Итак, в качестве аперитива чарка парагвайского рому и на закуску кусок чудного ростбифа, с гарниром из мандиоки и пальмиты. Мандиока — это южноамериканский фрукт, напоминающий по вкусу слегка наш картофель, а пальмита — лакомство малодоступное даже для европейских миллионеров. Это сочная сердцевина красавицы пальмы, поджаренная в сале и похожая по вкусу на белые грибы. На десерт я получил ананасы, бананы и апельсины. А через час после обеда в моей хижине уже появились лейтенанты Шеню, Смит и Карилье, раздался их обычный хохот и веселые анекдоты. В дверях вырос мой вестовой с чайником в руках и приветствовал нас душистым чаем-мате. На рассвете следующего дня эскадрон выступил по направлению к сахарному заводу Ацу-кареры. Пампа вся уже выгорела и была покрыта черным пеплом. В единый миг наши всадники и лошади покрылись черной пылью и превратились в негритянскую кавалерию. Завод и лежавший около него железнодорожный мост занимали инсургенты, и поэтому майор Торрес спешил кавалерию и повел нас в пеший бой. Один только капитан Ирасабаль отделился со своим эскадроном от действовавшей группы и, обойдя поселок и завод, неожиданно атаковал противника с тыла и овладел Ацукарерой. Революционеры окопались на противоположном берегу реки и, взорвав в двух местах чугунный мост, обстреливали из пулеметов занятое нами местечко. Во всех направлениях по уличкам свистали пули, с дребезгом разбивались окна фабричных построек, и ужас овладел мирными жителями. Обстрел был так силен, что, проходя в пешем строю скрытно за домами по местечку, мы потеряли пять человек ранеными в нашем эскадроне. К шести часам прибыл саперный батальон капитана Дельгадо и, заняв наше расположение, дал возможность драгунам вернуться к коноводам. Несколько довольно неприятных дней мы простояли на сахарном заводе. Но вот ночью саперы с батальоном егерей капитана Фернандеса перешли в пяти километрах от Ацукареры вплавь реку Ыгватыми и с двух сторон обрушились на врага. После короткого боя они обратили инсургентов в бегство и взяли в плен одного из офицеров их Генерального штаба майора Ибарра. От него мы узнали о готовящемся соединении в городе Вилла-Рика армии полковника Шерифе с войсками подполковника Брисуелло. Хотя он все еще шел по ужасной дороге из Консепсиона и совершал переход в пятьсот километров, потеряв в пути много людей от усталости и болезней, но все же его появление должно будет поднять морально дух инсургентов. Пехота наша перешла починенный саперами взорванный мост, но коннице передвигаться по нему было невозможно, и мы начали переправлять лошадей вплавь, что заняло целый день. Река в этом месте была очень глубокая и быстроходная, течение так сильно, что легко уносит и закручивает в воронках всадника вместе с конем. Пришлось протягивать с одного берега на другой толстые веревки и по ним переправлять по отдельности каждого солдата с двумя лошадьми в поводу. Переправившись, наконец, на противоположную сторону, наш эскадрон вошел в разграбленное инсургентами местечко Генерал Диац. Это был первый за все время революции разграбленный поселок с изнасилованными женщинами и явно доказывал нам начавшееся разложение в войсках полковника Шерифе. Эскадрон переночевал в этом опустошенном местечке, и ранним утром капитан Сунига отправил меня в разъезд на город Вилла-Рика. Как ни странно, но мы не замечали по дороге даже следов противника.

Вилла-Рика по величине второй город после Асунсиона, и полковнику Шенони казалось, что инсургенты не уступят его нам без боя. Почти у самого города мы встретили несколько конных гаучо, и те сообщили нам, что полковник Шерифе еще вчера вечером отступил из Вилла-Рика по дороге на Каи-Понте (Обезьяний Мост). Отправив срочное донесение капитану Суниге, мы с лейтенантом Шеню въехали на ликующие улицы освобожденного города. Как первую правительственную часть, нас буквально засыпали цветами жители. Боже мой, сколько смотрело на нас хорошеньких барышень в разукрашенных платьях, масса цветов, яркий блеск солнца, и над всем этим громкие крики “Виза!” в честь победителей. Все парагвайцы теперь ясно понимали, что с падением Вилла-Рики приближался конец авантюры полковника Шерифе и его военной партии.

Вслед за нами в город вступили с музыкой пехотные батальоны, саперы, артиллерия и конница правительственной армии. Синею лентою вытянулся по улице морской батальон, сформированный из матросов с канонерских лодок, оставшихся в Асунсионе.

Воспользовавшись свободной минутою, я отправился на розыски донны Марты, супруги майора Гестефельда. Бедная женщина ожидала ребенка и поэтому должна была остаться в городе. Знакомые ее в первый момент не хотели мне сказать, где она находилась, опасаясь преследования со стороны правительства, но, узнав, что я товарищ ее мужа, провели на ее секретную квартиру.

Бедную Марту я застал в слезах, она боялась за своего мужа и за самое себя, так как инсургенты распустили слухи, будто бы правительственные войска расстреливают всех пленных инсургентов и даже их семьи. Я успокоил, насколько мог, ее опасения, утешил и выставил около ее дома для большей безопасности караул из наших драгун, приказав капралу никого не пропускать сюда без моего письменного разрешения. Капитану Суниге я рассказал об ужасном положении жены майора Гестефельда, и он, в свою очередь, вполне со мною согласился и обещал поговорить с полковником Шенони о ее отправке в Аргентину.

