Русская Армия в изгнании

Стремление союзного оккупационного командования в Константинополе распылить находившуюся в лагерях армию заставило генерала Врангеля наметить выполнение ряда реальных шагов с целью в быстрейший срок осуществить расселение армии по Балканским и другим дружественным нам странам. В числе таких мероприятий было решение о моей поездке в Софию и Белград. Целью моей поездки было личное обращение к представителям правительственной власти, к президиуму парламентов и монархам Королевства С.Х.С. и Царства Болгарии с просьбой о принятии наших контингентов.

К этому времени, то есть к концу марта 1921 года, закончились переговоры об образовании в Константинополе Русского Совета; этим достигалась возможность обратиться к парламентам Балканских государств от имени объединенной русской общественности в Константинополе. Перед моим отъездом Главнокомандующий собрал у себя не только лиц, намечавшихся к участию в Русском Совете, но и наиболее видных представителей тех общественных группировок, которые относились к выработанному «положению о Русском Совете» отрицательно. К этим последним принадлежали казаки из Объединенного Совета Дона, Кубани и Терека и председатели Земского и Городского Союзов.

Однако при обмене мнений выяснилось полное единодушие присутствующих — ив вопросе существующего напора союзников в целях распыления армии, и в одобрении той позиции, на какую стало русское Главное командование, и в необходимости скорейшего перемещения армии в Балканские страны. Тут же было решено написать от имени Главнокомандующего, казаков и общественных организаций обращение к председателям Скупщины Королевства С.Х.С. и Народного Собрания Болгарии, с просьбой оказать содействие к принятию контингентов армии. Составление обращения было поручено В.В. Шульгину, и оно должно было быть написано по-русски. Одновременно было решено, что генерал Врангель непосредственно обратится с письмами к Королевичу Александру и Царю Борису.

Вместе с тем, для подкрепления моих обращений и для создания наиболее благоприятной обстановки на местах, было решено командировать со мной двух представителей общественных организаций. Выбор пал на Н.Н. Львова и А.С. Хрипунова. Один являлся представителем правого крыла общественности, другой — левого. На следующий день эти письменные обращения должны были быть готовы, и присутствовавшие на совещании должны были прийти и под ними подписаться.

Тексты обращений были составлены под свежим впечатлением острых недоразумений, происшедших на Лемносе между представителями нашей армии и представителями французского командования, и носили несколько тенденциозный характер. Действия французов были обрисованы в преувеличенном виде. Вернее, были сильно сгущены краски. Так, например, при упоминании мотивов, приводимых к просьбе «дать приют Русской Армии на славянской земле», говорилось, что «в ту минуту, когда армия может оказаться всего нужнее, безжалостно разрушают ее. Разрушают, несмотря на то что в тяжелом изгнании, на чужой земле, она дала высшее доказательство патриотизма, твердости духа и безусловного повиновения своим начальникам». Далее говорилось, что «на острове Лемносе, под прикрытием пулеметов и судовой артиллерии, офицеры были насильственно отделены от солдат. Лишенной своих руководителей солдатской массе, под угрозой немедленного лишения пищи и голодной смерти, приказано было сесть на пароходы, чтобы ехать в Советскую Россию...».

Подписание этого обращения не прошло без инцидента. Представители казаков, председатели донского правительства генерал Апостолов⁴⁸ и кубанского — Д.Е. Скобцов, не пожелали поначалу его подписать вовсе, так как оно было редактировано от имени Главнокомандующего и представителей разных политических направлений и казачества, объединившихся в Русском Совете. Казаки мотивировали свой отказ тем, что они от участия в Совете отказались. Когда же им было сказано, что если они не хотят, то это их дело и никто их на подписание не вызывал, то они сами обратились с предложением изменить редакцию, формулировав ее таким образом, что обращение делается от имени Главнокомандующего, представителей казачества и представителей различных политических течений, объединенных в Русском Совете. По существу, они никакого изменения не вносили, почему им отказано не было. Это лишь отняло время и затруднило подписание обращения, так как под обращением в первой редакции уже стояло много подписей, а созывать подписавшихся вновь было очень затруднительно.

Пришлось прибегнуть к резинке и перочинному ножу. В тот же день только что образованной «Политической частью» были составлены на французском языке письма Главнокомандующего — Королевичу Александру и Царю Борису. В этих письмах обстановка, складывавшаяся для армии, была обрисована в более мягких тонах. В конце письма генерал Врангель просил монархов принять в их страны «русских патриотов, взоры и сердца которых направились на братские народы и на их Державных Вождей». В заключение же говорилось, что письма эти доставляются мною, начальником штаба Главнокомандующего, и в случае, если бы монархам угодно было выслушать дополнительные сведения, то «генерал Шаталов немедленно же для этого представится по первому требованию» монархов.

Перед отъездом я получил от генерала Врангеля указание, по которому при разрешении вопросов о расселении армии надлежало придерживаться следующих положений.
1) Чтобы части армии принимались при обязательном условии сохранения их военной организации.
2) Чтобы при предоставлении государственных, общественных или частных работ расселенным частям принимались бы меры к постановке их целыми воинскими организациями.
3) Если подходящих работ на весь состав армии не окажется возможным найти, то просить до приискания работ расселить части армии по пустующим казармам организованными частями.
4 апреля 1921 года я выехал в Белград. Проезжая через Софию, где на вокзал ко мне выехали навстречу наш посланник A.M. Петряев и военный представитель Главнокомандующего генерал Вязмитинов, я им сообщил о целях моей поездки, о врученных мне письмах и обращениях и просил их к моему приезду в Софию, куда я рассчитывал попасть дней через десять, подготовить почву, как в общественных, так и в правительственных кругах. Обещав все это выполнить, A.M. Петряев вместе с тем заметил, что успех моих переговоров в Софии будет зависеть исключительно от результатов переговоров в Белграде. По его словам, болгарское правительство чрезвычайно чутко следит за позицией Белграда и, желая установить с Сербией возможно близкие отношения в русском вопросе, будет придерживаться точки зрения победившего ее соседа. Это же мне подтвердил и генерал Вязмитинов, недавно говоривший о возможности переселения частей армии в Болгарию с начальником штаба Болгарской армии полковником Топалджиковым. Таким образом, выходило, что центром тяжести моих переговоров является Белград.

После получасовой стоянки в Софии наш поезд отправился в Белград, куда мы прибыли днем 6 апреля. В тот же день я побывал у нашего посланника В.Н. Штрандтмана и нашего военного агента Д.Н. Потоцкого⁴⁹. Из разговоров с ними я выяснил, что и Штрандтман, и Потоцкий уже предприняли шаги к тому, чтобы склонить правительство Королевства принять наши контингента для постановки на работу массового порядка. Однако эти шаги до того времени существенных результатов не дали. Потоцкий мне доложил, что в военном министерстве имеется предположение использовать чинов армии на службу в пограничной страже, к организации которой будет приступлено в ближайшее время.

Со Штрандтманом мы наметили порядок моей работы, который должен был явиться в таком виде. Прежде всего надо было добиться свидания с председателем правительства Н. Пашичем, затем представиться Королевичу Александру и параллельно сделать визиты всем министрам и наиболее влиятельным политическим деятелям. Штрандтман предложил сопутствовать мне при нанесении визитов и при беседе с Пашичем. Передачу же обращений председателю Скупщины он просил сделать без него, так как по установленным международным правилам официальные переговоры дипломатических представителей с президиумом парламентов иметь место не должны. Письмо Королевичу-Регенту решено было отправить через Пашича, с особым от меня письмом, в котором просить о передаче письма Его Высочеству и о назначении мне Пашичем приема в возможно непродолжительном времени.

Установив этот порядок официальной работы, мы приступили с Штрандтманом к визитам министрам и другим лицам. Заставали мы очень немногих. Из разговоров же с теми, которых заставали, мне стало ясно, что все дело зависит исключительно от решения Пашича. Некоторые министры это определенно и заявляли. Между тем приехавшие со мной Н.Н. Львов и А.С. Хрипунов посетили русских общественных деятелей Белграда и наметили с ними устроить целый ряд докладов о положении Русской армии в лагерях. На эти сообщения решено было привлечь возможно больше влиятельных сербов, дабы путем общественного давления повлиять на решение правительства на делаемое мною представление. На тех же лекциях присутствовал и я и делал доклады о положении армии, об усилиях союзников распылить ее и о необходимости для ее спасения принять все меры к расселению армии в славянских странах.

Кроме того, я принял меры и к воздействию на сербскую печать, в чем мне самую существенную помощь оказал бывший сотрудник петербургского «Нового Времени» — Ксюнин. Он познакомил меня с заведующим бюро печати в Министерстве иностранных дел, который и оказал нам свое содействие помещением в некоторых наиболее ходких газетах благоприятной нам информации. Одновременно с этим появились статьи о тяжелом положении армии и о долге сербского народа помочь, как некогда русский народ помог Сербии в ее бедствии.
Почти одновременно со мной в Белград прибыли и атаманы — генералы Богаевский⁵⁰ и Науменко⁵¹. Они побывали у Штрандтмана и участвовали вместе со мною на докладах, организованных Львовым и Хрипуновым. На одном из докладов генерал Богаевский подчеркнул особенную тягость положения казаков на Лемносе и высказал надежду, что Главное командование выведет их в первую очередь. Я на это ответил, что Главнокомандующий не раз подтверждал, что все части армии ему одинаково дороги и близки и что, конечно, в первую очередь будут перевезены те части, которым тягостнее всего; если обстановка ко времени переезда не изменится, в первую очередь будут перевезены части, находящиеся на Лемносе. После этого моего заявления генерал Богаевский сказал, что теперь за участь казаков он совершенно спокоен.

К сожалению, нарушение наших добрых отношений с атаманами, вернее, с их правительствами сказалось и здесь, в Сербии. Один из здешних их представителей, Мельников, стал проявлять определенную «самостийность» и желание отмежеваться и от нашего правительственного уполномоченного по делам беженцев С.Н. Палеолога, и даже от русского посланника. Правда, старания его добиться от сербов официального признания представительства казаков встречали полное противодействие, но зато некоторые русские члены Державной комиссии (ведающей ассигнованиями сербских денег на беженцев) старались поддержать домогания Мельникова и Сушкова, представителя кубанского атамана. Эти лица не останавливались ни перед чем, чтобы проводить свои сепаратистские и левые убеждения.

Что касается В.Н. Штрандтмана, то он старался быть возможно более внимательным к атаманам, но всегда подчеркивал свое отрицательное отношение ко всяким проявлениям самостийного направления. На это его толкала, главным образом, позиция правительства Королевства, которое не признавало никаких государственных образований, возникших на территории бывшей России.

Наконец, 10 апреля состоялось посещение нами председателя Скупщины. Он принял нас в своем служебном кабинете, во временном здании Скупщины. На этот прием, кроме меня, Н.Н. Львова и А.С. Хрипунова, прибыли и два атамана. Говорили мы по-русски, председатель отвечал по-сербски. Я ему вручил обращение к Скупщине, переданное мне в Константинополе, которое за несколько дней перед приемом пожелали подписать и атаманы. В кратких чертах я ему изложил неблагоприятно сложившуюся для армии, в районе проливов, обстановку и просил оказать содействие в принятии ее контингентов на территорию Королевства.

В ответ мы получили заверение в полном нам сочувствии, но вместе с тем и напоминание, что распорядительные функции власти в Королевстве принадлежат правительству, поэтому участие его, как председателя Скупщины, почти вовсе исключается. Мы все же просили его поговорить с Николой Пашичем и оказать на него давление. Получив довольно уклончивый ответ, мы с ним расстались.

Для меня становилось все яснее и яснее, что только от Пашича зависит решение нашей участи. В тот же день я был у В.Н. Штрандтмана и высказал ему это мое убеждение, на что получил ответ, что это не совсем так. Штрандтман говорил, что если бы вопрос зависел только от Пашича, то дело было бы решено в положительном смысле и в полном объеме, но Пашич не достаточно самостоятелен и ему в решении русского вопроса мешают министры-демократы, обработать которых он и должен до внесения нашего дела на обсуждение в Совете министров. Этим Штрандтман и объяснял задержку Пашичем моего приема.

Когда прошло около пяти дней после подачи мною Пашичу письма с просьбой назначения приема и с приложением обращения генерала Врангеля к Королевичу, а из секретариата председателя правительства ни Штрандтман, ни я не получали ни одного слова, я обратился к посланнику с просьбой лично обратиться в секретариат и просить срочно меня принять. После некоторого упорства Штрандтман, наконец, согласился и написал Пашичу об этом письмо, которое и отвез личному его секретарю. Я пошел вместе с Штрандтманом, дабы своим присутствием подтолкнуть необычайно осторожного Василия Николаевича в своих действиях. Секретарь обещал в тот же день лично доложить письмо Пашичу и дать ответ по телефону.

Прошел день, прошел другой, а ответа все нет. Пошел я опять к посланнику и выразил ему свое беспокойство. Я предложил Штрандтману избрать другой путь — непосредственно обратиться к Королевичу-Регенту, которому я должен был представиться уже после приема у Пашича. Штрандтман запротестовал и просил меня этого не делать. Я тогда предложил ему написать, уже от себя, письмо Пашичу, в котором упомянуть, что больше я ждать не могу, что обязанности моей службы призывают меня в Константинополь и что возвращение мое без определенного ответа повлияет на войска угнетающим образом. Сначала посланник протестовал, но затем согласился на эту меру, взяв с меня обещание, что письмо Пашичу будет написано не в очень горячем тоне. Я ему на это ответил, что как и раньше, так и впредь всякое мое обращение к правительственным лицам Королевства я обязательно буду давать ему на просмотр еще в черновом виде. Кроме того, я по-прежнему буду просить его брать на себя их передачу. Штрандтман успокоился, и письмо на следующий день было отправлено.