Почти две недели мы простояли в Вилла-Рике. Город этот хотя и был вторым по величине в республике и в нем даже имелся трамвай, но блистал, к сожалению, полным отсутствием мощеных улиц. При появлении малейшего ветерка из пампы улицы города покрывались пылью, и жителям приходилось немедленно закрывать окна и двери, что в жару было не так приятно для их обитателей. Теперь сюда переехал штаб правительственной армии и резиденция главнокомандующего, полковника Шенони.

Наша пехота и артиллерия направились к Каи-Понте и вели бои с окопавшимися на хороших позициях инсургентами. Каи-Понте можно было сравнить с нашим Перекопом, это была последняя твердыня полковника Шерифе. Однажды меня вызвали в главную квартиру и начальник штаба, хорошо мне знакомый капитан Эстигарибия, поинтересовался у меня относительно того, что мне передавала жена майора Гестефельда. Знал я о том очень мало или, вернее, вообще ничего не знал, так как и сама его супруга не ведала, где он в данный момент находился. Но, воспользовавшись удобным случаем, я попросил у капитана Эстигарибии отпуск в Асунсион.

На следующий день вместе со мною покинули Вилла-Рику капитан Сунига, лейтенант Смит и альферес Ортис. Веселой кавалькадою мы направились в Асунсион. Несмотря на то что мы выбрали самый наикратчайший путь, наше путешествие длилось пять дней. Причиною тому были бесконечные друзья и знакомые, которых мы приобрели во время революции и которых, конечно, пришлось посетить по дороге. По приезде в Асунсион я был несказанно удивлен, встретив в первый же день, в гостях у доктора Риттера, своего старого приятеля, орловца Васю Волкова. Оказывается, Рудольф Александрович выписал его из Буэнос-Айреса как инженера-механика, и он теперь работал в военном арсенале. Я, конечно, перевез его к себе в Порто-Сахонию, и мы зажили там на славу.

Капитан Сунига получил от военного министра полковника Роха приказание формировать новый эскадрон для скорейшего следования на фронт, а яполучил сто добровольцев и должен был организовать новый эскадрон Эскольты и оставаться в Порто-Сахонии для несения караулов во дворце президента, в банках и вообще охранять столицу, в которой отсутствовали в данное время воинские части.

В Асунсионе я предался безудержному веселью, к нам стали приезжать знакомые барышни и дамы, снова ожили малиновые салоны в эскадроне Эскольты и европейский чай в пять часов сменил царствовавший до сего времени испано-американский кофе. Особенно шумно мы отпраздновали в сентябре мой день рождения, когда мне исполнилось двадцать шесть лет.

Возвращаясь в Офицерское собрание после шумного катания на лодках с приехавшими из города гостями, я заметил у подъезда автомобиль и, поднявшись на балкон, попал в объятия к лейтенанту Шеню. Сейчас же на балконе был сервирован чай со сладостями, очаровательная брюнетка Аурелия Энсисо заняла место хозяйки, а ее подруги разместились ярким цветником вокруг прибывшего с фронта героя и старались поскорее узнать от него все последние новости. Но на сей раз наш весельчак привез весьма печальную весть о смерти майора Торреса. Вместе с эскадроном Эскольты он выступил для атаки на Каи-Понте, желая неожиданной атакою отвлечь инсургентов от центрального пункта, на котором наша пехота собиралась нанести им решительный удар. Во время обеда эскадрон был окружен революционерами, и после перестрелки им удалось взять в плен раненого майора. На выручку эскадрону Эскольты подошел капитан Ирасабаль. Он атаковал инсургентов, разбил и обратил их в бегство. Но все-таки революционерам удалось отомстить майору Торресу, и храбрый офицер был ими расстрелян. Со всеми воинскими почестями он был похоронен в Вилла-Рике. По древнеславянскому обычаю я устроил вечером тризну по нашему погибшему командиру.

Цитра и несколько гитар заменили нам отсутствовавший хор трубачей, гости поднимали за столом тосты за нового командира Эскольты лейтенанта Сакро Дьябло, а я благодарил гостей за внимание и пил вино за прелестных дам. После ужина по просьбе Шеню был устроен бал, и мы веселились до утра. Так я провел в 1922 году свой день рождения в Асунсионе.

В начале октября в столицу пришло радостное известие о взятии правительственными войсками укреплений на Каи-Понте. Во время боя погибло много офицеров-инсургентов, искупивших таким образом подлый расстрел доблестного майора Торреса. После разгрома остатки разбитой армии полковника Шерифе ушли в Чако, на бразильскую границу. Наступил победоносный конец войны с инсургентами. Асунсион украсился национальными флагами, и повсюду на площадях гремели оркестры военной музыки. Бравурные звуки марша “Кампаменто Сьерра-Леоне” носились над ликующим городом и напоминали жителям о походах последней победной кампании. В эскадроне Эскольты мы также устроили “праздник победы” с присутствием наших знакомых дам и барышень. Собственные музыканты развлекали публику, и лейтенанты Смит, Шеню, Ортис и Вася Волков носились по террасе в вихрях вальса с очаровательными сеньоритами, забыв все на свете, и революцию, и сражения, и даже победу.

Октябрь месяц — разгар тропической весны. В садах и скверах цвели орхидеи, мимозы и мексиканский жасмин, улицы наполнялись благоуханием, и тысячи колибри наподобие рубинов, сапфиров и живому золоту порхали среди цветов. Революция окончилась. Инсургенты, прижатые правительственными войсками к бразильской границе, должны были покинуть Парагвай, сдать оружие и превратиться в эмигрантов. Полковник Шерифе умер во время отступления, и с его смертью прекратила свое существование военная партия. Опять ожила парагвайская столица, и все радовались счастливому окончанию междоусобной войны. Постепенно в столицу возвращались с фронта победоносные части правительственных войск, устраивались парады, гремела музыка, и жители забрасывали героев цветами. Такого энтузиазма мне давно не приходилось видеть, казалось, весь Парагвай пел, веселился и танцевал. С окончанием революции была объявлена демобилизация, и армия приняла свои нормальные размеры. Все призванные из запаса офицеры вернулись по домам, вновь сформированные части были распущены, и на службе остались только кадровые служащие. Для Василия Волкова также наступил конец “вечного” праздника в Порто-Сахонии. Он должен был теперь оставить военную службу и вернуться в Аргентину. Мы устроили ему проводы в малиновом зале Эскольты, и Вася в последний раз танцевал с барышнями в парагвайской военной форме. После революции время проносилось со сказочной быстротою. Вчера вместе с доктором Риттером я провожал Волкова на аргентинском пароходе “Берна”. Друг моего детства, единственный близкий человек в Южной Америке, покидал нас навсегда и уезжал в Буэнос-Айрес. С его отъездом на моей душе сделалось как-то тоскливо и скучно. Мною овладело беспокойство, привычка к перемене мест, весьма мучительное свойство и многих добровольный крест, так, кажется, говорил в свое время Пушкин устами своего героя Онегина. Еще в самом начале революции я расстался с гардемарином Володей Бабашем. Он уехал в Перу и писал мне из Лимы о прелестях жизни на берегах Тихого океана. Недаром в казачьих жилах течет кровь царственных скифов, меня потянуло снова к привольной жизни, захотелось стать флибустьером и посмотреть новые страны, познакомиться с новыми людьми. Капитан Гарсия де Сунига получил после революции в командование третий эскадрон в городе Консепсионе на далекой окраине Парагвая; эскадрон Эскольты принял капитан Ирасабаль; лейтенант Шеню ушел в четвертый эскадрон в Энкарнасион, а лейтенант Смит был назначен сменным офицером в Военное училище. Таким образом, разлетались все мои друзья, да и сам я после двадцатидневного отпуска должен буду расстаться с комфортом эскадрона Эскольты для следования во второй эскадрон в Парагвари. Невольно пришлось задуматься над своим будущем. Лучшее, что могла мне дать парагвайская военная служба, я уже от нее взял.

Три месяца я командовал фортом в Чако, охотился и вел дружбу с индейцами, затем прозябал в глухой провинции в городе Вилла-Хаес и думал, что умру со скуки, и, наконец, восемь месяцев провел в боевой обстановке на войне с инсургентами. Все это прошло, и теперь меня ожидает скучная служба в провинции, перспектива, так сказать, мало привлекательная и дешево оплачиваемая.

Недавно на празднике в Колумбийском посольстве я познакомился с директором танинной фабрики из Порто-Састре. Еще сравнительно молодой человек с Железным крестом на смокинге, директор Ганс Депкер, мне очень понравился, и я в конце концов согласился на его заманчивое предложение занять место у него на фабрике и оставить парагвайскую армию. Рудольф Александрович Риттер пробовал удержать меня в Асунсионе, обещая должность командира жандармского эскадрона, но все это уже потеряло для меня свою ценность. Мне захотелось новых приключений и новых переживаний. В военном министерстве я передал генералу Эскобару рапорт с просьбою о зачислении в запас парагвайской армии. Генерал долго не соглашался принять рапорт и только лишь после настоятельных моих просьб согласился на мою отставку. Последние дни до выхода президентского декрета я веселился с боевыми товарищами в Порто-Сахонии. Несколько раз шумной офицерской компанией мы ездили в Сан-Лоренцо. Каролина и вся семья капитана Суниги, услыхав о моем желании оставить парагвайскую военную службу, упрашивали меня не делать этого, но я продолжал быть непоколебимым в своем решении. Конечно в Порто-Састре на реке Парагвае я вовсе не намеревался долго задерживаться, нет, мне хотелось там скопить немного денег и после поехать посмотреть Боливию. Но самые сокровенные мысли мои были направлены к берегам Атлантического океана в Соединенные Штаты Бразилии, про которые мне так много рассказывали все мои парагвайские приятели. По их словам, там имелись большие города с массою фабрик и заводов, хорошо оплачивалась служба и вообще жизнь имела много привлекательного.