Уже к вечеру этого дня я получил извещение через посланника, что 14 апреля я буду принят Пашичем. Мы решили с Штрандтманом идти вместе. К этому времени я заготовил справку, в которой изложил обстановку в военных лагерях, дал цифровые данные и просил согласия на принятие около 15 тысяч на работы и около 10 тысяч на службу в пограничную стражу. Захватив эту справку с собой, я отправился со Штрандтманом в Министерство иностранных дел, где помещался служебный кабинет «Председника Влады» (председателя правительства), в котором Пашич нас и принял.

Пашича я увидел в первый раз. Это был глубокий старик, небольшого роста, довольно плотный, с серой бородой и с добрыми, потухшими глазами. По первому впечатлению, мне стало страшно за успех моих действий. Мне казалось, что такой старик, как Пашич, не сможет уже понять нашу идеологию, наше стремление сохранить армию, не сумеет оценить ее значение и не разберется в том влиянии на ее моральное состояние, какое имеют действия союзных оккупационных властей. Мне также показалось более чем странным, что управление новым, созидавшимся государством поручено в самый сложный для него период такому старику, как Пашич. Однако мои опасения и первое впечатление оказались совершенно неверными. Уже после первых же слов я почувствовал, что Пашич не таков, каким он мне показался с первого взгляда.

Беседа наша с Пашичем продолжалась около часу. Мы разговаривали на русском языке, который Пашич понимал совсем хорошо и на котором понятно объяснялся. Подав справку, я просил Пашича дать мне определенный ответ. Пашич это сделать не хотел и лишь обещал сделать все возможное, чтобы оказать нам помощь в тяжелое для нас время. Однако я к нему так пристал, что он должен был дать мне обещание в ближайшее же заседание Совета министров провести вопрос о принятии на работы первой партии наших контингентов, в числе 5 тысяч человек. Кроме того, он выразил согласие на принятие еще нескольких тысяч человек на службу в пограничную стражу, причем с деталями о точном числе принимаемых в эту службу предложил мне обратиться к военному министру. Что же касается дальнейшего приема наших частей, то Пашич считал необходимым в будущем приискать для них соответствующие работы, каковые в настоящее время, распоряжением правительства, еще не производятся. На это я просил Пашича дать мне определенный ответ — даст ли правительство приют армии и ее командованию на территории Королевства, если мы изыщем средства для ее содержания?

Ответ был положительный. Этим разговор наш закончился. Конечно, результатом его не было полное решение судьбы армии, но все же начало было положено, и можно было ожидать в дальнейшем постепенного выполнения плана вывода армии из лагерей.
На следующий день, вместе с генералом Потоцким, мы посетили военного министра, генерала Иовановича, чтобы выяснить возможности принять в пограничную стражу часть наших контингентов. Я передал министру сущность моего разговора с Пашичем и просил его высказать свои соображения. Он отнесся сочувственно к вопросу о принятии наших контингентов, особенно после того, как я его заверил, что для заполнения предоставленных нам вакансий в пограничной страже мы выберем наиболее дисциплинированные и наиболее приспособленные для этого части.

Целый ряд вопросов, осложняющих прием наших контингентов, например о положении офицеров, о предоставлении нам командных должностей и т. п., я умышленно не поднимал, чтобы сразу не провалить дело. Эти вопросы я решил поднять уже после того, как принятие наших частей на границу выльется в реальные формы. Наиболее существенным являлся тогда вопрос о числе принимаемых. Этот вопрос я старался выяснить, но вполне определенного ответа не получил, так как и сам военный министр на него положительно ответить не мог. Примерное число определялось от 5 до 7 тысяч человек. Кроме того, меня, конечно, интересовал и вопрос о сроке приема, который также точно определен не был, но он намечался на май или июнь месяцы.

Ко времени моего пребывания в Белграде король Петр уже совершенно устранился по болезни от дел и его замещал королевич-регент Александр. Личность Королевича давала мне большие надежды на оказание нам помощи. Прежде всего, королевич Александр, как получивший воспитание в России, с особой симпатией относился к судьбе нашей армии, которая подняла свой меч на защиту Сербии в 1914 году. Кроме того, являясь народным героем во время войны и освободителем своего отечества, он, несмотря на конституционные условия правления, казалось, должен был бы иметь значительное влияние в решении государственных вопросов. Личная близость к нему Пашича должна была этому содействовать. По этим соображениям я придавал моему представлению Королевичу не только значение выполнения акта обязательства, но и рассчитывал попытаться достигнуть и его вмешательства в решение вопроса о переселении нашей армии.

15 апреля я получил от Штрандтмана уведомление о том, что на следующий день, в 5 часов вечера, я буду принят королевичем Александром.
Я тотчас стал подготовлять подробную справку, которую я решил подать при моем представлении в виде доклада по поручению Главнокомандующего. Я заготовил донесение в двух экземплярах, из которых одно, еще до представления Королевичу, послал при особом письме Пашичу для сведения. Донесение это я дал предварительно для просмотра нашему посланнику, который попросил внести несколько редакционных исправлений, что мною и было исполнено.

В назначенный час я прибыл во временный дворец Королевича. Я был принят им в его гостиной. Начал разговор Королевич на русском языке, иногда переходя на французский. Я предложил Королевичу говорить по-французски, чем он немедленно же и воспользовался, так как русский язык он стал, по-видимому, забывать. По его предложению я ему прочел (по-русски) поданный ему мною доклад, который он очень внимательно выслушал. Затем он мне сказал, что он имел уже по этому вопросу беседу с председателем правительства, который ему передал о нашем с ним разговоре. Я очень просил Королевича посодействовать Главнокомандующему в вопросе размещения армии в Королевстве и дать толчок к скорейшему разрешению этого вопроса, а также и к увеличению числа принимаемых в первую очередь. Королевич дал свое обещание и, перед тем как меня отпустить, просил меня передать ему, как именно понял я ответ Пашича на заданные мною ему вопросы. На это попросил я разрешения ответить ему по-русски, так как я хотел бы, ввиду важности вопроса, подчеркнуть все детали. Получив на это согласие, я доложил следующее.

1) Председник Влады дал принципиальное согласие на принятие Русской Армии на территорию Королевства С.Х.С., с тем чтобы содержание контингентов, не принятых на работы или в пограничную стражу, нисколько не легло бы на средства страны.
2) К переезду в Королевство вместе с армией и ее командования — препятствий не встречается.
3) На работы в ближайшее время будет принято около 5 тысяч человек.
4) Дальнейший прием на работы будет возможен по мере приискания подходящих массовых работ.
5) На службу в пограничную стражу будет принято несколько тысяч человек, точное количество и срок принятия которых будут определены военным министром.

Королевич мне на это сказал, что это именно то, о чем говорил ему Пашич. На мой вопрос, смогу ли я передать этот ответ Главнокомандующему от имени Его Высочества, Королевич ответил мне положительно.

Представление мое королевичу Александру произвело на меня самое благоприятное впечатление, как той деловитостью, которая была проявлена Королевичем, так и его сердечностью и внимательностью к нашему тяжелому положению. Что же касается впечатления, произведенного лично им, то оно до некоторой степени напоминало то обаяние, которое производил наш покойный Государь. Та же простота обращения, то же доброжелательство в разговоре; не хватало только того ясного и бесконечно доброго взгляда, выражение которого сразу подкупало к себе всех, видевших Государя впервые.

После представления королевичу Александру, возложив на генерала Потоцкого ведение дальнейших переговоров о принятии первой партии на работы и на службу в пограничную стражу и получив от Штрандтмана обещание постепенно подталкивать решение нашего дела, я 17 апреля выехал в Софию.

Перед отъездом из Белграда, посоветовавшись со Штрандтманом, я написал письмо нашему послу в Вашингтоне Бахметеву. В нем я указал на тяжесть сложившейся для нас в Константинополе обстановки и на согласие правительства С.Х.С. принять наши контингента, если будут на их содержание изысканы средства. Поэтому я просил Бахметева выполнить его патриотический долг и обеспечить имеющимися в его распоряжении средствами существование, хотя бы на первое время, части армии, перевезенной в Сербию. Письмо это я прочел В.Н. Штрандтману, который вполне его одобрил и обещал с первой же оказией послать его через Париж, с аналогичным своим письмом своему американскому коллеге. Ответа на мое письмо я не получил, но спустя некоторое время Штрандтман мне передал, что он получил ответ Бахметева, который просил передать и мне, что им будет сделано все возможное для ассигнования достаточных средств на переселение армии.

Приехав в Софию, я узнал от генерала Вязьмитинова, что недавно довольно серьезно заболел председатель болгарского правительства А. Стамболийский, поэтому ни ему, ни Петряеву не удалось ничего сделать, чтобы подготовить для моих будущих разговоров благоприятную обстановку. Из разговоров с Петряевым я выяснил, что, несмотря на достигнутые результаты в Сербии, рассчитывать на то, что болгарское правительство пойдет так же широко нам навстречу, нельзя. Он, кроме того, тоже говорил, что время для переговоров неблагоприятное ввиду болезни Стамболийского.

Таким образом, чтобы «схватить быка за рога», мне не представлялось той возможности, какая оказалась в Сербии, и пришлось наметить лишь непосредственные переговоры со второстепенными правительственными деятелями и постараться привлечь на свою сторону наиболее влиятельные болгарские круги. Кроме того, я попросил аудиенции у царя Бориса, но на него рассчитывать, по его положению в царстве, совершенно не было надежды. Он был тогда лишь слепым орудием в руках своего премьера Стамболийского, грубого и решительного мужика. Влияние последнего на решение всяких важных государственных вопросов было еще более могущественным, чем влияние Пашича в Сербии, так как в Болгарии существовал не коалиционный кабинет, а партийное правительство земледельческой партии, во главе которой стоял тот же Стамболийский. Не имея же возможности побывать у него, я ясно сознавал, что при такой обстановке очень трудно было рассчитывать на успешность переговоров.

Однако в Софии я неожиданно нашел себе сторонника в лице французского посланника, господина Жоржа Пико. Занимая в Софии среди дипломатов исключительное влияние, он пользовался таковым и у болгарского правительства. Примирительная тогда позиция Франции в отношении Болгарии ему в этом много содействовала. Большую помощь обещал и болгарский епископ Стефан, русский воспитанник, горячий в то время сторонник России. Кроме того, нам широко пошли навстречу искавшие всегда сближения с Россией болгарские буржуазные круги. Впрочем, влияние их на правительство было минимальное, так как они в составе его не имели ни одного представителя.

Наконец, наиболее реальным двигателем нашей просьбы о принятии армии являлся начальник штаба болгарской армии полковник Топалджиков. Он, по существу, был управляющим военным министерством, во главе которого стояли попеременно политические деятели, ничего не смыслящие в военном деле.

Посещая то с генералом Вязьмитиновым, то с Петряевым, а иногда и один не только упомянутых выше, но и других лиц, я пришел к убеждению, что необходимо пока результат переговоров основывать на содействии Топалджикова. Он произвел на меня впечатление человека чрезвычайно благожелательного в отношении вопроса о переводе наших контингентов в Болгарию. Другим двигателем моего ходатайства должен был явиться посланник Пико, который был заинтересован в содействии константинопольским французским властям к сокращению военных лагерей. Вместе с тем Пико являлся истинным русофилом и чрезвычайно охотно готов был оказывать всякое содействие свое только для того, чтобы помочь нам сохранить организацию и ту реальную силу, которая еще может оказаться нужной для борьбы с захватчиками власти в России. Третьим реальным мне сотрудником был наш посланник Петряев.

Царю Борису я представился через несколько дней после моего приезда в Софию. Был у него вместе с генералом Вязьмитиновым. Мы прибыли во дворец за четверть часа до назначенного нам времени и были встречены секретарем царя — Груевым. Нас провели сначала к дежурному адъютанту, с которым мы беседовали минут десять. Нам он показал знамена расформированных решением Нейльского договора болгарских полков, портреты наших Государей и картины из эпохи Освободительной войны. Здесь все отдавало русским духом, всюду было видно русское влияние, несмотря на все старания царя Фердинанда выколотить из болгар симпатии к России.

У царя Бориса мы пробыли около получаса. Он очень интересовался положением армии, недоумевал о решении французских властей в Константинополе ее распылить и обещал оказать нам посильную помощь. При этом он оговорился, что личное его участие в этом деле возможно только в пределах его конституционных прав. Ясно, что он мог обещать только то, на что согласится Стамболийский.

Говорили мы с царем частью по-русски, частью по-французски. Он извинился, что плохо говорит по-русски, и ссылался на недостаток практики. Впечатление на нас он произвел необычайно симпатичное. Особенно привлекали к нему его ясные, красивые глаза. Ему было в это время 27 лет, хотя благодаря своему небольшому росту казался он несколько моложе. Выходя от него, я ясно почувствовал, что нами исполнен акт вежливости, который ни на шаг не подвинет наше дело.

Как я сказал выше, из-за невозможности видеть Стамболийского результат моих переговоров не мог быть особенно существенным, но все же — из переговоров с Топалджиковым и министром общественных работ — была установлена возможность теперь же принять несколько тысяч человек и поставить их на работы по исправлению шоссейных дорог. Обеспечив себе полное содействие Петряева и возложив на генерала Вязьмитинова выяснение деталей приема, я, по настойчивым вызовам генерала Врангеля, выехал в Константинополь, куда прибыл 25 апреля.