По случаю моего отъезда офицеры устроили прощальный бал в малиновых салонах эскадрона Эскольты. Прибыли все мои знакомые сеньориты, сестры капитана Суниги, их кузина Агнесса и красавица Энсисо. Конечно, на прощальном балу также присутствовал и мой друг доктор Рудольф Александрович Риттер. Далеко за полночь гремел хор трубачей, и я в последний раз танцевал с парагвайскими барышнями в мундире и при эполетах. За ужином пили шампанское и поднимали тосты за Парагвай и за славную Русскую армию, представителем которой я являлся. Мой приятель лейтенант Смит сорганизовал хор песенников, и они исполнили модную песенку “Кам-паменто Ита”, в которой фигурировали все офицеры Эскольты, в том числе и Сакро Дьябло. Последний день был занят официальными визитами, а вечером я успел еще побывать в Сан-Лоренцо на вилле “Амарилии” и попрощаться с семьею капитана Суниги, а на следующее утро, провожаемый друзьями и подругами, я приехал в порт, где меня ожидал у пристани пассажирский пароход “Эль Креольо”. На его борту я должен был навсегда покинуть Асунсион. В последний раз драгуны перенесли из автомобиля на пароход мои вещи. Солнце ярко светило с безоблачного бирюзового неба и, казалось, так же одаряло меня своими лучами. Офицеры и барышни с букетами в руках поднялись на пароход, и стол в кают-компании буквально утопал в цветах.

Через десять минут “Эль Креольо” оставит Асунсион и отправится в далекий путь вверх по течению реки Парагвая к туманным границам Боливии и Бразилии. Я приказал лакею подать шампанское и по-гусарски отблагодарил провожавшую меня публику.

Каролина подошла ко мне и, чокнувшись бокалом, печально проговорила:

— Сакро Дьябло, вы счастливый, уезжаете в новые края, а я должна оставаться дома и ожидать скучную и беспросветную жизнь парагвайской замужней женщины. От всего сердца желаю вам побольше успехов в путешествии!

Я поклонился и молча поцеловал ее маленькую ручку. Вот резко прогудела пароходная сирена, лейтенант Шеню поднял бокал и громко крикнул:

— Аль Сакро Дьябло, салют!

Наступил момент моего расставания с парагвайскими друзьями, так сердечно принявшими в свою семью русского офицера-эмигранта. Особенно тяжело было мне расставаться с лейтенантом Рохелием Шеню. С ним я провел почти всю свою парагвайскую военную службу и за это время полюбил его как брата.

Стоя на палубе с букетом роз и бокалом шампанского, я смотрел на пристань, откуда мне махали шарфами сеньориты и фуражками офицеры. Вот они, Мария, Элиза, Селия и Каролина Сунига, кузина Агнесса, креолка Энсисо, лейтенанты Шеню, Смит, Ортис, Милъгарехо, прощайте, дорогие друзья! А из города доносились на пароход последние аккорды триумфального марша. Прощай, Асунсион, где красавицы курят сигары, где царит бесконечное лето, где поют и рокочут гитары, денно и нощно трещат кастаньеты! Прощайте, милый доктор Риттер, Андрей Угрик с молоденькой супругою, прощайте, лихие драгуны эскадрона Эскольты Президента и с ними наш парикмахер и повар из Порто-Сахонии. Неизвестно, удастся ли мне когда-либо с вами встретиться.

Матросы подняли трапы, и пароход начал медленно отходить от пристани. Мне стало грустно, и я быстро вернулся в каюту. На столе лежала груда цветов. Белые розы и орхидеи — вот все, что осталось от моих тропических подруг. Невольно припомнились проводы на Великую войну в далеком Орле. Блеск черных глаз и печальная улыбка в углах рта у той девушки, за которую я готов был тогда отдать свою жизнь, напомнили мне то, что я всеми силами старался забыть, — мою Родину, холодную Россию. Гремели машины, и пароход тихо покачивался на волнах. В иллюминаторе виднелись очертания города, но вот он скрылся из виду, и оба берега покрылись зеленью. Мои мысли нарушил легкий стук в дверь, и на пороге появился пароходный стюард.

— Пожалуйте завтракать, господин капитан, — проговорил он, вежливо поклонившись.

Я посмотрел в зеркало, поправил синий костюм и пошел в кают-компанию.

В Порто-Састре я пробыл три месяца, и это, пожалуй, было самое скучное время моей жизни в Южной Америке. Танинная фабрика, принадлежавшая аргентинскому тресту, находилась на берегу реки Парагвая, среди тропических лесов, и служащие являлись единственными обитателями Порто-Састре. Для развлечений мы ездили на моторной лодке в бразильский пограничный городок Муртинье, в котором, кроме одного бара, больше ничего не имелось. До Асунсиона было очень далеко, пять дней путешествия на пароходе, и туда служащие ездили только раз в год. Но зато жалованье я получал там майорское и старался поскорее скопить необходимую сумму денег для дальнейшего путешествия. Скука и полное отсутствие общества заставили меня в конце концов ускорить отъезд. Несмотря на уговоры и просьбы дирекции, я все-таки расстался с Порто-Састре и совершил очень интересное путешествие на комфортабельном аргентинском пароходе до порта Корумбы в Бразилии.

Дорогою я отдыхал, лежа в шезлонге, пил ледяной коктейль и любовался живописными берегами. Оставив Парагвай, пароход вскоре попал в бразильские воды. Через пару дней я, наконец, приехал в первый большой речной бразильский порт Корумбу. Визами, которых у меня, кстати, и не имелось, там никто не интересовался, матросы из таможни помогли мне перенести вещи на берег, и таким образом я очутился на территории Соединенных Штатов Бразилии. После парагвайских городов Корумба показалась мне столичным городом. С какой радостью я входил в многочисленные кафе, знакомился в кабаре с бразильскими красавицами и вообще чувствовал себя прекрасно.