Перед отъездом я подал Стамболийскому письмо с просьбой о приеме наших контингентов, которая по его выздоровлении и была внесена на обсуждение Совета министров.

* * *

Еще перед поездкой в Болгарию и Сербию я поручил моему заместителю, генералу Кусонскому, предпринять шаги через наших военных агентов в Греции, Чехословакии и Венгрии о принятии этими странами хотя бы части наших контингентов, с условием их постановки на массовые работы. Особенно горячо взялся за это дело наш представитель в Буда-Пеште, полковник фон Лампе. Однако он сразу столкнулся с тем, что откликнувшиеся на его просьбу венгры постарались использовать вопрос переселения армии для получения облегчения в выполнении условий Трианонского договора. Если бы, в связи с принятием части армии, им удалось бы достигнуть изменений пунктов договора, то они соглашались на принятие части армии без каких-либо возмещений ее содержания. На выполнение этих надежд оснований было мало.

Хлопоты нашего военного агента в Праге, генерала Леонтьева⁵², поначалу таюке не увенчались успехом. Это происходило, главным образом, вследствие его необычайной осторожности и малой активности. Однако месяца через полтора мы получили возможность предпринять в этом отношении самостоятельные шаги в самом Константинополе, куда прибыла особая комиссия из Праги для приглашения нескольких тысяч беженцев на сельскохозяйственные работы.

Вопрос о переселении в Грецию возник вследствие заявления командира Кабалджинского лагеря, генерала Фицхелаурова⁵³, что к нему поступило официальное предложение от Греческой военной миссии о принятии для внутренней военной службы в Греции около 2—3 тысяч казаков. В результате дело это вылились в предложение поставить на службу в пограничную стражу около 4 тысяч человек, примерно на тех же условиях, на каких были приняты наши кавалерийские части на пограничную службу в Югославии.

Не оставляли мы попытки и к отправлению уроженцев Сибири на Дальний Восток. Со времени Меркуловско-Семеновского переворота такая возможность открылась. Желающих было много, и не только в районе Константинополя, но даже в Сербии и Болгарии. Однако материальных возможностей к осуществлению этой перевозки было очень немного. Французы обещали снабдить продовольствием отправляемых на все время пути, но нам необходимо было добиться еще их бесплатного отправления. Наши попытки добиться одного из пароходов Добровольного флота не увенчались успехом, ввиду тяжелого финансового положения этого пароходства. Французы же на такую перевозку не имели кредитов. Вот почему после долгих, но тщетных попыток мысль об отправлении на Дальний Восток была нами оставлена.

В самом конце апреля сербский дипломатический представитель в Константинополе, Шапонич, уже получил от своего правительства телеграмму о принятии первой партии наших контингентов на работы. Им это было сейчас же сообщено А.А. Нератову с указанием, что 3500 человек могут быть немедленно же отправлены через Салоники и что разрешение об отправке еще 1500 человек последует в ближайшее время.

К началу мая от генерала Миллера из Парижа поступило донесение об ассигновании послом Бахметевым 400 000 долларов на нужды, связанные с перевозкой армии по Балканским странам. В этом же донесении указывалось, что при ассигновании этих денег Бахметев поставил условием, чтобы деньги эти расходовались через Земско-городское объединение, в распоряжении председателя которого, князя Львова, они и должны были поступить.

Мы, конечно, ассигнованию денег были бесконечно довольны, но зависимость от того самого «Земгора», представлявшего «серьезные круги русской эмиграции», стремящегося настаивать на распылении армии, не обещала ничего хорошего. Врангель немедленно же телеграфировал Миллеру о необходимости добиться отмены передачи средств на армию через князя Львова и избрать для их расходования другие пути. В конце концов было установлено, что деньги поступят в распоряжение дипломатических представителей, о чем, по нашей просьбе, хлопотал генерал Миллер. В начале мая мы получили, наконец, донесение генерала Вязьмитинова о возможности немедленного же отправления в Болгарию, на Бургас, 1000 человек, на разные работы.

Перед отправлением частей у нас происходили с генералом Врангелем совещания, при участии гражданских его помощников, а иногда и членов Русского Совета, о времени перехода штаба, гражданских управлений и Русского Совета в Сербию или Болгарию. В результате этих совещаний было решено, что большую часть штаба я переведу теперь же в Сербию. Что же касается гражданских учреждений и Русского Совета, то было решено, что они останутся в Константинополе до тех пор, пока там будет находиться Главнокомандующий. Только несколько членов Русского Совета должны были выехать в Сербию и Болгарию и начать там работу для привлечения русской общественности к объединению около армии и Русского Совета. Полученные мной визы я распределил между учреждениями, в зависимости от принятого решения.

Сам я должен был стать во главе части штаба, предназначенной к отправке. При Главнокомандующем оставался во главе других отделов штаба генерал Кусонский. Чины штаба должны были следовать в Сербию на пароходе «Керасунд», который должен был зайти за гвардейскими казаками и кубанцами на Лемнос.

22 мая началась, наконец, давно жданная отправка первой части наших войск в Болгарию и Сербию. К этому времени состав армии достигал следующих цифр: в Константинополе расположился штаб, Конвой Главнокомандующего и Штабной Ординарческий эскадрон, в составе всего 109 офицеров и 575 солдат и казаков.

В Галлиполи 1-й армейский корпус, в составе 9363 офицеров и 14 698 солдат; Донской корпус, в составе 1977 офицеров и 5690 казаков; и в Кабадже бригада генерала Фицхелаурова, в составе 218 офицеров и 1059 казаков. Всего в армии состояло 12 833 офицера и 29 816 казаков и солдат. При армии состояло 2000 женщин и 459 детей.

В двадцатых числах мая 1921 года было получено разрешение сербского правительства об отправке еще полуторы тысячи человек на работы по сбору военной добычи, оставленной болгарами и немцами на Салоникском фронте. Таким образом, первая партия должна была следовать в Сербию уже в составе 5000 человек, а не 3500.

За исключением 400 человек Конвоя Главнокомандующего, все эти 5000 должны были, по приказанию генерала Врангеля, грузиться с Лемноса. Для этого были предназначены гвардейские казаки (л.-гв. Казачий дивизион и л.-гв. Атаманский), Кубанская дивизия⁵⁴ и Донской Технический полк. Кубанская дивизия была составлена из всех частей Кубанского корпуса. К сведению частей мы приступили для сокращения неизбежных расходов по содержанию командного состава, а также вследствие незначительного состава самих частей, что явилось следствием выхода из них казаков, убывших в Совдепию, в Грецию и записавшихся в Бразилию. Кубанская дивизия была составлена из трех полков и Кубанского гвардейского дивизиона⁵⁵ (бывший Конвой Его Величества). К ней был прикомандирован Донской Технический полк.

Гвардейские казаки и Конвой Главнокомандующего составляли особый Гвардейский казачий отряд, во главе которого был поставлен полковник Упорников. Для командования Кубанской казачьей дивизией был назначен генерал Фостиков⁵⁶. После погрузки кубанцев на Лемносе осталось еще около 1000 офицеров и казаков и Алексеевское военное училище, перешедшие в непосредственное подчинение генералу Абрамову.

Для перевозки были назначены французами «Кюрасунд» и «Решид-паша». 28 мая из Константинополя на Лемнос вышел пароход «Решид-паша». На него накануне был погружен Конвой Главнокомандующего. 2 июня отошел «Кюрасунд», на который погрузились назначенные к отправке в Сербию части моего штаба. Перед посадкой Конвоя французы потребовали его разоружения. Дабы избежать новых осложнений, я приказал полковнику Упорникову сдать им неисправное оружие, а остальное перегрузить на «Решид-пашу», укрыто от французов. (Союзники считали, что присутствие на занятой ими территории русской вооруженной силы противно международным правилам об интернировании и разоружении. Генерал Врангель же опасался, что разоружение поставило бы войска в полную зависимость от союзников, и решительно отказывался. Когда же выяснилась возможность перевода на Балканы, союзники требовали эвакуации в первую очередь Галлиполийского гарнизона, как расположенного вблизи Константинополя. Генерал Врангель хотел сохранить этот козырь в своих руках до конца. Поэтому между двумя сторонами начались столкновения, принявшие по временам очень острый характер.) Это и было сделано и прошло без всяких осложнений. Конечно, французы отлично знали, что оружие везется с собой, но французские офицеры делали вид, что не замечают наших винтовок и пулеметов.

29 мая вечером «Решид-паша» вышел в Мудросский залив и 30 числа приступил к погрузке. На него погрузились Донской технический полк и часть кубанцев. 31 мая «Решид-паша» вышел в Салоники, куда прибыл к вечеру того же дня. «Керасунд» подошел к Лемносу 3 июня и приступил к погрузке гвардейских казаков и другой части кубанцев.

Но не обошлось все же без инцидентов. Очень нехорошее впечатление произвело на греков прибытие наших частей на пароходах под турецким флагом, в то время как греки находились с турками в войне. Когда «Решид-паша» подошел к пристани, то немедленно же к месту выгрузки были подведены греческие войска, дабы изолировать наши части от города. Становясь кругом выгружавшихся, греки зарядили винтовки. Положение создавалось несколько напряженное, впрочем, скоро все успокоилось, чему способствовало то, что трубачи Конвоя сыграли греческий гимн и что наши салютовали грекам.

При отправлении наших частей с «Керасундом» выяснилось, что на обоих пароходах находилось не 5000 человек, а 5300. Генерал Шарпи дал категорическое приказание с пароходов больше 5000 человек на берег в Салониках не спускать. Генерал Врангель телеграфировал тогда в Париж генералу Миллеру о необходимости давления из центра на местные власти, дабы они не мешали нам в нашей работе по расселению армии. Результат переговоров был для нас вполне удовлетворительным, так как генерал Миллер получил заверение, что генералу Шарпи будет указано из Парижа о необходимости все вопросы о расселении предоставить генералу Врангелю.

Новая моя поездка на Балканы и в Париж

Имея уже определенные данные об ассигновании 400 000 долларов Бахметевым, я вновь, по желанию генерала Врангеля, отправился в Болгарию. Болгария уже приняла 2000 казаков на работы, и теперь надо было добиваться принятия новых контингентов с содержанием их на наш счет. С другой стороны, надо было договориться с болгарскими и сербскими властями о тех условиях в отношении административного устройства и сохранения нашей организации, в каких будут находиться прибывшие наши части.

Тут необходимо остановиться на тех сотрудниках, которые должны были прийти мне на помощь. Наш посланник Петряев не принадлежал к дипломатическому корпусу, а состоял до революции консулом. Но, несмотря на это, он завоевал себе исключительное положение как среди дипломатов других стран, так и среди болгарских властей. Человек это был общительный, очень умный и большой знаток болгарской психологии. Хорошо расценивал политическое положение Болгарии, находившейся в то время под управлением Земледельческой партии, склонной к уклону налево. Армия во многом ему обязана в отношении своего приема Болгарией. Но он не раз предупреждал меня, что со стороны Стамболийского можно ожидать всяких сдвигов, и советовал не очень доверять его заявлениям. В вопросе приема наших контингентов Болгарией имели значение многие побуждения.

Во-первых, несмотря на то что Болгария участвовала в войне против союзников и даже имела две дивизии против нас на Румынском фронте, в болгарском народе сохранились исключительные симпатии к России. Во-вторых, Болгария искала в то время сближения с Сербией и хотела повторить ее жест по отношению к нам. В-третьих, она хотела быть приятной Франции, облегчая вывод от забот ее по содержанию наших контингентов в лагерях проливов. Наконец, при ее затруднительном финансовом положении, она рада была получить иностранную валюту на содержание наших контингентов, обменивая ее на обесцененные левы. Все это и использовали мы с Петряевым для того, чтобы добиться приема наших частей.

Другим моим сотрудником был наш военный агент генерал Вязьмитинов. Он долгое время был в штабе генерала Деникина. Это был глубоко образованный человек. Очень спокойный, крайне симпатичный, он сумел установить близкие отношения с начальником штаба болгарской армии, полковником Топилджиковым, бывшим слушателем нашей Академии Генерального штаба. Сотрудничество генерала Вязьмитинова было мне необычайно полезно. Он быстро освоился с болгарским языком, что немало способствовало ускорению всяких сношений.
Прибыв в Софию, я немедленно же приступил к шагам по получению согласия на принятие наших контингентов в дополнение к принятой уже бригаде генерала Гуселыцикова⁵⁷. Я просил принять дополнительные контингента, с обещанием содержания их на наш счет, причем сообщил об ассигновании для этого, через Петряева, 300 000 долларов. Но в это время в Болгарии был правительственный кризис, и мое ходатайство не могло быть рассмотрено. Кризис затягивался.

Оставалось действовать в Королевстве С.Х.С., куда я и отправился. Перед отъездом я посетил французского посланника в Болгарии Жоржа Пико, который обещал употребить все свое влияние, чтобы добиться от Стамболийского принятия новых контингентов нашей армии. Дальнейшие переговоры должны были вестись в Болгарии генералом Вязьмитиновым, которому я дал указания, на каких основаниях он должен добиваться от военного министерства организации управления бригады генерала Гусельщикова.

14 июня состоялось соглашение по этому вопросу, по которому бригада сохраняла свою внутреннюю воинскую организацию. Командный состав сохранял оружие, все имели право носить военную форму, были сохранены дисциплинарная власть начальников и суд чести. Это соглашение вылилось в виде официального письма полковника Топилджикова. Сохранением в Болгарии нашей организации мы всецело обязаны Топилджикову. Он проявил себя истинным в то время нашим другом и взял на себя это решение, не проводя его через Совет министров.

В Белград я приехал в начале июля и тотчас же вошел в связь с нашим посланником Штрандтманом и военным агентом генералом Потоцким. К этому времени вопрос о принятии новых частей не сдвинулся с места. Получить вновь прием у председателя Совета министров Пашича было очень трудно, и Штрандтману и мне приходилось ограничиваться письмами, на которые долго не поступало ответов.

Что касается содействия посланника и военного агента, их положение было более слабое, чем положение Петряева и Вязьмитинова. Штрандтман усвоил все положительные и отрицательные качества дипломатов довоенного времени. Осторожность его была часто ненужной и только тормозившей наше дело, но он безусловно старался использовать все свои связи, чтобы добиться осуществления наших домоганий. Он был участником на сербской службе войны, что ему много способствовало в отношениях с представителями власти. Потоцкий, по своим качествам, далеко уступал Вязьмитинову. Правда, он проявил много энергии, но возможности его были довольно ограничены.

Подав новую записку Пашичу, я поехал в Сремски Карловцы, куда уже прибыла часть моего штаба. Во главе ее находился генерал Архангельский, бывший дежурный генерал у генерала Деникина, а затем и у генерала Врангеля в Крыму.

В штаб приехал отдохнуть и повидаться со своей матерью и женой, которые прибыли туда из Константинополя. Оттуда я вел сношения с генералом Миллером, представителем Врангеля в Париже, по вопросу об ассигнованиях на армию. Одновременно я старался подтолкнуть дело о принятии наших частей на службу в пограничную стражу Королевства, для чего много раз ездил в Белград. Уже 19 июня этот вопрос стал продвигаться в военном министерстве, во главе которого оказался в то время верный друг России, генерал Хаджич, участник Великой войны на русском фронте, где он командовал формированиями из пленных сербов и хорватов.

* * *

В середине июля я выехал в Париж в сопровождении генерала Георгиевича⁵⁸. Там я должен был, как указывалось выше, просить новых ассигнований на перевозку армии и снестись с военными властями о сохранении достаточного пайка в лагерях впредь до завершения начавшейся уже перевозки. Предупредив письмом генерала Миллера, я после 20-летнего перерыва вновь попал в Париж. Много в нем нашел нового, но город все же за это время изменился меньше, чем за следующие 20 лет. Следов от войны заметно не было. Жизнь была налажена. Цены были небольшие. С генералом Миллером я встретился впервые. Первое впечатление он произвел на меня довольно суровое, но уже через день-два я составил о нем правильное суждение. В высшей степени воспитанный человек, большой эрудиции, скромный, спокойный, хорошо владеющий многими языками, пробывший много лет за границей и в мирное, и в военное время. Однако он не приобрел того налета, который выявлял многих военных агентов, вращавшихся в дипломатической среде, своими манерами, и которые лишаются часто военной выправки и определенности суждений в разговорах.

Миллер мне очень понравился. Я был рад, что по моему предложению, зная только Миллера по его деятельности в период Великой войны, я посоветовал в свое время генералу Врангелю назначить его своим военным представителем в Париже. Миллер сопровождал меня повсюду. Мы побывали с ним у М.Н. Гирса, возглавителя нашего дипломатического корпуса, у Маклакова, признававшегося нашим послом в Париже, и, наконец, у генерала Вейгана, начальника штаба маршала Фоша. В то время штаб Фоша еще существовал, и ему были подчинены все французские войска, оставшиеся вне Франции. Вейган нас принял очень любезно и выслушал очень внимательно мою просьбу о сохранении нам в лагерях прежнего пайка и об оказании давления на штаб Оккупационного корпуса в Константинополе, чтобы он не мешал нашим распоряжениям по перевозкам в Сербию и Болгарию.

Вейган, видимо, не был в курсе чинимых нам затруднений, но обещал свое содействие. Но в то же время он указал, что частично эти вопросы выходят из ведения его штаба и что где ему придется столкнуться с распоряжениями министерства, там роль его и даже маршала чрезвычайно незначительна. Как-то было странно слушать, что только что после одержанной победы военные власти сразу же отошли на задний план. Результат от этого визита все же сказался, и вопрос о сохранении пайка и ликвидации довольствия в лагерях фактически не осуществлялся.

В Париже я повидал Кривошеина и Гучкова. В это время Гучков был занят выяснением
вопроса о возможности использования нашей армии на Дальнем Востоке, ввиду перехода власти к Меркулову. Оба они с большим интересом прислушивались к деятельности Врангеля и признавали, что его стремление сохранить армию в организованном виде заслуживает полного одобрения.

Несколько иначе звучали слова Гирса. Он не решился прямо высказать обратное мнение, но в разговорах с ним чувствовалось желание ликвидации военной организации, что прежде всего, по его понятию, должно было бы облегчить наше расселение. Пробыв в Париже около 10 дней, я выехал обратно на Балканы.

Остановившись в Белграде, я получил указание генерала Врангеля не возвращаться в Константинополь, но продолжать работу по дополнительным перевозкам на Балканы. Это время для меня было самой отрадной порой. Просматривая сейчас сохранившуюся у меня переписку по вопросу о перевозках на Балканы, я не мог не признать, что мною были приняты все решительно меры, использованы все связи и возможности, чтобы добиться в конце концов полного выполнения данного мне Главнокомандующим поручения по сосредоточению армии на Балканах.

При этом вопрос заключался не только в получении согласия Балканских стран на прием всех наших контингентов, но я должен был добиться от соответствующих правительств сохранения нашей воинской организации. В этом отношении пришлось также много поработать и проявить известную изворотливость. Председатели правительств, связанные давлением союзников, в переговорах со мною не упоминали о желательности или нет сохранения нашей организации, и было бы ошибкой добиваться от них согласия на сохранение наших частей.

Нет сомнения, что в этом отношении они испытывали давление и английских, и французских посланников. Французы действовали в желании поддержать авторитет Константинопольского штаба, англичане же, вероятно по установившейся традиции, не допускали расширения
русского влияния на Балканах. Никакой реальной опасности для них наша армия не представляла.

Но как только приходилось вести переговоры с исполнителями и даже министрами или Военным, или Общественных работ, то положение менялось в корне. Они были заинтересованы в получении дисциплинированных контингентов и не только соглашались, но подчас и настаивали на отправлении из лагерей целых частей. Это облегчало добиваться от сербов и болгар распоряжений своим представителям в Константинополе о необходимости предоставить генералу Врангелю право назначения тех или иных контингентов, что нам позволило в конце концов ликвидировать затруднения, чинимые нам Шарпи.

Как мною указывалось выше, первое соглашение о нашем статуте было достигнуто в Болгарии. Оно касалось бригады генерала Гусельщикова. Это соглашение было важно потому, что в случае дальнейших перевозок прибывающие части автоматически получали те же права. Интересно отметить в этом соглашении, что начальник штаба болгарской армии подчеркивает: «Болгарское Правительство согласилось на принятие русских людей из Армии генерала Врангеля, при соблюдении двух обязательных условий: а) что люди эти прибудут в строго организованном виде и со своим командным составом; б) что Главное Командование будет ручаться за их благонадежность». Далее в этом же соглашении говорится: «Болгарское Правительство считает безусловно необходимым в отряде генерала Гусельщикова сохранение установленной Главным Командованием Русской Армии организации и командного состава. Только при соблюдении этой организации Болгарское Правительство считает возможным предоставить частям отряда правительственную работу».

Когда же последовало согласие болгарского правительства на прием новых контингентов для содержания их за счет сумм, ассигнованных послом Бахметевым, то генерал Вязмитинов, сообщая об этом в своей телеграмме от 9 июля, доносил, что «Болгарское Правительство согласно принять на русское содержание часть Армии лишь при соблюдении следующих условий: 1) Части назначаются исключительно по выбору Главнокомандующего. 2) Принимаются только части, имеющие полную воинскую организацию и дисциплинированные, за которых ручается Главное Командование и 3) Никакие другие неорганизованные группы или партии, без ручательства Главного Командования, приняты не будут».

Что касается этого вопроса в Королевстве С.Х.С., то там его поднимать почти не приходилось, так как первая партия была принята на работы по расчистке полей после боев и сбору брошенного имущества, с непременным условием сохранения военной организации, и что касается приема в пограничную стражу, то уже воинский ее характер не требовал каких-либо условий по сохранению наших частей, которыми она была пополнена. Наши части составили четы (роты) и более крупные соединения.

Приходилось только выяснить вопрос о праве ношения оружия и военной формы, на что последовало согласие сербских властей. Как известно, пока не износилась военная форма у наших офицеров, они ее носили почти до самой последней войны, не вызывая никаких возражений со стороны сербов.

Как видно, все заявления союзников в Константинополе о требовании со стороны балканских правительств отправления только беженской массы совершенно не соответствовали действительности. Так же заблуждался и М.Н. Гире, находившийся под влиянием наших левых милюковских кругов, считавший, что желание наше сохранить армию помешает только спасению и выводу из лагерей ее чинов.

Скоро после прибытия в Белград я получил от генерала Миллера уведомление о последовательном ассигновании на устройство наших контингентов на Балканах еще 200 000 долларов и 1.5 миллиона франков. Это давало мне новые возможности для размещения в Болгарии и Королевстве С.Х.С. еще новых контингентов для содержания на наш счет, в ожидании возможности разместить их на работы. С другой стороны, я чуть ли не еженедельно стал получать то непосредственно от Главнокомандующего, то от моего заместителя в Константинополе, генерала Кусонского, телеграммы, предписания и просто письма о неизбежном прекращении довольствия наших частей в лагерях, о начавшемся ухудшении настроения среди них и на необходимость спешного решения вопроса о вывозе всех наших контингентов на Балканы. С другой стороны, генерал Врангель был очень недоволен, что до тех пор неизвестной нам организации — Кубанскому Земледельческому союзу Фальчикова — болгары разрешили перевезти 1000 человек с Лемноса. Какие-то левые связи способствовали получению этого разрешения помимо меня и Петряева. Но никаких предварительных мер на Лемносе принято не было, и когда обрадованные союзники получили возможность грузить казаков без участия генерала Врангеля, то таковых земледельцев не оказалось и генерал Абрамов, главный наш начальник на Лемносе, стал грузить донских казаков. Но Фальчиков принял меры, чтобы воспрепятствовать их приему Болгарией, как не отвечающих условиям их приема для размещения на сельскохозяйственные работы, и этот эшелон простоял на рейде Константинополя довольно долгое время.

Все это вызвало ряд сношений Врангеля с нашими посланниками на Балканах и в Париже с предложением, чтобы ни одна перевозка и ни одно ходатайство о переселении на Балканы не производилось бы помимо меня. В результате с этих пор никаких самостийных выступлений по этим делам уже не производилось. Имея возможность обосновать мои просьбы о приеме на наше содержание состоявшимся ассигнованием крупных средств послом Бахметевым, я усилил мои настояния о согласии на новые перевозки одновременно в Королевстве С.Х.С. и Болгарии. По многим данным, нам было много интереснее сосредоточить возможно больше частей в Королевстве С.Х.С., но условия финансового порядка позволяли нам, ввиду низкого курса болгарской валюты, за одну и ту же сумму содержать в Болгарии в 4 раза больше людей. Кроме того, болгары, в желании получить иностранную валюту, склонялись более легко принять наши контингенты. В августе месяце, наконец, стали прибывать через Гевели наши кавалерийские части для распределения по постам пограничной стражи. Туда же должны были быть направлены гвардейские казаки по окончании осенних работ по расчистке полей сражений в Южной Сербии (Македонии).

Ввиду затяжки вопроса о приеме Балканскими славянскими государствами наших контингентов, мне пришлось принять меры к устройству наших контингентов в Чехословакию, Грецию и Венгрию. Возобновилась переписка с Леонтьевым, Поляковым и Лампе.

Поначалу как будто бы выявились какие-то перспективы, но постепенно все наши надежды улетучились, и только Чехословакия приняла около 100 человек, по просьбе нашей академической группы в Праге, для поступления в высшие учебные заведения и 1000 человек на сельскохозяйственные работы. Независимо от меня принимались и дети в среднюю школу. Приняла и Венгрия около 200 человек.

Одновременно с мерами по принятию наших контингентов на Балканы я должен был озаботиться и вопросом о санитарной их помощи. Еще в бытность мою в Париже я вошел в связь с Главноуполномоченным Красного Креста сенатором Иваницким для организации этого дела. М.Н. Гире мне сообщил, что для получения дополнительных ассигнований на эту надобность всего лучше передать заботу о попечении наших больных Красному Кресту. В этом случае Бахметев легче согласится на новое ассигнование. Я так и поступил, и действительно наш Красный Крест получил возможность организовать на Балканах наши лечебные заведения.

В заботах об организации нашей жизни на Балканах я получил согласие генерала Врангеля на открытие, по прибытии в Болгарию наших частей, Военной академии. Болгария была избрана мною по двум причинам. Во-первых, мы там ожидали сосредоточения большого числа наших частей, притом таких, какие обещали дать наиболее подготовленный для поступления в академию состав слушателей, и, во-вторых, мы могли получить для этого значительную поддержку во всех отношениях со стороны Топалджикова. Болгария, по мирному договору, была лишена права иметь свою Военную академию, почему она охотно должна была, по моему мнению, использовать нашу академию для своих офицеров, подобно тому как она посылала их в мирное время в Петербург. Действительно, Болгарское военное министерство охотно отозвалось на мое предложение, и мы достигли определенного соглашения по этому вопросу.