Корумба лежала на высоком берегу реки Парагвая, имела много красивых зданий, парков и массу цветников. В городе был расквартирован егерский батальон, а в порту стояла бразильская речная эскадра, несколько канонерских лодок и два маленьких миноносца. Гуляя по улицам, я обратил внимание на цветные афиши, возвещавшие жителям о прибытии в город знаменитого гадальщика, предсказывавшего по картам настоящее и будущее, персидского принца Сади-Нога. Меня заинтересовала фамилия принца, и я, таким образом, познакомился с ротмистром, Ольвиопольским уланом Толмозовым, оказавшимся на редкость приятным собеседником. Желая во что бы то ни стало побывать в Боливии, я переехал в моторном катере реку и очутился в маленьком пограничном боливийском городке Порто-Суаресе и оттуда совершил в военном дилижансе утомительное путешествие до города Кочубамбы. Пришлось проехать шестьсот километров по степи и останавливаться на отдых в маленьких трактирах, где приходилось также обедать и ужинать. На всем протяжении этой утомительной дороги нашелся только один городок Санта-Крус, напоминавший собою парагвайскую провинцию. Должен сознаться, что Боливия мне не понравилась. Приехав в Кочубамбу, я погулял немного по пыльным улицам, и, насмотревшись на гулявшую публику, состоявшую в большинстве случаев из индейцев или креолов, я на том же дилижансе вернулся в Порто-Суарес и оттуда поскорее в Корумбу.

Так как мои денежные ресурсы приближались к концу, нужно было распрощаться с Корумбою и, купив билет на поезд Северо-Западной железной дороги, отправиться в промышленный центр Сан-Пауло. Путешествие заняло четыре дня, причем по штату Мато-Гросо (Дремучий лес) поезда проходили только днем, а по ночам поезда останавливались и пассажиры ночевали в гостиницах в небольших привокзальных городах.

Все это происходило вследствие нападений и ограблений на линии Северо-Западной железной дороги, правда происходивших в прошлом веке, но публика продолжала бояться путешествовать по ночам. В первую остановку я переночевал в городе Кампо-Гранде в японском отеле, и там заужином меня приветствовал хозяин теплой японской водкою. Предпоследнюю ночь я провел в Трес-Лагоас и неожиданно встретил там своего константинопольского приятеля, подпоручика Желкевского. На радостях встречи, мы отправились в ближайшее кафе, где за стаканом вина я узнал от него много интересного.

Желкевский рассказал мне, что сидение в Галлиполи многим наскучило, и вот часть добровольцев по инициативе капитана Ефрема Полякова²³¹ и поручика Николая Шеркунова²⁸² решили эмигрировать в Бразилию, а молодежь устремилась в Чехословакию, чтобы закончить в Праге свое образование. Прибыв в Бразилию, наши добровольцы быстро устроились на службу, причем капитан Поляков поступил инженером в железнодорожную компанию, а Шеркунов стал инженером-строителем.

Желкевский приветствовал мой приезд и снабдил массою писем и адресов своих тамошних приятелей. Но вот я прибыл в Сан-Пауло, крупнейший город южноамериканской индустрии с массою фабрик и заводов. Город напомнил мне Европу и имел вполне благоустроенный вид, широкие улицы и небоскребы. Здесь я впервые обратился к парагвайскому консулу для оформления своих бумаг. Консул онорарио (почетный) занимал в то время пост директора банка, был весьма удивлен моему появлению, сознавшись, что впервые видит перед собою парагвайского офицера, и, устроив мне все необходимые бумаги, снабдил деньгами и дал рекомендательное письмо к своему другу, президенту штата Рио-Гранде-де-Суль доктору Боржесу де Медейросу с просьбою зачислить меня в свою штатную армию — бригаду милитар.

Этот штат был одним из самых богатых, имел свою собственную армию, промышленность и экспортировал вино и мясо. Обрадованный всем этим, я поблагодарил консула и, не задерживаясь в Сан-Пауло, поехал в Сантос, чтобы оттуда на пароходе следовать в Порто-Алегре. Железная дорога Сан-Пауло—Сантос считается самой красивой в Бразилии и, я бы сказал, во всем виданном мною мире. Мелькают мимо окон семафоры, вышки стрелочников, пакгаузы и прочие станционные постройки. Эта дорога спускается к берегу океана с высоты семисот метров. Внизу белеют облака, а еще ниже, где-то далеко, теряясь в зеленой пелене, виднеются домики и железнодорожные постройки, причем из окон вагона они кажутся меньше спичечных коробок. Часть дороги цепная, шумят стальные тросы, поезд то и дело ныряет в темную пропасть многочисленных туннелей, и затем глазам пассажиров открываются чудесные пейзажи на изумрудные горы Сиеры до Map.