Генерал Врангель послал в Париж предложение генералу Головину⁵⁹ возглавить академию, был подобран серьезный состав профессоров, но генерал Головин отказался. Тогда было предложено возглавить академию генералу Юзефовичу⁶⁰, который охотно откликнулся, но вопрос стал осложняться, главным образом, тем, что мы наткнулись на определенное противодействие со стороны нашего посланника в Сербии, который, узнав о нашем проекте, стал горячо против него возражать. Он ожидал провала наших стараний по намечавшимся перевозкам в Сербию при одном только намеке на возможность болгарским офицерам поступать слушателями в академию. Пришлось это дело отложить, и затем оно отпало в связи с намечавшимся скоро изменением отношений к нам со стороны правительства Стамболийского.

Весь конец июля и август месяц я добивался согласия Болгарии и сербов на принятие новых контингентов. Как указывалось выше, болгары были склонны на принятие новых контингентов на наше иждивение, сербы же предпочитали устраивать наши части, с тем чтобы они своей работой сами добывали средства на свое содержание. Этим, конечно, выявлялось более серьезное отношение сербов, которые должны были предвидеть неизбежность, в короткий сравнительно срок, израсходования наших средств, что поставило бы их в необходимость принять на себя наше содержание.

Весь указанный период я переезжал то в Софию, то возвращался в Белград. То там, то здесь получал я тревожные данные о возможности отказа. Приходилось искать свидания то со Стамболийским, то с Пашичем, то с министром общественных работ и военным. А в то же время тревожные сведения из Константинополя о неизбежном прекращении французского довольствия и о падении духа частей продолжали поступать.

Наконец, в начале августа я получил согласие на принятие Королевством С.Х.С. 3000 человек на общественные работы по прокладке новых железнодорожных линий и в конце августа от болгар согласие на прием на наше иждивение 7000 человек. Так как 7000 наших контингентов должны были прибыть в Болгарию организованными воинскими частями, то пришлось договариваться об условиях их внутренней жизни и выработать меры к их довольствию при помощи болгарского интендантства. Заключенное, по моим указаниям, генералом Вязмитиновым с генералом Топилджиковым соглашение вполне нас удовлетворяло. Мы сохранили полную нашу организацию, дисциплинарные права начальников, суды, имели казарменное расположение, и в отношении продовольствия наши интендантские органы имели возможность взаимной деятельности с таковыми же органами болгарского военного министерства. Наш контроль, работавший при участии нашего посланника, следил за расходованием переданных болгарскому правительству долларов, переведенных по существующему курсу на болгарские левы.

В Болгарию были назначены генералом Врангелем 6000 человек с Галлиполи и 1000 человек с Лемноса. С ними должны были прибыть штаб генерала Витковского и штаб Донского корпуса с генералом Абрамовым. Кавалерийская дивизия с генералом Барбовичем⁶¹, ее начальником, становилась на пограничную стражу в Королевстве С.Х.С.

Начальник Кубанской дивизии генерал Фостиков уже находился в Сербии вместе с большей частью своей дивизии, отправленной на работы. Таким образом, большая часть наших контингентов и их старшие начальники со своими штабами должны были к сентябрю месяцу уже покинуть лагеря Константинополя.

Медленно, но постепенно шла отправка, и к 15 ноября, по точным данным, по донесениям наших военных агентов, в Болгарии сосредоточились: группа генерала Абрамова, считая и бригаду генерала Гусельщикова, — 4573 человека и группа генерала Витковского (1-й корпус) — 8336 человек. Из всего этого числа на работах находилось 3848 человек. К тому же времени в Королевстве С.Х.С. находились: на пограничной страже (Кавалерийская дивизия) — 4203 человека. Отряд генерала Фостикова, в составе 3000 кубанцев и 1500 человек Технического полка, находился на работах. Итого, к этому времени на Балканах сосредоточилось примерно 21 600 человек. Кроме того, всякими дополнительными ходатайствами мне удалось еще перевезти 3 кадетских корпуса. Кавалерийское училище, Галлиполийскую гимназию, семьи офицеров, казаков и солдат, лазареты — старался все сосредоточить на Балканах — в дополнение к разрешенным перевозкам. Конечно, тщательного контроля при погрузках на пароходы и при разгрузках не производилось, кроме первой партии, поэтому на Балканы просочилось больше, чем нам было разрешено.

Но к зиме 1921 года в лагерях еще осталось около 12 000 человек. Добившись приема второй партии в оба государства, после короткого промежутка времени, я должен был начать новые попытки. Новое ассигнование в 200 000 долларов и 1 000 000 франков должно было этому способствовать. Новые усилия по приему обещали быть самыми трудными. При помощи Штрандтмана удалось заручиться содействием посла Королевства в Париже — Спойлаковича, бывшего сербского посланника в Петербурге, и нашего друга — посланника в Константинополе Шаповича, очень сблизившегося с генералом Врангелем.

Одновременно съездив в Болгарию, я скоро получил соглашение на принятие на счет нашего содержания еще 1000 человек, и наконец, к зиме получено согласие болгар на принятие на работы еще около 7000 человек. От сербов я получил в августе согласие на прием новой партии в 1000 человек, из которых 500 были обеспечены работой.

Передо мной мое письмо М.Н. Гирсу, которому я сообщил в ноябре о результатах усилий по размещению наших частей. В нем я писал, что согласно уже последовавшим соглашениям к концу года в Болгарии мы сосредоточим около 17 300 человек и в Королевстве С.Х.С. — 9700. К этому времени, писал я дальше, в лагерях Константинопольского района остается около 2500 человек, которые обеспечены сербскими предложениями работы с начала 1922 года. Таким образом, моя работа по передвижению наших частей на Балканы была выполнена. Оставалось лишь ждать начала 1922 года, чтобы завершить перевозку. Оставшиеся 2500 человек в Галлиполи были сняты с французского пайка, и они перешли на довольствие из средств Главного командования, при существенной помощи, оказанной нам Лигой Наций и организацией Ара.

Я всегда с удовлетворением выполненного долга вспоминал это тяжкое для меня время. Не только армия была выведена из лагерей, но она сохранила полностью свою организацию, и были подготовлены пути для сохранения ее в будущем, при условии прекращения существования на отпущенные средства.

Вспоминая время нашего пребывания в Константинопольских лагерях и переселение на Балканы, невольно останавливаешься на роли французов. Франция оказала нам выдающуюся помощь при Крымской эвакуации. Без нее мы не могли бы не только сохранить армию, но и неизвестно, как бы мы вышли из создавшегося положения, когда на Босфоре появилось свыше 100 вымпелов и 150 000 людей, ушедших из Крыма.

Прием наш в лагерях и продолжавшееся почти год содержание наших частей и гражданского населения потребовали от Франции громадных расходов, которые, конечно, не могли быть возмещены старыми судами, отданными Франции в залог нашего содержания. Увы, несколько начальников, и главным образом Шарпи и Бруссо, своим высокомерием и пренебрежением к нашим нуждам и желаниям достигли того, что вместо благодарности все русское население лагерей прониклось чувством недоброжелательности.

Даже исключительное благожелательство французских моряков, и главным образом адмиралов де Бона и особенно Дюмениля, не смогло изменить нашего отношения к французам. Лично я давно переборол это чувство и не могу не проникнуться благодарностью ко всему тому, что для нас сделала Франция в тяжкие для нас годы эвакуации и переселения по Балканским странам.

При моих переговорах на Балканах мне пришлось столкнуться с представителями нашей общественности. Как в Болгарии, так и в Сербии наша эмиграция была представлена в подавляющем большинстве своим правым крылом. В Болгарии она была, по существу, по своим настроениям ближе к нашей белой идеологии, чем белградские круги. Там партийно-монархические элементы были очень сильны. Но в период усилий по нашему переселению монархические круги высказывали нам полное сочувствие и готовы были чем только могли прийти на помощь. По инициативе этих кругов была даже открыта подписка денежных средств на усиление средств армии, которая дала если не существенные, то, во всяком случае, трогательные результаты.

Генерал Врангель им представлялся как искренний монархист, только в силу своего положения возглавителя Белой армии официально придерживавшийся белой идеологии. При первых же его выступлениях политического значения, носивших определенно все принципы белой идеологии, не склонной стать на путь подчинения какой-либо иной партийной доктрины, многие лица стали искать виновников среди его окружения, удерживавших, по их мнению, Врангеля от проявлений его монархических настроений. Конечно, как ближайший сотрудник Петра Николаевича, я был первым взят на подозрение. Когда же мне приходилось в Белграде или Софии высказываться по политическим вопросам, то поневоле я выявлялся ярким сторонником непредрешенческих принципов, и людская молва приписала мне вредное, с ее точки зрения, влияние на Врангеля.

Тогда же впервые послышались голоса о моей будто бы принадлежности к масонству. Постепенно определенная неприязнь монархических элементов эмиграции в отношении меня росла. С другой стороны, по своим взглядам я был также неприемлем и для левого милюковского и социалистического крыла. Сохранившие к генералу Деникину свои симпатии круги таюке проявили в отношении меня свои отрицательные чувства. Лишь в той части общественности и вообще эмиграции, которая была органически связана с армией, я чувствовал моральную близость. Находилось немало завистников. На мою долю выпала очень трудная, но одновременно и ответственная роль, дававшая мне большие возможности общения с выдающимися деятелями той эпохи и выдвигавшая меня в исключительное положение. Кроме того, в этот период я был материально обеспечен довольно широко, так как мне было ассигновано на расходы, связанные с моими передвижениями, от финансового отдела в Париже около одного английского фунта в день, что при падении валюты на Балканах представляло довольно значительную сумму, несмотря на то что на этот фунт я должен был нести расходы и на сопровождавшего меня офицера Генерального штаба. Наконец, мне в то время не было еще полных 40 лет, почему в глазах многих, более старших, я представлялся молокососом.

К концу моих шагов по переселению армии на Балканы, я уже стал определенно чувствовать недоброжелательство со стороны известных кругов эмиграции.

После отправки в Болгарию третьей партии из Галлиполийского лагеря, с которой отбыл и штаб Кутепова, дальнейшее пребывание Врангеля в Константинополе уже не представлялось необходимым, особенно ввиду получения согласия, правда еще в принципе, со стороны белградского правительства на прием последней партии. Ввиду этого я предпринял шаги перед сербами о возможности переезда в Королевство С.Х.С. Врангеля и его штаба. К этому времени международная обстановка на севере Балкан несколько осложнилась.

В Венгрии только что была выполнена со стороны бывшего императора Карла попытка к восстановлению императорской власти и, кроме того, со стороны венгров последовали заявления о том, что, по их сведениям, прибывшие в Королевство С.Х.С. наши контингенты привлекаются на усиление состава его армии. Это вынудило Штрандтмана и меня действовать с известной осторожностью и не поднимать вовсе вопроса о сохранении за Врангелем, в Сербии, его прав Главнокомандующего. Кроме того, со стороны Штрандтмана, ввиду его переговоров с министром иностранных дел, был выдвинут вопрос и о нежелательности деятельности в Белграде Русского Совета, организованного Врангелем в Константинополе. Лично я присоединился к этой точке зрения, но не был уверен в согласии на это со стороны Врангеля. Поэтому я решил еще в августе месяце отправиться в Константинополь, чтобы переговорить с ним по этому вопросу лично. Мы долго обсуждали с Петром Николаевичем вопрос о дальнейшей судьбе Русского Совета, причем я высказал Врангелю мое мнение, что раз его деятельности на Балканах будет оказано определенное препятствие, то едва ли, лишенный председательствования Врангеля, он будет в состоянии оказать какую-либо нам пользу. В общем и Петр Николаевич был того же мнения, но, связанный определенными договорами с Советом и получая от него определенную моральную поддержку, Петр Николаевич искал наиболее безболезненный выход, дабы не восстановить против себя ставших близкими нам представителей общественности.

Практически было решено пригласить к Главнокомандующему двух товарищей председателя, профессора Алексинского и князя Долгорукова⁶², и обсудить с ними создавшееся положение. Мы считали, что они более объективно, чем другие члены Совета, отнесутся к самой возможности ликвидации Совета. На следующий день Алексинский и Долгоруков явились к Врангелю, и я им изложил создавшееся положение, при котором ни в Болгарии, ни в Королевстве С.Х.С. официальное существование Совета не представлялось возможным. Подробно остановившись на переговорах, которые я вел по этому вопросу с нашими посланниками и с представителями власти в обоих государствах, я посоветовал Русскому Совету самому принять решение о сложении с себя правительственных функций, являвшихся к тому же одной фикцией, сохранив за собой лишь финансовые и контрольные функции и ограничив свою деятельность политической работой.

Ни со стороны Алексинского, ни Долгорукова препятствий к этому не встречалось. Врангель, перед тем как нам расстаться, просил их никому не говорить о нашем совещании, чтобы лишь на предстоящем на следующий день общем собрании Совета поднять этот вопрос, на котором и получить содействие обоих товарищей председателя. Они это определенно обещали. Но в тот же день все члены Русского Совета были осведомлены о нашем секретном собрании, и уже стало известно о том, что, за редким исключением, члены Совета обвиняли меня в давлении на Врангеля покончить с Советом.

К числу моих недоброжелателей прибавилось еще значительное число общественных деятелей. Все члены Совета получали приличное содержание из нашей казны, и в ограничении их деятельности, и при грозящей ликвидации они чувствовали возможность прекращения казенного денежного довольствия. Вполне понятно, что и это играло известную роль в проявлении затем определенной с их стороны ко мне недоброжелательности.

На состоявшемся заседании Русского Совета, под председательством профессора Алексинского, я изложил сначала Совету вопрос о принятии наших контингентов на Балканы, сообщил о результатах моей поездки в Париж и, наконец, коснулся болезненного для Совета вопроса о возможности его переезда на Балканы.

При этом князь П. Долгоруков задал мне вопрос о моем отношении к Русскому Совету и о моих* переговорах по поводу него в Сербии, Болгарии и Париже. На это я ответил, что в Париже я уклонился высказываться по вопросам политического значения, так как туда одновременно со мною был командирован Главнокомандующим С.Н. Ильин, его помощник по политической части, но мне все же пришлось высказываться однажды лично от себя на вопрос — о том, считаю ли я лично за Русским Советом преемственность власти адмирала Колчака. На что я ответил, что преемственность власти принадлежит Главнокомандующему, который лишь разделяет ее с Русским Советом. На вопрос о переезде Русского Совета в Сербию я сообщил, что вопрос этот крайне осложнился и что из последнего моего разговора с Пашичем следует, что даже вопрос о переезде туда Врангеля находится в неопределенном положении, так как Скупщиной только что принята Конституция Королевства, по которой не допускается на территории Королевства пребывание чужой армии. «Генерал Врангель будет нашим высоким гостем, но признавать его Главнокомандующим мы не можем», — заявил Пашич. В силу этого, с точки зрения сербских властей, официальное функционирование какого-либо нашего правительственного органа в Белграде не представляется возможным. Поэтому я высказал пожелание о роспуске Русского Совета, хотя бы временно.

По этому вопросу не было прений, и мое сообщение было лишь принято к сведению. Петра Николаевича на этом заседании не было. Я ему посоветовал не присутствовать, чтобы дать членам Совета сначала пережить неизбежную необходимость и лишь потом приступить к обсуждению этого болезненного вопроса о постепенной самоликвидации. Но члены Совета не скоро примирились с необходимостью если не ликвидации, то, по крайней мере, ограничения своих эфемерных правительственных функций.

На следующем заседании Совета, уже под председательством Врангеля, послышались упреки по отношению самого Петра Николаевича, который в своем выступлении заявил, что и он, и армия никогда не забудут поддержки, оказанной Русским Советом, громко выступавшим перед иностранцами и нашей левой общественностью, в нашу защиту, что создавшаяся обстановка вызывает ряд сомнений в возможности в дальнейшем наличия при нем правительственного аппарата и внешнего проявления его власти, как правителя. «Не пришло ли время, — говорил Петр Николаевич, — и правительственным органам, и Русскому Совету уйти в подполье или как-нибудь замаскировать свою деятельность?» В заключение Врангель заявил, что никто другой больше, чем он сам, не может судить, какую огромную моральную поддержку оказал ему Русский Совет в пережитое трудное время. Он добавил, что никакой у него задней мысли нет и что никакой недоговоренности у него в отношении Совета никогда не было и не будет.

На последнем заседании Президиума Совета, 23 сентября 1922 года, Петр Николаевич обратился к нему с речью, в которой заявил, что он предполагал лишь временно прекратить деятельность Русского Совета, считая невозможным произвести в создавшихся условиях новые выборы в широком масштабе. Но Совет вынес постановление о своей ликвидации, которое он, как председатель Совета, утверждает. Ознакомившись с прениями, он счел необходимым добавить, что упреки ему некоторых членов Совета, что ликвидация его являлась преднамеренным решением из опасения засилья одной из политических группировок, и обвинение одного крыла другим о взрыве Совета свидетельствуют о том, что дальнейшая его работа протекала бы в атмосфере партийной борьбы.

При переходе армии в Сербию и Болгарию в Русский Совет вошло большое число, говорил далее Петр Николаевич, лиц, искренно сочувствующих армии, но более далеких ей в прошлом. Поэтому он должен отказаться от создания вокруг армии государственно-национального центра, могущего объединить работу общественно-политических кругов. Ныне она ставила себе задачей облегчить на чужбине тяжелое существование своих соратников и сохранить Русскую Армию, единственно реальную политическую ценность за рубежом. «Я верю, — закончил Врангель, — что наступит время, когда утихнут политические страсти и русские люди объединятся перед лицом общего врага».

В отношении ликвидации Совета я не принимал никакого участия. Я уже не состоял начальником штаба армии и в политической деятельности Врангеля не принимал никакого участия. Но я еще немного раньше считал необходимым ограничить политическую деятельность за рубежом Главного командования и еще год назад считал нужным ликвидировать Русский Совет. Несомненно, что в нашей борьбе за сохранение армии Русский Совет оказывал нам существенную моральную поддержку и давал опору на русскую зарубежную общественность, но Русский Совет имел лишь местное, константинопольское значение. Никакие, даже вполне поддерживающие нас политические организации в других странах не признавали за ним тех прав, которые были так дороги членам Русского Совета. Особенно были против Русского Совета наши дипломатические представители.

Они всецело впряглись в работу по приему наших контингентов Балканскими государствами, хорошо были осведомлены о тех затруднениях, которые могли препятствовать этой работе, и видели в появлении на Балканах Русского Совета ненужное армии препятствие.
В этом отношении и я был на их стороне.

* * *

Чтобы составить себе точное представление о всей широте мероприятий, какие мне пришлось проводить для того, чтобы поставить наши усталые от лагерных условий жизни части в наиболее лучшую обстановку и в моральном и в материальном отношениях, интересно иметь представление, как наши части были устроены на Балканах.

Армия ушла из лагерей с чувством наступающего избавления от моральных невзгод и материальных лишений. Будущее давало надежду на лучшие материальные условия, и состоявшиеся перевозки вносили моральное удовлетворение одержанного успеха в борьбе за свое сохранение. С прибытием в славянские страны части армии, закаленные суровыми испытаниями, вступили в новую фазу жизни и борьбы за свое существование.

Расселение армии прежде всего действительно повлекло за собой улучшение материальных условий жизни, а теплое отношение родственного ей населения обещало дать возможность отдохнуть и душой.

Наши части, расселенные в Королевстве С.Х.С. и Болгарии, устраивались там не в одинаковых условиях. В этом отношении они резко разделялись на две группы, в зависимости от источников средств на их содержание.

Первая группа, общей численностью в 12 тысяч человек, сразу по приезде на новые места была поставлена на различного рода работы или службу и добывала своим трудом средства к существованию, требуя от нас лишь дополнительных расходов на различного рода нужды войсковых частей. Группа эта, в свою очередь, по условиям жизни, труда или выполняемых обязанностей подразделялась на две категории, равные по численности: первая категория — это были гости, находящиеся на работах. Вторая категория — части, принятые на государственную службу, — в пограничную стражу и отчасти в жандармерию Королевства С.Х.С.

Вторая группа состояла из частей, находящихся «на иждивении Главного командования», то есть из частей, расселенных в той или другой стране, живущих почти нормальной жизнью воинских частей и содержащихся полностью на средства, ассигнованные послом Бахметевым.
Группа эта была большей по численности и в первое время доходила до 18 000 человек.

Такое положение рассматривалось нами как временное, до подыскания для них подходящих работ. Численность ее постоянно менялась, в зависимости от того, сколько нам удавалось подыскать подходящих работ. Постановка этой группы на работы освобождала имеющиеся в распоряжении Главного командования средства на улучшение тех сторон быта армии, которые не могли быть удовлетворены с достаточной полнотой. Нужды это были — культурно-просветительная работа в войсках, широкое развитие образовательных и воспитательных мероприятий, призрение и помощь нетрудоспособным чинам армии и инвалидам.

Кроме того, возможно большее сокращение чинов армии, содержимых за счет Главного командования, допускало обеспечение целого ряда других условий, важных для дела сохранения армии на более долгий срок. Это давало средства жизни тем учреждениям, которые составляли жизненные ее органы, по характеру своей деятельности не могли быть поставлены на работу. Это допускало сохранение ячеек войсковых организаций, на которые должна была лечь обязанность по осуществлению вслед мероприятий по улучшению быта работающих людей части. Наконец, это же позволяло предусмотреть более полное удовлетворение духовных потребностей армии и на более долгое время и иметь резерв средств на случай каких-либо осложнений в ее существовании.

Среди частей армии, содержимых на счет Главного командования, находились те военные и гражданские учебные заведения, которые были эвакуированы вместе с армией с Юга России или же вновь созданы во время ее жизни на чужбине. Вместе с армией в Королевство С.Х.С. были перевезены три кадетских корпуса и 2 женских института, которые удалось устроить на содержание державных средств Королевства. Эти учебные заведения требовали от нас лишь некоторых дополнительных расходов на улучшение их быта и учебно-воспитательное дело.

По негласным условиям, заключенным мною с правительствами принявших части армии стран, как указывалось выше, вся армия в местах ее расположения сохраняла воинскую организацию, дисциплину, внутренний распорядок жизни и подчиненность своим начальникам и была ограничена только в пользовании оружием, которое было оставлено лишь для учебных целей, в установленных соглашением размерах.

Расселение контингентов армии в двух различных странах и различные причины местного характера вызвали необходимость некоторого изменения в организации органов ее управления. С переездом армии в славянские страны были сохранены следующие органы управления: штаб Главнокомандующего, его политическая канцелярия, финансовая часть и часть контроля. Нахождение частей армии в двух государствах и различные условия отдельных групп потребовали некоторой реорганизации штаба Главнокомандующего. Затруднительность в существовавших условиях международных отношений поддержания регулярной связи между ними вынудила генерала Врангеля иметь в каждой стране орган, при помощи которого его власть действовала бы непрерывно. Это соображение вызвало разделение моего штаба на две части, постоянно связанные друг с другом и подчиненные в одинаковой мере мне, но расселенные каждая в одной из стран. Во главе каждой части штаба был поставлен ее начальник, во время моего отсутствия в данной стране пользовавшийся большей, чем обычно, самостоятельностью и правами и являвшийся на это время моим заместителем. Эта организация давала одновременно возможность генералу Врангелю при ожидавшихся переездах из одной страны в другую сохранять при себе орган своего штаба.

Фактически я всегда находился в той стране, где отсутствовал Главнокомандующий, и являлся для войск, в этой стране расположенных, его заместителем. Применение этой меры вполне оправдало себя, особенно в Болгарии, в те дни, когда события внутренней политической жизни прерывали связь частей, там находящихся, с Главнокомандующим, и иногда на продолжительное время.

Местом постоянного своего пребывания генерал Врангель наметил Королевство С.Х.С., предполагая выезжать в Болгарию только для посещения войск. Однако последующие события помешали этому и лишили генерала Врангеля возможности видеть части, расселенные в Болгарии. Только принятые Королевством С.Х.С. части армии с переездом его туда получили, наконец, возможность видеть своего Главнокомандующего в своей войсковой среде.

С конца 1921 года в Королевстве С.Х.С. были расселены и устроены следующие войсковые части: Кавалерийская дивизия; Кубанская казачья дивизия; Гвардейская казачья группа, состоящая из Конвойного полка Главнокомандующего, лейб-гвардии Казачьего и лейб-гвардии Атаманского и Гвардейского Кубанского дивизионов и Гвардейской Донской казачьей батареи, Донского технического полка; Саперная, понтонная и техническая роты 1-го армейского корпуса; Николаевское кавалерийское училище; 3 кадетских корпуса: Крымский, Русский сводный и Донской.

Кавалерийская дивизия под начальством генерала Барбовича была принята на Королевскую службу в Корпус Пограничной стражи всем своим составом. Первоначально каждым чином дивизии был подписан контракт с правительством, обязывавший его службой в стране в течение одного года. Впоследствии по истечении года условия службы были изменены, в связи с изменением организации пограничной стражи Королевства, и часть дивизии перешла на работы. В первую очередь были приняты: на классные должности, соответствующие по правам офицерским, 64 человека из числа старших офицерских чинов дивизии; на унтер-офицерские должности — 17 офицеров и в качестве рядовых «граничар» — 2540 солдат. Всего 3382 человека. С течением времени чисто воинских чинов, вступивших на службу в пограничную стражу, было увеличено приемом всей Галлиполийской казачьей группы общей численностью офицеров и казаков — 1100 человек, а также дополнительным приемом на свободные вакансии около 300 человек, прибывших с последним эшелоном войсковых частей из Галлиполи.

Условия службы чинов Русской Армии в сербской пограничной страже, их обязанности и отношение к сербским чинам и начальникам были точно регламентированы особой инструкцией, выработанной штабом Кавалерийской дивизии совместно с командиром корпуса пограничной стражи полковником Ристичем.

Доброжелательное отношение к чинам Русской Армии со стороны сербского командира корпуса и всех высших сербских его чинов помогло русскому командному составу при выработке этой инструкции ввести в нее все те требования, которые давали возможность русским чинам корпуса выполнять свои обязанности в наилучших и привычных им условиях. Значение русского командного состава и отношение его к русской части пограничной стражи той инструкцией было сохранено с точностью. Везде русские солдаты оставались в подчинении своим офицерам и через этих офицеров сносилось с ними сербское начальство. Генерал Барбович, с небольшим штабом, находился при командире корпуса пограничной стражи и являлся высшим русским начальником, именовавшимся высшим инспектором.