Невольно приходят на ум мысли о величии человеческого гения, сумевшего покорить природу и создать среди скал и горных ущелий железную дорогу там, где раньше летали только лишь птицы. Но вот промелькнула красивая панорама спуска, и поезд миновал лежащую у подножия гор станцию Кубатон. Еще четверть часа, и поезд, проходя по равнине, усаженной массою бананов, наконец прибывает в Сантос. С вокзала я бегу в порт и покупаю билет на пароход Итапаси, компании Костейра, принадлежавшей бразильским миллионерам братьям Ляже. Пароход отходит на юг в три часа дня. Есть время мне, наконец, немного отдохнуть. В кают-компании я познакомился с капитаном парохода Жозе Араужо, который оказался на редкость словоохотливым моряком, и я в пути отдыхал в его обществе.

Побережье Бразилии, вдоль которого мы шли, надо отдать справедливость, очень красиво. Миновав порт Паранагву в штате Парана, мы на короткий срок задержались в Сан-Франциско и затем бросили якорь в открытом порту Флорнанополиса, столицы штата Святой Екатерины.

На лодке я съехал на берег и, погуляв немного по улицам, пришел к убеждению, что город небольшой, но чистый и довольно симпатичный. В одном из кафе я обнаружил хозяина-грека из Одессы, разговорился с ним, узнав, что в этом штате живет много немцев, и почти не заметил, как пришло время возвращаться на пароход.

За ужином в кают-компании я заметил нового пассажира с лицом скифа с византийской вазы. Скиф этот оказался русским инженером Аркадием Доментьевичем Черницыным, бывшим гардемарином, эмигрантом с 1905 года, занимавшим теперь крупное место в штатном правительстве. Стоит ли добавлять после этого, что мы сразу подружились и всю ночь проговорили в его каюте за бокалом вина до самого прибытия парохода в порт Имбитубу, куда он следовал. Черницын предложил мне сойти с ним на берег и показать мне тамошний знаменитый отель, выстроенный одним из братьев Ляже по модели отеля в Монте-Карло, который ему страшно понравился.

Порт Имбитуба принадлежал также компании братьев Ляже и служил для экспорта угля из шахт в Лавро-Мюллер и Урусанги. Я согласился, и мы сели в специально поданный на пристань вагон для доктора Черницына. По короткой дороге до отеля я заметил, что Имбитуба состояла из порта, отеля, прекрасных бунгало для администрации и около железнодорожной станции ютившихся нескольких деревянных домиков. Но отель оказался на самом деле прекрасным. Черницын любезно показал мне комфортабельные номера со всеми удобствами, огромный поеденный зал и несколько больших гостиных. Когда я спросил его, для кого все это выстроено, Аркадий Доментьевич ответил, что в Имбитубе проживает дирекция и большое количество служащих компании, все это люди, приехавшие из Рио-де-Жанейро, и Энрике Ляже не хочет, чтобы они здесь скучали.

В этот момент я услыхал отходной гудок парохода и, заторопившись, попросил Черницына поскорее доставить меня в порт. Но Аркадий Доментьевич засмеялся, приказал гарсону подать нам еще по рюмке шерри-бренди и поинтересовался у меня, не надоело ли мне все время воевать.

— Довольно, мой милый, никуда вы отсюда не поедете! Здесь .я сделаю из вас инженера-землемера, и вы, наконец, станете мирным гражданином!

— Аркадий Доментьевич, а как же мои вещи, я оставил их ведь на пароходе! — взмолился я, глядя на Черницына.

— Не беспокойтесь, они уже находятся в вашем номере 17.

— Аркадий Доментьевич, но ведь я измерял землю только переменным аллюром на коне и знаю это ремесло с чисто кавалерийской точки зрения.

— Ничего, мой милый, теперь я познакомлю вас с аппаратом Бекмана, и вы быстро всему этому научитесь, — скажите, ведь вы окончили кадетский корпус, так же как и я, и потому проходили геометрию и топографию. Больших знаний я от вас и не потребую.

Стоит ли добавлять после этого, что штат Рио-Гранде-де-Суль остался надолго ожидать меня, так как Аркадий Доментьевич взял меня на работу по проводке дорог на фазенду (имение) Санта-Сецилия, принадлежащую братьям Ляже, в 23 000 гектаров, где быстро научил меня обращаться с измерительным аппаратом и в конце концов в короткий срок сделал из меня настоящего землемера.

Через три месяца, почти закончив работу, Черницын вернулся во Флорианополис, обнял меня и, улыбаясь, сказал, что переговорил обо мне с главным директором компании доктором Альваро Катоном и тот согласился оставить меня в качестве администратора фазенды Санта-Сецилия, так как я являлся единственным человеком, знавшим границы этого огромного имения. Так началась моя жизнь в горах на берегу реки Рио-де-Пончо, в маленьком домике, в соседстве с многочисленными немцами-колонистами. В конце каждого месяца я ездил на своем коне “Дох” в Имбитубу, для чего приходилось два часа спускаться по лесу с горы и затем около пяти часов ехать по степи вдоль океана, чтобы затем раздеться и, приняв ванну в своем номере в отеле, выйти затем вполне прилично одетым к завтраку.