Сложнее оказалось наладить нормальные отношения с младшим сербским командным составом в частях, непосредственно несущих службу, где возникло немало недоразумений из-за незнакомства сербов с характером русских младших чинов, в большинстве случаев вполне интеллигентных и вполне развитых. Недоразумения эти, однако, почти всегда благополучно разрешались. Материальные условия службы были не одинаковы для всех. Офицеры, принятые на чиновничьи должности, и солдаты условиями оплаты их службы были поставлены в благоприятную обстановку. В особенности это касалось положения солдат.

Получая сравнительно небольшое жалованье, в среднем 350 динар в месяц, они, однако, пользовались казенным отпуском натурой — квартиры и обмундирования. Кроме того, почти все они были холостые, что также значительно облегчало условия их жизни. Гораздо труднее было материальное положение семейных офицеров, принятых на должности унтер-офицеров или капралов и получавших всего на 50— 150 динар больше солдат, но имевших несравненно большие потребности и поставленных перед необходимостью нанимать на эти средства и помещение для жилья.

Положение семейных чинов армии всегда нас озабочивало, и в этом отношении мы шли навстречу, по мере имеющихся у нас средств. Первоначально мы периодически поддерживали семейных чинов Кавалерийской дивизии отпуском денежных средств, в виде особого пособия, а впоследствии получили возможность установить регулярный отпуск на каждого члена семьи небольшого ежемесячного пособия в 125 динар. Кроме того, нам пришлось взять на себя заботы и расходы по организации санитарного обеспечения и удовлетворения духовных потребностей этих частей армии.

Известное число врачей было устроено на должности унтер-офицеров пограничной стражи, и они получили содержание в установленном чиновникам размерах. Но нам все же было необходимо принять на себя полностью расходы по снабжению их медикаментами. Части снабжались на наши средства газетами, библиотеками и т. д. Было обращено внимание и на удовлетворение религиозных потребностей частей кавалерийской дивизии, в которых командировались священнослужители для совершения религиозных треб.

На исходе первого года службы Кавалерийской дивизии в Сербской пограничной страже наметились коренные изменения в организации самой пограничной службы Королевства. Правительством предположена передача ее из ведения Военного министерства в Министерство финансов и реорганизация Корпуса пограничной стражи в так называемую финансовую стражу. Переход этот повлек за собой некоторое повышение ставок жалованья для служащих, но вместе с тем и общее сокращение их числа. Всем чинам дивизии, желающим оставаться на службе в финансовой страже, было предложено возобновить контракт на новый год в новых, более благоприятных условиях; остальная же часть дивизии должна была стать на работы.

Кубанская казачья дивизия, с приданным ей Донским Техническим полком, под начальством
генерала Зборовского, общей численностью около 4000 человек, по прибытии в Сербию были сразу же поставлены на различные государственные работы, в трех группах в районе Ниш-Вранья.

Характер работ, условия жизни и оплата труда в различных группах работающих частей дивизии несколько разнились, в зависимости
от того, какое ведомство становилось производителем работ. Однако доброжелательное отношение к русским со стороны сербских инженеров, стоявших во главе этих работ, дало возможность на всех ее участках вырабатывать более или менее сходные основные положения. Условия эти, заключаемые ими с предпринимателями, регламентировали порядок их производства работ, заработную плату и обеспечение временно нетрудоспособных чинов дивизии. Они в то же время давали гарантию полного сохранения воинской организации, дисциплины, внутреннего распорядка воинской жизни и нормальную схему подчинения своим начальникам.

Командный состав и все хозяйственные, распорядительные и санитарные органы воинских частей, сохраненные в самых необходимых размерах, поступили на содержание производителей работ. Средняя заработная плата рядового работника в первое время была установлена в 18 динар. В тех группах, где было организовано артельное хозяйство с получением продуктов через сербские рабочие секции, на руки рабочему выдавалось в сутки около 11 с половиной динар, а 6 с половиной удерживалось на его довольствие.

Те чины дивизии, которые выполняли какую-либо специальную работу, получали большую плату. Колебания оплаты труда этих, особых работников были определены контрактами в границах от 20 до 40 динар в сутки. Нормальным рабочим днем было установлено считать на работах ведомства государственного строительства 9 часов, а на работах ведомства путей сообщения — 8 часов. Сверхурочные работы оплачивались отдельно. Заключительными соглашениями предусматривались также случаи обеспечения материальной помощи от секции нетрудоспособных чинов дивизии и членов семей работающих, а также обеспечение санитарной помощи.

Если рабочий чин дивизии получил на работах какое-либо увечье, связанное с потерей трудоспособности, то секции принимали на себя заботы об устройстве его на правительственные субсидии существующих в стране законоположений. Главному командованию в отношении частей Кубанской дивизии приходилось нести лишь дополнительные расходы на улучшение быта работающих. Части снабжались газетами, различным учебным и информационным материалом, библиотеки пополнялись книгами, организовывалось чтение лекций, сообщений. Впоследствии, с переходом некоторых групп частей дивизии на новые работы, несколько менялись установленные вначале нормы и условия оплаты их труда, то в ту, то в другую сторону. Однако эти колебания не изменили существенно первоначальное положение.


Только вопрос обеспечения семейных денежной помощью от учреждений, дававших работу, на некоторых работах получил отрицательное решение, и заботы о них в этом случае перекладывались полностью на нас.

Первое время по прибытии в Сербию части Кубанской дивизии жили в палатках, вывезенных из военных лагерей. С наступлением же осенних холодов везде было приступлено к сооружению землянок, которые к зиме были всюду отстроены из материала, предоставленного секциями. Только в тех местах, где не хватало необходимого материала или где работы производились в районе значительных селений, части были расквартированы в частных домах с весьма незначительной оплатой помещений — самими работающими. Плата за помещение в месяц с человека не превышала 3—5 динар.

В некоторых более тяжелых условиях находились первое время по прибытии в Сербию части Технического полка 1-го армейского корпуса, переброшенного из Галлиполи с последним эшелоном. Самый приезд их в глубокое осеннее время и постановка их на железнодорожные работы в район Горно-Милоновац, где предпринимателями работ заранее ничего не было подготовлено к приему значительного числа рабочих, не позволил им сразу создать себе сносных условий жизни. С большим трудом устраивались эти части на зиму, и только к весне им удалось устранить все недочеты.

Впоследствии их удалось устроить на работах в районе Белграда, где условия работы были сходны с теми, которые существовали в частях Кубанской дивизии. Все эти части, с самого начала поставленные на работы, к концу первого года оказались, по сравнению с другими, в наилучших условиях и более других обеспечены материально. Отношения с сербскими инженерами и другими представителями рабочих или строительных секций поддерживались отличные. Большое значение имело при этом то обстоятельство, что работоспособность казаков этой дивизии, в сравнении с обыкновенными сербскими рабочими, стояла неизмеримо выше, благодаря чему многие работы были закончены значительно ранее, чем это было намечено при строительных предположениях. Некоторые затруднения в первое время вызывали заботы о поддержании в должном виде обмундирования. На некоторых работах верхнее платье изнашивалось очень быстро, и своевременная и дешевая починка его приобретала большое значение. Мы посильно помогали казакам, выдавая что могли из сохранившихся у нас запасов обмундирования, и затем во всех частях были налажены разного рода починочные мастерские, которые со временем расширили свою деятельность и обслуживали местное население. Появившиеся вскоре у казаков свободные деньги пробудили почти везде желание восстановить свою военную форму. В праздничные дни и на различных смотрах, полковых молебствиях и обедах, по случаю старых войсковых праздников, казаки оказались поголовно и по форме одетыми. Во время пребывания Кубанской дивизии на территории Сербии руками ее казаков был создан целый ряд грандиозных сооружений.

Все созданное их трудом должно явиться памятником Русской Армии на землях братского народа. Частями дивизии к концу 1923 года было закончено сооружение прекрасного шоссе Карбовац—Васильград, протяжением в 40 километров по прямой линии, в горной местности, с перевалами Босна-Кобыла, высотой около 1950 метров, и участка железной дороги Ниш—Княжевац, произведенной в дикой местности, потребовавшей устройства значительного числа туннелей. Кроме того, ими производились работы по разработке лесных дорог в районе Чуприя — Сенький Рудник, по постройке казарм в Васильграде, организован целый ряд мастерских в Нише. Некоторые части дивизии перешли затем на постройку новой железнодорожной линии Топчидер— Крона. Продолжительное нахождение частей Кубанской дивизии на работах не оказало вредного влияния на их воинскую организацию, дисциплину и их военное воспитание. Сплоченность частей и крепость духа сохранились прежние, несмотря на совершенно исключительные для всякой военной организации условия их существования. Объезд генерала Врангеля в апреле 1922 года частей, находившихся на работах, восторженно встретил своего вождя, и разговоры его с офицерами и казаками произвели на него прекрасное впечатление. Блестящий внешний вид, сознательное отношение каждого к положению армии и твердое убеждение в необходимости полного единения были выявлены в полной мере.