Моя работа на фазенде не была трудной, трасса новой дороги была уже проложена доктором Черницыным, и я только следил за рабочими, проводившими ее. Свободное время я проводил знакомясь с соседями, немцами-колонистами, и часто ездил в местечко Аратингауба, где имелся единственный на весь округ продовольственный магазин и бар, в котором можно было выпить несравненного по вкусу апельсинового вина. Но вот я решил заняться перепиской с друзьями и в конце концов наладил связь со своими однополчанами и в результате всего этого выписал из Праги своего друга детства и однополчанина корнета Анатолия Роменс-кого²⁸³ и приехавшего вслед за ним поручика Константина Иваненко²⁸⁴. Роменского я сделал заведующим нашим хозяйством, а Иваненко превратился у меня в инженера и следил за постройкой дороги.

Карнавал 1924 года мы шумно провели в “Имбитуба-отеле” вместе с Черницыным и семьями дирекции и служащих нашей компании. Было так весело, что мои “червонные гусары” заявили мне, что это был их первый веселый праздник в их эмигрантской жизни. А Черницын угостил ужином с шампанским и назвал нас своими “цыплятами”. Мои приятели напропалую ухаживали на балу за красавицей Педриньей, и Константин Иваненко прямо сказал мне, что влюблен в нее по уши и думает сделать ей предложение. Черницын вполне во всем этом с ним согласился и обещал также найти невесту для Роменского, красивую польку из Флорианополиса по имени Юля. Тогда я решил также написать в Новочеркасск своей кузине Дусе, воспользовавшись появившимся в России “нэпом”.

На мое письмо мне ответила ее младшая сестра Милица, сообщив мне, что Дуся вышла замуж и живет в Воронеже, а она, Милочка, закончила в этом году Ростовский университет. Обрадованный подобной новостью, я предложил ей руку и сердце и пригласил немедленно приехать в Бразилию. Милица дала свое согласие и, заявив в университете, что желает пробыть год в Сорбонне, получила разрешение выехать во Францию. В Париже она нашла своих родственников и при их помощи быстро получила визу и купила билет на доллары, высланные мною из Имбитубы.

Директор компании доктор Альваро Катон был настолько любезен, что дал распоряжение в Рио-де-Жанейро нашему представителю встретить приехавшую мою невесту и устроить ее на наш пароход, отходящий в Имбитубу, а его супруга донна Зита решила на первое время до нашей женитьбы поместить ее в своем доме. Но я не утерпел и как только получил телеграмму о прибытии Милицы в Рио-де-Жанейро, то сразу поехал за ней и привез ее сам в Имбитубу.

После нашей свадьбы мы верхом поехали на фазенду и там были встречены торжественным банкетом, устроенным в нашу честь Роменским и Иваненко. С того момента я ограничил свою жизнь домашним кругом. Костя Иваненко решил не отставать от меня и, женившись на Педринье, уехал в Итажаи, где родственники жены устроили его инженером в порту. Черницын также исполнил свое обещание и женил Анатолия Роменского на Юле, причем свадьба их происходила в нашем доме.

Так счастливо закончилась эпопея “червонных гусар” в Имбитубе. На следующий год у меня родилась дочь Елена, которую мы крестили в Флорианополисе, в семье наших друзей — федерального судьи штата доктора Энрике Лесса, причем крестным отцом Елены был доктор Черницын, а крестной матерью — донна Зенита Лесса.

Так спокойно в Имбитубе на берегу океана протекала моя семейная жизнь. Меня сразу после рождения Елены перевели в Имбитубу на должность помощника фарфорового завода, директором которого был итальянец Пиетро Фавали, родственник жены Энрике Ляже, бывший лейтенант берсальеров, и мы зажили с ним прекрасно, а его жена быстро подружилась с Милицей. Теперь карнавал мы проводили весело всеми знакомыми семьями. Так мы прожили спокойно до 1930 года, то есть шесть лет.

В этом году в Бразилии вспыхнула революция. Штат Рио-Гранде-де-Суль восстал против федерального правительства, и его войска с юга двинулись на север для свержения в Рио-де-Жанейро бразильского президента доктора Вашингтона Люиса. Революционные войска, заняв Имбитубу, немедленно мобилизовали меня, как бывшего русского и парагвайского офицера, и я был декретом Южного правительства зачислен в армию и три месяца пробыл в должности начальника штаба конной группы. Революция была менее поэтична, чем парагвайская, так как почти нигде революционеры не встречали сопротивления, и после победы революционеров и занятия нашей конницей “гаучо” столицы Рио-де-Жанейро новый президент республики, доктор Жетулио Варгас, особым декретом отблагодарил всех участников революции, и я был переведен в город Сан-Пауло с прикомандированием к департаменту полиции, где моя карьера за десять лет дошла до звания личного секретаря начальника полиции доктора Коста Ферейры.

В Сан-Пауло издавалась Николаем Трофимовичем Даховым “Русская Газета”, в которой я сотрудничал уже год, посылая свои воспоминания под общим названием “Последние Гусары”. А вообще я начал свою литературную работу в Имбитубе, где в местной газете “Имби-туба” был напечатан 30 апреля 1924 года мой рассказ “Жизнь”, переведенный Черницыным на португальский “А Вида”.

Так как работы в департаменте было сравнительно мало, то я большую часть дня проводил в газете и описывал в ней все происшествия в нашей русской колонии, став постоянным сотрудником этой газеты, вплоть до ее закрытия во время начавшейся Второй мировой войны, когда были закрыты в Бразилии почти все иностранные газеты и прекратили свое существование также и клубы. Во время Великой войны умер мой прямой начальник, доктор Коста Ферейра, и я решил подать в отставку, перейдя на службу в “Дубар” — фирму по производству ликеров, принадлежавшую огромной компании “Антарктика”, имевшей пивные заводы по всей Бразилии.