---

⁴⁶ Шатилов Павел Николаевич, р. 13 ноября 1881 г. в Тифлисе. Из дворян, сын генерала. 1-й Московский кадетский корпус, Пажеский корпус (1900), академия Генштаба (1908). Офицер л.-гв. Казачьего полка. Генерал-майор, генерал-квартирмейстер штаба Кавказского фронта. Георгиевский кавалер. В Добровольческой армии и ВСЮР с декабря 1918 г. в резерве чинов при штабе Главнокомандующего ВСЮР, с 10 января 1919 г. начальник 1-й конной дивизии, затем командир 3-го и 4-го конных корпусов, с мая 1919 г. генерал-лейтенант, до 22 мая 1919 г. начальник штаба Добровольческой армии, с 27 июля по 13 декабря 1919 г. начальник штаба Кавказской армии, с 26 ноября (13 декабря) 1919 г. по 3 января 1920 г. начальник штаба Добровольческой армии; 8 февраля уволен от службы и эвакуирован из Севастополя в Константинополь. С 24 марта 1920 г. помощник Главнокомандующего ВСЮР, с 21 июня 1920 г. начальник штаба Русской Армии. Генерал от кавалерии (с ноября 1920 г.). В эмиграции в Константинополе, состоял при генерале Врангеле, затем во Франции, в 1924—1934 гг. начальник 1-го отдела РОВС, к 1 января 1934 г. член Общества офицеров Генерального штаба, на ноябрь 1951 г. почетный председатель объединения л.-гв. Казачьего полка. Умер 5 мая 1962 г. в Аньере (Франция).
⁴⁷ Впервые опубликовано: Военно-исторический вестник. № 38—41.
⁴⁸ Апостолов Валериан (Валентин) Алексеевич, р. 14 декабря 1874 г. в Новочеркасске. Из дворян ВВД, сын офицера, казак ст. Аксайской. Донской кадетский корпус, Николаевское инженерное училище (1895). Полковник. В Донской армии; управляющий отделом путей сообщения Донского правительства, с октября 1920-го по 1922 г. председатель Донского правительства. Генерал-майор (21 июля 1920 г.). В эмиграции в Константинополе, член от ВВД комитета экономического возрождения Юго-Востока России (18 августа 1921 г. — начало 1922 г.). Умер после 1931 г.
⁴⁹ Потоцкий Дмитрий Николаевич, р. 5 ноября 1880 г. Из дворян, сын офицера. Пажеский корпус (1900), академия Генштаба (1909). Офицер л.-гв. Казачьего полка. Генерал-майор, начальник 7-й Донской казачьей дивизии. Георгиевский кавалер. В Добровольческой армии; с ноября 1917 г. комендант и командующий войсками Ростова. Взят в плен в декабре 1917 г., бежал в Киев, с конца 1918 г. председатель комиссии по вопросу о военнопленных, с начала 1919 г. в Германии, уполномоченный Красного Креста. В 1920—1923 гг. военный агент и представитель Главнокомандующего в Югославии. В эмиграции в Югославии, Франции и Алжире; с 1931 г. секретарь Офицерского общества лейб-казаков, на 1934 г. член-кандидат главного правления Союза Пажей, с 1946 г. в США. Умер 31 марта 1949 г. в Нью-Йорке.
⁵⁰ Богаевский Африкан Петрович, р. 27 декабря 1872 г. Из дворян ВВД, сын офицера, казак ст. Каменской. Донской кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище (1892), академия Генштаба (1900). Офицер л.-гв. Атаманского полка, командир 4-го гусарского полка. Генерал-майор, начальник 1-й гвардейской кавалерийской дивизии. Георгиевский кавалер. В Донской армии; с января 1918 г. командующий войсками Ростовского района. Участник 1-го Кубанского («Ледяного») похода, командир Партизанского полка и с 17 марта 1918 г. — 2-й бригады. В Донской армии; с 4 мая 1918 г., председатель Совета управляющих отделами ВВД (Донского правительства) и управляющий иностранным отделом, с 6 февраля 1919 г. войсковой атаман Донского казачьего войска. Генерал-лейтенант (с 27 августа 1918 г.). В эмиграции с ноября 1921 г. в Софии, с октября 1922 г. в Белграде, с ноября 1923 г. в Париже, к 1 января 1934 г. член Общества офицеров Генерального штаба. Умер 21 октября 1934 г. в Париже.
⁵¹ Науменко Вячеслав Григорьевич, р. 25 февраля 1883 г. Из дворян. Воронежский кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище, академия Генштаба (1914). Подполковник, начальник штаба 4-й Кубанской казачьей дивизии. В ноябре 1917 г. начальник Полевого штаба Кубанской области. Участник 1-го Кубанского («Ледяного») похода. Летом 1918 г. командир Корниловского конного полка Кубанского казачьего войска, в сентябре 1918 г. полковник, командир 1-й бригады 1-й конной дивизии, с 19 ноября 1918 г. начальник 1-й конной дивизии, с 8 декабря 1918 г. генерал-майор, член Кубанского войскового правительства, с 25 января 1919 г. зачислен по Генеральному штабу. Походный атаман Кубанского казачьего войска. С 1919 г. командир 2-го Кубанского конного корпуса. В Русской Армии с сентября 1920 г. командир конной группы (бывшая генерала Бабиева). Генерал-лейтенант. В эмиграции. Кубанский войсковой атаман. Во время Второй мировой войны врид начальника Главного управления казачьих войск. После 1945 г. в США. Умер 30 октября 1979 г. в Нью-Йорке.
⁵² Леонтьев Максим Николаевич, р. 26 августа 1871 г. Пажеский корпус (1890), академия Генштаба (1896). Офицер л.-гв. 3-й артиллерийской бригады. Генерал-майор л.-гв. 1-й артиллерийской бригады, представитель Временного правительства во Франции. С 1920 г. военный агент и представитель Русской Армии в Чехословакии до 1923 г. В эмиграции к 1932 г. во Франции, с 1936 г. на Таити. Умер 9 июня 1948 г. на о. Таити.
⁵³ Фицхелауров Александр Петрович, р. 8 июня 1878 г. Из дворян, сын офицера ВВД, казак ст. Новочеркасской Области Войска Донского. Донской кадетский корпус (1897), Николаевское кавалерийское училище (1899). Офицер л.-гв. Атаманского полка. Полковник, командир 36-го Донского казачьего полка. В Донской армии; с апреля 1918 г. командир казачьего партизанского отряда, Новочеркасского пешего полка Южной группы, с 9 мая 1918 г. командир Северной отряда той же группы, командующий Северной группой, генерал-майор, с 1 июня 1918 г. командир Царицынского отряда, с 9 июля по начало августа 1918 г. командующий войсками Усть-Медведицкого войскового района, с сентября 1918 г. командир 12-го Донского казачьего полка, с 8 декабря 1918 г. военный губернатор и командующий войсками Старобельского района, с 2 января 1919 г. командующий войсками Чертковского боевого района, с 1 марта 1919 г. — 5-го Донского армейского корпуса, с 12 мая 1919 г. — 5-й Донской дивизии. Осенью 1919 г. командир 9-й Донской пластунской бригады, с 24 марта по 1 мая 1920 г. командир 8-го Донского казачьего пешего полка, затем — 2-й бригады 3-й Донской дивизии до эвакуации Крыма. Орд. Св. Николая Чудотворца. Генерал-лейтенант (13 декабря 1919 г.). Был на о. Лемнос, с 12 декабря 1920-го по 1921 г. командир 3-й бригады
2- й Донской казачьей дивизии и начальник лагеря на Кабакдже, где издавал журнал в 3 экземплярах. Осенью 1925 г. в составе Донского офицерского резерва в Болгарии. В эмиграции во Франции. Умер 28 марта 1928 г. в Париже.
⁵⁴ Кубанская казачья дивизия (II). Сформирована после эвакуации Русской Армии на о. Лемнос из Кубанского корпуса. После преобразования армии в РОВС сохранилась как одно из 4 его кадрированных соединений. К 1925 г. состояла из 1-го, 2-го и 3-го Сводно-Кубанских полков, Кубанской конной батареи, Кубанского офицерского дивизиона, Кубанского технического батальона, Дивизиона лейб-гвардии Кубанских и Терской казачьих сотен. При ней состояло также Общество Красного Креста и Кубанское генерала Алексеева военное училище. До 30-х гг. все ее части находились в Югославии. В состав полков дивизии входили сотни, образованные из кадра прежних кубанских полков: 1-го Кубанского (полковник М.И. Сазонов), 2-го Линейного (сотник Щербаков), 3-го Лабинского (полковник Сомов), 1-го Уманского (войсковой старшина И.Г. Звездин), 2-го Уманского (войсковой старшина И.И. Лозинский), 3-го Уманского (войсковой старшина И.С. Гаврош), 4-го Запорожского (войсковой старшина П.Е. Фоменко), Корниловского — 2 (5-я и 7-я) сотни (войсковой старшина Я.И. Носенко и полковник Ф.И. Шеховцов), 6-го Линейного (войсковой старшина К.Г1. Дубина), 1-го Пластунского (войсковой старшина П.В. Четыркин), 3-го Полтавского (полковник С.Н. Додонов) и 4-го Таманского (войсковой старшина Н.В. Барышников). Начальник (и начальник группы в Югославии) — генерал-майор В.Э. Зборовский. Командиры бригад: генерал-майор В. К. Венков и генерал-майор С.Ф. Цыганок. Старший адъютант — капитан Г.Н. фон Шуттенбах. На Лемносе с ноября 1920-го по ноябрь 1921 г. издавался «Информационный бюллетень штаба Кубанского казачьего корпуса» (вышло 47 номеров).
⁵⁵ Дивизион лейб-гвардии Кубанских и Терской сотен. Сформирован после эвакуации Русской Армии из Крыма на о. Лемнос в составе Кубанской казачьей дивизии. После преобразования армии в РОВС до 30-х гг. представлял собой, несмотря на распыление его чинов по разным странам, кадрированную часть. Состав: 1-я (войсковой старшина A.M. Лекторский) и 2-я (подъесаул П.В. Луговский) л.-гв. Кубанские и 3-я л.-гв. Терская (войсковой старшина К.И. Щербаков) сотни. Осенью 1925 г. насчитывал 215 человек, в т. ч. 29 офицеров. Командир — полковник К.Ф. Зерщиков.
⁵⁶ Фостиков Михаил Архипович, р. в 1886 г. Из казаков ст. Баталпашинской Кубанской обл., сын вахмистра, внук офицера. Ставропольская гимназия, Александровское военное училище (1907), академия Генштаба (1917). Войсковой старшина Ставропольского казачьего полка (1-го Лабинского). В Добровольческой армии; в июле 1918 г. в Ставрополе при отряде Шкуро сформировал и возглавил 1-й Кубанский полк во 2-й Кубанской казачьей дивизии, с 1918 г. полковник. Летом 1919 г. командир бригады 2-го Кубанского корпуса у Царицына, в сентябре—декабре 1919 г. командир 1-го Кубанского полка, с 10 декабря 1919-го до 9 марта 1920 г. начальник 2-й Кубанской казачьей дивизии; с 1919 г. генерал-майор. 10 раз ранен. В марте 1920 г. командующий повстанческой «Армией Возрождения России» на Кубани, с которой летом отошел в Грузию. В Русской Армии начальник Черноморско-Кубанского отряда до эвакуации Крыма. Орд. Св. Николая Чудотворца. Генерал-лейтенант. Был на о. Лемнос, командир Кубанского корпуса. В эмиграции в Югославии. Умер 29 июля 1966 г. в Белграде.
⁵⁷ Гуселыциков Адриан Константинович, р. 26 мая 1871 г. в ст. Гундо- ровской. Из дворян Области Войска Донского, сын офицера. Новочеркасское казачье юнкерское училище (1900) (офицером с 1901 г.). Войсковой старшина, помощник командира 52-го Донского казачьего полка. В Донской армии; руководитель восстания в ст. Гундоровской. С 4 апреля 1918 г. начальник обороны Гундоровско-Митякинского района, с 26 мая 1918 г. командир сформированного им Гундоровского полка, командующий войсками Хоперского округа и района, с 1918 г. полковник, с 1 октября 1918 г. генерал-майор, начальник Северного отряда, затем, в феврале 1919 г., — 6-й Донской дивизии, с весны 1919 г. начальник 8-й Донской конной дивизии, осенью 1919 г. командир 2-го Донского корпуса, с 22 ноября 1919 г. командир 3-ю Донского корпуса, с декабря 1919 г. командир 4-го Донского корпуса, с февраля 1920 г. командир 3-го Донского корпуса, с марта 1920 г. начальник 3-й Донской конной дивизии до эвакуации Крыма. Генерал-лейтенант (с февраля 1919 г.). Орд. Св. Николая Чудотворца. Был на о. Лемнос; в декабре 1920 г. начальник 2-й Донской казачьей дивизии. В эмиграции с 1921 г. в Болгарии, затем во Франции. Умер 21 февраля 1936 г. в Виши (Франция).
⁵⁸ Георгиевич Михаил Милошевич, р. в 1883 г. Киевский кадетский корпус, Константиновское артиллерийское училище (1903), академия Генштаба (1909), Офицерская кавалерийская школа (1910). Полковник, начальник штаба пехотной дивизии (в плену с 1917 г.). В Вооруженных силах Юга России с начала 1919 г. в конном корпусе генерала Врангеля, с января 1919 г. начальник штаба 1-й Кубанской конной дивизии, затем в штабе Кавказской армии, начальник штаба 1-й кавалерийской дивизии, в сентябре—октябре, до 11 ноября 1919 г. начальник штаба 4-го конного корпуса, затем в штабе Главнокомандующего ВСЮР, командирован к адмиралу Колчаку, вернулся в Крым; в Русской Армии до эвакуации Крыма, начальник Корниловского военного училища. Генерал-майор (с 29 сентября 1919 г.). Галлиполиец. Осенью 1925 г. в составе училища в Югославии. В эмиграции в Югославии. Служил в Русском Корпусе. После 1945 г. в Германии, затем в Австралии, начальник отдела РОВС. Умер 8 мая 1969 г. в Сиднее.
⁵⁹ Головин Николай Николаевич, р. 22 февраля 1875 г. в Москве. Из дворян, сын офицера. Пажеский корпус (1894), академия Генштаба (1900). Офицер л.-гв. Конной артиллерии. Генерал-лейтенант, и. д. начальника штаба Румынского фронта. Георгиевский кавалер. В белых войсках Восточного фронта; с декабря 1918 г. член делегации в Англии, с 24 декабря 1918 г. помощник представителя белого командования при Союзном командовании (утвержден 2 февраля 1919 г.). В эмиграции во Франции, на декабрь 1924 г. председатель объединения л.-гв. Гродненского гусарского полка, в 1931 г. возглавлял группу л.-гв. Конной артиллерии в Париже, к 1 января 1934 г. член Общества офицеров Генерального штаба, в 1936—1938 гг. редактор журнала «Осведомитель». Создатель и руководитель Высших академических курсов в Париже. Военный теоретик и историк. Умер 10 января 1944 г. в Париже.
⁶⁰ Юзефович Яков Давидович, р. в 1872 г. Из дворян. Полоцкий кадетский корпус (1890), Михайловское артиллерийское училище (1893), академия Генштаба (1899). Генерал-лейтенант, командир 26-го армейского корпуса, командующий 12-й армией. Георгиевский кавалер. В Добровольческой армии и ВСЮР с лета 1918 г.; с 1 января 1919 г. начальник штаба Добровольческой армии, командир 3-го конного корпуса, с 8 мая по 27 июля 1919 г. начальник штаба Кавказской армии, затем командир 5-го кавалерийского корпуса, с 28 ноября 1919 г. в резерве чинов при штабе Главнокомандующего. С апреля 1920 г. руководитель строительством укреплений в Северной Таврии, в июне—сентябре 1920 г. генерал-инспектор конницы. В эмиграции с 1921 г. в Эстонии. Умер в 1929 г. в Тарту.
⁶¹ Барбович Иван Гаврилович, р. 27 января 1874 г. в Полтавской губ. Из дворян, сын офицера. Полтавская гимназия, Елисаветградское кавалерийское училище (1896). Полковник, командир 10-го гусарского полка. Георгиевский кавалер. Летом—осенью 1918 г. сформировал отряд в Чугуеве и 19 января 1919 г. присоединился с ним к Добровольческой армии; с 19 января 1919 г. в резерве чинов при штабе Главнокомандующего ВСЮР, с 1 марта 1919 г. командир 2-го конного полка, 5 июня — 7 июля 1919 г. врид начальника конной дивизии в Крыму, с 5 июня 1919 г. командир Отдельной кавалерийской бригады 3-го армейского корпуса, с 3 июля 1919 г. командир 1-й бригады 1-й кавалерийской дивизии, с 19 ноября 1920 г. командир конной дивизии, с 11 декабря 1919 г. генерал-майор, с 18 декабря 1919 г. командир 5-го кавалерийского корпуса. В Русской Армии с 28 апреля 1920 г. командир Сводного (с 7 июля Конного) корпуса. Генерал-лейтенант (19 июля 1920 г.). Орд. Св. Николая Чудотворца. В Галлиполи начальник 1-й кавалерийской дивизии. В эмиграции почетный председатель Общества бывших юнкеров Елисаветградского кавалерийского училища в Белграде. С сентября 1924 г. помощник начальника, с 21 января 1933 г. начальник 4-го отдела РОВС, председатель объединения кавалерии и конной артиллерии. С октября 1944 г. в Германии. Умер 21 марта 1947 г. в Мюнхене.
⁶² Князь Долгоруков Павел Дмитриевич, р. 9 мая 1866 г. в Москве. 1-я Московская гимназия, Московский университет (1890). Статский советник. Член Государственной думы. В 1918 г. член и товарищ председателя Национального центра. В Добровольческой армии и ВСЮР; с 10 октября 1918 г. в Осваге. Эвакуирован до августа 1920 г. из Новороссийска. В эмиграции с 1920 г. в Константинополе, Белграде, Париже, Варшаве. В 1921 г. член Русского Совета. Арестован в 1926 г., после перехода границы СССР. Расстрелян большевиками 10 июня 1927 г. в Москве или Харькове.

<< Назад   Вперёд>>