Так заканчивалась моя бурная жизнь в эмиграции на должности представителя торговой фирмы. Работа моя была не особенно трудной и занимала время с утра до полудня, после чего я возвращался домой и продолжал заниматься литературой, посылая свои статьи и воспоминания в самую большую русскую газету в Нью-Йорке, а немного позже получил предложение сотрудничать в журнале “Родимый Край” и “Наших Вестях”. Так спокойно, в кругу семьи и друзей протекает моя жизнь в Сан-Пауло. Летом, при наступлении жары, мы переезжаем из каменных стен огромного города к себе на дачу в Сан-Висенте и там на берегу океана отдыхаем на пляже и купаемся в пене морской.

---

²⁷⁶ Голубинцев Святослав Всеволодович, р. около 1897 г. Из дворян ВВД, сын офицера. Николаевский кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище (1917). Корнет 11-го гусарского полка. В Донской армии; с 1918 г. в л.-гв. Казачьем полку, затем ушел из полка. Штабс-ротмистр. В эмиграции служил во французском Иностранном легионе в Марокко, с 1922 г. в Аргентине и Парагвае. Служил в парагвайской армии (капитан), затем в Бразилии (1930), секретарь начальника Департамента полиции, председатель Русского Офицерского Союза. Служил в Русском Корпусе. Литератор. Заместитель председателя кадетского объединения в Сан-Паулу. Ротмистр. Умер 15 июня (22 июля) 1985 г. в Сан-Паулу (Бразилия).
²⁷⁷ Впервые опубликовано: Родимый Край. № 121 —123.
²⁷⁸ Сластников Дмитрий Семенович. Гардемарин Отдельных гардемаринских классов. В плавании на вспомогательном крейсере “Орел”, в конце 1918 г. в Сайгоне. В белых войсках Восточного фронта; с 16 января 1919 г. в Морском училище во Владивостоке. Георгиевская медаль 4-й ст. (1919). Эвакуирован 31 января 1920 г. на “Орле”. Корабельный гардемарин (2 апреля 1920 г. в Сингапуре). В эмиграции с 1921 г. в Италии, с 1922 г. в Аргентине, затем в США, в 1929 г. окончил Колумбийский университет. Инженер. Умер 13 января 1968 г. в Вашингтоне.
²⁷⁹ Родзевич Станислав Мечиславович, р. 24 августа 1898 г. в Минске. Полоцкий кадетский корпус. Гардемарин Отдельных гардемаринских классов. Участник Белого движения на Западе России. Осенью 1918 г. на канонерской лодке “Кубанец” в Одессе, с марта 1919 г. на яхте “Лукулл”. В белых войсках Восточного фронта (прибыл на транспорте “Иерусалим”) в Морском училище во Владивостоке. Эвакуирован 31 января 1920 г. на “Орле”. Корабельный гардемарин (2 апреля 1920 г. в Сингапуре). В эмиграции с 1922 г. в Аргентине. Умер 4 июня 1967 г. в Буэнос-Айресе.
²⁸⁰ Бабаш Владимир Григорьевич. Гардемарин Отдельных гардемаринких классов. В плавании на вспомогательном крейсере “Орел”. В эмиграции в Югославии, с 1921 г. в Италии, с 1922 г. в Аргентине, Парагвае и Перу. Умер в Аргентине.
²⁸¹ Поляков Ефрем Васильевич. Произведен в офицеры из вольноопределяющихся. Штабс-капитан Моршанского пехотного полка. Во ВСЮР и Русской Армии до эвакуации Крыма. Галлиполиец. В эмиграции в Бразилии. Инженер. Умер после 1956 г. в Сан-Паулу (Бразилия).
²⁸² Шеркунов Николай Иванович, р. в 1890 г. Техническое училище, 1-я Ораниенбаумская школа прапорщиков (1916). Поручик. В Донской армии; в ноябре 1919 г., 1920 г. в Донском офицерском резерве и Донском офицерском полку до эвакуации Крыма. Галлиполиец. В эмиграции к 1956 г. в Сан-Паулу (Бразилия). Инженер.
²⁸³ Роменский Анатолий. Московский лицей Цесаревича Николая (1917). Юнкер Николаевского кавалерийского училища. В Добровольческой армии и ВСЮР в 1-м конном полку; с 5 августа 1919 г. прапорщик. Во ВСЮР и Русской Армии в эскадроне 11-го гусарского полка до эвакуации Крыма. Корнет. В эмиграции в Праге, с 1924 г. в Бразилии. Умер 4 ноября 1962 г. в Сан-Паулу (Бразилия).
²⁸⁴ Иваненко Константин Александрович. 2-й кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище (1916). Поручик 6-го Заамурского конного полка. Во ВСЮР и Русской Армии в эскадроне 11-го гусарского полка до эвакуации Крыма. Галлиполиец. Осенью 1925 г. в составе Гвардейского отряда в Югославии. Ротмистр. В эмиграции в Праге, с 1924 г. в Бразилии, к 1956 г. в Сан-Паулу, инженер-строитель. Умер 5 марта 1969 г. в Бразилии.

<< Назад   Вперёд>>